Куда уходят дети (джен)

Ноябрь, Питер. Раннее тёмное утро рабочего дня. Отец ведёт ребенка в детский сад. Порывистый ветер с мокрым снегом больно бьёт мальчика в лицо и будто пытается не дать ему идти. Мальчик останавливается, чтобы перевести дух, а отец торопит его и тащит вперед. Мальчика зовут Костя Рамеев, ему пять лет.

Костя не очень хорошо понимает, зачем им сейчас нужно куда-то идти. На улице совсем темно, а ветер такой сильный, что даже дышать тяжело. Взрослые всегда требуют делать какие-то странные вещи. Есть то, что невкусно, сидеть дома, когда хочется бегать и гулять. Или наоборот — тащат куда-то, когда и на улицу-то выйти страшно. Дома так хорошо, но зачем-то нужно идти в сад, где всё чужое. Там тоже страшно, там — никто не слышит. Со временем Костя привык, у него появились друзья, с ними было интересно, но вдруг — всех зачем-то развели по разным группам, и Костя вновь оказался среди незнакомых детей.

Больше всего Костя любил лето, потому что его отвозили к бабушке. Она жила в деревне совсем одна. У нее был большой деревянный дом, огород и большие яблони. За огородом расстилались широкие поля, вдоль них текла речка, за полями стеной стоял старый лес. Пока Костя был маленьким, он играл в огороде и на улице, а потом бабушка стала брать его с собой в поле или лес. Они собирали вместе ягоды, грибы, ароматные травы. Став постарше, Костя стал убегать туда один. Бабушка не запрещала. Это в городе было всё нельзя, мама не давала уходить Косте со двора и вообще редко оставляла без присмотра. А бабушка, не отрываясь от своих неспешных дел, спокойно говорила:

— Да, конечно, иди, погуляй, внучок, заодно за Муркой там пригляди.

Муркой звали бабушкину корову. Она любовно лизала Костю своим шершавым языком так, что он чуть не падал с ног. Костя подолгу стоял рядом с ней, рассматривал её и разговаривал. Мурка, конечно, всё понимала. Потом Костя носился по полю и представлял себя то солдатом, то разведчиком. А иногда он замирал на месте и изучал то, что было вокруг него. Цветы, травы — их было такое множество, что и не сосчитать. Костя наклонялся к ним, трогал, поворачивал к себе цветочные головки и спрашивал, кто они и зачем? А цветы отвечали ему. Лютики перезванивались звонкими голосами и говорили:

— Мы — капельки солнышка, мы светим с земли и улыбаемся ему. Погляди на нас и улыбнись солнышку!

И Костя улыбался. Потом смотрел на колокольчик, и ему казалось, будто целый космос заключён в его фиолетовых граммофончиках. Костя прикрывал глаза и видел галактики, бездонную космическую глубину и далёкие-далёкие звёзды.

Под ногами у него ползали муравьи. Иногда некоторые из них забирались на Костю и о чём-то деловито ему докладывали или спрашивали, не нужно ли ему чем-то помочь. Костя радовался им, но не задерживал, потому что они были очень разумные и делали своё большое важное дело.

Иногда Костя уходил в лес и погружался там в его тишину. В лесу всегда царило безветрие, столетние деревья плотным куполом укрывали пространство, будто хранили какую-то большую и древнюю тайну. Костя прислушивался, и иногда до него доносились голоса деревьев. В лесу был родник. Он вырывался из-под камней, заботливо уложенных вокруг него людьми, и звонко журчал между ними своими ледяными струями. Костя любил опускать в него руки и ощущать, как ласкает их чистейшая холодная вода. И вкуснее неё не было ничего.

Ещё в поле росли старые яблони. Яблоки на них были всегда кислые, но бабушка рассказывала, что они становятся будто медовыми осенью, после первых заморозков. В это время Костю уже всегда увозили обратно в Питер, и он ни разу их так и не попробовал. Вообще Костя не очень хорошо понимал, зачем нужно было уезжать в Питер, почему родители не хотели приехать в деревню и остаться здесь жить. Родители же, наоборот, были очень недовольны тем, что бабушка живет в деревне одна. Они очень беспокоились за неё и звали переехать к ним. Но бабушка не соглашалась. Она лишь приезжала к ним зимой, но всегда спешила обратно вскоре после Нового года, говоря, что пора сеять семена на рассаду. Костя любил то короткое время, когда у них гостила бабушка. Она будто привозила с собой в Питер кусочек деревни. Свои весёлые частушки, смешной и уютный говорок и улыбку. Правда, через какое-то время бабушка будто начинала угасать в городе, реже смеялась и становилась серьёзной. А потом спешила домой и всё говорила о том, что и как она планирует сажать. Родители сердились:

— Дался тебе твой огород. Рвёшь на нём своё здоровье, всё сейчас в магазине можно купить.

Но бабушка не обращала на них внимания. А летом встречала любимого внука кислым щавелем, сахарным горохом, сочной клубникой, ароматными помидорами, хрустящей морковкой, медовым крыжовником и терпкой смородиной. Костя уплетал всё это за обе щеки, попутно изучая разномастных жуков, улиток и лягушек, живших в огороде. Бабушка же умела шутливо подпевать птицам, Костя заворожённо слушал её, пробовал повторить, но у него не очень хорошо получалось.

А ещё в деревне было небо, очень много неба. Костя забирался на те дикие яблони в поле, качался на их ветках и подолгу смотрел на облака. Он понял, что небо тоже о чём-то говорит. Вернее, пишет. Оно писало тучами и облаками, которые плыли по нему, рисуя разные узоры. Костя смотрел на них и пытался разгадать послание неба, изучить буквы, которыми оно писало. И только у него начинало это получаться, как заканчивалось лето, и пора было возвращаться в город. А в городе неба было очень мало — его закрывали высокие дома, и прочитать что-либо из-за их крыш было невозможно.

Потом Костя пошёл в школу. Сначала ему было интересно учиться, но интерес быстро прошёл. Почему-то в школе всё нужно было делать правильно, а не так, как ему нравилось. Нужно было правильно рисовать, правильно писать, правильно оформлять. Это было скучно. Костя мог быстро решить пример в уме, но потом его приходилось долго и нудно записывать в тетрадь так, чтобы всё было в нужных клеточках и столбиках. Это отнимало много времени. Со второго класса Костя решил, что постарается учить всё как можно быстрее, чтобы поскорее освободиться и уехать опять в деревню. Учиться там, у бабушки, было гораздо интереснее, там его ждало небо. И он учил, проглатывал учебники один за другим, решал задачи наперёд, прочитывал все заданные книги. Но родители не отпускали его в деревню. Зато они очень радовались, и перевели Костю вместо третьего сразу в четвертый класс, где он вскоре оказался лучшим учеником. Родители были очень горды достижениями сына, а Костя продолжал всё учить, учить, только бы поскорее всё выучить. Однако, чем больше он учил, тем больше ему задавали. Заставляли готовиться к олимпиадам, писать какие-то сложные работы. Костя готовился, писал. Учителя говорили, что всё это ему очень важно и нужно, а родители — продолжали гордиться. В какой-то момент информации стало так много, что Костя словно потерялся ней. Она плавала вокруг него, витала в воздухе. Биология, математика, литература, история… Всего было так много, что он перестал понимать — зачем всё это было нужно? Зачем всё это учить, сдавать, побеждать на олимпиадах? Цифры приходили и уходили, правила, задачи, теоремы, исторические персоны, литературные герои… Их было так много, и ничему Костя так и не мог найти применение в жизни. Он всё смотрел на маленький квадратик неба, что виднелся из окна его комнаты, и его душа сжималась от тоски — он тосковал по небу, которого так давно не видел!

А потом не стало бабушки. Родители продали её дом, дорога к нему и огород заросли бурьяном. В деревню ехать было больше не к кому. Костю стали отправлять в санатории на море. Там было скучно, очень шумно, везде ходили толпы людей, и Костя не слышал ни голосов цветов, ни трав. Иногда по вечерам он слышал усталое море. Море стонало. Камни на его берегу тоже стонали. Они так уставали он тысяч бесчисленных ног, что ходили по ним днём, от плевков и сигаретных окурков. Косте было плохо там. Даже небо там будто молчало. Оно словно ждало чего-то, словно предупреждало, но Костя так и не успел выучить весь небесный алфавит, чтобы понять — о чём.

— Все люди, как люди, а ты чего такой бледный? — каждый раз спрашивала мама, когда Костя возвращался с юга. — Ты же на море был!

Костя молчал. Он чувствовал себя ужасно уставшим. В этом году он шёл в восьмой класс. Начался год довольно бодро: Костя по привычке «глотал» все учебники, выдавал мгновенно решения, сдавал экстерном контрольные. Пока в какой-то момент он не сказал себе «стоп».

— Мама, а что будет потом? — спросил он.

Мама готовила на кухне обед. Она была как всегда уставшей и раздражённой. Костя не понимал, зачем она это делает: если не хочется готовить обед — можно его не готовить. И Костя, и папа отлично могут сварганить себе что-то, когда проголодаются. Но мама упорно продолжала что-то варить и злиться.

— Когда — потом? — не поняла она.

— Ну, вот я учу-учу сейчас всё, а что потом?

— Потом тебе всё это пригодится, — ответила мама.

— В чём пригодится? Что я буду делать? — настойчиво спросил Костя.

— То же, что и все. Но только лучше, — ответила мама.

— А что делают эти "все"? — не унимался Костя.

— Ходят на работу, заводят семьи, обустраивают своё жильё, свою жизнь, — перечислила мама.

— А тебе такая жизнь нравится? — поинтересовался Костя.

— Ну, нравится — не нравится, как говорится, ешь, моя красавица, — раздражённо бросила мама. — Что значит — нравится? Какая есть жизнь, так и живем.

— Но я не хочу жить так, как не нравится. Это же… зачем так? — непонимающе посмотрел на неё Костя.

— В жизни всякое бывает, нужно делать и то, что не нравится, — пожала плечами мама.

— Зачем? — вновь спросил Костя.

Мама начала сердиться.

— Затем, что если не будешь так делать, вся жизнь в бедлам превратится! В доме бардак будет, везде хлам! Вон, бомжи — видел, как живут? Вот так и будешь жить, коль делать только то, что нравится!

— Бомжи мне тоже не нравятся, так я тоже не хочу… — задумчиво ответил Костя, представляя себе бомжей.

— А как ты хочешь? — спросила его мама.

— Я хочу, чтоб всё было по-настоящему и всегда по душе, — ответил он.

— Что это значит по-твоему — по-настоящему-то? — с усмешкой спросила мама.

«По-настоящему? — Костя задумался. — Это когда ветер свободный вокруг, когда воздух пахнет травами и лесом, когда жить хочется, когда привольно и ты можешь идти туда, куда тебе хочется. Когда ты делаешь то, что тебе хочется. Ты видишь что-то — и делаешь». Костя очень хорошо всё это чувствовал, но объяснить маме не мог. Ведь она ждала от него, что он скажет, на какой работе он хочет работать или чем хочет заниматься, а не то, что сейчас приходило ему в голову. Как же можно жить по-настоящему и при этом где-то работать? Это Костя почему-то никак не мог представить. Работа представлялась ему чем-то странным и неестественным, куда люди, как заведенные, ходят по часам. В лесу нет никакого расписания, и у травы — тоже. Длина дня всё время меняется, осенью и зимой всё спит, зато летом — буйствует! Летом можно хоть вообще не спать, Косте так нравилось гулять до утренней зари у бабушки в деревне, провожать закат и тут же вскоре встречать рассвет. А вот поздней осенью и зимой совсем не хотелось никуда двигаться. Только сидеть и читать небо, по которому в это время ползло так много туч.

Подождите, постойте! Когда Костя думал о том, что же такое — жить по-настоящему, ему ещё приходили в голову индейцы. Да-да, они жили в лесах и степях и были такими мудрыми. Костя видел перед собой лицо индейца, такого сильного и спокойного. Всё было в его власти, в его руках. Он мог одним свистом подозвать к себе коня, оседлать его, ускакать в прерию, добыть себе еду, переночевать под открытым небом. Индейцы скакали на лошадях, охотились, шили красивые одежды, были немногословны, но каждое их слово имело вес. Костя расспросил бы их, если бы мог, как им удавалось так жить, быть такими неспешными, спокойными, мудрыми, ловкими, сильными, и нигде при этом не работать. Остались ли ещё такие на свете или всех самых смелых давно убили?

— Мама, ты когда-нибудь видела космос? — спросил он.

— Да, в планетарии, — ответила мама.

— Нет, там нет космоса, там есть проектор и фотография звёздного неба, — уточнил Костя.

— Да, — подтвердила мама.

— Значит, ты не видела космос?

— Я же сказала, что видела в планетарии, — повторила мама.

Костя вздохнул, но продолжил:

— Тебе понравилось?

— Да, это было красиво и интересно, — рассеянно кивнула мама. Она, казалось, не особенно слушала сына.

— А ты бы хотела жить в космосе? — допытывался Костя.

— Не знаю, — ответила мама.

— А я жил там, когда был у бабушки в деревне, — восторженно начал рассказывать он. — Космос приходил ко мне, он опускался на землю и окутывал меня со всех сторон. Он такой могучий, такой… такой… мудрый. И высокий. И мы с ним говорили. Мама, мы можем жить в космосе и быть на земле!

— Угу, — промычала мама себе под нос, орудуя кастрюлями.

— Но ты же ничего не знаешь об этом, ты же не бывала там со мной! — пытался привлечь ее внимание Костя.

— Костик, я родилась в этой дыре и прожила там всё детство, я знаю эту деревню вдоль и поперек, — без удовольствия напомнила ему мама.

— Это не дыра! Это — самое прекрасное место на земле! — воскликнул Костя. — Там есть лес, родник, яблони! Там в реке вода прозрачная…

— Там слепни, размытые осенью дороги, грязи по колено, скукотища, даже в кино сходить некуда, — поморщилась мама. — Зимой — темень, хоть глаз выколи. Нажилась я там, спасибо.

Костик вздохнул.

— Всё, хватит болтать, иди, учи уроки, — сказала мама. — Что-то ты в последнее время слишком много мечтаешь, а за книги не берёшься. Так и скатиться недолго.

Костик задумчиво смотрел на маму. Почему она всегда была раздражена? Он всегда всё делал идеально. Идеально учился, наводил порядок в своей комнате и помогал по дому, во всём ее слушался, но она всё время была чем-то недовольна и в чём-то его понукала. Это было так больно. В чём же он провинился? Сколько он себя помнил, она всегда была такой. Ещё они часто ссорились с отцом. Тот очень любил её, но они всё время ссорились. «Почему они ругаются? — думал Костя. — Почему нужно всё время ругаться? Разве нельзя просто разговаривать… радоваться, смеяться…»

Но, видимо, было нельзя.

— Моя мамаша опять орёт, — сообщал ему его приятель Матвей, когда они сбегали из дома погулять. Матвей был невысоким рыжим мальчишкой, ужасно весёлым. Он всегда так заразительно хохотал и выдумывал такие смешные истории, что Костя просто диву давался. Откуда он их берёт? Он был похож на мячик — такой прыгучий и энергичный, он ни минуты не сидел на месте, и улыбка никогда не сходила с его лица.

— Почему на этот раз? — спрашивал Костя.

— Не почему. Орёт, и всё. Она по—другому не умеет, — отмахивался Матвей.

У Матвея мама орала, у Вики — не появлялась ночами дома, и Вика боялась спать одна. У Макса родители разводились, у Серёги отец пил. Из-за этого его периодически трясло, и он гулял до позднего вечера, лишь бы не идти домой. Ни у кого из одноклассников и друзей Кости не было радостных, добрых и счастливых родителей. «Наверное, быть родителем — тяжело и грустно», — думал Костя. Хотя почему это должно быть так — он понять не мог. «Но тогда зачем все ими упорно становятся? — продолжал думать он. — Они ненавидят быть родителями, не любят проводить время с детьми, но заводят их… Они ненавидят свою жизнь, свою работу, но живут и работают? А потом заводят детей и ругают их за то, что им не нравится их жизнь? Я-то не виноват, что появился на свет, они сами привели меня. Чтобы что? Чтобы ругать? Странные такие взрослые…»

Костя не видел логики в жизни людей. Он не видел логики в том, как было устроено вообще всё общество. Оно казалось ему каким-то большим серым туманом, который висит над всеми тяжелой пеленой и не даёт пробиться сквозь него и лучику солнца. Он вспоминал об индейцах. Они жили по-другому.

С тех пор Костя всё меньше стал сидеть за учебниками. Вначале он читал много других книг, но всё так и не мог найти в них ответа на вопрос о том, как же жить свободно и счастливо, так, чтоб жить хотелось каждую минуту. В книгах всё больше рассказывалось о различных вариантах несчастных судеб людей, о множестве очень умных вещей, но ни один из изрекавших их философов или учёных при этом не был даже немного также свободен и прекрасен, как индейцы. Напротив, книги о жизни замечательных людей говорили только о том, что все они были так или иначе несчастны, тяжело больны, многие кончали с собой, спивались или погибали различными ужасными способами. Всё это очень удручало. Зачем же учить мудрости какого-то учёного, если он сам не научился жить? Так ли мудр он был на самом деле, как о нём говорят? Постепенно Костя забросил читать. Жизнь его изменилась.

* * *

— Господин Рамеев, что вы смотрите на доску, как баран на новые ворота? — грозно гремел Валерий Михайлович, учитель физики. — Соблаговолите, пожалуйста, выйти сюда и объяснить данную формулу: что она означает и как была выведена?

«Е=mc2», — значилось на доске. На эту формулу Костя как раз и смотрел, как баран, по выражению своего преподавателя. Он смотрел, и ни черта не мог в ней понять. Заканчивался десятый год его учёбы в школе. Последние четыре года тянулись мучительно долго. За это время он успел уже один раз остаться на второй год, поэтому закончить школу на год раньше не получилось. Да он больше никуда и не спешил — смысла в скорейшем окончании школы он больше не видел. Не поднимаясь с места, он стал пытаться ответить.

— «Е» — я так полагаю, это энергия. «m» — масса, — мямлил Костя. Это он помнил из прошлых лет учёбы, когда ещё всё учил. В классе кто-то подхихикивал. «с»? Что же такое «с»? — силился вспомнить он. — Свет, скорость света, точно! Я слышал, но забыл потому что...»

— Вы хотите сказать, что выводите прямую зависимость энергии от скорости света? — сонно проговорил он. — Но почему? Каким образом они связаны? У энергии ведь может быть любая, какая угодно, скорость или она может вообще не иметь численного выражения, то бишь быть мгновенной. Эта формула — полная бессмыслица.

Валерий Михайлович подошёл вплотную к Косте и уставился на него сверху вниз.

— Господин Рамеев, я помню, что вы — любитель научной фантастики и чтения вообще, но у нас здесь занятие по физике. Ваша задача — подготовиться к ЕГЭ, а все ваши звёздные теории вы можете толкать на уроке литературы. Дополнительном. Прошу вас, спуститесь на землю и отвечайте по существу!

— Под «существом» вы понимаете эту формулу и результаты ЕГЭ? — уточнил Костя.

— Именно так, господин Рамеев, браво! От ЕГЭ зависит то, получите ли вы аттестат. Вы же хотите получить аттестат?

— Честно говоря, я не вижу в этом смысла. Он не имеет никакого отношения к жизни, как и эта формула, — равнодушно ответил Костя.

— К жизни? — закипел физик. — Вы ощутите, какое он имеет отношение к жизни, когда окажетесь за порогом школы без него! И когда увидите, как вы никому там без него не нужны!

Костя молчал. Он ощущал, что и так был никому не нужен за порогом школы, хоть с аттестатом, хоть без оного. Да и его самого совсем не вдохновляло то, что там его ожидало. Валерий Михайлович отстал и переключился на кого-то другого.

* * *

В какой-то момент после начала своего «скатывания» Костя ощутил, что это совсем не страшно. Поначалу учителя и родители пугали его, но им не было дела до причин его поведения. Он какое-то время пытался достучаться до них, объяснить, но его не слышали. Все были озабочены только тем, как вернуть его к учёбе. Все его объяснения обесценивались, ему говорили, что он ничего не понимает, что нужно делать, как ему велят, что он потом скажет «спасибо», а сейчас просто дурит. Дурит? Он, значит, дурит? А эти задёрганные учителя с неустроенными судьбами, неблагополучные родители с бесконечной головной болью и ворохом нерешаемых идиотских проблем, отлично разбираются в жизни? Образцово живут? Нет уж, простите. И он перестал объяснять. А потом он перестал боятся их. Он осознал, что, в сущности, все они бессильны. Да, они могут орать, ругаться, пугать. Но они ни-че-го не могут ему сделать. Стоит только научиться пропускать этот ор мимо ушей, и он замечал, какими глупыми они сразу становятся. Ему было даже немного жаль их. Только одно выматывало Костю: поняв своё бессилие, родители стали действовать по-другому. Мама начала жаловаться на здоровье, она ходила с серым лицом, стонала, держалась за сердце, время от времени попадала в больницу, а отец за это смотрел на сына убийственным взглядом. С отцом они вообще перестали разговаривать. А мать периодически устраивала ему обвинительные беседы на тему того, как он сводит ее со свету своим поведением. От этого всего Косте хотелось выть. Нет, не выть. Ему хотелось просто выйти в окно. Эта такая странная игра: вот ты родился на свет, и тебя сразу заставляют играть по её правилам. Если тебе от них плохо, и ты отказываешься играть, тебя начинают обвинять. Это выглядит примерно так: «— Ешь кактус! — Я не могу, мне больно! — Тебе наплевать на то, что мне больно от того, что ты не ешь кактус. Ты — бесчувственный негодяй! Ты должен любить есть кактус, не придумывай, что это — больно!» Это было именно то, что происходило с Костей. Ему было больно, очень больно и одиноко. Он ощущал себя одним на всём белом свете, и не было никого, кто мог бы хоть как-то понять его. Он никому не мог высказать ничего из того, что переполняло его душу. Его просто обвиняли в том, что он ощущал и думал. Не чувствуй это, не думай так, не желай этого, не живи так… Но он не мог жить по-другому, это был бы уже не он, это был бы уже другой человек, а Кости самого бы уже и не было. Не чувствуй так, не думай так, не живи так… Не живи…

Вернувшись как-то из школы, Костя распахнул настежь окно. Вдохнул полной грудью ворвавшийся в комнату свежий, немного холодящий ветерок, посмотрел ещё раз на свой маленький квадратик живого неба и — опустил взгляд вниз. Это был хорошо. Он ощутил, что где-то там внизу хранится что-то ценное. Он не сразу понял, что же это. А потом почувствовал — там было освобождение. Высота была именно такой, что освобождения было не миновать. И вдруг — он ощутил: как же это было хорошо, как правильно! Он на миг почувствовал себя тем же ребенком, у бабушки в поле, когда он бежал по нему со всех ног наперегонки с ветром и, казалось, полю не было конца и края! Мгновенно отступил серый беспросветный туман грядущей жизни, которой его все бесконечно пугали. Костя почувствовал, что с его плеч будто свалился громадный груз. Не должен, он больше никому ничего не должен! Он, собственно, и так не был никому ничего должен, но люди почему-то считали иначе и очень хотели, чтобы Костя сделал всё так и только так, как им было нужно, не будучи при этом в состоянии объяснить — зачем именно им это нужно? Луч света пробился сквозь туман, и этот луч указывал туда, вниз. Это было так притягательно, что он с трудом сдерживал себя от того, чтобы сделать шаг прямо сейчас. «Нет, так быстро не полагается, нужно хорошо подумать, обычно все очень хорошо думают, всё взвешивают и…» К чёрту, думать ни о чём не хотелось. Хотелось просто сделать шаг.

— Эй, чумной, спускайся вниз! — услышал Костя крик снизу. Там стоял Матвей — его бывший приятель. Они перестали дружить через какое-то время после того, как Костя «слетел с катушек». С ним стало невозможно общаться не только родителям и учителям, но и друзьям и одноклассникам. Костя не мог этого объяснить, но он со всеми стал совершенно невыносимым в общении. Никому не нравилось то, что он нёс, все называли его сумасшедшим, двинутым. Но Костя особенно не расстраивался. Да и о чём было расстраиваться? Матвей начал курить и периодически выпивать. Костя этого не переваривал, но Матвей преподносил это как некую ценность и даже, кажется, гордился этим.

Вика превратилась в потаскушку и меняла парней одного за другим. Сергей начал втихую приторговывать наркотой. Макс был настроен решительно, он поступал в крутой экономический ВУЗ и всё время бредил бабками и крутыми тачками. Но в первую очередь, все были озабочены предстоящей сдачей ЕГЭ и поступлением в институты. Зачем и почему — ответить Косте никто толком не мог. Просто потому, что так было заведено, чтобы не забрали в армию, чтобы получить «нормальное образование». Ответа на вопрос «что же дальше?» Косте никто из его сверстников, также, как и из взрослых, дать не мог, а то, что Костя от них слышал — его совсем не вдохновляло. Поэтому сам он ни черта не планировал, несмотря на бесконечную ругань своих родителей, зато щедро раздавал направо и налево циничные подколы своим однокашникам и обесценивал все их «звёздные» планы. Они, понятное дело, не отвечали ему на это восторгом. Но сейчас Матвей зачем-то звал его. У него был день рождения, и он с утра был в весьма приподнятом настроении по этому поводу.

— Спускайся, у меня есть пиво! Давай заточим по паре банок, чувак! — тряс он вместительной сумкой.

«Да, я спущусь… Это быстро… Всего пара секунд или меньше… — думал Костя. Ему ещё больше хотелось сделать шаг. Сейчас его уже туда даже приглашали. Он представил себе, как обалдело Матвей смотрит на кровавую лепешку вместо Кости у своих ног. — Хорошенький подарок ко дню рождения. Но это ничего, это даже хорошо, правильно. Добро пожаловать в жизнь, Матвей, пора с нею знакомиться».

Казалось, душа Кости была уже там, внизу. Но его мозг продолжал работать:

«Но вы же не поймете, вы же даже ни черта не поймете, почему я это сделал. Вы же просто скажете, что я двинулся мозгами, вот и всё. Вы же даже умереть мне по-человечески не дадите!» — Костя резко отпрянул от окна и, словно в тумане, вышел в подъезд и спустился к Матвею.

— Э-э, приятель, матушка дала мне бабок, чтобы я купил себе что-нибудь полезное в подарок, а я вот купил этого, — из его сумки раздавались характерный звон бутылок. — Мы сейчас устроим с тобой праздник, пошли! — Матвей кивнул по направлению к приоткрытой подвальной двери. Пока Костя спускался, он почувствовал, что сердце у него почему-то бьётся будто с перерывами, а колени подкашиваются. Он, пошатываясь, молча двинулся вслед за Матвеем.

В подвале было темно, сыро и пахло плесенью. Костя почти рухнул на какое-то подобие сиденья и прерывисто вдохнул воздух. Матвей уселся рядом и степенно начал извлекать свои припасы. На столике появились пластиковые стаканчики, банки с пивом и водка.

— Говорят, чтоб хорошо нажраться, надо это смешать, — размеренно объяснял Матвей. — Этим мы сейчас и займемся. Ну-с, сэр, какой коктейль вам забубенить? За дело берется мастер барной стойки Матэо Рыжий.

Матвей, как пришлось, наплескал в два стаканчика пиво вперемешку с водкой, дебильно поржал и придвинул стакан Косте:

— Вуаля, сэр, ваше пойло готово! Пора отправляться!

Он стукнул по его стакану и опрокинул свой. Костя взял стаканчик и задержал его в руках. Он выпивал впервые. Запах был не из приятных. Костя выдохнул и сделал несколько глотков. Вонючая жидкость гадко обожгла его изнутри, ударила в нос, глаза заслезились, ему стало тошно. Костя перевел дух. В голове слегка помутилось.

— Ты бы хоть закуски притащил, меня сейчас стошнит, — глухо проговорил он.

— Чёрт, прости, я забыл, — крякнул в ответ Матвей. — Меня мамаша так накормила, что еда из ушей лезет. Ничего, занюхай рукавом.

— Кроме этой дряни у тебя ничего нет? — спросил Костя, морщась.

— А-а, ты, и правда, умный! — заржал Матвей. — Вот, занюхай лучше этим.

Он выудил откуда-то косячок и протянул приятелю. Костя затянулся, ещё и ещё. Его мысль стала куда-то убегать. Она стала ему неподвластна. Он будто засыпал, и не мог удержать её. Перед его глазами стеной сыпались какие-то цифры и коды, которые ему обязательно нужно было разгадать. Он бегал по ним глазами и не мог расслабиться.

— Вот тебя штырит, приятель, — хихикал наблюдавший за ним Матвей. — У тебя лицо, как будто ты сейчас решаешь какую-то мировую проблему. Ботаны даже покурить нормально не могут! — Матвей снова по-дурацки заржал. — Алё, чувак, я здесь! Ты меня слышишь?

Костя с трудом отогнал видение.

— Чушь какая, — проговорил он, тряся головой. — Это косяк, всего лишь косяк.

Он простонал и вновь глотнул из стаканчика.

— Слушай, Матэо, зачем мы живём? Что с нами будет дальше? — спросил он.

— Ты про то, как мы з-закончим школу? — чуть заикаясь, отозвался Матвей.

— Я вообще, — пояснил Костя.

Матвей намешал себе снова пойла и отхлебнул.

— Ну, что, ты наверняка станешь каким-то крутым менеджером. Будешь ездить на крутой блестящей тачке, носить дорогие часы и снимать дорогих тёлок. А я — я буду спиваться где-нибудь в районе этих подвалов и выслушивать истерики своей мамаши по этому поводу, — бескомпромиссно предсказал он.

— Почему? Почему ты будешь спиваться? — спросил Костя.

— Потому что дорогие тачки мне не светят, а батрачить за гроши я не хочу, торговать наркотой — тоже. Вот и остаётся — спиваться, — деловито пояснил Матвей.

Костя молчал. Куда подевался весёлый хохотун Матвей? Да, он так и остался этим весельчаком, и его заразительная улыбка всё также не сходит с его лица. Но вот только истории он теперь рассказывает какие-то дурацкие. Сердце болезненно щемило.

— Я собираюсь покончить с собой, — сообщил Костя.

— Ты чё, чувак? Нафига? — выпучил глаза Матвей.

— Я не вижу смысла в дальнейшей жизни. Мне тоже не интересна наркота, батрачить, и тачки тоже не интересны, — равнодушно глядя перед собой, произнес Костя.

— Это поэтому ты перестал ботанить? Тебе все пророчили красивое будущее, а ты понял, что оно тебе не нужно — и перестал? — Матвей обеспокоенно смотрел на друга.

Костя повернул к нему голову.

— Зря тебя мамаша называет дураком. Ты соображаешь, — сказал он.

— И что, чувак? Только из-за этого? — распалялся Матвей. — Да брось ты, у тебя же ума — палата! Ну, не хочешь тачки, ну найдешь что-то еще! Станешь ученым там каким-нибудь, изобретешь что-то! Какое-нибудь лекарство, которое спасет каких-нибудь детишек, ну или ракету!

— Спасать детишек? — задумчиво пробубнил Костя. — Чтобы что? Чтобы они вот также приходили потом в подвал и жрали бухло, не зная, что им делать дальше в жизни? Ракету? Никуда ты не улетишь с этой планеты ни на какой ракете, Матэо.

— Ну, я не знаю, ну есть же люди, которым хорошо живётся, где-то там, — махнул рукой Матвей. — Которым хорошо, которые во что-то верят и чего-то хотят, мечтают.

— Наверное, есть, — кивнул Костя. — Я не знаю, где их найти. Среди ближайших окружающих меня нескольких миллионов таких точно нет.

Матвей ничего не ответил, только отхлебнул ещё. Костя последовал его примеру. Было очень странно, как действовал на него алкоголь. В животе ему было тошно, а вот голова продолжала оставаться светлой. Первоначальное помутнение будто выветрилось, и мысль работала, как станок. Казалось, голова сейчас взорвется от мыслей. Костя встал и нервно заходил взад-вперёд.

— Как её выключить, Матэо, как? Почему я не могу ее отрубить? — выпалил он.

Матвей уже полулежал на своем сидении и наблюдал за приятелем мутным взглядом.

— Вот тебя штырит, чувак! С вами, ботанами, бухать — полная ржака, — он икнул. — Нажрись уже хорошенько.

Костя подошел к столу, схватил бутылку водки и начал глотать прямо из горлышка. Затем поставил ее на стол и перевел дух. Вот оно, наконец: в голове начало мутнеть.

— Э-э, чувак, мы так не договаривались, ты должен был оставить и мне, — заплетающимся языком проговорил Матвей и потянулся к столу, но его шатнуло назад.

— Там… оно… — проговорил Костя, делая резкий жест в сторону окна, и не закончил. Он забыл, что хотел сказать. Говорить больше не хотелось. Он отошёл в сторону лежанки, что-то мыча себе под нос, и завалился на неё.

Матвей налил себе новую порцию и, икая, опустошил стаканчик.

— Так, значит, я не один буду бухать в подвале. Ты будешь спиваться со мной. Вместе, как в добрые старые времена, как в детстве. Я не ожидал от тебя такого! А ты клёвый чувак, у тебя стальные яйца. Только в следующий раз бухло несёшь ты. С такими аппетитами на тебя не напасёшься, — Матвей поболтал на донышке бутылки остатки водки, икнул, допил их и пошёл блевать. Костя безмятежно спал на драной вонючей лежанке.

* * *

Потом в подвале появилась мать Матвея и Костин отец. Они оба что-то вопили, трясли своих отпрысков и били их по щекам. Матвей кое-как поднялся и, шатаясь, пошёл вслед за матерью. Костя подняться не мог.

— Какого чёрта? На кого ты похож? Хороши! Как я покажу тебя в таком виде матери? — орал отец.

— Подожди, постой, не надо, — бубнил Костя. — Сейчас… сейчас я…

Он испытывал странное ощущение. Руки и ноги были словно ледяными и ватными. В голове было мутно, но тело не слушалось его не из-за опьянения. Он кое-как поднялся, подошёл к стене и упёрся в неё руками. Он чувствовал, как у него перехватывает дыхание.

— Хор-рош, нечего сказать! — презрительно морщился отец, меряя его взглядом.

— Прости… прости… я… больше не буду… больше не буду… я… больше не могу… — Костя падал. Его сердце не билось.

* * *

Костя не погиб тогда. Его отец — врач, он провёл сыну сердечно-лёгочную реанимацию и вызвал скорую. Сын пролежал две недели в реанимации и ещё три — в стационаре. Сейчас он сидит напротив меня — психотерапевта и врача-нарколога, рассеянно теребит в худой руке брелок и смотрит куда-то в сторону потухшим взглядом. Здоровый молодой парень с недюжинным интеллектом выглядит сейчас, как тень, и едва держится за жизнь.

— Как ты себя чувствуешь? — осведомляюсь я.

Костя недовольно морщится. Его уже порядком задолбали этим вопросом в последнее время.

— Чего бы тебе хотелось? — спрашиваю я.

— Сдохнуть уже, — отзывается он.

Это именно то, почему меня позвали. Костя здоров, у него нет никаких патологий, но вылечить его не могут. Здоровое сердце просто отказывает, и никакое лечение не помогает. Так бывает, когда пациент сам не настроен жить.

— Почему, расскажешь? — интересуюсь я, стараясь говорить как можно более мягким, но не слащавым, а твёрдым и искренним тоном.

— Достало всё, — коротко отвечает он. Они всегда отвечают коротко, эти подростки. И чаще всего — именно так. За этими словами стоит громада невысказанной боли. Страх и неприятие грядущей жизни, неспособность справиться с ними, бесконечные требования от окружающих быть кем-то, делать что-то, что ему не по душе. Обвинения родителей, слёзы матери, злоба отца. Даже здесь, в больнице, они не отпускают его. Они до сих пор считают, что приступ спровоцировал алкоголь, но это не так. Его сердце начало останавливаться гораздо раньше. Тогда, когда он мысленно сделал шаг из окна, когда он впервые подумал об этом, когда он многократно раз за разом оставался неуслышанным и отвергнутым.

— А как бы ты хотел, чтобы было? — спрашиваю.

— Никак. Не знаю, — отвечает он.

— Было ли в твоей жизни что-то, что тебя увлекало? — начинаю искать я.

Костя опирает голову на лежащие на столе руки и морщит лоб, силясь вспомнить.

— Мне нравилось думать. Я отпускал свою мысль и думал обо всём на свете. Я видел, как устроен космос, как в нём всё происходит. Мне было интересно. Я возвращался мыслью на землю, и видел, как всё устроено на ней. Но в школе учат по-другому. Им не интересно, как на самом деле, им нужно, чтобы я отвечал по учебнику. А в учебнике написана чушь. Я не вижу смысла это учить.

Его глаза зажигаются глубоким внутренним огнём, когда он говорит о космосе, и тухнут вновь на последней фразе.

— А космос, что тебе сказал космос о том, как нужно жить? — пытаюсь я зацепиться за то, что вдохновляет его.

— Космос? Как нужно жить? Думаете, он будет отвечать на такие глупые вопросы? Он всемогущ, на него не действуют человеческие законы. Он везде и всюду. Он просто живёт.

— И ты хотел бы так же?

Костя расправляет плечи и внимательно смотрит на меня.

— Я и так живу таким образом. Просто это никого не устраивает. Я не нужен им таким.

— Мне ты таким нравишься, — признаюсь я. Мне приятно видеть его смелый и свободный взгляд. Он молчит в ответ и продолжает смотреть мне в глаза.

— Вы — первая, — наконец сообщает он.

— Мы можем придумать, как тебе жить дальше, — говорю я ему. — Я могу помочь тебе.

Его взгляд сменяется на недоверчивый.

— А вы знаете, как жить? Знаете, зачем? Вы зачем живёте? Скажите мне, вдруг мне это не подходит, — требовательно произносит он. Его уже столько раз обманывали все эти "учителя жизни", ему не нужен очередной.

Я сижу в больничном дворе и курю. Дым сигареты окутывает меня и будто на миг закрывает этот полный боли и непрекращающихся страданий мир. Хотя бы на несколько минут. Сколько этих Матвеев, Кость, которые попадают к нам в состоянии многолетней зависимости, острого кризиса, невменяемых, находящихся на грани гибели. Они бьются в своих психозах, выходят из окон, хватаются за ножи, разлагают себя ядовитыми зельями, и мы ничего не можем с ними поделать. "Вытаскивать" получается единиц, гибнут — сотни.

Мы не можем им помочь. Мы выпишем им антидепрессанты, успокоительные, снотворные. Они будут глотать их, кому-то они помогут, кому-то — нет. Снимем острое состояние, они вернутся к себе домой, чтобы потом вновь попасть к нам после очередного кризиса или срыва. Они будут вечно таскаться по психиатрам, наркологам, и так и не находить успокоения для своей души. Или не будут таскаться, а просто будут доживать свой век в хмельном бреду на драной лежанке сырого подвала.

Это так грустно и отвратительно со стороны, но есть кое-что, в чем я им завидую. Это умеют отлично лишь они — подростки-бунтари, осмелившиеся заявить о себе. Им страшно и больно, непонятно и одиноко, но они рвут все шаблоны и заявляют: "Ваша формула — бред. Ваши аттестаты — пустышка". И он пошлёт всё это к чёртовой матери, Костя Рамеев. Он назовёт вещи своими именами, несмотря на то, что его сердце будет останавливаться от невыносимой боли отвержения, но это и будет — жизнь, настоящая жизнь.

У меня перед глазами навсегда останется его смелый и свободный взгляд. Мальчика, который видел космос и который просто мечтал жить. Надеюсь, я когда-нибудь дорасту до того, чтобы научиться смотреть так же. А пока — я, твой врач, ничем не могу помочь тебе, Костя Рамеев. Просто живи, оставайся собой и победи тех, кто хочет обуздать тебя. Выживи и сохрани свою природу, я буду молиться за тебя.