Рыбка-колокольчик (джен)

В четвертой шумели, шуршали и собирались. Крошили хлеб и чавкали им же. Переворачивали тумбочки вверх дном, звенели пузатыми бутылками и складывали рюкзаки. И думали — все разом, слишком громко, слишком много, слишком… не о том.

Рука, обернутая полотенцем, отбирала внимание от мыслей, Слепой держался за нее, стараясь прислушаться к кому-то, кроме себя. Получалось у него скверно. Вернее, не получалось.

В открытые форточки влетало лето. Холодное лето с ночной свежестью и шорохом деревьев. Брызги дождя оросили подоконник, и форточки захлопнули, но влетевшее в Дом лето законсервировалось внутри. Въелось.

Они передавали его друг другу с криками и подарками. Лето. Прощание. Самих себя. И ничего не оставалось после, иногда даже ничего памятного.

Так всегда было.

Лето — это поездки в санаторий. Это полосатые автобусы, набитые доверху рюкзаки и дорожки разноцветных оберток от конфет. Это кучки окурков там, где дожидались своей очереди втиснуться в автобус разбившиеся на стаи. Это общий гомон и общая же суета. Лето — это спящий, затихший Дом и до блеска натертые полы. Это взрыв, когда все наружу и через край, а потом тихий покой, замерший, почти мертвый.

Слепой никогда не бывал в санатории. Ему везло, он умудрялся отлынивать от поездки. Иногда — болел, иногда только делал вид, что болеет. Иногда он оставался один на один с собой и пропадал — обычно надолго. Иногда он оставался с кем-то и тогда, конечно, не пропадал. Вернее — всегда ненадолго.

Но обычно… обычно ему везло.

Этим летом Наружность обрушилась на Дом дождем — стучала по окнам и била по крыше, плача, будто что-то теряет.

Этим летом не было поездки в санаторий, где тихое море и другой Дом, младший родственник этого Серого Дома. Этим летом был Выпуск, когда птенцы выбрасываются из гнезда в надежде, что крылья за спиной раскроются. Такая себе остановка времени. В чем-то даже самоубийство. И повезет, конечно, не всем. Слепой даже знал, кому не повезет особенно, и он хотел бы испытать по этому поводу довольно гаденькое злорадство. Но радости не было. Ни злой, ни тем более самой обыкновенной. Этот Выпуск был последним для Дома, но вряд ли таким уж особенным, хотя Слепой постарался позаботиться о каждом. Насколько это было возможно.

Затаившись на кровати Лэри, он слушал сразу всех, но почти ничего не слышал. Ему не было плохо наедине с собой. Было просто плохо. Табаки взобрался к нему и лечил его коньяком, как лечил все болезни на свете, хотя и не было это болезнью. Но чем-то же было. Как Болезнь Потерявшихся, только наоборот.

Табаки выгреб содержимое своих тайников и приволок на кровать. Знатный жадина, он полюбовался подарком, проворковав:

— Держи, — и сунул ему под ладонь гладкую косточку. Со звонким сердечком внутри. — Сам решай, как с ним распорядиться, — добавил он и замолчал. Очень многозначительно.

— Щедро, — признал Слепой, сжимая кулак.

Он умел понимать молчание. Хотя молчание Табаки было страшным, уж лучше ему петь и заламывать руки, чем в такие моменты становиться им — слишком старым и знающим, слишком не собой, а ведь добраться до него можно только с той стороны.

Но Ночь Сказок — это время, когда можно говорить.

Слепой сегодня много говорить не собирался. Точно не больше, чем нужно. Он чувствовал себя обворованным. Подарок в ладонях был гладким и маленьким, он не скрашивал ощущение потери. Он ему не принадлежал.

Слепой прошелестел, притаив в уголках губ улыбку:

— Раздариваешь себя на прощанье.

Это было правильно — отдавать. Не только сегодня.

Слепой не спрашивал, но Табаки не утерпел и ответил:

— Раздариваю, не хотелось бы исчезнуть отовсюду. Только подарки и напомнят, что был такой я.

Он помолчал и оставил Слепого наедине. Оставил его, оставил ему и спустился в любезно придвинутую прямо к кровати коляску.

Зажав косточку между пальцев, Слепой легонько потряс рукой.

Ядрышко застучало внутри, как маленькое сердце в скорлупке. Крошечная рыбка — косточка нежного плода, который здесь никогда не водился и не созревал. Не здесь, впрочем, тоже. Плод был редким. С тонкой кожицей и мягкой сердцевиной, с маленькой косточкой в белую полоску. Он сунул ее в карман до лучших времен, которые вот-вот… и настанут.

Слепой не сам ее создал, эту рыбку, но он грел ее у сердца, всюду носил за собой и ждал.

Чтобы отпустить.

Он знал, что у нее нет выбора.

Но у Сфинкса он был, этот выбор. Странно, что он не услышал, Сфинкс же умел слушать. Просто не захотел, мало того — даже не попытался.

Вопросы справедливости и несправедливости никогда не трогали Слепого. Он принимал все, что даровала жизнь — и подножки, и подзатыльники. Любил, что имел, а о том, чего не имел, тревожился недолго.

Но здесь и сейчас — ему было трудно дышать от слишком большого чувства. Оно выпирало из него через край, чужеродное и кривое. И «заблудиться разумом не пойми где» казалось теперь особенно необходимым. Но он не мог пропасть — ночь была последней.

Он спустился на пол, стек на нижний ярус. Размотав полотенце с разбитой руки, он выгреб из тумбочки бинт и несколько бутылок в поисках чего-нибудь спиртосодержащего. Русалка безмолвно принялась ему помогать, когда он на нюх определял, что в какой бутылке. Когда рука была перевязана, он нырнул в карман за косточкой-колокольчиком.

Ему было не жалко отдать. Подарить. Не потому, что он сам в ней не нуждался, а потому, что нуждался Сфинкс. И пусть он сам об этом не знал — непроходимый упрямец в вопросах, в которых был излишне самонадеян. Но зато знал Слепой. Знал и Табаки...

Слепой держал ее на ладони, как и тогда, эту косточку-рыбку из другого мира.

Русалка взглянула на нее, заплетая волосы. Они струились, переливаясь разноцветными лентами и позвякивая колокольчиками. Они рассыпались по ее плечам, стекая на одеяла, закрывая ее всю в защитный кокон.

Опустив голову, Слепой тихо произнес:

— Нравится? — это не было вопросом. Он протянул руку, разжал пальцы и обронил ее в складки одеял. Не дожидаясь ответа, который не был ему нужен, поднялся одним текучим движением, сказал дежурное: — Дарю, — и начал собираться.

Русалка благодарила его и любовно вплетала колокольчик в волосы.

Времени оставалось немного.

Эта Ночь Сказок была последней — для Дома, для каждого в этой комнате и за ее стенами. Они прощались — с шумом и подарками. Они прощались друг с другом и даже с самими собой.

Нельзя войти в Дом и остаться прежним.

Нельзя покинуть его, уйдя ни с чем. Но много — не унести. Чем больше взвалишь на себя, тем тяжелее идти. Слепой думал уйти пустым, бросив мысли и бремя воспоминаний. Это тоже было тяжело.

А потом Сказки кончились, ночь растворилась во времени, уже готовился наступить рассвет — в четвертой включили настенные лампы, подзывая утро.

Но оно все не наступало.

Слепой ни с кем больше не прощался, только разом — со всеми. Со стремянки.

А больше ни с кем. Нет.

Забинтованная рука почти не ныла, в ушах дождем шелестел Лес, а за окнами — тишина. Наружность — спящая. Для Слепого почти мертвая.

Он хоронил ее в мыслях, а сам тренькал на гитаре незнакомую мелодию. У ног его затаился Сфинкс, он слушал, но молчал. И это был самый честный ответ из возможных. Болезненный, конечно, словно удар под дых, но на правду не обижаются.

Он отпустил. Ничего не осталось, только он и свобода, которую с перепугу или по незнанию можно принять за одиночество.

Все когда-нибудь заканчивается. Это — тоже. Когда-нибудь.