Неживой (джен)

Чтобы сделать шаг, надо приложить усилие: испачканная в крови подошва, кажется, намертво прилипает к земле, но ты идешь дальше, оставляя за собой багровые следы — единственные доказательства твоего присутствия в этом чертовом царстве смерти. Ты идешь, по привычке смотря по сторонам, будто опасаясь нападения, хотя нападать уже некому. Вдоль стен, сломанными куклами, сидят еще недавно живые люди. Твой взгляд задерживается на Беллатрикс Лестрейндж — голова вывернута под неестественным углом, испачканные в крови волосы спадают на лицо некрасивыми сосульками, рука все так же судорожно сжимает палочку уже наверняка окоченевшими пальцами. Она смотрит тебе вслед черными провалами пустых глазниц, и этот “взгляд” куда менее жуток, чем тот, что был у нее при жизни. На долю секунды у тебя возникает желание подойти к ней и закрыть ей веки, но ты лишь отряхиваешься от этой мысли, как собака отряхивается от попавшей на шерсть воды.

Ты идешь дальше и думаешь над превратностями судьбы — кто бы мог подумать, что тебе когда-нибудь будет жалко Беллатрикс Лестрейндж? Вот только не далее как пятнадцать минут назад ты видел, как авроры уводили Рудольфуса, поэтому сейчас ты просто сочувствуешь ее одиночеству. Не удержавшись, ты все-таки возвращаешься, хромая, и под ее “взглядом”, который, даже в отсутствии глаз кажется тебе презрительным, неловко опускаешься на колени, словно верующий у мощей святого.

“А ведь у меня с ней много общего”, — неожиданно думаешь ты и от неожиданности чуть не падаешь, поскользнувшись в луже еще теплой крови. Вы одинаково одинокие и одинаково никому не нужные. Сегодня никому нет дела до мертвых, если они не родственники и не друзья. Ни тех, ни других у тебя не было даже при жизни. Наверное, потому ты и решил умереть.

Когда тебе впервые пришла в голову такая простая, в сущности, мысль — умереть? Пожалуй, на похоронах Дамблдора — ты тогда стоял в стороне и неожиданно поймал себя на том, что завидуешь. Не тому, сколько человек пришло попрощаться с бывшем директором — ты никогда не стремился к славе — а тому, что он мертв. Тому, что он, в отличие от тебя, свободен.

Со временем эта мысль стала все более навязчивой, все более привлекательной. Начинало казаться, что это единственный выход — умереть, что от этого будет больше пользы, и больше удовлетворения. Как там говорил Дамблдор? Смерть — это новое приключение? Что ж, пожалуй, он был чертовски прав.

Дальше — дело техники: поймать пожирателя, заставить выпить оборотное зелье... одна авада — и вот ты уже смотришь на собственный труп. Ты мертв: иди, занимайся своими делами, которых, впрочем, меньше не станет — потому что Лорд, в отличие от тебя, умирать не собирается.

Вот только зачем все это теперь? Теперь война закончена, и ты идешь по коридорам Хогвартса, кивая трупам — твоим единственным друзьям. Вот лежит Антонин Долохов, давний враг. Когда он умер? Сейчас, или еще тогда, когда его отправили в Азкабан? Уже не важно… Ему теперь ничего не важно, он лежит, будто бы придерживая рукой выпадающие из живота внутренности, словно не знает, что давно истек кровью. Ты хочешь подойти и похлопать его по плечу, сказать, что все кончено, что можно перестать стараться и просто спокойно умереть. Но ты уже не можешь терять время, ты и так задержался гораздо дольше, чем мог, дольше, чем имел право.

Выходишь из дверей замка и глубоко вдыхаешь — воздух пахнет горелой плотью и кровью. Для тебя — вполне привычно. Запах, который пропитал всех живых и мертвых в эту ночь. Хромая, пересекаешь двор, подставляя лицо потокам прохладного майского ветра — редкое удовольствие после смерти. Наверное, если бы мог, ты бы побежал, стараясь быстрее скрыться — почти как всегда. Но свое ты отбегал еще при жизни.

Идешь, снова останавливаешься, оглядываешься. В немногих уцелевших помещениях горит свет. Там мелькают тени, принадлежащие людям, которых ты, наверное, когда-то знал. Тебе не надо слышать, чтобы понять — они плачут. Слезы — удел живых, ты потерял на них право, да и было ли у тебя оно вообще?

Какие у тебя вообще были права? Ты просил права убивать — тебе его не дали. Тогда ты просто стерпел, стиснул зубы, продолжил делать свою работу. Ты был тогда слишком наивным, слишком живым, и лишь много лет спустя понял одну вещь — все надо брать самому. Умерев, ты получил право казнить и пользовался им, когда предоставлялась такая возможность. Но что ты будешь делать теперь, когда казнить больше некого?

Ты идешь дальше, смотришь на тела врагов и друзей. Ты не жалеешь их, ведь мертвым быть не так уж и плохо. Проходишь, не останавливаясь, мимо могилы Дамблдора — тебе не обязательно подходить к белому камню, чтобы поговорить с ним. Ты сейчас слишком занят размышлениями о том, что будешь делать дальше, хотя они ни к чему и не приводят.

Подходишь к воротам, последний раз оглядываешься на Хогвартс — там все так же плачут люди, те, у кого есть — или были — близкие. По тебе так не плакал никто, ни живые, ни мертвые.

Абсолютно неуместно в этом царстве смерти звучит хлопок аппарации. Привычки срабатывают быстрее, чем ты успеваешь подумать. Отскочить, выхватить палочку, выставить щит. Вот только от усталости ноги путаются в мантии-невидимке, ты падаешь, чувствуя, как сползает невесомая ткань.

— Аластор? — Над тобой склоняется бледная и изумленная Макгонагалл.

Ты лежишь на земле и чувствуешь, как холод, кажется, проникает под кожу. Ты протягиваешь руку и касаешься первой травы. Одинокая росинка стекает по твоим пальцам. Может быть, ты не совсем мертв?