«KALF» (гет)

На улице стемнело. Когда это произошло, он не заметил. Точно так же, как не замечал трескающийся воздух. Точно так же, как не замечал хрустящий снег под ногами. Точно так же, как не замечал удивленно испуганные взгляды прохожих, смотрящие на его распахнутое огромное пальто эксгибициониста. Они смотрели и закутывались плотней в свои толстые дорогие шубы, но не стремились укрыть от мороза его. Только одна продавщица, тетя Марина, у которой он покупал сигареты пару минут назад, внимательно указала, что у его пальто существуют пуговицы, а шарф все же стоит завязывать. Правда и это оказалось не замечено.

Он достал зажигалку и долго чиркал заледеневшими фиолетовыми пальцами. Появившийся огонек осветил его впалое лицо и тут же пропал. Свет был променян на едкий дым.

Он закурил, и первая затяжка прогнала все путающиеся мысли, оставив один единственный образ. Образ его свежо написанной картины.

Три полосы, напоминающие картину Марка Ротко «Оранжевое, красное, желтое», однако были черно-серо-синее. И все цвета монохромные, обесцвеченные. Будто во все краски добавили серый. Мрачный цвет полос плавно перетекает в яркие пятна, создающие обрезанный женский силуэт: шея и грудь — красно-бордовые, живот — с желтыми пятнами, бедра — черно-фиолетовые. А объединяет эти цветовые пятна рваный белый контур, процарапанный по сырой краске тонким ножом. Изображенный силуэт можно было бы сравнить с графикой Эгона Шиле, да только все линии острые. И если внимательней всматриваться, то контур кажется все острее и острее. Плечи — углы, ключицы — углы, ребра — углы, бедра — углы. И все больше, больше резкости. Чтоб больнее. Чтоб глубже. Чтоб резало да без ножа и прямо душу…

И правее на фоне — ровно напротив груди — мелко грубыми черточками выцарапано «KALF».

Тлеющая сигарета обожгла тонкие пальцы. Но художник этого не почувствовал. Он лишь отбросил окурок и достал новую сигарету.

Для одних «Кальф» — это подпись художника, для других — название картин. И лишь избранные знают, что Кальф — это его муза. Муза, которая вдохновила на серию работ.

Он был в нее влюблен. Она покорила его сердце моментально. Вьющиеся волосы, теплый взгляд, ласковые руки, круглые бедра, нелепая одежда и рваные цветные колготки намертво поселились в его сердце. Он впитал в себя каждую ее родинку, каждую ее улыбку, каждое ее слово, каждое ее прикосновение. Он растворялся в ней, исчезал, сходил с ума и, боясь, ждал её ответа. Только этой Музе его любовь была не нужна, ведь ее сердце, ее свобода, ее судьба принадлежала только ей.

Друзья обеспокоено смотрели на художника, боясь его самоубийства. Только они не знали, что он умирает каждый раз, когда видит, вспоминает и изображает ее. Каждая его новая картина с Кальф рождалась вначале не на холсте, а внутри: там, где должны порхать бабочки. Теплая эйфория разбегалась по венам, и он тут же пьянел без вина и видел Её. И каждый раз она была разная: неподражаемая, яркая, нежная, спокойная, развратная, властная, жестокая. И каждый раз все эти эмоции переносились на холст. И каждый раз, видя изображенный образ, он вспоминал ее резкий взгляд, ее резкий ответ «нет». И каждый раз все яркие пятна и округлые формы на полотне обрамлялись острыми, острыми линями. Он выпускал наружу все страдания, всю боль, всю любовь, точно так же, как самоубийца выпускает из вен кровь. Все то, что причинял ему ее отказ. Все то, что его губило.

И только тогда, когда образ и эмоции оставались на холсте, ему становилось легче. Он снова начинал видеть и чувствовать жизнь. Каждая его работа — его самоубийство — спасала его, позволяла найти смысл жить дальше. И с каждым новым мазком, он высвобождался, окрылялся и видел космос. Космос, который когда-то показала ему Кальф.

Художник остановился. Отбросил в сторону тлеющий окурок и упал в снег. Перевернулся на спину и раскинул руки в сторону.

Его взгляд был устремлен в небо.

Он достал сигарету и закурил.

Он вновь видел космос.