Первый танец (гет)

Каждая хорошая жизнь стоит того, чтобы прожить ее снова, и пожившие на свете люди порой готовы для этого вернуться в любой ее момент, потому что издалека старые проблемы всегда кажутся меньше, особенно если наперед знаешь, что они так или иначе разрешатся, как разрешится и любая ситуация в жизни. По отношению к настоящему такое философское отношение сохранять куда труднее, и Гарри иногда казалось, что проще пережить заново любое свое прошлое приключение, включая охоту за хоркруксами и последнюю битву с Вольдемортом, чем иметь дело с проблемами своих подросших детей.

Джеймс пошел в дедушку, и его уже дважды хотели исключить из школы, а последний раз он исключил себя сам, вернувшись посреди учебного года домой. Много лет назад побег Фреда и Джорджа из Хогвартса казался Гарри красивым и отчаянным поступком, достойным уважения и подражания. Теперь же все сбегающие из школы казались ему малолетними балбесами, особенно после того, как в разные годы ему пришлось разыскивать нескольких из них по долгу службы. Гарри выругал сына как стажеров в аврорате и сунул ему в руки портшлюз до кабинета директора МакГонагалл, не слушая возражений Джеймса о том, что он уже совершеннолетний, и что сам Гарри в его возрасте точно так же прогулял целый курс по уважительным причинам.

Альбус-Северус был попеременно то Альбусом, то Северусом, и эти двое между собой не ладили. В результате Альбус-Северус завалил и трансфигурацию, и зелья, а в свое оправдание загнул отцу выдуманную на месте детективную историю с маховиком времени, временными парадоксами, дочерью Вольдеморта и несчастным Седриком Диггори, которого как ни спасай, а он все равно убьется. Гарри с ужасом предугадывал, что сын вырастет писателем и понапишет ерунды еще и похлеще.

Дочка Лили радовала Гарри своими успехами в учебе только первые два года, после чего ее сначала угораздило попасть в квиддичную команду (как довольно беспокойный родитель и бывший игрок, Гарри совсем не разделял ее мнение, что это большое счастье), а потом неудачно влюбиться в Ловца с Хаффлпаффа, из-за чего Лили в данный момент ревела наверху, а Гарри хотелось превысить полномочия, наложить на дочь Обливейт, а парня вызвать в аврорат для профилактической беседы. В том, что все это не поможет, Гарри ничуть не сомневался, но сидеть в непростой ситуации сложа руки было не в его характере, пусть даже именно этим он сейчас и занимался — сидя в библиотеке у камина и ностальгически вспоминая времена, когда всего-то и проблем было — упокоить какого-то Темного Лорда в восьми экземплярах.

Вероятно, у этого камина Гарри и задремал, потому что неожиданно он обнаружил себя сидящим совсем в другом кресле, куда менее удобном и более приятном. Начав разбираться в причинах этого парадокса, Гарри прежде всего заметил, что тело его значительно помолодело, волосы из седого армейского ежика превратились в густые непокорные лохмы, голова была ясной, действительность казалась яркой, и даже два пальца на левой руке вернули себе способность сгибаться, утраченную несколько лет назад, когда новоиспеченный глава аврората свалился взбесившемуся дракону на голову на своей видавшей виды метле, рассыпая веером запрещенные заклятия и спасая молодых оперов, которые легкомысленно отправились вдвоем брать фальшивомонетчиков, а нарвались на такую охрану. То приключение вполне могло стоить Гарри не только метлы, но и руки, но он тогда отделался двумя негнущимися пальцами.

Гарри даже не надо было оглядываться вокруг себя, чтобы понять, что он попал именно в то нелегкое время, о котором он только что вспоминал с легкой ностальгией: рядом с ним была стена палатки, прятавшей его и друзей во время охоты за хоркруксами, за столом сидела юная Гермиона, а на краю сознания Гарри теперь четко слышал пакостное бормотание хоркрукса — четверть века оперативной работы научили Гарри многому.

«Вот накрыть бы тебя односторонним Протего, гражданин Риддл, — сказал Гарри про себя с большим удовольствием, — да попотчевать Нагревательным с возрастающей мощностью, чтоб ты осознал, что в Адском Пламени много что горит». Гарри припомнился еще недавний случай с обливейтщицей, которую Гарри по-маггловски именовал клофелинщицей, и которую его ребята подвесили над обрывом да помотали Левикорпусом вверх-вниз, чтобы восчувствовала ускорение. Сам Гарри такие методы не одобрял и использовал их только в крайнем случае, но ведь гражданин Риддл и был этим самым крайним случаем…

Хоркрукс тем временем ушел в радиомолчание, изрядно струхнув, и в палатке зазвучала тихая романтическая музыка, чтобы гражданин начальник отвлекся от своих кровожадных мыслей. «А что это у нас этот урка международный в соседнем кресле чалится, вместо того, чтобы на шее у кого-нибудь из нас виснуть?» — подумал про себя Гарри, быстро обнаруживая физическое местоположение хоркрукса метким аврорским глазом и парой небрежных движений палочкой. Медальон в этот момент ясно понял, что он крошил батон не на того человека и ему лучше незамедлительно писать чистуху и начинать активно сотрудничать со следствием.

Впрочем, Гарри тут же забыл о такой мелочи, как одна восьмая какого-то Темного Лорда, потому что по лежащему в кресле медальону Слизерина он сразу понял, в какой момент прошлого его перенес то ли его сон, то ли неведомая ему магия. Меньше десяти минут назад из палатки выскочил взбешенный Рон, швырнув медальон на кресло, и глаза Гермионы еще были красными от слез. За стенами палатки свистел ветер, внутри играла тихая музыка, и Гарри стоял на пороге того момента, которому суждено было изменить всю его жизнь.

Гарри вырос в семье Дурслей, и детство не предоставило ему образцов не то что любви и нежности, а даже приятельства и вежливости. Первым местом, где Гарри нашел настоящих друзей, было мужское общежитие Хогвартса, которое мало отличалось от общежитий кадетских корпусов и маггловских интернатов. Общежитие хорошо учило грубоватому, но искреннему мужскому товариществу, к которому прилагались цинизм, похабство и хулиганство. О женщинах говорилось обычно со ржанием и матерком, и поэтому Гарри все школьные годы не думал о Гермионе как о девушке — Гермиона была настоящим другом, а о друзьях так не говорят.

Все изменилось тем вечером в палатке, когда Гарри, поддавшись обаянию неизвестно откуда взявшейся музыки и желая утешить плачущую подругу, в шутку пригласил ее на танец. Танец перерос в неожиданный смех и отчаянное веселье, потом в объятия, потом в утешения, потом Гарри долго глядел в глаза Гермионы и тихо гладил ее волосы, склонившись к ней так близко, что ее дыхание щекотало ему губы. И много дней после этого они оба делали только маленькие шажки друг к другу, боясь разрушить ту прекрасную сказку, которая распустилась вокруг них, родившись из глубин тоски и отчаяния. Словно возникнув заново в первозданной чистоте, Гарри и Гермиона сначала учились легким касаниям, потом объятиям, потом нерешительным поцелуям, за которыми они забывали о необходимости раздобыть еду, и неощущаемый ими голод незаметно истощал тело и облегчал парение души.

Когда Рон, громкий, крепкий и земной, вернулся и разрубил хоркрукс мечом, Гарри никак не мог найти слова, чтобы объясниться с ним насчет той картины, которую показал Рону хоркрукс.

— Чем это вы тут без меня занимались? — наконец спросил Рон со своим обычным грубым юморком.

— Рон… — с ласковой укоризной ответил Гарри, и Рон, сразу все поняв, только махнул рукой.

— Видно, мне теперь придется спать у входа в палатку — с другой стороны, — проворчал Рон и развязал свой набитый жратвой вещмешок, который он не забыл захватить из дома, прежде чем отправиться за огоньком из делюминатора. — На, колбасы хоть пожуй, а то стоишь как исусик.

С тех пор прошло уже почти тридцать лет, и вот Гарри после стольких приключений, болезней, радостей и всей той их смеси, которая называется жизнью, снова сидел в той же палатке и смотрел на профиль своей жены. Маленькое ушко, тонкая рука, подперевшая щеку, едва заметная складка на наморщившемся лбу… За прошедшие годы Гарри видел это тысячу раз, и ему казалось, что, если сложить вместе все эти минуты, когда он украдкой любовался женой, получится именно та вечность, которую он попросит для себя, в очередной и последний раз перешагнув черту, отделяющую его от смерти.

В палатке по-прежнему играла музыка, и Гарри легко и спокойно встал с кресла. «Кажется, тогда это не было так легко», — с улыбкой подумал он, протягивая Гермионе руку.

— Гарри, прости, но мне кажется, сейчас не время, — неожиданно произнесла Гермиона, подняв на него глаза.

«По-моему, я совсем разучился знакомиться с девушками», — подумал Гарри с той доброй улыбкой, с которой рассуждают о делах сердечных давно и счастливо женатые люди.

Гарри, конечно, и в голову не пришло робеть перед собственной женой, но он не мог не признать, что казавшиеся ему естественными как дыхание действия — ткнуться лбом в шею Гермионы, подойдя сзади, или, приобняв за плечи, ловко развернуть ее к себе — вряд ли сейчас найдут у нее понимание, как бы непринужденно он их ни исполнил.

Гарри попытался сменить мелодию звучавшей в палатке музыки и разговорить Гермиону, но ничего не получалось — между ними теперь были десятилетия, и их сердца больше не стучали в унисон. Наконец Гарри стало жутко от мысли, что танца, изменившего всю его жизнь, теперь не будет, и он сделал то, что делал всегда — сказал Гермионе правду.

— Гермиона, — сказал Гарри серьезно и немного нерешительно, и его голос наконец стал созвучен тому времени, в котором он произносил эти слова. — Полчаса назад я очнулся в этом кресле, — Гарри кивнул от стола на кресло у стены палатки, — и почувствовал, что помню не только прошлое, но и добрые четверть века из будущего. Думаю, правильным было бы сказать, что я сорокапятилетний как-то попал в этот момент времени...

Гарри был уже готов доказывать то, что его слова не выдумка, — например, раскатав медальонного Риддла в лист бумаги при помощи аврорской магии, — когда Гермиона неожиданно вскочила и порывисто его обняла.

— Значит, ты останешься жив, — прошептала Гермиона, опустив глаза и немного смутившись. — Ты все-таки останешься жив!

— Я бы сказал тебе, что и ты останешься жива, — ответил Гарри, невольно сбиваясь на тон аврора-ветерана, наставляющего восемнадцатилетних стажеров, — но я боюсь, что ты станешь слишком неосторожна. Шансов погибнуть у нас будет еще предостаточно.

Гермиона молча кивнула, и Гарри молчаливо укорил себя за то, что он так легкомысленно говорит о том, что для него давно стало сказкой со счастливым концом, а для Гермионы еще было пугающей неизвестностью.

— Я бы мог, наверно, помочь тебе... и себе, — уже более серьезно проговорил Гарри. — Но я боюсь, что у этого будут непредсказуемые последствия — в этой войне всем нам очень сильно повезло, и будущее оказалось таким, что его, пожалуй, не стоит менять...

— Я понимаю, Гарри, — ответила Гермиона, и неожиданный ход ее мысли в очередной раз удивил Гарри. — Если бы дело было только в мастерстве или знании, Дамблдор отправился бы в это путешествие вместо нас много лет назад.

— Я боюсь, что и так изменил будущее, — признался Гарри. — В том прошлом, которое я помню, когда в палатке зазвучала музыка, я пригласил тебя на танец, и ты согласилась.

— Это так важно? — удивленно спросила Гермиона.

— Я бы сказал, что от этого зависит вся моя жизнь, — ответил Гарри так искренне, что Гермиона даже не заподозрила его в довольно прямолинейной попытке ее уболтать.

— Похоже, у меня нет выбора? — сказала Гермиона с немного лукавой улыбкой и протянула Гарри руку.

— Ни малейшего, — признал Гарри, и музыка, по-прежнему звучавшая в палатке, неожиданно переключилась на ту романтическую мелодию, которая, как Гарри помнил, сопровождала их первый танец.

— Это я, — тут же пояснил Гарри, заметив, что Гермиона вздрогнула. — Пятьдесят семь способов незаметно коснуться палочки. Жизнь, знаешь ли, научила.

— Я, наверно, кажусь тебе чужой, — сказала Гермиона, когда они в молчании совершили круг в центре палатки.

— Ничуть, — улыбнулся Гарри улыбкой из своего времени, которая наконец стала уместна и в настоящем, — я всю жизнь даже не замечаю, что ты меняешься. То есть умом я понимаю, что ты, наверно, меняешься, но это же не важно.

Гермиона удивленно подняла на Гарри глаза и вдруг разревелась, уткнувшись в его плечо.

— Ну что ты, — растерянно забормотал Гарри, который всю жизнь был солдатом и не умел успокаивать плачущих женщин, — ну правда... Ты просто еще не знаешь, что я любил тебя много лет, просто сначала я не знал, что это так называется... Ну помнишь, как я обрадовался, когда василиск сдох, а ты очнулась? ... Как после пятого курса себя из-за тебя ругал и к тебе в больничное крыло с клубникой бегал... Я ж без родителей рос, я ж не знал, как оно в семье бывает... Да и смолоду все дураки, думают, что любовь в Плейбое нарисована...

— Ох, Гарри, — выдохнула Гермиона, и Гарри почувствовал, что она смеется сквозь слезы. — Я от тебя даже не ожидала...

— Я и сам от себя не ожидал, — отозвался Гарри удивленным молодым голосом, и сорокапятилетний аврор понял, что сияющий сквозь слезы взгляд предназначается уже не ему, то есть не совсем ему...

Гарри немного посидел у потухающего камина, проснувшись или очнувшись в своей библиотеке, прислушался к тому, как его дочь яростно перебирает книги в своей комнате, очевидно, готовя Хаффлпаффу страшную месть, и неожиданно почувствовал, как много лет назад, что его предстоящая жизнь тоже будет сказкой с хорошим концом.

Пользуясь случаем, автор поздравляет своих читателей, пампкинпайцев, гармонистов и просто хороших людей с днем св. Валентина и желает им всем крепкой семьи, любви и верности.