Рыжая и прекрасная (джен)

— Бабичева, ко мне зайди, — махнул рукой дядя Яша после того, как каждому присутствующему на тренировке персонально выел мозги и милостиво разрешил покинуть лёд.

— Есть, сэр, — откликнулась Мила, натягивая на лезвия защиту.

Чего ж ему ещё надо? И так уже всю душу вы… любил.

— От Витьки что-нибудь слышно? А то Алька мне теперь мстит и сама трубку не берёт, — сходу спросил Яков, когда Мила втащилась в заставленную кубками и пропахшую табаком и чаем тренерскую.

Ясно. Про любимчика узнать хотел.

— Отжирается, капризничает и воспитывает Юри, — отрапортовала она, позлорадствовав тому, как седые брови Фельцмана сползлись к переносице на слове «отжирается».

Будет теперь Витьке не два взвешивания в сутки, а все пять, и десять кругов вокруг катка за каждые лишние сто граммов.

Миле должно было бы быть стыдно. Миле не было стыдно.

Если Фельцману и ещё куче народу было в радость нянчиться с этой горе-легендой, то она уже порядком вымоталась.

— Ладно, свободна. И вот не знаю, что делай и чем думай, но чтобы завтра руками не как цапля размахивала, а как перспективная олимпийская чемпионка, поняла меня?

— Так точно.

 

С полминуты потоптавшись у ворот арены, натужно размышляя, так ли на улице погано, что до дома лучше добираться на автобусе, или можно попробовать и пешочком прогуляться, Мила всё-таки глубже зарылась носом в меховую опушку парки и поплелась своим ходом. Пару кварталов. Проветрить мозги на свежем воздухе не помешает.

Руками она, как цапля, размахивает. Вот до Гошки бы докапывался. Он вообще эти руки как макаронины повесил и знай только скачет, да задницей лёд трёт. Давно уже пора смириться с тем, что ему как за Витькой было не угнаться десять лет назад, так и сейчас втапливать за Тигрёнком бесполезно.

Так, думала про себя-цаплю, а укатилась опять к Никифорову, будь он неладен.

Хотя куда ещё неладней-то…

В кармане завибрировал айфон.

Ух ты, что называется, помяни чёрта!

v-nikiforov: Они меня на источники тащат :facepalm:

v-nikiforov: Хелп ми плиз

v-nikiforov: Мать уперлась, что Юри понравится

v-nikiforov: Юри уперся, что ему понравится

v-nikiforov: Как объяснить ему, что здесь не Япония, не +3, а все -20?

red_beauty: Ныряй в водичку как есть, в рубашке, Вить. Так, может быть, и не спалишься, и, как всегда, всех удивишь! (^_~) (^_~) (^_~)

red_beauty: Как добрались-то? И че наврал скажи, чтобы легенда совпадала в случае чего

v-nikiforov: Думал, сдохну в этом проклятом поезде. Назад точно по воздуху. Поностальгировал и будет. А наврал как боженька, не подкопаться, но Юри все испортил

red_beauty: А я говорила! И да ну-у нахер…

v-nikiforov: Yep

red_beauty: Он жив?

v-nikiforov: Только благодаря тому, что меня пугает сложность японского законодательства

red_beauty: Пф-ф, тогда проблемы нет

v-nikiforov: Проблема есть

red_beauty: Ну так не лезь в воду, посиди на краешке, помочи ножки. Скажи, что боишься кишечной палочки. Не знаю…

v-nikiforov: Ты там че злая???

red_beauty: Я уставшая, голодная и одинокая (T_T)

v-nikiforov: Ростик’с — лекарство от всех проблем!

red_beauty: Мамонтенок, Ростик’са уже сто лет нет!

Витька умолк, не получив поддержки и, видимо, обидевшись, уплёлся вести неравную борьбу своими силами. Если Алевтина Леопольдовна что-то решила, она это и сделает. И никакие чемпионы её не остановят. Да хоть президенты…

Прошерстив взглядом улицу, Мила, к собственному негодованию, уткнулась носом в полковника Сандерса. Никифоров, ну, какого!..

Не-а, Бабичева! Нет-нет-нет! Куда тебе жрать ещё больше?!

Хотя три острых куриных крылышка с соусом барбекю ещё не послужили причиной чьей-либо смерти.

Послужат твоей, если Яков узнает.

Но он не узнает.

Пальцы сами полезли в боковой карман спортивной сумки за банковской картой, а ноги понесли к заманчивому красному крыльцу, в обитель вечно голодных студентов и нахальных подростков.

Уже оплатив заказ и примостившись в дальнем углу под жёлтой гирляндой, Мила осознала, что Никифоров из головы упорно не шёл. Не было печали, блин.

Если подумать, то за без малого десяток лет знакомства с Виктором о нём она точно могла сказать две вещи: ему нравится прикидываться деревянным придурком и большую часть травм он получил вне катка.

Мила недовольно посмотрела на красную стену перед собой, на красную коробку с крылышками, красный поднос, застеленный невразумительной рекламкой, на глаза свалилась ярко-рыжая прядь. У неё с Витей было много общего: стоило бы начать с обжигающей страсти к фигурному катанию, а закончить тем, что общественность твердо уверена в том, что они оба красят волосы.

У неё с Витей было чертовски много общего. Жизнь столкнула их самым ужасным образом, но даже при учете того, что под конец Виктор замечательно умудрился обосрать всё, что мог, у Милы не получилось выкинуть его из своей жизни. А может, она всего-навсего слабохарактерное чмо, для которого чувство собственного достоинства — пустой звук.

Да уж, подсаживаешься на этого Никифорова, как на наркотик. И не соскочишь же никак.

Лениво погоняв вилкой по коробочке золотистые кругляшки, Мила отодвинула от себя поднос, упёрла локти в столешницу, подбородок сложила на кулаки и подумала, что не иначе как дядя Яша сердцем чувствует, что решила учудить воспитанница, и на подсознательном уровне транслирует ей приказ прекратить самовольство.

Взгляд замер на тёмно-бордовой крышечке соуса, мысли ломанулись куда-то очень далеко. Лет так на семь назад.

__________

Первый Милин чемпионат Европы был позорно провальным. Пусть Фельцман и не ругался, только покачал головой после объявления оценок и сказал, что работать нужно усердней, Мила всё равно чувствовала себя паршиво. Руки опускались натуральным образом. Та же, вон, Светка Ведякина! Толком ни черта не делала, тренировки пропускала только так, а, поди ж ты, на десять баллов обогнала впахивавшую как ломовая лошадь Милу. Хоть до призового не добрала, иначе Мила бы просто удавилась где-нибудь в уголке от ощущения собственной никчёмности.

Автобус, любезно доставлявший спортсменов от отеля к арене и обратно, должен был отчалить меньше чем через пять минут. Мила торопилась к выходу мимо раздевалок, когда услышала голос тренера с тонной раздражённых ноток и плохо сдерживаемой яростью. Природное любопытство заставило притормозить — а ещё болезненно-злорадное желание послушать, как чихвостят какого-нибудь собрата по несчастью.

Это вообще-то нехорошо, Милка, и неприлично вдобавок.

Однако ростки совести были задушены в зародыше. Случайно, акушеркой при рождении.

Кому ж там отсыпал стекла Фельцман и за что?

Бочком примазавшись к стенке, Мила, прищурившись, заглянула в раздевалку.

Фельцман обнаружился в дальнем углу, сидевшим на коленях перед… Никифоровым?! А ему-то за что прилетело? Взял свое обычное золото, прошедшие часом ранее показательные откатал так, что на ноги встали даже комментаторы. Чего он успел натворить?

Лично с Виктором Мила была знакома весьма поверхностно — они здоровались. Всё. Она даже не была уверена в том, что он в курсе, как её зовут. Сама-то Бабичева жила в интернате и стараниями соседок, свернутых на Никифорове окончательно и бесповоротно, знала о нём всего помаленьку. Не то чтобы она сама не была так же свернута, но, в общем… Не надо о грустном!

Виктор сидел на скамейке, зажмурив глаза и опустив голову. Одной рукой он крепко держался за плечо Фельцмана, а кулак второй прижимал к губам. Выглядел он как-то не очень: страдальческая гримаса и напряженные плечи в голове Милы плохо вязались с очередным личным рекордом в произвольной.

— Блядь, Яков! — совсем уж жалко всхлипнул Никифоров и шарахнулся от тренера, впечатавшись спиной в шкафчики. — Больно!

— За языком следи, — вздохнул Фельцман. — Что больно-то? Лодыжка? Подвернул? Когда заболело? Нормально же вроде катался.

— Когда переобулся перед показательными, но оно не сильно было, как мозоли или синяки. Ну, может чуть посильней…

— И что молчал?

— Думал, фигня. Взял у Светки «Кеторол», а оно теперь… будто воткнулось что-то, — Виктор снова сморщился и тяжело задышал.

— Руки Светке оторву, а тебе — голову. Какой «Кеторол» нахрен?

— Зелёный в таблетках. С-сука!.. — Виктор резко распахнул глаза и уставился точно на Милу. — Яков!

— Почти снял. Рот закрой и терпи.

— Повернись. Там…

Вот тут-то, Милка, тебе бы и драпать в автобус, до отправления которого минутки полторы ещё точно было, да только тренер удивительно быстро вертит шеей.

— Бабичева! — громогласно рявкнул Фельцман, и Мила замерла вполоборота с занесенной для быстрого ретирования ногой.

За-ме-ли любопытную. Прощай, бесплатная поездка.

— Сюда подошла.

Тяжко вздохнув и пораскинув, о чём она пожалеет больше: о том, что не послушается сейчас и свалит, или об упущенной возможности разведать происходящее, — Мила юркнула внутрь раздевалки и, подбираясь к тренеру и ученику мелкими шажками, забормотала всякие глупости, мол, мимо шла, случайно вышло, не хотела подслушивать, простите, пожалуйста.

Закончить свой извинительный монолог она не успела. Сидевший на полу Фельцман, который его всё равно не слушал, одним резким движением сдернул конёк с ноги чуть более вежливо прислушивающегося к словам девушки Никифорова. Хотя если уж он был весь такой вежливый и слушал, то мог бы и не вопить так болезненно-душераздирающе, что у Милки чуть сердце через рот не выпрыгнуло.

— Еб твою мать!.. — выругался Фельцман, а потом одной рукой схватил подобравшегося Виктора за голень, а вторую вскинул вверх, отворачивая его же голову, не позволяя ему опустить взгляд.

Зато вот Миле смотреть никто не мешал. И она в ужасе уставилась на поблёскивающее ртутью стальное лезвие, торчащее из бордово-бежевого носка, который изначально, наверное, был просто бежевым.

— Бабичева! Эй, Милка, ну-ка, держи его.

— Чего?

— Неудобно мне, говорю. Башку его тупую отверни к себе и держи, — рыкнул Фельцман и пихнул ее плечом в бедро, мол, шевелись, соображай мозгами.

Милка попыталась соображать, вцепилась пальцами в горячие щёки и уставилась в до одури красивое лицо с обкусанной нижней губой, сведёнными светлыми бровями и крепко-крепко зажмуренными глазами с (удивительно!) черными густыми ресницами, на кончиках которых поблескивали сдерживаемые слёзы.

— Так, я сейчас очень быстро за дежурным врачом. Надеюсь, что он ещё не упёрся. С тобой, Витька, мы еще поговорим: с кем ты успел перекусаться и почему нельзя разбрасывать свои вещи, где попало, а ты, — Фельцман перевел взгляд на Милу, — продолжай в том же духе, отвлекай его.

— Как? — тупо спросила Мила, происходящее доходило до неё всё ещё очень медленно и никак не желало укладываться в голове в хоть мало-мальски понятную картинку.

— Бабичева, я что, должен тебя учить ещё и с мужиками заигрывать?! Сама справишься!

И ушёл.

А Мила осталась сидеть рядом с этой чёртовой Северной Звездой Виктором, мать его, Никифоровым, который, по всем признакам, считал себя выше простых смертных девушек, ибо отшил всю женскую сборную. Ну, ту её часть, которая рискнула попытать счастья. Мила в число убийц самооценки не входила. Мила смотрела издалека и напоминала себе, что ей важнее честь страны, собственные прокаты и медали, но уж точно не отношеньки.

Виктор глубоко вздохнул и открыл глаза, серовато-прозрачные во флуоресцентном освещении раздевалки, но с чётким голубым ободком радужки. Мила всё ещё держала в руках его лицо и непроизвольно (а возможно и нет) закопалась пальцами в волосы у него за ушами. Густые. И жёсткие. Хотя со стороны всегда казались мягче пуха.

Виктор смотрел на неё вопросительно и, как показалось Миле, с некоторой долей снисхождения. Исключительно в целях снижения градуса смущения в собственной крови, Мила отвела взгляд, покосившись на разбросанные коньки — внутри одного вся подкладка была красная-красная. Стало тошно. Мила тяжело сглотнула и, ощутив давление чужой щеки на руку, тут же отвернулась и вывернула шею Никифорову.

— Фельцман сказал не смотреть, — просипела она, подивившись своему пищаще-хрипящему голосу. Стыд-позор. Вот сейчас ещё вспотевших ладошек не хватало.

— Ну а говорить-то он не запретил, — пробормотал Никифоров. — Что там?

Мила снова скосила глаза вниз — уходя, тренер перетянул лодыжку травмированной ноги сложенным вдвое шнурком, а саму стопу, уперев пальцами в спортивную сумку, поставил на пятку и так приказал держать. Лезвие бритвы блестело серебристой каёмкой, с края которой малюсенькими капельками падала кровь. Фильм ужасов какой-то.

— Какого цвета у меня глаза? — вопрос сорвался с губ непроизвольно, но тренер сказал отвлекать, так что, пожалуйста, получите и распишитесь.

Никифоров подвис, чуть приоткрыв рот, и удивленно захлопал ресницами. Мила вскинула брови домиком, мол, ты совсем глупенький, что ли?

— Си… — теперь голос подвёл его. — Синие. Голубые, кажется. Тут свет хреновый.

— Синие, — подсказала Мила. — Угадал. А теперь скажи, что у тебя накрашены ресницы, а ещё, что ты знаешь, как меня зовут.

— Нет, не накрашены. И да, знаю. Мила Бабичева.

— А полное имя?

— Людмила? — голос у него был неуверенный-неуверенный.

— Милена, — ну да, размечталась.

— А меня как зовут? — светлые брови взлетели почти на середину высоченного лба, а во взгляде заплясали бесенята.

— Смеешься, что ли? — прыснула она, встряхнув волосами. — Северная Аврора Виктор Никифоров.

СМИ любили позаковыристей и пометафоричней окрестить Виктора чем-то зимним в каждой вшивенькой статейке, но «Авророй» его звала только Мила, и то, про себя — а сейчас ляпнула вслух, и он вроде даже не обиделся. Вон как довольно разулыбался, правда, тут же болезненно скривился, забывшись, двинул раненой ногой, а у Милы снова перехватило дыхание. Она зашептала успокаивающую чушь и, окончательно обнаглев, принялась гладить его одной рукой по голове. Виктор не возражал, зажмурившись, а кивал и терпел.

Яков обернулся в пятнадцать минут и приволокся с зевающим фельдшером. Милке всучили денег на такси, раз уж автобус она пропустила, и отправили в отель. Виктора забрали в больницу.

Противная Светка Ведякина третировала её весь вечер, пытаясь выведать, где же она шлялась. Мила по-партизански молчала, хотя один раз чуть не ляпнула про проклятый «Кеторол». Не станет она этим ни с кем делиться. Ни с кем и никогда. Да и Фельцман пообещал ад земной устроить, если она вдруг чего вякнет кому-нибудь. Поэтому Милка молчала, хмурилась в потолок и думала — как при таких белёсых бровях и светлых волосах возможны такие чёрные ресницы, да ещё и не накрашенные… Наврал, поди, Витенька Никифоров.

 

В следующий раз Мила столкнулась с Виктором на крыльце родной «Юбилейки». Ну, как столкнулась… Он налетел на неё, как вихрь, схватил за руку и продолжил болтать не с ней, а с Никитосом Румянцевым — самым старшим спортсменом в группе, который в этом сезоне уходил со льда.

— Не вздумай даже, слышишь, Ник! Гошка перебьётся. Он с предками живет! А я дядь Яше еще пол-ляма точно торчу. Думал с этих призовых расплатиться, но федра слишком много жрёт.

— Витька, ты раздвоиться собрался, — скептически выгнул брови Румянцев, с интересом поглядывая на замершую мраморным изваянием Милу. — Дядя Яша тебя мордой по льду прокатит, если ты на тренировках будешь отсыпаться в уголке.

— Это уже не твоя забота. Нет, серьёзно, Никита Денисович, мне нужна работа, вот прям очень-очень-очень сильно нужна.

— Не дай боже, ты себя загонишь, а я потом у дядь Яши на ковре топтаться буду. Больше от меня такой помощи не дождёшься, понял, Никифоров?

— Понял. Не дрейфь. Мы бывалые, — Виктор расплылся в такой улыбке, что липкий февральский снег-морось принялся таять уже в метре над землей.

— Кину твои контакты их кадровикам с рекомендацией. А там пригласят-не пригласят, ко мне претензий нет.

— Никаких, — согласно заболтал головой Виктор. — Спасибо, Ник.

— На спасибо далеко не уедешь. Будешь мне летом с шоу помогать. Всё, удачи. И от девушки бы отцепился, маньяк. Пока, Бабичева, — Румянцев махнул рукой на прощание и заскользил по ступенькам крыльца. Именно заскользил. Вероятность убиться на входе в спорткомплекс была куда выше, чем подохнуть от нагрузок на тренировках.

— Сам ты маньяк! — крикнул ему вдогонку Виктор, но запястье Милы всё равно не отпустил, только теперь соизволил, наконец, повернуться к ней лицом. — Привет.

Мила, промычав что-то вопросительно-удивлённо-согласное, кивнула.

— Я тебя уже две недели выловить не могу и поблагодарить.

— За что?

— За тот случай на чемпионате.

— Э, вопрос тот же.

— Неважно. Я жутко есть хочу. Ты торопишься? Может, кофе?

Вообще-то, Мила торопилась. Её ждали соседки по комнате, уборка в этой же комнате и готовила на этой неделе она, но отказывать Виктору Никифорову было не с руки. Она только кивнула, не успев ничего сказать, а он уже довольно рассмеялся и поволок её за собой, на ходу вслух размышляя о том, как далеко тащиться до ближайшей кофейни и как он любит ореховый мокаччино.

 

Что Мила могла бы сказать и вспомнить о том февральском вечере?

Ну, ореховый мокаччино — херь, ориентированная на любителей шоколада с орешками. Мила шоколад с орешками терпеть не могла.

А вот карамельный капучино — это вещь, восхитительно прекрасная, обворожительно калорийная, требующая после себя час на беговой дорожке; вещь, за которую Мила была готова отдать почку, селезёнку и желчный. Как органы, без которых жизнь теоретически возможна.

Виктор с термином «диалог» был знаком очень поверхностно, поэтому собеседника зачастую игнорировал и болтал обо всём и ни о чём для себя.

Еще Мила могла сказать то, что и сказала, глянув на время на дисплее потрёпанной розовой моторолы:

— Чёрт.

— М? — Виктор топтался рядом, запихивая в рюкзак пакет с прикупленными булками.

Куда ему столько?! Да, Мила завидовала. И не скрывала этого.

— Я не успею, — почти плачуще протянула она, прикидывая, что даже если маршрутка подойдет к остановке вот прям сию секунду и водитель будет гнать сотку в час, то не сможет доставить одну глупую Бабичеву к общежитию хотя бы за минутку до наступления комендантского часа. — Общага закрывается через полчаса.

— Оу, а я и забыл, что у нас суворовские порядки, — Виктор пощёлкал языком, потирая подбородок, и пару раз качнулся с носка на пятку. — А кто на вахте? Может, получится договориться? Или есть знакомые с первого этажа? Откроют окно, я подсажу. Я так часто делал, когда еще сам общажным был.

— И без вашей помощи бы залезла, — проворчала Мила. — И залезала. Пока они осенью камеры по периметру не попривинчивали. Теперь такой трюк вообще не катит, а спалят, так впаяют выговор и тебе, и тому, кто сжалился и окно открыл. Ещё и отработки. Думаешь, давно я рамы не мыла и полы в душевой не драила?

— Же-есть, — Виктор воззрился на нее, как на космическое чудовище. — Полы в душевой?

Мила, печально вздохнув, кивнула. Жесть, да при том ещё какая.

— И что, совсем не к кому поехать?

Не к кому. Разве что на вокзал. Он, слава богу, круглосуточный.

— Ну, тогда поехали ко мне. Не будешь же на улице ночевать.

Поехали куда?!

Сперва Мила моргнула очень медленно, буквально почувствовала, как сцепились и расцепились ресницы, а потом захлопала ими часто-часто, пытаясь осознать поступившее предложение и свои эмоции по этому поводу.

— Я не буду с тобой спать.

Никифоров открыл было рот, но тут же его захлопнул и даже сделал шаг назад, неловко прижав руки к груди. До Милы постепенно дошли все сказанные слова по отдельности и оформились в мысль, которая оказалась выраженной вообще не так. Дыхание сперло, щеки, поди ж ты, сравнялись цветом с торчавшими из-под шапки косичками.

— Нет-нет, — залепетала она, размахивая руками с зажатыми в них кистями разноцветного шарфа. — Ты не так понял! Я не так сказала! В смысле, я на одной кровати с тобой спать не буду!

— А так что ли будешь? — грохнул Никифоров, а потом нахально заржал и принялся подметать длиннющей серебряной косой тротуар, сложившись пополам и уронив в снег рюкзак. — А если я не захочу? Силой возьмешь? Тебе-то ничего, а меня же посадят и разбираться никто не станет!

— Придурок!

— Да ладно! Не будешь ты со мной спать! На диване будешь спать, а я у себя в спальне за стеной и закрытой дверью.

 

И вот так Мила впервые оказалась на восьмом этаже сколько-то-там-этажки с окнами на Мойку, была чинно обнюхана черной здоровенной пуделихой, которую Виктор гордо представил Эсси сокращенно от Эспрессо и доверительно сообщил, что с боем отжал собаку у матери, потому что та его больше любит. Мать или собака? Мила так и не поняла.

На поздний ужин ей тогда пытались предложить купленные в кофейне булки, но Мила собрала волю в кулак, припомнила, куда косила стрелка на весах, и отказалась. И ему жрать на ночь не дала, зато потребовала себе чистое полотенце, чистую сменную одежду и спальное место. Сама, конечно, поражалась своей наглости, но Виктор-то и возмущаться толком не пытался, только смеялся и языком трепал. Спроси кто Милу, о чём, ответила бы она навряд ли. Потому что не слушала она его, а только смотрела. Пялилась беззастенчиво. Смотрела, как он, жмурясь, продирался через колтуны в текучем серебре волос; запрокинув голову и весь вытянувшись, привстав на носочки так, что футболка натянулась и очертила твердую (наверное) грудь, межрёберные впадинки и плоский живот, плёл новую косу.

Смотрела-смотрела-смотрела и не заметила, как в руки ей впихнули свежее лазурное полотенце, а саму втолкнули в ванную, и уже там она долго изучала собственное отражение, которое ничего примечательно прекрасного не демонстрировало: рыжее лохматое чудище, мешки под глазами в цвет самих глаз, верхняя губа тонюсенькая-тонюсенькая по сравнению с безразмерной нижней, из-за чего на лице вечное выражение тупой обиды, да ещё и прыщ над бровью выскочил. Страшная, одним словом. Страшная.

А вот, однако же, стоит в ванной Виктора Никифорова. Виктор Никифоров заплатил за её кофе. Собирается спать в зале Виктора Никифорова на диване Виктора Никифорова в одежде Виктора Никифорова.

— Ахуеть, — тихо-тихо прошептала Мила, присев на бортик ванной и уронив полотенце на коврик.

Тут же в ужасе подорвалась, когда в дверь постучали и напомнили, что она вещи взять забыла. Виктор их на диване оставил, а сам сейчас придёт — Эсси нужно на ночь вывести погулять.

Дождавшись, когда хлопнет входная дверь, Мила молнией метнулась за оставленными шмотками, удовлетворенно отметила, что диван Никифоров ей уже застелил. Со сверхзвуковой скоростью прополоскала волосы, не разобрав чем — шампунем или просто жидким мылом, и до того, как Виктор вернулся с собакой, погасила везде свет и, прям как была с мокрой головой, плюхнулась под одеяло. Пересекаться с ним опять было страшно. Глупо, но страшно.

А потом, когда и Виктор затих в своей спальне, она полночи просто просидела, натянув выделенную футболку на нос и вдыхая запах порошковой свежести. Пуделиха, лежа под батареей, сверкала на Милу отсветами редких проезжавших мимо машин в карих глазах и будто бы смеялась.

Дура, ты, Милка.

Ду-ура.

А кто-то спорит, что ли?

 

Следующим утром Мила растолкала Виктора, что б он дверь за ней закрыл, потому что ей в школу нужно было ехать через общагу, ибо ни тетрадей, ни учебников с собой не было, а пропускать нельзя — по мозгам надают.

И опять откровенно на него залипала. Он со сна помятый, тёплый, лохматый, с ореолом ёлочного дождика вокруг худого скуластого лица стоял, привалившись к стене прихожки, обхватив себя обманчиво хрупкими руками, зябко потирал ногу о ногу и ждал, пока Мила зашнурует кроссовки.

Что-то говорил. Определенно что-то говорил, но Мила опять не слушала.

— Увидимся, — мягкий спокойный голос догнал её уже на лестнице.

— Ага, — машинально ответила она, как отвечала половину прошлого вечера и всё сегодняшнее утро.

Что ж, Бабичева, наверное, теперь Виктор тоже будет думать, что ты недалекая идиотка со словарным запасом этой страшной бабищи Ильфа и Петрова. Как ж её там звали?

Ой, да неважно.

Черт!.. Она в этом районе не была никогда! А как ехать-то?

Соблазн вернуться и попросить Никифорова проводить хотя бы до остановки или ближайшей станции метро был велик, но Мила проявила недюжинную силу воли, вооружилась святым принципом «язык до Киева доведёт» и отправилась приставать к прохожим. А то что она? Совсем беспомощная, что ли? Нифига подобного!

 

Весь следующий день Мила болталась где-то на границе яви и пространство осознавала весьма смутно, строки учебника сливались в одно черное размытое месиво, а ручка выводила в тетрадке ровный нитевидный путь Милиной самооценки, редко взбрыкивающий кардиограммным всплеском.

Потому что Никифоров этот — птица неизвестного полёта и странен порядочно. Зачем он потащил Милу в кафе? Зачем оставил ночевать у себя? Зачем так много чего-то ей рассказывал? Благодарил за что? За те двадцать минут в раздевалке, когда она не знала, куда себя деть и что ему сказать, и поэтому болтала о Светке Ведякиной, и её тройном лутце, и зеленых ногтях заодно?

Много чести как-то.

А теперь что будет?

Типа ничего не было?

Опомнись, Бабичева, ничего так-то и не было!

Ну да.

 

На вечерней тренировке Яков Самойлович подозвал к себе Милу отдельно от группы и строго поинтересовался: а за каким чертом Витьке Никифорову понадобилось расписание её тренировок?

— А вы дали? — как-то уж слишком даже не смело, а борзо ответила Мила вопросом на вопрос.

— Еще чего. Нашли сваху, босяки, — проворчал тренер, складывая руки на груди. — Захочет — сам найдёт. И вообще, ты чё тут стоишь? Пошла-пошла! Работаем!

 

Этим же вечером Витька Никифоров опять выскочил на жизненный путь Милы в холле спорткомплекса, белозубо оскалился, заправляя за ухо свалившуюся на лоб серебряную прядь:

— Кофе? Я поставил будильник. В этот раз комендантский час не пропустим.

Перед тем как согласно кивнуть, Мила молчала с полминуты — это в конвульсиях билась самооценка, жить хотела.

А Миле было уже па-рал-лель-но.

Бери, Витя, свеженькую.

И делай что хочешь.

Твоя.

* * *

— Не будь мудаком, Никифоров! Куда ты мог свалить в пятницу вечером? А, ну да. Действительно.

Мила, зябко ёжась на продуваемой сквозняками лестничной клетке, до побелевшей фаланги вдавливала кнопку звонка уже очень знакомой квартиры в очень знакомом доме в ста метрах от станции метро.

Закономерен был вопрос — а что она забыла ночью под дверью у жемчужины мужского одиночного фигурного катания?

Все было до безобразия прозаично.

Светка Ведякина, будь она неладна, вытащила глупую и доверчивую Милку на тусовку с какими-то хоккеистами. В итоге, под конец неладная Светка уехала к одному из них на хату. Милку тоже звал какой-то рыжий и бородатый, но увольте… Наш типаж толкиеновские эльфы.

И насчет «пятницы вечера» Мила приврала. Время перевалило за полночь.

— Витя, ну, бли-ин!..

Дверь распахнулась будто бы пинком, Мила шарахнулась от звонка и больно ударилась задницей о перила.

— Какого хера?! Че?..

Когда уже у Милки выработается иммунитет к непонятным магнетическим чарам одного местного принца? Она опять могла только по-овечьи тупо пялиться на босые ступни, натруженные и в пластырях, как у нее, на проглядывающие сквозь тонкую белую кожу контуры вен на руках, на нахмуренные светлые брови, невозможные волосы, собранные в лохматый пучок, в сейчас льдисто-голубые, полыхающие холодным синим огнем злые глаза.

— Спал? — десять очков Гриффиндору!

— Ты что здесь забыла?

— У меня очередное «некуда пойти».

Виктор, прям как был босиком, вышел на бетон площадки, обошёл дверь, зачем-то внимательно ее ощупал.

— Вить, что ты делаешь?

— Ищу табличку «круглосуточный приют для бездомных».

— Витя, холодно.

Ему и ей тоже.

— Так заходи! Особое приглашение ждёшь?!

Зашла. Так получилось, что пока путалась со шнурками на ботинках, перегородила собой всю прихожку, и Виктор, плохо различавший что-то в темноте после освещённой лестницы, переступив порог, не заметил её и толкнул. Поймал сразу. Не дал упасть. Обхватил руками поперёк талии, выравнивая.

А в Миле взыграли полбутылки дешёвого вина, выпитые часом ранее и чудом не выбитые из дурной рыжей башки морозом. На чистом и искренне глупом порыве она схватила своего эльфа обеими руками за затылок, склонив голову, ткнулась носом в худую щеку и вмазалась в сухие губы своими. Эльф, по всем признакам, охренел порядочно, потому что замер библейским соляным столпом, но рот открыл. Мила не обольщалась тем, что с ней хотели целоваться или ждали от неё чего-то подобного, скорее наоборот. Но заднюю давать она все равно не собиралась. Не так воспитана. Не тот характер.

Когда Миле хватило смелости-наглости скользнуть своим языком под язык Витьки и обвести тыльную сторону нижнего зубного ряда, он, наконец, очухался и отцепил ее от себя. Притом, не как в фильмах — нежно, ласково, за плечики — а самым странным и тупым образом, просунув руку между их лицами и с силой надавив ей на лоб, заставляя запрокинуть голову.

— Ну и зачем? — зашипел Витенька не хуже кобры Нагайны в том мультике про мангуста.

— Захотела.

— М-м. Пила?

— Выпивала. И я давно хотела это сделать.

— Зачем?

— Тебе о пестиках и тычинках рассказать?

— Мне не нужна девушка. И отношения в принципе. И короткие потрахушки тоже.

— А кто сказал, что я в поисках парня, отношений и коротких потрахушек?

— Вот как?

— Вот так.

— Сама себе постелешь. У меня была адская неделя. Я устал.

И ушел. Просто вот взял и ушел, сволочь. По пути щелкнул выключателем, и ослепленная внезапной желтизной Мила чуть не снесла обувную полку.

Вот же ж…

Козёл.

 

Собственно, тот вечер за неделю до чемпионата мира и был принят Милой за точку отсчёта первых серьёзных (не-а, ни разу) и очень странных (похоже на правду) отношений в её жизни. По возвращении с чемпионата — с золотом! Милка с золотом! Отсоси, Ведякина, въёбывать нужно было, а не трахаться! — Виктор уронил ей в сложенные лодочкой руки связку ключей с розовой кроличьей лапкой вместо брелока.

— Верхний, нижний, домофон, — снисходительно пояснил эльф, накручивая на палец тонкую косичку. — За победу. И чтобы по ночам в дверь мне больше не долбилась.

— Это ключи от твоей квартиры?

— Нет, от соседской.

Мила вмазала ему кулаком в плечо. Виктор колко рассмеялся, уворачиваясь от второго кулака, перехватывая её запястье и разворачивая к себе спиной.

— Расплетёшь меня? — Мила лопатками чувствовала, как в ритм вдохам и выдохам поднималась и опускалась его грудь, ощущала теплое дыхание под самым ухом.

И плыла.

Конечно, расплетёт, и расчешет, и башку его глупую и злую вымоет: как он любит, целый час мылить-гладить всем-всем, что только найдется на полке.

Да и вообще, у Милки золото! Взрослое золото чемпионата мира! В восемнадцать лет!

И ключи.

От квартиры Виктора Никифорова.

 

— Где ты работаешь?

Виктор так и замер, согнувшись в три погибели над шнурками. Лица было не разглядеть за ровным платиновым полотном волос, которыми он любезно подметал пол.

Мила возвышалась над ним, уперев кулаки в бока, не торопилась включать свет и со снисходительным выражением на лице, но уж наверняка яростно полыхающим взглядом, рассматривала владельца квартиры.

Владелец квартиры не шевелился. Черная пуделиха проскочила мимо Милы и бросилась вылизывать хозяину лицо. Тут напряженная тишина грохнула крещендо и лопнула. Виктор со смехом и недовольным стоном плюхнулся на задницу, обнимая лезущую к носу собаку, и снизошёл до того, чтобы посмотреть на Милу.

— Дать тебе ключи было дерьмовой идеей. Что ты здесь делаешь?

— Уверена, что Эсси и её мочевой пузырь так не думают. Я испекла пирог.

— Прикольно. Какой?

— Тему не переводи. Грушевый, с миндалём и карамелью.

— М-м, если бы я выпил чуть меньше, то пошел бы жрать прям вот сейчас.

— Ты пил?!

— Нет…

— Никифоров!

— Я в душ!

Кроссовки, стянутые по-простецки руками, отправились в полет под полку. Теплая парка осталась валяться грудой хлама на полу. А Милка и возмутиться не успела толком, да только дверь ванной уже хлопнула и вода зашумела. Только и видела всполох серебристого лисьего хвоста.

На часах два-двоеточие-сорок три ночи. Мила переступила порог уже привычной двушки на восьмом этаже без пятнадцати шесть вечера. И, честно говоря, после одиннадцати она была в шаге от того, чтобы начать трезвонить Фельцману и поднимать на уши всех, потому что один конкретный Никифоров не брал трубку. В половину двенадцатого он соизволил скинуть сообщение, что, мол, задерживается на работе, нечего ему телефон обрывать.

И Милка присела на жопу. На очень злую жопу. Они типа что-то там а-ля встречались, дружили, как-то так, короче, уже три чёртовых месяца. На дворе красовался май. Мила узнала о Викторе много такого, что даже в самых откровенных интервью не прочитаешь. Виктор чудом одним ещё не вылетел с лингвистического факультета СПбГУ, хотя пары исправно замещал тренировками и работой. Вопрос абстрактно-непонятной работы волновал Милу до чертиков и зуда в каждой конечности. Нет, всякие там фотосессии, съемки малобюджетной рекламы или типа того прокатывали, как объяснение, но не каждый же божий день до самого утра. Однажды Мила предположила, что Виктор впахивает официантом в каком-нибудь захолустном ресторанчике с претензией на антураж. Никифоров ржал долго, потом честно признался, что пробовал и такой вариант, но не срослось… Слишком он колоритен для такой работы. Пришлось искать другую. И пока он доволен.

— Знаешь, на ум приходит не так много профессий, на которые могут взять фигуриста-белоручку без образования работать по ночам, — выдала Мила, когда Виктор, по горло замотавшийся в халат и с полотенцем на голове, высунулся из ванной.

— Не думал, что у тебя все так плохо с фантазией, но не романтизируй меня до такой степени. Я не отсасываю в переходах, чтобы заработать себе на новые коньки.

Тон усталый и многообещающий. Скандал будет тоже многообещающий, если Мила сейчас продолжит давить. И… Мила прислушалась к ощущениям. Хочется ли ей поистерить? М, хочется. Быть скандалу. Она этому козлу пирог пекла. Типа сюрприз готовила. А он там где-то что-то… В общем, Мила была уверена, что она имеет все права на то, чтобы быть допущенной к священному знанию.

— Тогда расскажи мне. Иначе настучу дяде Яше.

Эту детскость определенно стоило ляпнуть только, чтобы увидеть еще более вытянувшееся лицо и распахнутые в удивлении близком к ужасу глаза.

— И что ты ему скажешь?

— Витеньке коммуналку нечем платить. Витенька пошел в проститутки.

— Умерь свои гормоны, а. Второй раз прошу. Это эскорт.

— Какие гормоны, я тебя умоляю! И вообще… А?!

Что-что он сказал? Миле послышалось или?.. Что?!

— За вопрос, чем эскорт отличается от проституции, выкину тебя на лестницу, так и знай.

— «Мемуары гейши» пересмотрел, что ли? Ты серьезно?

— Быстрый, легкий заработок, который требует от меня только то, что у меня уже есть: хорошие манеры, безупречную внешность и подвешенный язык. Почему нет?

— Чай пить будем?

— А тебе завтра не в школу?

— А тебе не в универ?

— Ну, мне-то не поступать в этом году… Куда, кстати?

— Да чтоб я знала!..

 

— Я не могу! — Мила грохнулась подбородком Виктору аккурат в солнечное сплетение.

Бедный Никифоров подавился вдохом, конвульсивно дернулся и рукой спихнул Милкину голову ниже на живот.

— Замотайся в простыню и спи. Как будто бы первый год, честное слово.

— Какой простой, куда деваться…

Виктор пожал плечами и снова уткнулся в какую-то умную книжку. После едва закрытой сессии он решил взяться за ум, не без влияния громких и угрожающих воплей Якова Самойловича, конечно. Шла вторая неделя июля. Еще не бросил. Мила поражалась. Сама она материными молитвами, бабушкиными церковными свечками и папиными матами набрала везде проходные баллы и пам-пам-пам, здравствуй, Лесгафт наш родной! Только, к сожалению, не желанные зимние олимпийские виды спорта, а экономика, управление и право, которые матери показались более перспективными. Ох уж эти дремучие люди, с трудом понимающие, чем зарабатывают спортсмены.

— Ненавижу эти тупые белые ночи. Не-на-ви-жу! Я не могу спать при свете!

Её нытье было мастерски проигнорировано. Только страница прошуршала. Вот же засранец. Ему-то не вставать с утра на тренировку. Выклянчил у дяди Яши недельный отпуск. Теперь спит до обеда и только часам к восьми сматывается на свою «я-ни-с-кем-там-не-трахаюсь» работу.

Да уж, ни с кем не трахается… Видимо, вообще ни с кем. Шел четвертый месяц Милкиных типа отношений. Вся сборная думала, что она спит с Никифоровым. Даже Фельцман, наверное, думал, что Мила развлекается с его драгоценным чемпионом. Не исключено, что и Милкина мама склонялась к этому же варианту развития событий, просто молчала.

И Мила спала.

На соседней половине кровати.

Вот именно, что спала.

Он, чёрт его возьми, каменный, что ли. Гранитный. Мраморный.

Обидно, словами не высказать как.

Когда всё фигурное катание думает, что «да», а эта белобрысая, серая, голубоглазая скотина высмеяла сдавленное «нет», когда Мила поимела смелость проявить инициативу.

Значит, сосаться с Милой, обнимать её ночью, как плюшевого медведя, душить своими космами серебряными и за ручку держать — это пожалуйста, это мы можем. А как дело к чему-то более серьёзному, так всё. Перевернулся на животик и засопел в подушечку.

Как в той дурацкой комедии: «Как на тропу войны, так не мал, а как на фильму…»

— Вить.

— Я за него.

— А может, ты асексуал?

Миле на лоб плюхнулась книжка, которую она тут же выцепила у него и отшвырнула подальше. Села. Вгляделась внимательно в веселящиеся голубые глаза напротив.

— Ты смысл слова-то знаешь?

— Ой, смешно!

— Нет.

Мила нахмурилась.

— Я люблю секс. Знаю, что такое секс. Занимался сексом. И, в принципе, не имею ни малейшего желания отказываться от столь любопытной практики физического контакта.

Мила поджала губы, поглядывая на него самым злым из имевшихся взглядов. Виктор только усмехался, покачивая из стороны в сторону согнутым коленом. Красивый. Стервозный. Козел.

— А что ж тогда не так со мной?!

В лице изменился. Ух ты! Неужели нужный рычаг давления, наконец, нащупан?

— Все так. Ты у меня прекрасная. Рыжая и прекрасная.

— Но не ебабельная? — и слезок побольше в голос. Пусть поволнуется. Пошевелится, а то разлёгся тут. Антиной.

— Что за слова-а? — заржал. Скотина-скотина-скотина!

— Нет, ты ответь!

Её обожгли смеющимся взглядом сквозь щелки между пальцами.

— Настолько же не «е-ба-бель-на-я» — господи, выговорил, — насколько и я.

Невозможный. Он невозможный. Не должно в мире существовать таких людей. Вот же скользкий уж, что ни скажи — думаешь, что всё, припёрла его к стенке, а он все равно вывернется. Мыла кусок, а не человек.

— Ну, и в чем же тогда проблема?

А в ответ тишина на тишине тишиной погоняет. Как всегда. Миле бы психануть и уйти. Нахрен он ей такой фригидный сдался? Термин «фригидность» вообще по отношению к мужикам употребляется? Да только стоит ему улыбнуться вот так, светло, ласково, с искорками в глазах и попросить подать кинутую на пол книжку. И Мила всё. Опять. Куда уж ей от него деваться, пропащей душе?

* * *

«Отношеньки» продлились почти год. Ладно, восемь месяцев. Практически в одном и том же режиме. Миле можно было всё. Всё, что угодно: задавать любые глупые вопросы, лезть повсюду (она познакомилась с Алевтиной Леопольдовной абсолютно случайно, а нечего телефоны где попало разбрасывать), сидеть с ним в одной ванне, тренироваться плести свадебные прически на платиновой, прочёсываемой с третьего раза копне и таскать его майки с трусами, но радости плотских утех для неё были закрыты, прямо аки перед Евой, и даже зеленый змий не помогал. Пьяный Никифоров — отдельный сорт травы, но почему-то он всегда оставался достаточно соображающим, когда Милу уже срубало. Хотя может дело в том, что Мила не имела столь богатого алкогольного опыта, который можно было получить, проживая в мужском крыле общаги при нахождении у власти Никитки Румянцева. Говорят, золотые были времена. Виктор ни разу не спорил с этим утверждением, но и подробностями не делился.

Финал Гран-При. Виктор с золотой медалью и белоснежным оскалом — привычное зрелище. Собственные ноги подкашивались ровно до момента мягкого поцелуя в нос и шёпотка в ухо: «А вся сборная думает, что мы спим!»

Дошло, что ли, только? А вы, оказывается, господин Никифоров, еще больший затупок, чем блондинки в анекдотах про блондинок. Хотя если теория, согласно которой вместе с убывающим градиентом цвета волос уменьшается и количество серого вещества, верна, то и объяснять тут нечего.

Милка запорола лутц в каскаде и уступила первое место американке. Ведякина вообще пролетела настолько мимо пьедестала, что Мила даже не сомневалась, что и из группы, если не из сборной, полетит она примерно так же. Дядя Яша терпением не отличался.

А потом Виктор исчез. После банкета. Пропали паспорт, кошелек, рюкзак и он сам. Будто корова слизала. Трубку не брал. Ровный автоматический голос сообщал, что абонент вне зоны доступа. Через сутки сподобился прислать фотку в сообщении, что приземлился вместе со швейцарцем в каком-то европейском аэропорту и что Яков Самойлович может не беспокоиться сильно — Витя «только на недельку и вернется к национальным».

И с того дня ничем вы больше Милу не напугаете. Самое страшное она уже видела — собственного тренера, готового на убийство, достойное лучших концлагерных традиций.

В ту неделю в голове у Милы что-то переменилось. Возможно, что произошло такое особое перемыкание, когда ты от детской непосредственности и глупости отходишь в сторону и начинаешь осознавать ситуации каким-то задним взрослым умом.

Она окинула широким взглядом пережитый год: первое взрослое золото, окончание школы, поступление, Виктора, развод родителей осенью, — и как-то стало тяжело, как после переедания. Вроде бы, всё у неё было лучше-то и не придумаешь. Подумаешь, горе какое, отец нашел для себя кого получше, но все мы взрослые люди, все мы понимаем, как оно происходит. Это он перед Милкой так оправдывался, только Милке в тот момент от обиды за мать и за себя хотелось ему виноватую улыбку с лица коньком стесать.

Яков перманентно орал. Но это не пугало уже очень давно. Примерно полгода как.

В тот день она Виктору в плечо ревела про чёртов лутц и про дядь Яшу, который чуть что — вопит, как потерпевший. Виктор тогда рассмеялся ласково и, как дурочке, тихо объяснил, что и на нём Яков тоже замечательно отводит душу, и только поэтому Виктору на шею валятся его медали. Наоборот, бояться нужно начинать, когда тренер тебя игнорирует, а уж если орёт, то всё в порядке. Он переживает за тебя. Он на тебя работает.

Милка кивала. Удивлялась, как сама до этого не додумалась.

На самом деле Виктор научил ее многому. Плюс выдал к комплекту ключей от квартиры комплект ключей от арены. Личный. Но попросил не злоупотреблять. Они как-то приходили туда вдвоём. Мила полтора часа взгляд отвести не могла от одного ледового волшебника, от эльфа своего и глупой Северной Авроры, а потом ещё полчаса целовала его у борта.

Сейчас она была там одна, просто в полутьме нарезала круги не хуже шортрековцев. Паршиво ей было. Одиноко. Еще и собака умерла. Викторова. На передержке, пока они ФГП откатывали. Хотя, дай бог, пуделиха пожила на славу. Двадцать два года. Столько же, сколько и Виктору.

Накручивала себя, накручивала, а потом разогналась и свято уверовала, что прыгнет четверной тулуп, который у Виктора с закрытыми глазами получался. Конечно, не прыгнула. Шваркнулась на жопу.

— Эй, ну я же говорил не прыгать в темноте! Только для отработки хореографии!

Голос родной, знакомый. Мила прищурилась, продолжая отмораживать задницу, сидя на льду в тонких брюках. За бортом мелькала тень, остановилась, сложила локти на борт. Парень. Ну, мужик. Коротко стриженный и белобрысый. Не помнила Милка в своем окружении таких мужиков. Белобрысый-то был один, но только он Рапунцель, а этот… Хотя голос!

— Явился.

— Привет!

— Пошел ты!

Встала, поехала дальше. Работать, Бабичева, работать! Потом будешь думать.

— Я тебя искал. В общаге — нет. Дома — нет. Если бы не Ведякина, то и не догадался бы сюда прийти.

— Поклон Светке до земли.

— Ну прости меня. Знаю, что должен был предупредить.

— Никому ты ничего не должен. Захотел смотаться с Крисом. И ради бога, развлекался бы дальше. Чего припёрся назад-то?! — под конец заорала. Да уж, ледяной королевой точно Милке не быть. Не зря, когда она летом заикнулась про эту тему для программ, что Виктор, что Яков забраковали с полуслова. Зато Никифоров потом принес ей мультик про княжну Анастасию. И вот, родилась рыжая Настенька на льду.

Эхо гулко прокатилось по стенам. Виктор изогнул губы в грустной улыбке, опустил голову, спрятался за челкой. За кривой. Хотя асимметрия ему вроде бы шла. Молчал. Без проблем, раз он молчал, то Мила будет говорить!

— Ты же меня бросил, козел! Как и он. Просто взял и свалил молча, как будто бы так и надо. Как будто бы это нормально. Почти целый год колупал мозги, а в итоге свалил на каникулы по европам! И вообще, тебе, по-моему, насрать на меня. Глубоко. Всегда так было. Я вокруг тебя, как собачка на задних лапках, прыгала, в рот тебе заглядывала, слушала, а ты… А ты со мной, как с Эсси. Она вон умерла, а ты, поди, и не в курсе! Куда ты прёшься?!

Виктор открыл калитку и нет, не выкатился на лед, просто вышел. В носках. Видимо, без коньков был. Долго же он в таких условиях за Милкой гоняться будет, а без боя она не дастся. Мы — коты учёные!

Только вот убегать она почему-то не стала, а прижала к губам ладонь и разревелась от злости на всё на свете: на Никифорова и его ублюдскую улыбку, на орущего Якова, на свалившего в закат папашу, на мать, впахивавшую на трёх работах, на преподшу, которая отказывалась зачёт ставить.

— Тише. Не реви ж ты, господи.

А обнимался он все также мягко, тепло, привычно. Сколько раз она так с ним обнималась? Да миллион, наверное. Больше даже.

— Я же только благодаря тебе одной, глупенькой, этот год пережил. Ты же такая прекрасная. И рыжая. Ты не видишь, что ли? Я же столько раз тебе говорил.

— Чего?

— Рыжая и прекрасная, говорю.

— Да нет же. Что с тобой было?

И слёз как не бывало. А Милу традиционно легко отвлечь. Хотя нет лучшего мастера отвлечения, чем Никифоров — признанный факт. Чему, собственно, удивляться.

— Юношеский кризис, наверное? Плохо мне было. Уставал я. А ты была рядом со своими словечками, вопросами, мыслями. Ты очень помогла. Ты для меня практически семьёй стала. Сестрёнкой.

А с сёстрами не спят.

У кого что болит…

— Дурак.

— Ага.

— А я подстриглась!

И правда, медленно, но верно подрезавшиеся с выпускного медно-красные локоны после ФГП укоротились до плеч.

— Я тоже, — а то Милка слепая и не видит.

— Так я ещё и затылок выбрила. Кельтский узор. Красиво?!

Вывернулась у него в руках, задрала свободно болтавшиеся волосы, обнажая выбритые полоски и крестики.

— Ну да-а. Но я на такое не готов.

— Трус.

— Мир?..

— Дружба. Жвачка. Но именно что дружба, понял? Сгрёб свои культи к себе.

— Да.

И надо же, как счастливо улыбается, словно младенец, словно Ведякина, когда хоккеиста своего видит. Фу.

__________

От проигрыша гагаринской «Кукушки» на рингтоне Мила подскочила и перевернула коробку с крылышками. Остывшими. Нет, ну точно дядя Яша чует.

И традиционно, помяни черта белобрысого.

— Это пиздец, — траурно зашептали ей в ухо из динамика айфона. — Почему ты не остановила меня? Ну почему? Юри придумал, что неплохо будет летом взять её в Хасецу. Ты представляешь, что там будет? Что ты молчишь?

— Витька, как четверной тулуп прыгать?

— Какой, нахер, тулуп?!

У Милы был старший брат. Наставник. Чемпион мира. Национальный герой. Ну и всякое такое.

И Мила любила его просто до безобразия.