Хаос - это лестница (джен)

"Хаос — это лестница. Многие пытались взойти по ней, оступались и уже не пытались вновь — падение ломало их. Другим давался шанс взойти наверх, но они отказывались, продолжая цепляться за служение государству, своих богов или любовь. Всё это иллюзии. Реальна лишь лестница. И можно лишь пытаться взойти по ней."

Игра Престолов

Моросящий дождь сырой пеленой скрывает от глаз раскинувшиеся до самого горизонта поля. Высокое каменное здание из бурого известняка с одинокой башней, напоминающее потрепанный временем и непогодой средневековый замок, не сулит ни тепла, ни уюта. Геллерт знает: внутри холодно, как в фамильном склепе, чей изящный фасад и косые буквы над входом так нравились ему когда-то.

— Плата, которую платил грех, — смерть, — шепчет он и на мгновение ощущает на лице летний ветерок и запах цветущих лип. Тогда он был молод, тогда весь мир лежал перед ним, как эти поля по весне — цветущий и залитый солнцем, полный надежд и амбиций. Сейчас…

— Входи, — в голосе Альбуса слышится настойчивость и одновременно — сочувствие. — Ты ведь знаешь, куда идти.

Геллерт кивает, не возражая даже мыслью. Разумеется — ведь он сам строил этот замок-тюрьму, когда надеялся упрятать сюда всех, кто станет мешать ему добиться цели. Тогда мир казался ему сплошным иссиня-черным хаосом, темным клубком сплетенных нитей, тянущихся вверх, в стороны, вниз, вбок — нужно было лишь найти свою и ухватиться за нее, выбрать правильно, чтобы не упасть вниз, не уйти в сторону — а вскарабкаться наверх. Создать свое — ради других, но, конечно, и ради себя.

Альбус шагает через высокий каменный порог вслед за ним и взмахом палочки зажигает несколько свечей.

— Холодно, — замечает он невольно. — Как здесь холодно.

Геллерт приподнимает худые плечи. Дуэль позади, дуэль — проиграна, но Альбус продолжает ранить его искренним сочувствием и горечью во взгляде. Геллерту хочется, чтобы все скорее закончилось, чтобы Альбус ушел, но тот не уйдет: это своего рода извращенное наказание, которым бывший друг будет терзать и себя, и других, заставляя раскаяться.

— Моя камера там, в конце коридора. — Геллерт выдерживает пристальный взгляд Альбуса и обреченно идет вперед, касаясь обеими руками холодного камня. — Из нее видно море.

Они идут вперед в промозглой темноте, которую свет немногочисленных свечей лишь делает гуще. Пахнет сыростью и плесенью, и по бокам, через решетки, зияют ниши камер. Их пятьдесят. Не больше — и не меньше. Именно столько врагов Геллерт рассчитывал заточить сюда ради общего блага.

— Домовик будет приносить тебе еду. — Альбус осматривается в крохотной камере, светлой, но холодной, и зябко передергивает плечами, хотя на нем — шерстяной плащ с меховой оторочкой. — Я обещаю: голодать ты не будешь.

Геллерт молча садится на широкую жесткую деревянную скамью и задумчиво касается холодной гладкой поверхности. Уходи, Альбус, уходи. Ты победил. Ты показал мне, что, не стремясь сделать мир лучше насильно, не стремясь к власти, стал сильнее меня.

— Я проиграл. — Геллерт приподнимает голову, собирая внутри крохи былой надменности и веры в себя. — Я все понимаю, Альбус. И ты тоже понимаешь. Я боролся, ты стоял в стороне. Я из тех, кто осознает поражение. Но я двигался в хаосе, а ты в нем застыл.

Альбус качает головой и отворачивается. Он продолжает винить себя в смерти сестры, в ссоре с братом, во всех бедах, но Геллерту его не жаль. Нужно желать чего-то большего, чего-то, ради чего стоило пренебрегать сердечными порывами.

— Я отрицаю насилие, — говорит Альбус тихо и снова обводит камеру взглядом.

— Физическое, — безжалостно уточняет Геллерт и равнодушно смотрит на скривившиеся губы бывшего единомышленника. — Моральное, конечно, не преследуется по закону.

— Зачем ты убил всех этих людей? — Спрашивая про людей, Альбус, конечно, подразумевает свою сестру.

— Я карабкался вверх в поисках истины. — Геллерт улыбается, касаясь знака Даров, скрытого под мантией. — Я пытался стать самым великим волшебником, собрав все предметы воедино. Ты знаешь, о чем я мечтал: ощутить абсолютную мощь волшебства — и для меня это оправдывало все средства. Беда в том, что ты не понял этого сразу, не понял меня — того, что во мне не было и не будет ни жалости, ни преданности единожды выбранным и давно устаревшим принципам. Ты предпочел держаться за свои иллюзии. Поэтому для тебя хаос — это застывший зыбучий песок. Даже сейчас, даже в этой камере, побежденному тобой и скованному, мне есть что вспомнить. Дни величия. Дни, когда за моей спиной стояли сотни сторонников. Дни, когда все нити слились воедино, и я почти подчинил себе хаос. Подчинить хаос мира, где любое движение порождает лавину других движений, держать его в узде — это было моей целью с самого начала, и все — ради блага остальных. Магглам жилось бы намного лучше, если бы я стоял во главе нового общества. А что будешь вспоминать ты? Что победил сильнейшего мага? Это одновременно все — и ничего. Вспышка в темноте.

Альбус тяжело дышит, но выражение глаз разглядеть невозможно. Там наверняка отвращение.

— Я знал многих, кого ты убил, — говорит он тихо. — Я видел тела. Мне жаль, что я не смог найти в себе силы сразиться с тобой раньше. Я любил тебя, Геллерт. И ждал до последнего. Верил — до последнего. Я не хотел осознавать, скольких ты замучил…

— Удивительно, сколько у человека граней боли, правда? — Геллерт усмехается, вспоминая темный подвал Общества, где они ставили эксперименты, а иногда — жестоко мстили за убийство единомышленников.

Мысль создать идеального волшебника была украдена одним из членов Общества у нацистов еще до начала маггловской войны. Геллерт отнесся к ней с нездоровым энтузиазмом: маги, которые попадали в плен, подвергались таким изменениям сознания и облика, что потом в них трудно было узнать человеческое существо. Эксперименты тоже велись ради общего блага, но Альбусу этого не понять.

Их лица теперь сливались в один огромный круг, и Геллерт помнил совсем немногих: разве что девушку из МАКУСА, начинающего мракоборца. Она надрывно кричала от ужаса, когда ей под заклятием обезболивания осторожно вскрывали грудную клетку… и умирала долго, прижимая окровавленные руки к швам вокруг сердца, которое накачали зельем, повышающим выносливость.

Помнит он ещё парня с лопнувшими сосудами глаз, который отчаянно просил отпустить его домой, к матери. Ему пришили три дополнительные руки, с помощью магии проведя нервы к позвоночнику; каждая из рук могла держать палочку; ему ввели сыворотку, не позволяющую спать и освобождавшую его от потребности в воде и пище, и яд, который обострял обоняние и зрение. Они хотели сотворить идеального бойца — а создали нежизнеспособного монстра, который пять дней умирал от обезвоживания, паралича нервной системы и внутренних кровотечений. Все это время он продолжал звать мать.

И, наконец, мужчина, который работал в МАКУСА секретарем и отказался сообщать им о ближайших планах мракоборцев. Разумеется, у него не было шансов — информация была получена почти мгновенно, после нескольких Круциатусов, сломанных ребер и разбитого лица. Ему не повезло больше других: один из единомышленников Геллерта хотел узнать, какую боль и как долго может терпеть волшебник, не теряя при этом способности мыслить и сражаться. Пленника пытали режущими заклинаниями, вспарывая кожу на руках и ногах, взрывающими отрывали уши и нос, а после давали в руки палочку, заставляя сражаться. Мужчина полз к дверям, истекая кровью, тщетно пытался отбиться от десятка нападающих и раз за разом проигрывал. В конце концов его слабость всем надоела — и его приковали на цепь и оставили без еды и воды. Никому не было дела до того, на какой день он умер.

И, конечно, Геллерт просто не трудился запоминать всех, кого убивал медленно и изощренно — пытал до смерти Круциатусом, отрывал взрывными заклятиями разной силы руки или ноги по очереди, перерезал обездвиженной петрификусом жертве горло — медленно, чтобы та мучительно захлебывалась в собственной крови. Иногда он вырывал побежденным глаза, чтобы те навсегда запомнили его образ, и клал их им в руки.

Геллерта должны были бояться — остальное он не брал в расчет. В своем желании овладеть хаосом он забывал про детали, оставалось только опьянение собственным могуществом. Ведь у него была Бузинная палочка.

Тишина затягивается надолго, каждый погружается в свои воспоминания, и наконец Альбус поднимается, поджимая тонкие губы.

— Мы больше не увидимся. — Геллерт, опережая его слова, отрешенно смотрит на выступившую влагу на потолке камеры.

— Да, — Альбус коротко кивает, долго смотрит на него, прощаясь только глазами — и больше ни единой черточкой лица, ни одним движением тела. — Прощай, Геллерт.

Мелькает палочка, которая предала его, щиколотку грубо обнимает ледяное железо, шелестит темная мантия, скрипят заржавевшие петли двери — и Геллерт остается в зыбком одиночестве.

Шаги, такие знакомые, стихают навсегда, обращаясь в призрак воспоминания.

Геллерт поднимается и, с трудом таща за собой железную цепь, подходит к узкому окну.

— Хаос — это лестница, — произносит он тихо, глядя на серое поле с примятой выцветшей травой. — И я упал.