Главное - не паникуйте! (джен)

Трусоват был Ваня бедный:

Раз он позднею порой,

Весь в поту, от страха бледный,

Чрез кладбище шел домой.

Бедный Ваня еле дышит,

Спотыкаясь, чуть бредет

По могилам; вдруг он слышит,—

Кто-то кость, ворча, грызет.

Ваня стал;— шагнуть не может.

«Боже!— думает бедняк,—

Это, верно, кости гложет

Красногубый вурдалак.

Горе! малый я не сильный;

Съест упырь меня совсем,

Если сам земли могильной

Я с молитвою не съем».

А.С.Пушкин

Кладбище — самое безопасное место на свете. Не верите? А зря! Три часа уже между могил брожу и ещё никого здесь не встретил. Ни живого, ни мёртвого. Поэтому и спросить, как отсюда выбраться, мне, горемычному, не у кого.

А во всем моя мама виновата. Действительно во всём! Сами посудите: родился я восьмого марта в двадцать три часа сорок пять минут. Неужели не могла ещё пятнадцать минут потерпеть? Да явись я на свет уже девятого, не стали бы шутники одноклассники из года в год меня вместе с девчонками с Восьмым марта поздравлять.

И за имя ей отдельное спасибо. Это ж надо было Митрофаном меня окрестить! Девчонкам при знакомстве я Митей всегда представляюсь. Всё лучше, чем Митрофан Фонвизин. Что имя, что фамилия! Убойное сочетание.

Вы, наверное, мои откровения послушали и решили, что мама моя — фанатка русской классики? Ничего подобного! Меня так в честь прапрадеда по отцовской линии назвали. А мама классику ещё со школы не любит и до сих пор свято уверена, что «Войну и мир» Пушкин написал.

Долго мог бы я рассказывать, что пришлось по вине мамы в жизни вытерпеть. Да только зачем? Несмотря на все её чудачества, мамулю я люблю. А когда человека любишь, то мелочей не замечаешь и многое ему прощаешь. Да и привык уже постоянно ожидать со стороны родительницы какого-либо подвоха, чтобы впросак не попасть.

Поэтому неожиданное предложение мамы навестить на выходных бабушку Глашу меня сразу насторожило. Как чувствовал, что никакой семейной поездки не получится, а придётся одному ехать. Так оно в итоге и вышло, когда маму вечером в пятницу вызвали в больницу на дежурство. Сменщица её внезапно заболела.

— Сын, ты у меня совсем взрослый, школу нынче заканчиваешь. Съезди один. Тебе же не сложно! — принялась меня мама уговаривать. — Бабушка старенькая, она давно никуда не выбирается из своего «медвежьего уголка». Ей будет приятно, если ты её навестишь.

По поводу старенькой и никуда не выбирающейся бабушки можно было и поспорить. На мой прошлый «день варенья» бабуля сама приезжала и выглядела совсем не «старенькой», а лишь слегка «пожилой». И что с того, что Глафире Петровне — так нашу бабушку величают — далеко за восемьдесят? Больше шестидесяти ей ни за что не дашь! А всё свежий воздух, активный образ жизни да овощи со своего огорода.

Но мне действительно было не сложно прокатиться на выходных до деревни. Почему бы бабулю не порадовать, раз есть такая возможность? Я дал себя уговорить и поехал. С этого и начались все злоключения…

* * *

Если честно, то на электричку я опоздал без маминой помощи. Сам виноват, не нужно было накануне с Люськой допоздна по городу гулять.

Нет, Люська не моя девушка, она — подруга детства. Вместе в песочнице крепости строили, потом соседских пацанов на пару лупили, когда они нашу башню безжалостно разрушили. С тех пор и сдружились. В первом классе как сели за одну парту, так до одиннадцатого вместе просидели. Не каждый может похвастаться, что у него такой верный друг есть.

Кто подробностей наших взаимоотношений не знает, считает нас парой. А мы друг друга в этом качестве никогда не воспринимали, потому что когда-то вместе в кустики пописать бегали. Какие уж после этого романтические чувства? Но друг Люська самый надёжный, всегда поддержит и поймёт. И я её тоже.

А вчера подруга в глубочайшей депрессии была. Познакомилась накануне с обалденным (по её словам) парнем, понравился тот ей очень. А этот дебил (ну, а как ещё его назвать?) стал демонстративно за её подругой ухаживать. Вот и бродили мы с Люськой от моего дома до её подъезда и обратно почти до двух часов ночи. Болтали о мужском непостоянстве и женском коварстве.

В итоге на электричку я безбожно проспал. И пришлось сначала на автобусе полдня пыль сельских дорог нюхать, а потом ещё трястись по колдобинам на случайной попутке.

Смешной дедок, похожий на Санта Клауса, довёз меня на старенькой Ниве до дорожной развилки. Ему в Ново-Петровку налево нужно было сворачивать, а мне — направо, в Петровку. А до неё от поворота, где меня дед высадил, ещё километров пять топать. Дедуля, видя мои моральные страдания, на прощание посоветовал через кладбище дорогу срезать. Сказал, что так в два раза короче, и все деревенские так делают.

И вот я на кладбище. Вначале немного не по себе было. С детства кладбища не люблю, с того времени, как отца хоронили. Он у меня дальнобойщиком был, попал в аварию — и сразу насмерть. Мне тогда четыре года только-только исполнилось, поэтому и не помню его почти. Что подарки с каждого рейса нам с мамой привозил, помню, а какой он был — нет. И похорон самих не запомнил, только розы, что на могиле неопрятным ворохом лежали, до сих пор словно перед глазами стоят. Не люблю с тех пор ни роз, ни кладбища. Да и кто их вообще любит?

Хотя если на ситуации не зацикливаться, то кладбище — самое интересное место на свете. Вон, какие забавные надписи на надгробиях встречаются: «Он был хороший муж, но плохой электрик». На соседнем памятнике ещё одна необычная эпитафия: «Тут похоронена теща моя». А чуть ниже, под датами и нечёткой размытой фотографией в овальной рамочке, корявым почерком чем-то острым нацарапано: «Проживи она ещё месяц — лежал бы тут я».

И не страшно тут ни капельки. Тихо. Умиротворённо. Беспокоят только стремительно сгущающиеся сумерки. Надо торопиться — не хотелось бы ночевать среди могил. Но это не страх вовсе, а нормальное человеческое желание выспаться в мягкой постели, а не на мокрой пожухшей траве.

Вдруг невдалеке замечаю необычный памятник. Большой чёрный крест величественно возвышается над более мелкими своими собратьями, как великан над толпящимися вокруг лилипутами. Решаю взглянуть поближе, схожу с тропинки и приближаюсь к заинтересовавшему меня объекту.

Огромный, около трёх метров в высоту, чёрный каменный крест с затейливой резьбой по краю. Из чего его высекли — предполагать не берусь. На мрамор не похоже, на гранит вроде бы тоже. Я, конечно, не геолог, но столь повсеместно используемые минералы стыдно не знать. Странно, но никакой надписи на надгробии нет. Только аккуратный миниатюрный крестик с косой перекладиной выбит ровно по центру. И даже малюсенького холмика под памятником не заметно, словно этот крест и не на могиле установлен, а где-то посреди поля. Торчит себе эдакая громадина из земли, чуть покосившись влево, будто он сам, как диковинное растение, из земли взял да и вырос.

Издали этот крест весьма мрачно выглядел, а вблизи вообще жуткое впечатление производит. У меня от него мороз по коже, и виски вдруг ломит, как будто кто-то ледяным обручем голову пребольно стянул. Поворачиваюсь, а тропинка, по которой до этого шёл, куда-то пропала. Всего-то на несколько метров от неё отошёл, двигался строго по прямой, никуда не сворачивая, так что должна она вот прямо здесь быть, а её — нет. Оборачиваюсь: и крест исчез. Мистика какая-то! И куда же мне теперь идти-брести? Сократил, называется, дорогу!

Стою я, как дурак, среди могил и не знаю, что же делать. Со стороны кладбище таким миниатюрным и милым выглядело, а сейчас куда ни глянь — памятники, кресты, оградки, венки. И ни конца, ни края этому однообразию не видно. А главное — никого кроме меня здесь нет. А чего я хочу? Какой нормальный попрётся вечером на сельское кладбище? Только такой идиот, как я. Пойду, пожалуй, в сторону заходящего солнца. Так обычно в дамских романах пишут, которые моя мама на досуге читает.

В этой стороне кладбища могилы оказались совсем старые, и они как-то особо близко друг к другу «натыканы». Оградки одна к другой прилегают так плотно, что я еле-еле между ними протискиваюсь. Второпях цепляюсь курткой за какую-то вычурную загогулину на кованой решётке оградки. Дёргаюсь пару раз — отцепиться не получается. Такое впечатление, будто меня кто-то силой удерживает. Вцепился сильными костлявыми пальцами и ни за что не хочет отпускать.

И такая жуть вдруг меня охватывает, что в глазах разом темнеет. Как представил, что здесь навсегда и останусь. А как мама без меня? А Люська? А пацаны с нашего двора, с которыми время от времени тусовались? Дёргаюсь со всей дури. Раздаётся скрежет и противный треск. Жаль, куртку порвал, но зато свободен.

Между тем солнце скрывается за верхушками деревьев. Тени вытянулись настолько, что перекрывают собой всё свободное пространство. Мне даже на мгновение кажется, что я в какой-то другой мир попал. Так и хочется заорать: «Всем выйти из сумрака!» Только никакого другого мира не существует, просто фантазия разыгралась не на шутку. Небо становится всё темнее и темнее, а на душе у меня всё тягостнее. Все полузабытые детские страхи лезут из потаённых уголков сознания. Так и видится, как вон из-за того замшелого пня сейчас покажется чья-то костлявая рука и потянется ко мне, а за стволом старой берёзы замигают страшные кроваво-красные глаза.

Моргаю, и видения разом пропадают. Немного успокоившись, бреду дальше. Только с трудом обретённого спокойствия хватает ненадолго. Не только зрение играет со мной злые шутки. Слух внезапно обостряется настолько, что я слышу не только шелест ветра и шуршание опавших листьев под ногами, но даже тихий писк мышей в глубоких норах. Откуда на кладбище мыши? Или это не мыши вовсе?

Моё буйное воображение так и подкидывает ужасные картинки, одну невероятнее другой. То мне представляется заживо похороненный бедняга, который именно этот момент и выбрал для пробуждения, а сейчас всеми силами отчаянно пытается проделать путь на волю. То воскресают в памяти навеянные бульварным чтивом и посредственным кинематографом жуткие образы. Поэтому когда моя нога внезапно проваливается в пустоту, и я только чудом успеваю вцепиться в какое-то чахлое деревце, чтобы не упасть, паника буквально захлестывает меня. И я, зажмурив от ужаса глаза, ору благим матом.

— Чего шумишь? Тут кричать нельзя — это же кладбище, — раздаётся совсем рядом спокойный тихий голос.

Оборачиваюсь и вижу в двух шагах от меня худощавого светловолосого парнишку. Его внезапное появление должно меня испугать или хотя бы удивить, но я настолько измучен, что сил удивляться или бояться не осталось. Как и на то, чтобы обрадоваться. И я просто спрашиваю у незнакомца:

— Почему?

— Что почему? — не понимает он.

— Почему тут шуметь нельзя?

— Вот глупый, — снисходительно улыбается парнишка. — А вдруг кого разбудишь?

— Издеваешься? — усмехаюсь в ответ.

— Нет, шучу.

Шутка, прямо скажем, совсем несмешная. Но напряжение, до этого державшее меня в ступоре, вдруг редко спадает, и я от души смеюсь. Так, словно почувствовал себя самым счастливым человеком на свете. А потом уже спокойно интересуюсь:

— Ты местный?

— Да, — кивает парень.

— Выведи меня отсюда, пожалуйста, — наплевав на гордость, жалобно молю я.

Парнишка смотрит на меня удивлённо, потом, по всей видимости, понимает моё состояние и соглашается:

— Пойдём.

Мы разворачиваемся и идём. Мучавшее меня до этого чувство полной безысходности постепенно отступает, и жизнь снова кажется прекрасной и удивительной.

— И часто ты ночами по кладбищу гуляешь? — спрашиваю у незнакомца, словно мне есть до этого какое-то дело.

— Во-первых, ещё не ночь, — резонно замечает мой проводник, — во-вторых, я тебя о том же спросить могу.

— Я-то просто дорогу к Петровке хотел сократить и заблудился.

Парнишка изумлённо выгибает бровь и насмешливо фыркает:

— Да уж, сократил, так сократил!

Смешно ему, да мне и самому теперь смешно. А провожатый, резко свернув направо и раздвинув колючие кусты, интересуется:

— А ты в Петровку к кому направляешься?

— Бабушка там у меня живёт. Савельева Глафира Петровна, может, знаешь такую?

— Естественно знаю, — кивает парнишка. — Мы же с ней соседи.

И немного помолчав, неожиданно добавляет:

— А я и тебя знаю. Ты — Митрофан. Когда ты в прошлый раз у Глафиры Петровны гостил, мы с тобой на рыбалку ходили.

Пытаюсь припомнить подробности моего последнего вояжа к бабушке в деревню. А это сложно, ведь пять лет с той поры прошло. Да, гулял я как-то у речки с удочками. И соседский пацан со мной по бережку ходил, рыбные места всё показывал. Смутно что-то такое белобрысое и конопатое в воспоминаниях мелькает. Как его там звали? Женя? Жора? Егор? Нет, не помню.

Иду и незаметно рассматриваю бредущего рядом парнишку. Выглядит тот настолько обыденно, что встретив такого в толпе, забудешь сразу, как с глаз скроется. Но есть в нём что-то неуловимо странное. Понять, что же именно, я с ходу не могу, хотя и честно пытаюсь. Почувствовав мой пристальный взгляд, попутчик поворачивает голову и смотрит на меня. Хочу его имя уточнить, но что-то меня останавливает. Так, молча, и дошли до уже знакомой тропинки, которая минут через десять вывела нас к покосившемуся забору и небольшой калитке. А вдали, среди крон почти полностью оголившихся деревьев, темнеют на фоне заката крыши домов той самой Петровки, куда я так упорно стремился.

— Ты какой-то неразговорчивый стал, — только тут, буквально в шаге от выхода, решаюсь нарушить тягостную кладбищенскую тишину.

— Так я и при жизни болтать не особо любил.

При жизни? Что за глупая шутка? Неужели парнишка хочет меня напоследок напугать? Так поздно уже, кладбище практически закончилось, и до деревни рукой падать. Но тут тусклый луч света от экрана моего смартфона падает на свежую могилу, где вместо памятника среди роз (опять эти проклятые розы!) — большая фотография в обычной деревянной рамке с траурной каймой в уголке. И я сразу узнаю на фото моего случайного попутчика.

А невдалеке опять мелькает огромный чёрный крест, и мир вокруг меня вдруг резко темнеет.

* * *

Прихожу я в себя медленно и как-то урывками, поэтому окружающая реальность фиксируется мозгом фрагментарно: мелькающие в неверном свете факела уходившие вниз стёртые ступени; дробный стук камешка, сбитого с насиженного места волочившейся по этим ступенькам моей правой ногой; паутина, прилипшая на повороте к щеке. Что из увиденного и услышанного происходит на самом деле, а что порождается буйной фантазией, определить даже не пытаюсь. Ясно одно: меня волоком кто-то куда-то тащит. Пыхтит, чертыхается, но упорно тащит по ступеням вниз. Тяжело, видать, неизвестному носильщику приходится, ведь я далеко не пушинка, как-никак под метр восемьдесят вымахал.

Пытаюсь вспомнить, как же до жизни такой докатился, что меня, как принцессу, на руках носят, но получается сие далеко не сразу. Память весьма дозировано выдаёт нужную информацию: кладбище, встреча, свежая могила. А потом? Потом я позорно грохаюсь в обморок! Стыдно-то как! Но вполне предсказуемо: покойников я всегда боялся. Одно время даже в готы подался, чтоб от страха смерти избавиться, только не особо это мне помогло.

От того периода у меня остались волосы до плеч, пирсинг да чёрная кожаная косуха с кучей молний и цепочек. Куртку я продолжал носить, потому что она удобная и практичная. А волосы стричь жалко. Зря, что ли, столько времени их отращивал?

Почему я из готов ушёл? Возвращались мы как-то с Люськой поздним вечером с тусовки. Оба в образе: чёрная одежда, пирсинг, мейкап. А в автобусе к нам два качка подвалили. Я поначалу подумал, что они к Людмиле клеятся, а оказалось — ко мне!

— Привет, красотка, давай знакомиться? Я — Артём, а он, — на приятеля показывает, — Вадим. А тебя как зовут?

Я к тому времени от шока отошёл и жеманненько так ему ладошку лодочкой подаю:

— Приятно познакомиться. А я — Митрофан!

Качки после моих слов едва ли не бегом в конец автобуса рванули и на первой же остановке вышли. Смешно получилось, но от этой истории у меня какой-то неприятный осадок на душе остался. Люська потом долго доказывала, что на девушку я не похож. Вот только быть готом после этого случая мне как-то резко расхотелось.

Между тем меня бесцеремонно роняют, а потом ещё и трясут, пытаясь привести в чувство. Ага, так я и сознаюсь, что уже очнулся и пытаюсь в происходящем разобраться! Но мои коварные планы быстро расстраивают, нагло облив меня холодной водой. Забыв про конспирацию, резво подскакиваю. Пусть я и не злобная волшебница Бастинда, чтобы от воды растаять, но всё равно неприятно.

Голова чугунная сразу вниз тянет, перед глазами разноцветные круги в чехарду играют. Но чьи-то руки пребольно сдавливают плечи, не дав в очередной раз упасть. Меня опять тащат и усаживают на что-то мягкое. А под нос суют нашатырь (мама у меня медик, так что этот запах мне с детства мне знаком). Оглушительно чихаю и открываю глаза.

Небольшое, полностью закрытое помещение метра три на четыре с серыми каменными стенами и потолком, мрачное, как склеп. Только хрустального гроба со спящей красавицей для полного антуража не хватает. Зато имеется несколько грубо отёсанных каменных блоков разного размера. На одном из них, наполовину прикрытом пушистой меховой шкурой, я сейчас и сижу. Рядом находится камень поменьше, выполнявший роль стола. На нём стоит высокий подсвечник с пятью ярко горящими свечами, большой кувшин с узким горлом и приличного размера кубок. Всё это из какого-то тускло-жёлтого металла. Медь? Латунь? Золото? Впрочем, сейчас это не важно.

Голова болит просто адски. Как будто тысячу гвоздей одновременно в череп вбивают. Стискиваю виски руками, но легче не становится.

— Потерпи, сейчас пройдёт. Люди всегда тяжело переход переносят.

Люди? Переход? Что за бред! А голос-то знакомый... Перевожу взгляд выше и резко отшатываюсь. Мой провожатый стоит совсем рядом и тянет ко мне жуткую когтистую лапу. Верить в происходящее совсем не хочется. Может, упав, я ударился так сильно, что бредить начал? А на самом деле до сих пор где-нибудь там, среди могил, лежу себе и в ус не дую. Решив убедиться в своём предположении, я крепко зажмуриваюсь и тычу эту самую лапу пальцем. Если мираж, то она исчезнет. Не исчезает! На ощупь конечность оказывается твёрдой и теплой, вполне себе настоящей. Значит, всё, что меня окружает — самая что ни наесть реальность.

Присматриваюсь к «ожившему мертвецу» внимательней. А руки-то у него обычные, человеческие. Это мне с испуга, наверное, когти привиделись. А вот клыки есть, небольшие, едва заметные, но всё же клыки. Так вот что мне показалось странным в облике встреченного среди могил парнишки. Клыки. Упырь! И как я сразу не сообразил. Да мне конец! Всем известно, чем эта нечисть питается — людей едят! Прощаюсь мысленно со своей непутёвой жизнью, с мамой и Люськой. Жаль, и не пожил совсем, семнадцать всего. И я решаю заболтать нечисть:

— Не трогай меня! Не смей! Я не вкусный!

Реакция упыря на мои жалкие попытки заговорить зубы оказалась непредсказуемой, и я удивлённо смотрюл на согнувшегося от хохота нелюдя. Может, теперь у него аппетит пропадёт, и есть меня в ближайшее время никто не станет?

— Такой большой, а в сказки веришь, — отсмеявшись, говорит упырь.

— Какие сказки? Да все знают, что вы человечиной питаетесь!

— Человечиной каннибалы в Африке питаются! Неужели я на африканского каннибала похож?

— А что, скажешь, вы людей совсем-совсем не едите? И даже кровь из них не высасываете?

— Мы? Не едим! И ничего не высасываем! Сам же сказал, что невкусный! — снова смеётся этот… упырь, короче.

Я, можно сказать, с жизнью уже почти простился, напоследок разные способы остаться в живых изобретаю, а он, знай себе, посмеивается. От внезапно накатившей злости меня прямо на месте подкидывает, и, разом забыв свой недавний страх, я хватю упыря за грудки и несколько раз хорошенько трясу:

— Издеваешься, сволочь!

— Стой, стой! — пытается успокоить меня упырёныш. — И чего ты такой вспыльчивый! Сам себе что-то напридумывал, а на меня кидаешься!

— А не фиг тут издеваться! — всё ещё злюсь я.

— Да не едим мы людей, не едим! Разве что энергией человеческой иногда подпитываемся, если болеем или устаём сильно.

Подпитка энергией меня пугает куда меньше, чем возможность быть съеденным. Поэтому я успокаиваюсь, но сомнения ещё остаются:

— Если вы людей не едите, то почему все так уверены в обратном?

— Наша служба безопасности эту байку лет триста тому назад запустила, чтобы особо любопытных отпугнуть.

Мне бы, дураку, поинтересоваться, что эта служба безопасности с особо любопытными делала, если те с первого раза не отпугивались, но я зачем-то ещё раз уточняю:

— А вы точно людей не едите? Совсем-совсем?

Упырь смотрит на меня жалостливо, как на душевнобольного:

— Точно, точно! Успокойся, садись и слушай.

И он рассказывает мне удивительную историю. Оказывается, так напугавший меня чёрный крест — портал перехода между нашим миром и Иномирьем, где нечисть разная обитает. А сам упырёныш был на Земле наблюдателем. Его едва ли не с рождения в человеческую семью внедрили. Подчистили кому надо память, и все были уверены, что у дамочки двойняшки родились. А что один из «близнецов» и не человек вовсе — никому и в голову не пришло. Если же кто какие-либо странности за «новорождённым» замечал, так тому легко глаза отводили. Сначала другие наблюдатели, те, что внедрение организовали, а потом и сам упырёныш это несложное умение освоил.

— Тяжело тебе было? — проникся я невольным сочувствием к упырёнышу.

— А то! — кивает тот. — Особенно в самом начале. Я молоко ни в каком виде терпеть не могу, а мне постоянно титьку подсовывали!

И мы смеёмся уже вместе. А смех, оказывается, лучшее лекарство от страха. Мне уже не так страшно в компании нечистика, и я решаюсь, наконец, спросить:

— А с какой целью вы за нами наблюдаете? Собираетесь захватить и поработить? Или уничтожить?

Упырёныш насмешливо фыркает:

— Фэнтези перечитал? Какой смысл нам вас захватывать и порабощать? От вас же никакой пользы, одни сплошные проблемы. И уничтожать вас нам тоже не за чем. Вы и сами с этим неплохо справляетесь: загрязнение окружающей среды, военные конфликты, новые штаммы вирусов...

— Зачем же тогда вы за нами следите? — упрямо продолжаю допытываться я.

— Опасаемся. Люди со времён средневековья столько ведьм, колдунов и прочей нечистой силы истребили, что наши старейшины до сих пор боятся: узнают люди о нашем существовании и решат всю нечистую силу окончательно и бесповоротно уничтожить.

— А мне зачем об этом рассказываешь? — удивляюсь я его беспечности. — Не боишься, что разболтаю?

— Да кто тебе поверит! — пренебрежительно отмахивается упырь от моей угрозы.

Это он так намекает, что моя несколько нетрадиционная внешность доверия окружающим не внушает, или в здравомыслии всего человечества сомневается? В любом случае как-то обидно.

— Кто-то может и поверит, — решаю поспорить я. — Если уж в зелёных человечков из космоса верят, то в нечистую силу и подавно поверят.

— Доверяю тебе, вот и рассказываю, — поясняет упырь как что-то само собой разумеющееся.

— Доверяешь? Почему?

— А ты не помнишь? — пристально глядя мне в глаза, словно гипнотизируя, спрашивает упырь. — Совсем ничего?

— А что я должен помнить?

Упырёныш как-то неуловимо грустнеет, словно на что-то всё это время надеялся, а я его в итоге так жестко обломал:

— Ничего. Что дальше со мной было, рассказывать?

Клятвенно обещаю самому себе при случае во всех его недомолвках разобраться и быстро-быстро, пока упырёныш не передумал, киваю:

— Конечно!

Слушаю о злоключениях юного шпиона, и страх мой безвозвратно уходит. Ну как можно бояться того, кого за шалости пороли и в угол поставили. Хороши наблюдатели! Доверить маленького беззащитного упырёныша таким бессердечным людям на целых шестнадцать лет! За обычные детские шалости — так наказывать.

Создаётся впечатление: те, кто с упырёнышем в связке работал, только и делали, что о спокойствии и благополучие его «родителей» и «брата» заботились, от разного рода переживаний избавляли. Даже известие о смерти «сына» и «брата» их особо несчастными не сделало. Так взгрустнули чуть-чуть, и всё. О людях-то заботились, а что упырёныш всё это время чувствовал, похоже, никого не волновало. А малыш столько всего пережил!

Не утерпев, озвучиваю свои мысли вслух.

— Быстро же у тебя мнение меняется, — усмехается собеседник, — то упыри — каннибалы; то люди — безжалостные монстры, которым маленького нечистика и на день доверить нельзя.

Да, есть такой недостаток: меня на раз-два переубедить можно. А может, и не недостаток, а, наоборот, достоинство. Всегда готов признать свою неправоту. Вот!

— Не такой уж маленький я был, — продолжает упырёныш, — первое совершеннолетие уже встретил. Мы при желании развитие физической оболочки замедлять можем. Вот я и выглядел младенцем, хотя был куда старше.

Удивительно, упырёныша я всё время младшим считал, а оказывается он старше меня. Может, он — ровесник моей мамы. Или вообще, бабушки.

Заметив моё шоковое состояние, упырь спешит пояснить, что живут они намного дольше. Лет триста-четыреста, а то и все пятьсот. А первое совершеннолетие в десять лет наступает. С этого момента индивидуум считается полностью самостоятельным и сам отвечает за свои поступки. Второе же совершеннолетие в пятьдесят лет справляют, так что упырёныш хоть по человеческим, хоть по иномирным меркам ещё подросток. Но пришлось ему «Родине служить» сначала наблюдателем, а когда возрастные изменения уже не удавалось скрыть при помощи амулета (вон, у упырёныша какие клыки прорезались), оператором на портале перехода. Нечисть туда-сюда переправлять. И сейчас мы не где-нибудь находимся, а в служебном помещении рядом с порталом перехода. Хочу попросить мне портал показать, но передумываю. Может, это секретная информация да и место секретное, а я тут навязываться буду.

Упырёныш ещё много что про Иномирье рассказывает. Про государственное и общественное устройство, про воспитание и образование. Оказывается, от рождения и до пяти лет нечистики воспитываются в семье, а после живут группами в заведениях типа наших интернатов, где и учатся. И только я хотел поинтересоваться, что они изучают, как прямо у нас над головой раздаётся оглушительный рёв сирены. Уши у меня закладывает так, что после долго ничего, кроме противного шума не слышу.

И ни чуточки я не испугался! Только если самую малость. Если у нас, на Земле, сирену в самых экстренных случаях врубают, то, по логике вещей, у нечисти тоже самое. А кто знает, что у них чрезвычайной ситуацией считается? Может, нашествие враждебных зомби или вообще конец света? Ошарашенный и оглушённый, я не сразу замечаю, что упырёныш посматривает на меня как-то смущённо и виновато.

— Что случилось? — спрашиваю.

— Портал перехода на Землю закрылся, — огорчённо вздыхает нечистик. — Это я виноват, заболтался и не успел тебя вовремя назад вернуть, как раньше планировал.

Не успел или не захотел успеть? Может, никто и не планировал меня назад возвращать. Мерзкие мурашки страха медленно ползут по спине. Неужели, я навсегда в этом склепе останусь? Не хочу!

Бывший наблюдатель, заметив мой удручённое состояние, пытается меня успокоить:

— Это всего на сутки. А потом я тебя проведу через портал обратно.

— И мне целые сутки теперь здесь торчать?! — поняв, что никто меня похищать всё же не собирается, я начал качать права. Не желаю в четырёх стенах сидеть, и всё тут!

— Зачем здесь? Приглашаю тебя в гости. Посмотришь, как мы живём.

Предложение заманчивое. Надеюсь, что за сутки меня потерять не успеют. Мама на работе, а бабушка о моём приезде знать не знает, поскольку мы с мамой сюрприз ей сделать хотели. А посмотреть, где и как обитают эти чудики, которых большинство людей нелепой выдумкой считают, мне очень хотелось. Но напоследок я всё же предусмотрительно интересуюсь:

— А это не опасно?

— Да никто тебя не съест, — а сам так лукаво улыбается. — Разве что Баба Яга.

— Баба Яга — не выдумка? Она — настоящая?! Вот бы на неё хоть одним глазком глянуть!

Мне с детства хотелось посмотреть на первую женщину-лётчицу. Интересно, как она на самом деле выглядит? Неужели, как в сказках: «костяная нога, зубы торчком, нос крючком». Или это всё завистники придумали?

— Увидишь, обязательно увидишь. А чтобы в тебе опасная нечисть человека не почуяла — мой амулет наденешь, что я носил, когда среди людей жил, чтобы изменения во внешности скрыть.

Я с радостью соглашаюсь, в ожидании невиданных чудес совсем забыв народную мудрость о том, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Да и кто в такой момент о плохом думает?

Упырь между тем подходит к дальней стене, отсчитывает от пола семь камней вверх и пять влево. Сунув руку в едва заметную щель, нащупывает там что-то и тянет на себя. И кусок каменной стены бесшумно и послушно сдвигает в сторону, открывая проход в таинственный мир. Я, затаив дыхание, смотрю во все глаза. Но особо смотреть оказалось не на что. Такое же небо, только чуть голубее, такие же деревья, только ещё с листвой, и трава совсем летняя, ярко-зелёная.

— Ну, чего застыл, как истукан? Пошли! — весело командует упырёныш.

Вот так просто и буднично началось моё путешествие в Иномирье.