Дорожная сказка (гет)

Мы поссорились.

Расстались, как это принято сейчас говорить. Фраза звучала интеллигентно и культурно, а на самом деле всё было не так.

Шумно, отвратительно и грязно. Со сдёрнутыми с гардины шторами, с разбитой вдребезги посудой, с ошмётками летнего салата из помидоров на стене и с криками, ну, конечно, с криками, как же без них.

— Идиот! Дебил! Дурак!

Пока она в истерике набивала вещами дорожную сумку, вывалив из шкафа абсолютно всё и не разбирая, что толкает в недра чемодана — простыню или собственное скомканное платье, — я злорадно хохотал, поддакивая ей:

— Да, да, идиот, дурак! Да! — и щеки горели от злости и стыда.

Дождался. Заработал. Спасибо, любимая!

Финальным аккордом в этой какофонии был грохот двери, захлопнутой ею с особой злостью, и оглушительная, невероятного космического звучания гулкая тишина: я остался один, а она умчалась на вокзал, а оттуда — ночным поездом до городка, где жили её родители.

Вот и всё.

Развод. Раз-вод. Ра-а-аз-вод...

Даже мой злорадный и горький смех не мог прогнать эту растерянную, напряжённую тишину, которая, казалось, смотрела на меня испуганными глазами и спрашивала — а что делать-то? Что дальше? Как дальше?

Как дальше...

Первое время я хорохорился. Пока рана свежа, пока адреналин ещё прижигает её и лечит, боли нет. Подумаешь, какая фифа! Да ради бога. Ищи себе кого получше. Поумнее.

Потом, дня через два, всё же решился набрать её номер.

Осмелился.

Слушая гудки, я с тоской понял, что на самом деле ужасно боялся это делать, боялся этих долгих гудков, этой упрямой немоты и безжалостного отказа.

Не берёт трубку...

Да чёртова кукла!

Я набирал её номер снова и снова, пережив первую, самую острую боль и самый ужасный, тоскливый страх быть отвергнутым, набирал упрямо, ещё упрямее, чем она молчала, стараясь вновь — как обычно — заставить её меня выслушать и сделать по-моему.

Заставить.

Без толку.

Та-ак...

В этой горячке, в надежде на чудо и в пронзительно немых упрямых гудках я промаялся остаток рабочей недели, но она так и не ответила. А вот до её мамы я дозвонился с первого раза.

— Да, у нас, — вздохнула тёща. — Настроена разводиться.

Я помолчал, переваривая информацию. Сердце заходилось в бешеном мучительном ритме, и даже рука, удерживающая трубку, слегка подрагивала...

— Я приеду, — кратко сказал я голосом, не терпящим возражений, хорохорясь и строя из себя непрошибаемого человека, которого эта новость не выстегнула, нет. — Обсудим детали... развода.

— Приезжай, — тёща опять тихо вздохнула и дала отбой.

Раз-вод... чудесно!

В субботу на город обрушилась адская жара. Воздух был тяжёлый, влажный и душный, как в бане, — дышать абсолютно нечем. В этом вертепе мне предстояло трястись в поезде — меньше суток, конечно, и в отдельном купе, а не в общем аду плацкарта, пропахшем грязными носками и чужим потом, но всё равно — удовольствия мало. Даже задернув куцые беленькие шторки на окне, отгородившись от раскалённого добела вокзала, я не обеспечил себе защиты от беспощадного солнца. Я ужасно злился, воображая предстоящие мучения в тёмной коробке на колесах, к этому добавлялся нездоровый мандраж от неизбежной встречи с её родственниками... и с ней.

Как же не хотелось видеть всех этих людей! Слышать в их голосах осуждение и, наверное, издёвку! Чёрт знает вообще, что скажут, и спасибо, если морду не набьют.

Да уж, положение...

Ехать не хотелось совершенно, но и ехать я не мог. Что-то тянуло меня туда, и я тащился, как собака на запах смерти, подрагивая всей шкурой и едва ли не поскуливая.

Уже в поезде, разместившись на своей полке и запихав чемодан наверх, я ещё раз набрал её номер. Я долго этого не делал, почти сутки. Теперь же, набирая знакомые цифры, я ощутил то, что от себя самого долго скрывал — надежду. Я очень, очень хотел, чтобы она ответила! Отозвалась. Оттаяла хоть немного и хотя бы послушала меня... Да просто узнала от меня, а не от своей матери, что я еду.

Но она не ответила.

Раз-во-од...

— Да к чёрту всё, — выругался я вслух. Мандраж давал о себе знать, он выходил наружу какими-то ненужными движениями, действиями, непривычными словами. Вот сроду сам с собой не разговаривал...

Делать было абсолютно нечего.

Читать не хотелось. Отгадывать кроссворды — просто невозможно. Есть — тем более, хотя я всё же прихватил с собой пару "дошираков" и кусок колбасы. По такой жаре к утру испортится гарантированно.

Да что же делать, что же делать...

А вот воды я с собой не взял, болван!

Когда поезд тронулся, и мне сразу же захотелось пить, я понял, что придётся довольствоваться чаем, взятым у проводницы. Это жуткое пойло было кипяточно-обжигающим, и от него становилось только хуже. Жара изматывала. Окно категорически отказывалось поддаваться, и я чувствовал себя посаженным в духовку и запекаемым в собственном соку. Да я с ума тут сойду к концу пути!

Я ненавидел этот поезд. Я ненавидел эти бесконечные поля за окном, которым не было конца и края, и только стук колес и мягкое покачивание чуть-чуть успокаивали меня.

На маленькой станции под городом ко мне подсел ещё один пассажир, шумный неуклюжий дядька в возрасте. Он долго размещал свои вещи, какие-то узлы, ведро с ягодой, обвязанное испачканной ягодным соком тряпкой, и всё порывался мне рассказать, к кому он едет и что везёт, раскатисто хохоча и громыхая дорожной алюминиевой кружкой. Это был не человек, ей-богу, а домовой какой-то. Из его карманов торчали какие-то бумажечки и рыболовные снасти, на полях мятой панамы прицеплены крючки и разноцветные перья, а бумажников у него было, кажется, штуки три.

Я отвернулся к стене и сделал вид, что сплю. Если он тотчас не замолчит, я его убью. А если к списку моих неприятностей добавится ещё и статья за убийство, то это будет совсем уж плохо.

Но попутчик оказался на удивление понимающим и даже деликатным.

— Что, плохо? — внезапно сочувственно спросил он, прекратив шуршать фольгой, в которую у него была завернута варёная курица. — И-эх, дела молодые!

Он замолк, и вскоре я задремал, мысленно благодаря его за понимание.

Проваливаясь в зыбкий сон, я больше всего хотел, чтобы этот душный вонючий поезд превратился в трамвайчик и отвёз меня в Ехо, в новую жизнь, где я бы плевался ядом в негодяев и носил мантию Смерти. Смешное желание, почти детская наивная мечта убежать от проблем. Но проблемы не решить, уехав куда-то. Хоть куда. Если бы на земле существовало такое место, я бы первым же делом туда рванул, но...

...Ночью я проснулся от чудовищной духоты и громкого храпа соседа. Пот ручьём лился по вискам, дышать было абсолютно нечем. За окном стояла непроглядная темень и тишина. Поезд стоял.

Я сел; отирая совершенно мокрое, сальное, липкое лицо вафельным полотенцем в катышках, прилипающих к коже, отодвинул шторку, чтобы посмотреть, где мы находимся.

Не увидел ни черта: только тёмную непроглядную степь до самого горизонта, над которым тусклой звездой горел одинокий фонарь.

— Где стоим? — спросил я. Почему-то мне показалось, что сосед не спит, хотя он и сопел громко, как бегемот.

— Какой-то полустанок, — лениво ответил он, почёсывая спину.

— Надолго?

— А бог его знает. У проводницы спроси, у тёть Лады. Она там.

Я натянул на мокрое тело майку, чертыхаясь и психуя, отряхнул шорты от белых мерзких катышков. Открыл двери купе — в поезде было странно тихо, словно все, абсолютно все спали или покинули поезд. В этой странной тишине слышно было, как скрипит резина моих тапок, которые я взял с собой в дорогу.

Проводница, крепкая женщина в годах, сидела на ступеньках вагона и перебирала черешню в небольшом берестяном сите. У неё был цепкий, колючий, умный взгляд и — неожиданно — толстая коса, переброшенная через плечо. Колоритная тётка.

Из степи ветер принёс немного прохлады, но воздух всё равно был тяжёлый, тёплый и душный. Я подставил под еле уловимое дуновение разгорячённое лицо, но это мне мало помогло.

— Не спится? — хмыкнула проводница, смачно обсасывая черешневую сладкую косточку.

— Пить охота, — сказал я. — Чай есть?

— Выпили всё, — просто ответила она. — Да ты сходи вон туда, к дереву. Там колодец есть, из него все воду берут, кому нужно, если мы тут останавливаемся. Хорошая вода, вкусная, лечебная.

Я глянул в указанную ею сторону и ничего не увидел. Темнота: даже небо тёмное, ни единой звезды.

— Дождь будет, наверное, — пояснила проводница. — Ну, пойдёшь?

Я задумчиво поскрёб в затылке.

— А долго стоять будем? — поинтересовался я.

— Да уж не меньше часа, — ответила проводница. — Бутылку-то дать?

Откуда-то из-за спины она выудила чуть помятую пластиковую полторашку, протянула её мне, и я спрыгнул на насыпь.

Пахло разогретыми летней жарой шпалами и травой, под ногами скрипели о резину мелкие камешки. Я шёл вперёд, в темноте спотыкаясь обо всё подряд и отчаянно матерясь про себя, потому что не видел абсолютно ничего, но пить хотелось зверски, и я не терял надежды найти треклятый колодец.

Вообще, нафига я сюда полез? Как тут оказался? Всё из-за неё, из-за жены, будь она неладна. Развестись можно и так, на расстоянии. Для этого не обязательны поездки и переговоры.

Я же безбожно вру себе — на самом деле я хочу её вернуть.

Небо прорезала яркая зарница, лизнув облака длинным светлым извилистым языком, и я увидел его — старый каменный колодец под таким же старым корявым деревом. И в самом деле, недалеко. Оглянувшись назад, увидел и тёмную тушу поезда. Успею, ничего не сделается.

Степь ещё раз вздохнула ветром, преддождевая свежесть прокатилась волнами по траве, чуть отгоняя духоту. Я глянул на небо — было очень темно и как-то первозданно дико, свободно и одиноко, словно я был на земле совершенно один, но одиночество не было пугающим, нет. Я почему-то почувствовал себя в другом, новом мире, как космонавт-первопроходец, вышедший из своей ракеты и глотнувший воздух чужой планеты. Новый мир, окружающий меня, только предстояло освоить, узнать, и это вселяло надежду и приносило ощущение упоительного предвкушения. Словно можно начать всё сначала, основать новую цивилизацию и почувствовать себя отправной точкой в целой череде веков и тысячелетий истории, если хотите.

Да, я неисправимый романтик; она тоже часто говорила, что я придумываю на ровном месте всякую восторженную чушь, что я хуже ребёнка... Такой вот нескладный я дурак, да.

У колодца росла старая яблоня. Это я понял по одуряющему запаху нагретых на солнце плодов. На один я наступил — яблоко громко лопнуло у меня под ногой, и сладким соком запахло ещё сильнее.

На корявом высохшем суку висело, покачиваясь, ведро на длинной цепи. Вытряхнув из него мелкий мусор и сухие листья, я глянул в колодец. Там было темно. Интересно, а вода-то там вообще есть?

Ведро с грохотом полетело вниз и шумно шлепнулось об воду, цепь в руках дернулась, натянулась, больно впиваясь в пальцы.

— Вот тебя бы, как это ведро, — злобно пыхтел я, вытягивая воду из темноты. — На верёвку и тянуть... чтоб не смела брыкаться...

Тяжёлое и мокрое, плещущее ледяную воду мне на ноги ведро было вытащено из колодца, и я, недолго думая, припал к нему пересохшими, слипшимися от солёного пота губами. Даже если бы ведро было полно жаб и змей, я, наверное, просто вытряхнул бы их на землю. Я пил жадно, взахлёб, обливаясь и не обращая внимания на обжигающий холод невероятно вкусной воды, которая наполняла мое разгорячённое тело какой-то лесной, хвойной прохладой и покоем.

Кап, кап, кап — с цепи в прохладную темноту звонко били капли светлой серебряной воды.

Говорят, звёзды видны в колодце даже днём.

Я заглянул вниз ещё раз и усмехнулся — а и правда видно. Ветер разогнал тучи, небо разъяснилось, вылезла луна из-за краешка чёрных облаков, и вода в моих ладонях стала светлая-светлая.

Кап, кап, кап... капли прохладного звонкого звёздного света.

Зачерпнув ладонями, я плеснул воды себе в лицо, на волосы, но вместо холода ощутил приятную, какую-то мятную бархатную прохладу, уносящую жар, стирающую солёную маску, стягивающую кожу. Ветер, проносящийся над моей первозданной дикой степью, волнами перекатывающий траву, теперь освежал, принося облегчение и покой, напряжение спало, словно смытое с плеч колодезной водой. Предстоящее путешествие больше не раздражало; осталась лишь горечь, словно хвойный привкус на губах. Кое-как наполнив помятую бутылку колодезной водой, я уселся под яблоней передохнуть и просушить вымокшую майку.

Господи, хорошо-то как здесь. Интересно, почему никогда не попадаешь в такие вот места, когда ездишь на пикники? Вечно попадаются мокрые берега с осклизлой жалкой травой и неряшливыми остатками чужих костров на рыжем песке.

А тут хорошо. Свободно. Дико. Хорошо...

Ну и что? Что теперь?

Вместе с раздражением ушла злость и подсознательное желание ругаться, доказывать свою правоту и выходить победителем. Я хмыкнул, мысленно прокручивая все варианты предстоящего мне непростого разговора. Я хотел доказать что-то, да, настоять и убедить. А надо ли это? Кого побеждать-то?

Рассматривая звёзды над головой, я похрустывал найденным тут же яблоком, суховатым, сморщенным и тёплым, но переспелым, сладким и ароматным до безумия.

В кармане завозился телефон, пиликая будильником назойливую мелодию. Это было странно: не помню, чтобы ставил будильник на этот час.

Вытащив телефон, я посмотрел время — половина второго. Наверняка она уже спит. Или не спит, меня ждёт? Мать не могла ей не сказать. Тоже, наверное, готовится к встрече, выдумывает аргументы, доказательства, собирается кричать и спорить...

Я ещё раз глянул на небо, подмигивающее мне отмытыми в дождевых облаках светлыми звёздами. Позвонить, что ли? Может, возьмёт трубку? Может, отсюда меня услышит?

Гудков было совсем немного, всего три, и я услышал в динамике её голос.

— Не спишь? — почему-то спросил я.

— Не сплю, — тихо ответила она.

— А я к тебе еду, — растерянно сказал я, совершенно обалдев от того, как легко вдруг клеился наш разговор.

— Я знаю, — всхлипнула она.

— Не реви, — строго сказал я, и она засмеялась сквозь слёзы.

— Ладно, — прошептала она чуть слышно. — Я встречу тебя завтра.

— Хорошо, — я улыбался как дурак, еле удерживая себя, чтобы не встать на уши и не заорать. Сердце выскакивало из груди. — Я тебе яблоко привезу. Вкусное. Хочешь?

— Хочу.

Справа прогудел поезд. Странно: мне показалось, что я пришёл слева, ну, да что с меня возьмёшь.

Я подобрал свою бутылку, нашарил в траве ещё одно горячее яблоко и бросился к насыпи, оскальзываясь на траве в мокрых резиновых шлепках.

Проводница Лада стояла в тамбуре, выглядывая наружу и явно ожидая меня.

— Ну, нашёл колодец? — спросила она, хотя это был излишний вопрос. — Заходи скорее, отправляемся.

Она закрыла за мной двери, и поезд тут же мягко тронулся, словно и в самом деле ждал только меня. Торопливо я пробрался по узенькому коридору до своего купе, чувствуя, как поезд набирает ход, покачиваясь, неслышно скользнул внутрь и повалился на свою полку. Соседа не было, никто своим храпом мне не докучал. Жара отступила, перестала душить и мучить меня, уступив место легкой прохладе, и я уснул мгновенно.

— ...Просыпаемся, просыпаемся! Скоро конечная станция!

Я торчком уселся в постели, потирая глаза. За окном проплывали знакомые пейзажи, поезд трясло, он переходил с пути на путь, всё ближе и ближе подбираясь к вокзалу.

На столе в лучах утреннего света блестело красно-полосатым боком крапчатое ароматное яблоко, плескалась в пластиковой бутылке вода с какими-то мелким колодезным мусором на дне.

— Белье сдавайте, — процедила сквозь зубы проводница, заглянув в купе.

Это была молодая девушка с красными от недосыпа глазами. Кажется, она же вчера у меня проверяла билет и поила невкусным чаем.

— А сосед сошёл ночью? — почему-то спросил я, скатывая свой матрас.

— Не понимаю, о чём вы, — всё так же недоброжелательно ответила проводница, — ночью остановок нет. Какой ещё сосед?

Вот так номер!

— Нет? — удивлённо переспросил я. — А в степи...

— Нет остановок, — цедила своё упрямая проводница, глядя куда-то в сторону.

— А тёть Лада, вторая проводница...

— Какая Лада? Ну, какая Лада? Второй проводник — Стас. Бельё сдавайте!

Я так и сел.

На столе лежало яблоко и покачивалась в бутылке вода.

Машинально я протянул руку, взял бутылку, сделал глоток. Да, тот самый колодезный хвойный вкус, словно мёд с живицей.

Откуда это?.. Не было остановки? Мне что, всё приснилось? И звонок тоже? Вспоминая невероятную ночную тишину, переливающееся звёздами чистое небо и приятную прохладу, а также облегчение, с которым я говорил с женой, я с горечью понял, что, скорее всего, да, всё это приснилось мне в душной горячке.

Радость и легкость, с которыми я проснулся, вдруг куда-то улетучились, и я с ненавистью посмотрел на свой чемодан.

Получается, я никуда не звонил? Обманул себя, выдумал свой трамвайчик и волшебный Ехо, дурак, трус, потому что очень хотел такого простого решения, вот и всё! И никто меня не ждёт на вокзале, и ничего не утряслось. А будет впереди скандал, та самая ругань и развод.

Да чтоб оно всё...

Яблоко я всё-таки взял с собой, словно ища поддержки у ночного волшебного места, приснившегося мне. Яблочный гладкий тёплый бок вселял в меня уверенность, я гладил пальцами глянцевую кожицу и мысленно готовил себя к встрече, размышляя, где же раздобыть такси, и припоминая точный адрес.

На перроне было много людей: и приезжих, и встречающих, но её я увидел сразу. Её голубое платье, белый поясок и белые волосы, чуть растрёпанные ветром. Она волновалась не меньше меня, и я, делая эти несколько шагов ей навстречу, вдруг почувствовал, как ноги становятся ватными и сердце дрожит как овечий хвост.

Звонил? Не звонил?..

Пожалуйста, пожалуйста, пусть это был не сон! Не сон... Мой чудесный колодец и старая яблоня!

Мне стало ужасно стыдно почему-то за свой чемодан, который я тащил, словно загулявший выгнанный муж, возвращающийся с повинной головой туда, где его не ждали, — но неловкой сцены не случилось.

Она молча шагнула ко мне и обхватила обеими руками, прижалась ко мне, вздрагивая, и я так же обхватил её, обнял крепко, сильно, кинув свой чемодан и тоже трясясь, как осиновый лист, не в силах вымолвить ни слова. Между нами, прямо напротив лиц, накрепко зажатое моими пальцами, маленькой планетой зависло обещанное мной яблоко — одуряюще пахнущее, блестящее на солнце красно-белыми полосками...

— Да разве же можно так, — дрогнувшим голосом промолвил я наконец, чувствуя, как она беззвучно ревёт, ревёт, промочив слезами мою футболку. Её тонкие пальцы лишь сильнее сжались на ткани, она всхлипнула и спрятала лицо у меня на груди.

— Дурак,— тихо-тихо пробормотала она. — Какой же ты дурак!

— Да, — радостно ответил я, целуя её нагретую солнцем макушку. — Да...