Зло со вкусом апельсинов (джен)

Ей исполнилось шесть. Люди всегда тянутся к знаниям, читают, поглощают, взахлеб, с жаждой и рвением — это она знала с самого детства, и оттого тосковала, ведь об этом она могла лишь мечтать. Девочка имела одну ценную способность — догадываться интуитивно, хоть и читая между строк, выводя собственные формулы смысла. Она чувствовала, что делает всё не так, и из-за этого часто грустила. В какой-то момент грусть стала ее постоянным душевным состоянием. Вместе с ним шла, словно приятный бонус, уязвимость. Непонимание, нечувствительность, необдуманное слово, которое нанесло душевную травму, но сказавший даже не всегда понимал, как слова могут ранить — всё это являлось первой и главной ступенью к тяжелому состоянию. И все это она испытывала на себе.

Она все чаще просила маму учить ее читать, но та всегда была слишком уставшей, чтобы серьезно подойти к этому вопросу; даже на воспитание не хватало сил. А когда приходил папа… боже, лучше ей в такие моменты не быть их дочерью. Тот вечер отложился в ее памяти как один из самых страшных, что были в ее жизни за время проживания с родителями.

Тогда она с мамой ужинала на кухне. В тарелке лежало вареное пшено, и она тоскливо возила ложкой, украдкой поглядывая на мать, погруженную в вышивание красивого узора. За окном тоскливо моросил дождь. Постепенно сгущались сумерки. Хлопнула дверь, и она подорвалась с места. Папа пришел домой. Его не было несколько дней, и она очень волновалась о том, что с ним могло что-то произойти. Желание поскорее увидеть его целым и невредимым забилось в ее груди, и она побежала в прихожую. Мама не разделила ее энтузиазма.

Когда она бросилась в объятия отца, в нос ударил резкий запах. Он был ей знаком, но она все еще не понимала, что это может значить. Почувствовала, как ее сердце бешено застучало, будто усердно намекало на что-то плохое. Папа выглядел угрюмым. В его темном взгляде появились усталость и такое странное состояние отчуждения. Она не сразу все поняла, и, радостно схватив отца за руку, повела его на кухню. Там их ждали мама и пшено.

А она так непринужденно улыбалась, даже гордилась, что свела родителей вместе. В дальнейшем она поняла, чем именно от него пахло. Запах алкоголя, смешанный с приторно-кислым смрадом вспотевшего тела — запах, который останется в памяти навсегда, как воспоминание о папе. И она всегда будет вспоминать его, когда будет сталкиваться с этим запахом вновь.

— Ты снова пил, — что-то незнакомое в голосе мамы заставило ее забыть о радости, ведь это не сулило ничего хорошего. Она сжала руку папы сильнее, а тело встревоженно дрогнуло. Ее напуганный взгляд устремился вверх. Но отец молчал. Тогда мама продолжила. Нервным, холодным, срывающимся на крик голосом: — От денег что-нибудь осталось?

Девочка еще не знала, что за чувство так отчетливо проскальзывало в маминых словах. Но голос дрожал. И ей стало страшно. А папа продолжал молчать, будто вовсе не был способен разговаривать. Страх неизвестности давил на нее со всех сторон, а внутри все будто бы горело от плохого предчувствия. Она чувствовала себя проводником эмоций обоих родителей. И это разрывало ее, словно тряпичную куклу, попавшую в слюнявую пасть собаки. Так же безжалостно и резко. Собака же не осознает, что кукле больно. Девочка понимала, какая она на самом деле беспомощная. Ведь родителей она любила. И не могла сделать так, чтобы они любили друг друга. Чтобы они любили ее.

Всего момент абсолютной тишины, и уже в следующую секунду мама бросила пяльцы на пол и встала со стула. Лицо ее перекосилось. Глаза блестели; в них стояли слезы. Испугавшись одного ее вида, дочь вскрикнула, будто на ногу брызнул кипяток. Попятившись назад, спряталась за спиной отца и вцепилась в его штанину, надеясь, что хотя бы он останется спокойным. Но он словно не заметил.

Она не могла прервать поток громких, грубых слов, льющийся в стороны обоих родителей с такой ненавистью друг к другу, не могла заставить себя сдвинуться с места, чтобы убежать подальше, не могла произнести ни единого слова, чтобы остановить маму. Она дрожала, и чтобы хоть как-то себя успокоить, прижималась головой к папе.

А когда он, игнорируя ее маленькие ручки, вцепившиеся так крепко, сделал шаг навстречу матери, выдавив только одно слово, а затем, замахнувшись, влепил маме пощечину, она заорала как кошка, которую топят, и она понимает, что гибель близко, но еще борется за свою жизнь. И этот удар по лицу звенел в ее голове громче, чем слабый детский голосок, дрожащий из-за рыданий. Она не знала, как остановить их. И просто ревела, все еще не выпуская штанину папы из рук. В голове вертелись уже привычные, но такие ненавистные мысли. Она чувствовала себя никем, ненужной запыленной мебелью. Это вызывало ноющую в груди тоску, слишком сильную, чтобы раствориться в потоке отчаяния и страха.

Папа рванулся вперед, вновь замахиваясь на маму. Штанина резко выскочила из ее рук. Кончики пальцев будто горели до конца вечера. А голова неизбежно разболелась от удара об пол.

— Пожалуйста, остановитесь! — закричала она, когда услышала плач мамы, но эту кашу из звуков не смог бы разобрать ни один взрослый человек.

Из-за неконтролируемых слез на хватало воздуха. В глотке скопился целый ком из слов, не пропустивший даже эту пару. Они безжалостно кромсались на звуки и сливались воедино в совершенно ином порядке так, что эту вязкую кашу и словами стыдно было назвать. Она больше не могла управлять ни мыслями, ни тем более эмоциями. Что говорить о родителях?

От страха отнялись ноги. Она не могла заставить себя подняться с пола, не могла посмотреть, что задумали мама с папой. Дрожащими ручками она закрыла красные уши, торчащие из ярко-рыжих волос, и снова закричала. Кричала, пока голос позволял. Срывалась на хрипоту, задыхаясь и выкашливая свою боль на пол. Вскоре она вовсе не смогла выжать ни единого звука. К тому времени уже было очевидно, что скоро лицо мамы приукрасится парой синяков. Но на нее так и не обратили внимание.

И тогда она уяснила для себя одну очень важную вещь. Родители просто играли. Да, ей намеренно делали больно, но они ведь даже не задумывались об этом. Не будь это игрой, мама с папой разве не прекратили бы это? Раз они продолжали, значит, им это нравилось? Значит, их с головой увлекала эта игра? Да, так и было. Только ей одной не нравилось это. Должно быть, именно поэтому ее так усердно не замечали.

* * *

Однажды вечером пролился дождь. Небо почернело не более чем за полчаса, и уже совсем скоро все на улице стало бело от плотной стены воды, так безумно красиво гремящей по крыше. Капли воодушевленно барабанили по кафелю, а она сидела на подоконнике и улыбалась. Ни в какие другие моменты она не была так счастлива. Долгие годы она считала, что раскаты грома — предвещающие беду гласа богов. Угрюмых великанов на небе, предостерегающих об опасности своих крохотных соплеменников с земли. Однако именно в громе она сумела найти покой.

Челюсть еще болела. Под правой щекой ярким пятном выделялся синяк. Она третий день не могла спокойно есть. Мама исправно прикладывала лед, но этого было недостаточно. К счастью, челюсть не была вывихнута. А сама девочка уже почти не дрожала при мыслях об отце.

На ноге остался шрам от осколка. Три дня назад папа пришел домой слишком уставшим и попросил его не трогать. Но она не могла совладать с чувством голода и пробралась на кухню. Так же на цыпочках, как и привыкла, когда отец находился дома. Он, к несчастью, в это время пил что-то из кружки за столом. Она облизнулась, почувствовав аромат бергамота. Но когда она стеснительно подняла стул, чтоб дотянуться до шкафа, папа с размаху сбросил кружку со стола, отчего та беспомощно разбилась. Брызги кипятка вместе с осколками разлетелись по всей кухне, и часть из них обожгли ей ноги. А один осколок все же впился в детскую плоть.

— Я же просил не мешать мне, когда я отдыхаю! — взревел папа, и в его глазах загорелось бешенство.

Моменты, когда он смотрел на свою дочь с такой ненавистью, были редки, но ей хватало их, чтобы потом не спать ночами, а следующие несколько дней провести под одеялом, находя утешение в слезах. Она не понимала своей вины, не понимала правил игры, в которую так любил играть папа. Ее любимый папа, который всегда позволял ей держать его гигантскую руку, а теперь так безжалостно ударяющий этой самой рукой по лицу. Раньше от таких ударов у нее лопалась кожа на губе, после чего надувалась как жаба. Но в этот раз отец попал по челюсти.

Малютка не отлетела в сторону, подобно кружке. Но ему было невдомек, что его девочка гораздо более хрупкая, чем какой-то фарфор. Она согнулась пополам, касаясь кончиками пальцев больного места, после чего упала на колени и громко зарыдала. Так громко, что отец взревел снова, но она больше не слушала его ругательств. Не могла заставить себя пошевелиться или замолчать, чтобы успокоить его. Не могла больше умолять прекратить. Не смела больше кричать, что любит его. Ведь она всегда была слишком порядочной, чтобы соврать.

И оттого продолжала разрываться в плаче, пока папа сносил с петель шкафы, сбрасывая их как куски протухшего мяса на пол, хищнически скаля зубы и кричать так громко, что даже ее рев становился похожим на писк забитой до полусмерти мыши.

Дверца чудом не расшибла ей лоб, но она все равно ненадолго погрузилась во тьму поразившей ее лицо боли. Всего лишь тарелка осколком прошлась по щеке, а соленые дорожки на лице довершили дело. Рану жгло, а она захлебывалась. Глаза застлали слезы, а в груди не хватало места для воздуха.

Три дня назад наступил тот день, когда отец и дочь возненавидели друг друга.

Об этой ненависти пел сегодняшний ливень. В каждом стуке о кафель звучала отрада за то, что малютка поборола страх перед папой. Во всяком случае, именно об этом она неустанно твердила себе в который день. И ничто ей не мешало. Ведь маме удалось развязать новую ссору, после чего папа ушел из дома. Впервые за долгое время, прячась, по обыкновению, под одеялом, она улыбалась. Знала, что не увидит его по меньшей мере еще неделю.

Когда в дверную скважину пролез ржавеющий ключ, в желудке застрекотало волнение. Вернулся. В голове на некоторое время застыло это слово. А когда сознание вернулось к ней, она поняла, что лицо уже горит от слез, а в горле будто застрял кусок липкого мягкого хлеба. Безжизненно стекла на пол; разум кричал — скорее в укрытие — и она подчинилась, взобравшись на кровать.

По коридору прошелся топот. Папа был не один. Она затаила дыхание в надежде услышать обрывки разговора. Решила подползти поближе к двери, но с ужасом обнаружила, что дрожит. На кухне осталась мама. Стоило ей ужаснуться этой мысли, она услышала звонкий мужской смех, а следом еще один — папин. Он привел в дом незнакомого мужчину — засвербела в висках мысль, и ее пробило холодным потом. Что могло им понадобиться у них дома? Но гораздо страшнее вопрос — как справляться с этим? Она с трудом выдерживала каждую ссору родителей, а побои матери испытывала будто на себе. От одного представления, что будет происходить, если оба этих жестоких человека ополчаться против них, сводило ноги. Она более не чувствовала себя в безопасности, находясь в убежище — под одеялом.

Прошли в кухню. Она задохнулась в кашле. От духоты мутнели мысли. Но вылезти было страшно. А задорный смех незнакомца только укреплялся в сознании. Она мгновенно представила себе его. Высокого, коренастого, с плотным слоем грязи на ботинках. Воображение понеслось с бешеной скоростью дальше, и она была готова поклясться, что видела, как этот амбал хватал маму за шею, игриво улыбаясь и насмехаясь над ее зажмуренными от ужаса глазами и стиснутыми зубами.

— Мама, мамочка! — вскрикнула было она, приходя в себя и резко выскакивая из-под одеяла, но ватные ноги вмиг наказали ее за столь опрометчивое решение.

Она с грохотом повалилась на пол, расшибая руки. К счастью, голова не пострадала. Но ею вновь овладел безудержный кашель. Слезы предательски капали вниз, сливаясь воедино с серой пылью, а тело тряслось. Вместе с тем она почувствовала, как сжимались в кулаки ее ручки, а губы дрожали не то от страха, не то от праведного гнева. Но в конечном счете ей удалось не поддаться эмоциям, наполняющими все ее существо.

Ее походка чем-то выдавала в ней неуклюжего пингвина, и проблема была не в том, что ноги были ее действительно слабым местом. Поднявшись, она ощутила боль в пояснице. Несколько дней назад она упала с подоконника, когда сидела на коленях и наблюдала за тем, как красиво освещает лужи полуденное солнце. Тогда у нее внезапно закружилась голова, а очнулась она уже в кровати подле матери.

На кухне горел свет. Воистину редкое явление, случающееся только тогда, когда на нее заявлялся папа. Голоса доносились до нее бубнящим гулом. Она устало потерла глаз. Маму не было слышно, и это пугало сильнее всего. Но когда она подошла ближе к двери, обнаружила ее, сидящую на коленях у отца. Ее взгляд был полон смятения и недоверия. Папа держал одной рукой ее за талию, а другой осторожно убирал за ухо непослушный темный локон.

Она обратила внимание на незнакомца не сразу, а только тогда, когда разглядела на лице матери ко всему прочему еще и немое содрогание. Мама боялась этого человека. Неужели правда навредил?..

А когда сама наконец решилась посмотреть на сидящего напротив папы с мамой, с волнением обнаружила его заинтересованный взгляд на себе. Человек был не таким, каким она его себе представила, когда только услышала голос. Он был узок плечах и не так крупен, особенно по сравнению с папой, а смуглое лицо его было чуть сморщено в усмешке и выглядело грязно от щетины. Но одежда на нем была чистой, и даже коричневые туфли, хоть и испачканные в грязи местных дворов, выглядели новыми.

— Иди сюда, милая. Присоединяйся к нашему разговору, — точно с издевкой подозвал незнакомец. От его звенящего голоса сразу отдалось болью в висках, и она на мгновение зажмурилась.

Протянутой рукой он приглашал ее подойти поближе, а малютка чувствовала, что пересохло в горле. Машинально облизнула обсохшие губы, встревоженно смотря на незнакомца. А он будто смеялся над ее робостью и нерешительностью. Улыбка выдавала его чуть кривые зубы.

— М-мама? — содрогаясь в голосе, позвала она.

Поджав губы, решилась оторваться от пожирающих ее облик глаз и взглянуть на мать. Та немощно сгорбилась. Возглас дочери заставил ее пробудиться от непрерывного кошмара. Но мама не спешила посмотреть на свою малютку. Она будто ждала указаний со стороны отца. Или незнакомца?..

Усмешка мужчины заставила ее содрогнуться.

— Какая смешная зайчишка.

Только сейчас она поняла, что ее зубы стучат в такт дождю за окном. Не могла разобрать, то ли от холода это происходило, ведь за окном уже наступала осень, а отопления в их доме не было с ранней весны, то ли от страха, ведь столь насмешливого голоса ей не приходилось слышать никогда прежде, и насмешка эта была полна нескрываемой алчности и злобы.

Она подумала, что, если сделает шаг навстречу маме, непременно повалится на пол. Резко стало жарко, и она громко выдохнула, закрывая глаза. В голове было пусто, как и в желудке за последний день. Пробило дрожью, и кашель не заставил себя долго ждать. Согнувшись пополам, она пыталась отхаркивать всю слизь, что скопилась в легких, всю желчь, что слышала от отца каждый день его пребывания дома, весь страх, поразивший сознание. В мозгу застыл образ незнакомца, и его желтая кривая улыбка с протянутой смуглой рукой. Она повалилась на колени, не в силах больше стоять. От стыда была готова расплакаться. Чувство беспомощности никогда не оставляло ее, но даже сейчас она понимала, что теперь все гораздо хуже.

Незнакомец чуть подался вперед, выпрямляя спину, не отрывая глаз от малютки. Взгляд его сделался мутным, а ухмылка сошла с лица. Но она больше не смотрела. Мама сорвалась прочь с колен отца и подскочила к своему дитя. Ее исколотые иглой для шитья пальцы коснулись детского личика, и девочка почувствовала, как дрожит мать.

— Все хорошо, милая, — тихо пронесся в голове мамин голос. Рука обхватила тонкое предплечье, помогая подняться. Быстро моргая, она посмотрела вверх, пытаясь вглядеться в черты знакомого лица. Тревожная улыбка и нервно подергивающийся глаз не внушили спокойствия, но стало легче. Вытерла грязной рукой щеки, избавляясь от не к месту вылезших слез, и попыталась улыбнуться.

— Кажется, у тебя снова температура, — мама осторожно провела рукой по спутанным волосам, после чего коснулась тыльной стороной ладони лба дочери.

Никто другой не стал бы смотреть так обеспокоенно. Она почти расслабилась, когда увидела за спиной матери фигуру незнакомца. Такого взгляда ей никогда ранее не приходилось замечать на себе. Нескрываемый интерес смешался с непонятным оцениванием. Примерно так же смотрели люди на диван, когда приходили забирать его из дома. А ей так нравилось играть на нем в куклы, сделанных из старых кофт мамы. Она невольно сглотнула, хотя глотать было нечего. Дрожь в коленях не унималась. Она тревожно прижалась к маме, закрывая глаза, но образ мужчины не оставил ее и теперь.

— Ничего. Мы продолжим без вас, — усмехнувшись, заключил незнакомец, не желая выслушивать просьб матери покинуть их общество.

Дрогнули от напряжения взрослые руки, и она почувствовала, как мама прижала ее к своей груди, поднимаясь с пола. Мамина походка выдавала ее слабость, но это не обеспокоило никого. Вскоре она оказалась в кровати.

Мать в тот день провела рядом с дочерью всю ночь. Они обе дурно спали, прижимаясь друг другу. Малютку не покидало ощущение, что зло пробралось в их дом и осело даже в самых дальних углах их скромного жилища. И не желало выходить ни под глас мольбы, ни под крик отчаяния, ни под шепот ненависти. Надвигалось что-то очень плохое. И эту мысль нельзя было согнать даже сладким пением мамы под ухом.

* * *

Следующий день обернулся для нее еще большим кошмаром. На утро незнакомец не покинул их дома. Он настоял на том, чтобы все члены семьи присутствовали на кухне, как объяснила мама. Состояние на тот момент немного улучшилось, но подъему на ноги все же сопутствовала чернь в глазах.

Когда она покорно согласилась и вышла на кухню, держа мать за руку, сразу же почувствовала тяжелый взгляд на себе. Не могла понять, чем вызвано такое настойчивое внимание, но и поделать с этим ничего не могла. К жизни в страхе нельзя было привыкнуть. Но она давно утратила привычку жаловаться на него. И оттого смиренно жевала безвкусную пшенку, наблюдая боковым зрением, как незнакомец даже не пытается отвести взгляд. В это утро он удержался от комментариев в ее сторону, а она в свою очередь — от встреч глазами. Но она ни на секунду не выпускала его из виду. Ни на миг не забывала о том, что чужой смотрит и наслаждается зрелищем. В то утро у нее не было аппетита.

Она не решалась спросить, кто этот человек, и только тогда, когда его фигура, облаченная в коричневый костюм, наконец покинула их дом вместе с отцом, она позволила к себе подойти к маме. Ее бил озноб, но ей не хотелось тревожить мать еще сильнее. Удавалось держаться на ногах, и это уже много стоило.

— Мам… А кто это был? — потянула вниз подол старого маминого платья. От резкости вопроса мать чуть не опрокинула на дочь кипящую похлебку. Малютку пробила дрожь.

— Это — новый друг папы, родная, — шепотом отозвалось сверху. Мама отошла от почти доживающей последние дни плиты, потянувшись в шкаф за остатками картофеля. В грязном мешке оставалось еще несколько штук. А что они будут есть потом — тайна, покрытая могильным мраком.

— Он жуткий, — решилась произнести и тут же осеклась, поджимая губы. Почему-то на секунду ей показалось, что это может услышать не только мама.

— Знаю, милая. Меня он тоже пугает, — наверху зашумела вода и почти сразу перестала. На лицо капнуло несколько брызг. И стало немного приятно, хоть пришлось вытереть, оставив на щеке мокрый след.

Мать взяла в руки нож. А она вновь дрогнула, завидя ослепительный блик. Вспомнила, как мама однажды попыталась броситься на папу с этим ножом. Наверное, она хотела вовсе убить его. Но у нее не вышло, ведь папа вовремя перехватил ее руку и так сильно сжал в своей, что на ней остались тускло-фиолетовые следы. А чуть позже ударил маму по лицу, не стесняясь замахиваться на нее раз за разом.

Она задумалась, вспоминала ли о произошедшем мама, когда резала картошку. Она давно перестала очищать ее от кожуры. Говорила, так питательнее. Но малышке не нравилось. Но оно и неудивительно: дети далеко не всегда любят здоровую пищу.

— А он больше не придет?

Дрожали губы. Поскорее бы снова под одеяло. Единственное место, которое все еще согревало ее. Даже объятия мамы были не так теплы и мягки, как это одеяло.

— Я не знаю, родная. Как папа решит, — мама вобрала в нос воздух, вытирая кулаком лицо, и бросила порезанную картошку в кастрюлю. Она чувствовала, что матери тяжело, и осторожно коснулась ладошкой ее бедра. Самое высокое, до чего она пока дотягивалась. Та дернулась, опуская растерянный взгляд на дочь.

— Мама, давай убежим. Или попросим о помощи, — не верила, что произносит то, что хотела сказать уже очень давно. Боялась напугать или шокировать маму такими страшными словами. Ей и без того было страшно до мурашек.

Она была уверена, что видела, как мама ненадолго зажмурилась, будто только что резала лук. И в самом деле, когда мать открыла глаза, в них стояли слезы, точно, как от лука. Села на корточки, позабыв о готовке, и прижала к себе дочь. Она чувствовала, как мама трясется. И сама была готова расплакаться.

— Нам некуда бежать, милая. И обратиться не к кому. Там — только смерть. А здесь… Здесь есть хотя бы мы друг у друга.

К вечеру она почувствовала себя спокойнее. Папа не вернулся домой, и тот жуткий человек — тоже. Но озноб только усилился. В голове будто поселился дятел, стремительно пытающийся продолбить себе выход наружу. И как бы мама не успокаивала, не гладила по волосам и горячему лбу, он не желал униматься. Она едва ли могла связать в голове две мысли, держа глаза полуоткрытыми и стараясь не смотреть на лампу, освещающую комнату. В душе царило долгожданное спокойствие.

Когда начало темнеть, она еще сидела на кухне, укутанная в любимое одеяло. От одного запаха похлебки воротило. Мама пыталась уговорить ее съесть хотя бы три ложки, но вскоре сдалась, чувствуя себя еще более беспомощной, чем утром. Когда дочь заболела примерно два месяца назад, она еще говорила, держа на губах скупую улыбку:

Ничего, через неделю у папы будет зарплата, тогда купим тебе лекарства и вмиг на ноги поставим.

Теперь оптимизма не хватало даже на это, и оттого мать молчала, ставя перед ней жестяной стакан с кипятком. Когда-то он был банкой для консервов, и именно поэтому она иногда резала язык или губу, пытаясь отпить из него. Тем не менее, когда кипяток кончился, она почувствовала облегчение.

Когда стало совсем темно, мама отвела ее в комнату, где они обе могли наконец поспать. Обняв друг друга, вскоре они позабыли обо всех невзгодах, погрузившись в пусть чуткий и кроткий, но сладкий сон.

* * *

Неделя выдалась на редкость спокойной. Пожалуй, худшим ее состоянием в это время можно было назвать только следующий день, когда она проснулась с туманом в голове. Когда она встала с кровати, земля тут же ушла у нее из-под ног, а сама она повалилась на пол. Колени жгли старые, но еще не зажившие ссадины, а голова с самого пробуждения будто раскололась пополам.

Неизвестно, сколько она пролежала без сознания на полу. В себя пришла, когда было уже темно. Мама смотрела обеспокоенным и уставшим взглядом. Рассказала, что нашла дочь раскинувшуюся и не откликающуюся. Точно она впала в беспамятство. К счастью, к вечеру болезнь немного отступила.

Тогда же вернулся папа. Мать оставила дочь одну, чтобы рассказать мужу о состоянии девочки. К сожалению, голова гудела, и ей не удалось разобрать слов, хоть громкий голос отца доносился до нее вполне отчетливо. Когда мама вернулась, ее лицо выражало очень непривычные эмоции. Она выглядела шокированной и в то же время нервно улыбалась. В ее руках были бесценные лекарства. Как так получилось, что папа принес их домой и каким трудом он их достал, мать не сказала, а отец к ней так и не подошел.

Вскоре она смогла уверенно встать на ноги, без боязни вновь расшибить себе коленки, лоб или нос. Постепенно отступил и кашель.

Единственное, что осталось и даже приумножилось, — страх. Папа по-прежнему очень серьезно ругался с мамой, но ее он не тронул, не сказал ни единого слова, которое могло бы довести до слез. От такой перемены она тряслась даже больше, чем в моменты, когда отец замахивался на нее. Неизвестность затягивала ее в самую глубину. И там не было никаких ответов, даже тех, которые напугали бы ее до неестественной бледноты или обморока.

Она все еще помнила того человека и его хищный взгляд. За всю неделю он не появлялся у них дома. И это должно было радовать ее, но вместо этого она только сильнее сжималась от страха, когда слышала, как открывалась дверь, как стучали окна на кухне. Весь дом был пропитан этим жутким напряжением. Она могла закрыться от неприятного предчувствия только когда спала, но вскоре и это перестало помогать. Однажды ночью она увидела коричневого человека во сне.

Но случилось и кое-что хорошее. В вечер субботы папа принес домой мясо. Впервые за последние два месяца ей удалось насладиться едой по-настоящему. Весь тот вечер она улыбалась и даже решилась поцеловать папу. Она увидела, как он пренебрежительно сморщился, но позволил детским губам прикоснуться к своему небритому лицу. В этот момент она была готова разрыдаться от внезапно проснувшегося отчаяния. Ее разрывало на куски непонимание. Какую игру затеял папа в этот раз? Почему теперь он притворялся добрым? Актер из него вышел очень плохой. Но ни дочь, ни жена, не смели ему сказать и слова об этом. Страх заставлял их молчать слишком долго, и оттого это вошло в привычку.

В вечер, когда все ожидания оправдались, она наслаждалась видом из окна на пылающее закатом небо. Недавно прошел дождь, и теперь на улице пахло свежестью. Она вдыхала этот запах, прильнув к стеклу и потянувшись к небольшой щели, в которую дул ветер. Позволила себе ненадолго забыть о боязни и закрыть глаза, отдавшись безмятежному спокойствию. На лицо упала непослушная рыжая прядь, но даже она не могла заставить ее шевельнуться.

Над ухом словно прогремел выстрел из револьвера. Со стороны коридора звонко зазвучал голос незнакомца. Он приветствовал маму, и, казалось, был в веселом расположении духа. В контраст с ним голос отца звучал необычайно угрюмо. Будто он на улице растерял всю свою зарплату — явление обыденное, но чрезвычайно разочаровывающее.

Словно по привычке застучали зубы, а она вся съежилась, вслушиваясь в эту громогласную трель. Что ему нужно? В их семье не было ничего необычного, что могло только привлечь состоятельного человека. Поерзала немного на подоконнике, прикусив губу. Снова будут смотреть и ехидно посмеиваться про себя, видя, как она растерянно глядит по сторонам. Или рассматривать как редкое животное, привезенное на один уикенд. Она не могла вбить себе в голову, чего этот человек хотел добиться своими пугающими действиями. Громко всхлипнув и напоследок окинув взглядом закатное небо, слезла с подоконника и тихо прокралась в свое укромное местечко — под одеяло. Слышать этот радостный голос было вполне достаточно, чтобы почувствовать себя еще более паршиво, чем при сотрясении мозга. Видеть его хитрые искорки в глазах было бы страшнее кровоизлияния в мозг.

Обхватив колени руками, жмуря глаза и буквально задыхаясь от жары, она сидела еще долго. Взрослые беседовали на кухне о чем-то очень волнительном, то и дело были слышны восклицания незнакомца. Зная тихий мамин голос, она и не пыталась его расслышать. И без того могла себе представить, как это выглядело со стороны.

Как мама любезно и кротко обращалась бы к нему «мистер Реинмейт» или, еще более громкое и важное, — «мистер Хантингтон». А он, столь воодушевленно, будто нараспев, отвечал ей, при этом звонко усмехаясь. И как бы при этом мерзко кривилось его лицо в попытках выдать его за хорошего человека. Словно он буквально только что съел лимон и при этом его собаку сбил бы грузовой поезд. Ее детская фантазия не способна была представить столь будоражащих сознание вещей, оттого остановилась на обыкновенном лимоне.

Вскоре от духоты закружилась голова. Как только голоса стихли, она напряглась, отчаянно вслушиваясь в каждый шорох. Но, как назло, улавливала ухом только собственное глубокое дыхание. Ей показалось, что в доме что-то произошло, а она все упустила, пока отвлеклась на воображение. Высовываться в такой момент было опаснее всего, оттого она только сильнее вжала голову в плечи, подтянув колени ближе к животу.

— Вот ты где, — капля пота стекла со лба до подбородка. Он был здесь. На секунду она забыла, как дышать.

Она не представляла, как поступить теперь, но прекрасно понимала, что снова дрожит. Впилась ногтями в кожу, чтобы сдержать панику, постепенно заполняющую все ее мысли. Так пугающе насмешливо прозвучал его голос. Зачем он пришел? В компании папы наверняка было более интересно, чем наблюдать, как маленький комок ткани трясется, будто обдуваемым всеми ветрами одновременно.

Одним рывком одеяло одернули с головы, и ей в глаза бросился ослепительный свет. И лучше бы она ослепла хотя бы до конца этого жуткого дня. Ей бы не пришлось всматриваться в эти желтоватые, прекрасно контрастирующие с смуглой кожей, зубы. Она потерла глаз, сделав вид, будто спала. И даже зевнула для вида. Но каждое движение выдавало ее мандраж.

— А я тебя, между прочим, весь вечер ждал, — ухмылка и не думала сходить с его лица. Она машинально всхлипнула, опуская голову. Хоть бы вовсе не видеть страшного человека.

— Твоя мама сказала, что ты спрашивала про меня, — дрогнул голос, словно на секунду незнакомец перестал представлять из себя уверенного и спокойного человека. Она сглотнула, хоть было проблематично, ведь горло безжалостно пересохло. Мысли вновь мутнели.

— М-можно я уйду к маме? — осмелилась взглянуть в отталкивающие лицо. В ответ — качание головой.

— Ты забавная. Такая смешная серая мышка, — не переставал улыбаться. В глазах застыло что-то недоброе, — чуть что — и сразу в свою норку или к маме под хвост. И не стыдно тебе быть такой чертовски милой?

— Я лучше пойду, — она чувствовала, как горит лицо.

Когда-то очень давно ей удалось наблюдать, как папа называл маму милой. Все это время она ошибочно представляла, что это приятно ласкает ухо. Но почувствовала только тошноту и слабость в коленях.

Безжизненно сползла с кровати. Ноги словно набили синтепоном, вместе с тем в голову напихали соломы. Любое движение отдавалось колкой болью в висках. Перед глазами постепенно мутнело, но она решительно делала шаги навстречу к двери. Там ждала мама.

Но незнакомец не разделял ее планов. Более того, он только взбесился, услышав такое дерзкое своеволие. Иначе она не могла объяснить, почему этот человек так резко ухватил ее за плечо и прижал к стене, наперев рукой на грудь. В его ладонь будто в тюремную дверь колотило сердце. Она закрыла глаза, отвернув голову, при этом издав испуганный писк.

— Ты никуда больше без меня не пойдешь, — почти возле уха пронесся ветром шепот. На зубах налетом будто осела земля. Она задыхалась от отвращения и страха. Закричать не было сил, хотя в грудь разрывалась от переполняющей ее энергии.

Попытка проскользнуть вдоль стены, к которой ее прижали, окончилась ссадиной на спине. Руки оказались беспомощно зажаты к тиски его огромной широкой ладони. Она без проблем смогла охватить обе ее кисти. Вторая рука впилась в одежду на груди. С этого момента она перестала даже задумываться, что именно хочет сделать незнакомец.

Оказавшись в его хватке, она еще не понимала, что происходит. Человек был выше ее в два раза, и чтобы их лица смогли наконец оказаться на одном уровне, ему пришлось встать на колено. В груди ее разрывался и разрастался страх, а она чувствовала себя как птица в лапках огромного прожорливого кота. И этот огромный кот смотрел на нее хищно, с прищуром, и будто облизывался при виде сладкой добычи. Словно хотел этого давно. Словно теперь она вся его и никто не будет против.

Блеск в его глазах пугал и отталкивал. Она будто увидела в них то, чего боялась более всего в своей короткой жизни. А мужчина был и рад внушать ей это чувство. Оно только сильнее раззадоривало в нем хулиганистого мальчишку, рогаткой сбивающего воробьев с деревьев.

Незнакомец подался вперед, впиваясь своими хищными нестриженными ногтями в ее кожу, а ей только и оставалось, что вертеть головой и жмуриться, издавая беспомощный писк. Тогда он безжалостно схватил ее за горло и как следует надавил. Одновременно с этим в лицо врезалось его дыхание. Такое чистое и горячее, что она невольно дернулась. Такое прерывистое и режущее слух, оно ничуть не равнялось с ее теперь уже тяжелым дыханием. Его рука сладко пахла апельсинами, она понимала, что возненавидит этот запах.

— Тише… Мы же не хотим привлечь лишнее внимание? Нам это ни к чему.

Она задыхалась. И во спасение мужчина наградил ее своим собственным воздухом, покоряя ее маленькие губы, невольно дрожащие. Она хотела взвыть от ужаса и непреодолимой неприязни, ведь мужчина своим языком касался ее десен, зубов, языка. А в ее рту никогда не было ничего, кроме постной еды, груди матери и комка, собирающегося внутри от слез. Она попыталась разорвать эту связь, но только стукнулась головой об стену, а мужчина одной рукой объял все ее личико. Оно было таким маленьким, что помещалось на одной его ладони. И он не отпускал, а только более хищно впивался сохранившими привкус апельсинов губами, царапая ногтями кожу на щеке. И тогда она заплакала вновь, но на сей раз тихо, даже кротко. Ибо воздуха в ней почти не осталось, а без него нет и сил, чтоб отдаться отчаянию.

Когда он отстранился, она с ужасом бросилась к двери, почти не ощущая пол под собой. Она словно летела прочь из комнаты, потому что думала, что там свобода. А незнакомец даже не пытался более удержать. Казалось, более ничего его не привлекало. Она сама не поняла, как оказалась в крепкой хватке матери, с недоумением смотрящую и прижимающую дочь к груди. В первую секунду она даже подумала, что ее снова стискивает незнакомец и попыталась вырваться с диким криком, но, шлепнувшись на пол, сквозь белую от слез пелену на глазах узнала маму и вновь бросилась к ней.

Хотелось вымыть рот. Чем угодно: даже вода из лужи обрадовала бы ее сейчас, ведь нельзя было себе представить себе ничего более грязное и отвращающее, чем-то, что сделал этот человек. Она понимала, что в горле надолго останется неприятное давящее ощущение его языка. Впервые в объятиях матери ее трясло, впервые на вопросы о том, что произошло, она отвечала невнятным заиканием. Она не знала, что ответить, как объяснить. Она не представляла, что сделал этот человек. Для нее оставалось очевидным только то, что ему хотелось посмеяться. Над ее слабостью, страхом, неуклюжестью. В отчаянии она всхлипнула, положив голову маме на плечо и прикрыв глаза. Не могла вымолвить ни одного внятного слова.

Тогда она даже не услышала ровный размеренный шаг победителя. Незнакомец был так спокоен, словно и не было этого хищного огня в глазах, грубой хватки на ее горле, и повелительных слов о том, что теперь без него она никуда не пойдет. Взглянула застланными от горя глазами. Ухмылка на его лице не заставила себя долго ждать, ведь он снова смотрел на нее. Отец, сгорбившись, сидел подле, растерянный и недоумевающий.

— Уоррен, что… — хрипящим голосом было начал папа, но незнакомец остановил его, подняв руку на уровень груди.

— Я хочу поговорить с тобой, — сладко разлился его баритон по всей кухне, но еще чуть подрагивал. Виной тому было пережитое недавно удовольствие, — дамы, джентльменам надо вас оставить. Не сочтите за грубость.

Он расплылся в улыбке, а сам глаз не отрывал от нее. Она поджала губы, крепче прижимаясь к матери. Сердце обеих тревожно колотилось. Мать не знала, что и подумать, что спросить. Уже давно она чувствовала себя мебелью в этом доме, но теперь понимала, что гораздо ничтожнее даже самого заурядного элемента декора.

Мужчины вышли, и они остались вдвоем. Не осмелились ни шелохнуться, ни произнести и звука. С замиранием сердца они ожидали худшего и жались друг другу подобно подпольным мышам, чье логово было беспощадно вскрыто монтировкой.

— М-мам… — не найдя в себе силы, она зарыдала с новой силой. Зло было рядом, оно заполнило каждую частицу вокруг. Она вдыхала его, оно оседало на коже и деснах. У зла был вкус апельсинов.

Через мгновение они вошли. Отец был белее одеяла, в котором она так любила прятаться. Смуглое лицо незнакомца Уоррена на его фоне казалось вовсе шоколадным. Она была поклясться, что его зубы довольно клацнули, когда он только подобрался к сидящей матери, наклоняя к ней свою физиономию.

— Позволите? — буквально выплюнув свое горячее и чистое дыхание маме на губы, он впился обеими руками в ее дочку. Резкий рывок заставил ее отпустить мать, и через мгновение она почувствовала, как летит навстречу своему краху. Он сжал ее в своих объятиях так крепко, что она не сразу нашла в себе сил, чтобы душераздирающе закричать.

— Пустите ее, пустите сейчас же! — мать бросилась на защиту своего дитя не сразу. Ее насквозь пронзил шок, и оттого она не смела шелохнуться какое-то время. А когда посмела — было уже поздно. Незнакомец успешно игнорировал ногти на своей шее и даже детские зубы на ухе. Он заливался хохотом.

— Прости, Льюис, твои девочки просто очаровательны. Я не могу сдерживать себя!

Когда мама была всего в шаге от того, чтобы выцарапать незнакомцу глаза, папа бросился на нее и, обхватив за талию, грубо оттащил в дальний угол кухни. Она завопила что есть силы, вырываясь, и так же, как и дочь, била мужа за все, до чего только могла дотянуться, царапалась и выворачивалась, но его хватка прочно сковала ее.

Она была все дальше от мамы, рвалась к ней и плакала, крича и зовя ее изо всех последних своих сил. Даже когда в лицо ударил холодный вечерний воздух, а горло ослабело настолько, что издавало только хрипы, она не сдавалась. Но вскоре она почувствовала боль в затылке. Ее швырнули на заднее сиденье автомобиля, и она стукнулась о противоположную дверцу.

Бросившись открывать ее, она не сразу поняла, что та безнадежно заперта. Хлопнула вторая дверца, будто насмехаясь.

— Прошу вас, отпустите меня! Мне нужно к маме! — хрипя, окликнула она незнакомца, заводящего автомобиль, на что он только сильнее рассмеялся.

— Я думаю, ты слишком сильно привязана к маме. Как же ты будешь жить, если она, например, умрет? — на миг повернулся, но только чтобы злорадно сверкнуть глазами и клацнуть зубами, подобно псу, в пасть которого угодила сладкая косточка.

А после без раздумий уехал прочь, не откликаясь более ни на крики о помощи, ни на мольбы и слезы маленькой девочки, ни на впившиеся детские пальцы в сальные русые волосы.

Лихорадочно билась на свободу во все, что только могла, но ни окна, ни двери автомобиля не позволили ей выбраться. Тогда она поняла, что единственный выход отсюда — напасть на незнакомца, заставить его остановить свою машину. Еще ранее она убедилась, что бессмысленно дергать его за волосы. И пошла на более решительный шаг.

Своими маленькими ручками она обхватила голову незнакомцу, пытаясь дотянуться до глаз, ткнуть в них, царапать их. Понимала, что, оставаясь слабой и беспомощной мышкой, она пострадает гораздо сильнее, чем при столкновении чертового автомобиля с деревом, стеной, другим автомобилем. А возможно это было не понимание вовсе. Возможно, страху стало слишком тесно в этом крохотном тельце, и он предпочел вырваться на свободу. В тот момент она как никогда была едина со своим страхом, в тот момент он перестал быть для нее главным врагом.

Однако даже чудесные метаморфозы не могли сделать из маленького хрупкого ребенка супергероя. И в конечном счете незнакомец только сильнее разозлился. Она даже почувствовала, как он, подобно медведю, рычит от ярости. Не успела опомниться, как ее схватили за маленькую ручку и как следует дернули. Так сильно, что своей слабой головой она подалась головой вперед, стукнувшись всем телом о переднее сидение. На секунду перехватило дыхание, и наружу вырвался кашель. Не до конца отступившая болезнь давала о себе знать.

Когда она немного пришла в себя, машина уже остановилась. Не могла сориентироваться, слишком мутно было перед глазами. Тогда она краем ухом услышала, как открывается дверь. Она лежала между сидениями, не выходило шевельнуться, тело отдавало колкой болью. Но незнакомцу было мало оглушить ее на время. В этот момент она впервые увидела, как омерзительны в ярости его глаза. Он вовсе не хищник, не дикий зверь. Он смотрел, как глядят только змеи. Нагло, с отвращением, но при этом все же повелительно, если главной целью оставался маленький забавный зайчишка. Вспомнив, как впервые незнакомец назвал ее, она снова заплакала.

В свете сумерек он выглядел устрашающе. Медленный, но решительный, незнакомец ухватил ее одной рукой и положил на сидение. Она тут же вцепилась в него, стараясь вырваться. Ноги были слишком слабы, чтобы помочь ей отбиваться. Но ничего не помогало. Непрерывно всхлипывая, она пыталась вымолить у него прощения. Страх перестал быть ее другом. Хотя скорее всего он был таким же трусом, как и хозяйка, и оттого, стоило его всего раз стукнуть, забился в самый потаенный уголок ее души, чтобы оттуда попискивать.

Незнакомец Уоррен без размышлений замахнулся на нее. Молниеносно оставил горячий след на щеке. В ушах зазвенел хлопок. Не представляя, чего в ней теснилось больше: обиды или боли, она заплакала, сжимаясь в комок. В ответ на это он даже не хмыкнул. С грохотом закрылась дверь, а вскоре они вновь поехали, выбрасывая надежду на спасение вместе с выхлопами автомобиля.

Происходящее потом она помнила очень смутно. Ужас охватил ее настолько, что она едва ли обращала внимание на то, что происходило вокруг. Сперва чувствовала железную хватку незнакомца, с которой он уже оттаскивал от матери. Но теперь в ней будто затихло любое отчаяние, заставляющее сопротивляться и действовать. Это чувство пробудилось только тогда, когда она обнаружила себя запертой в темной комнате наедине с незнакомцем. Все, что она запомнила с той ночи — его властный змеиный взгляд и кривую насмешливую улыбку. И то, как он постоянно повторял, обвиваясь вокруг нее все теснее:

— Тише, тише…