Зло со вкусом апельсинов (джен)

Ей исполнилось шесть. Люди всегда тянутся к знаниям, читают, поглощают, взахлеб, с жаждой и рвением — это она знала с самого детства, и оттого тосковала, ведь об этом она могла лишь мечтать. Девочка имела одну ценную способность — догадываться интуитивно, хоть и читая между строк, выводя собственные формулы смысла. Она чувствовала, что делает всё не так, и из-за этого часто грустила. В какой-то момент грусть стала ее постоянным душевным состоянием. Вместе с ним шла, словно приятный бонус, уязвимость. Непонимание, нечувствительность, необдуманное слово, которое нанесло душевную травму, но сказавший даже не всегда понимал, как слова могут ранить — всё это являлось первой и главной ступенью к тяжелому состоянию. И все это она испытывала на себе.

Она все чаще просила маму учить ее читать, но та всегда была слишком уставшей, чтобы серьезно подойти к этому вопросу; даже на воспитание не хватало сил. А когда приходил папа… боже, лучше ей в такие моменты не быть их дочерью. Тот вечер отложился в ее памяти как один из самых страшных, что были в ее жизни за время проживания с родителями.

Тогда она с мамой ужинала на кухне. В тарелке лежало вареное пшено, и она тоскливо возила ложкой, украдкой поглядывая на мать, погруженную в вышивание красивого узора. За окном тоскливо моросил дождь. Постепенно сгущались сумерки. Хлопнула дверь, и она подорвалась с места. Папа пришел домой. Его не было несколько дней, и она очень волновалась о том, что с ним могло что-то произойти. Желание поскорее увидеть его целым и невредимым забилось в ее груди, и она побежала в прихожую. Мама не разделила ее энтузиазма.

Когда она бросилась в объятия отца, в нос ударил резкий запах. Он был ей знаком, но она все еще не понимала, что это может значить. Почувствовала, как ее сердце бешено застучало, будто усердно намекало на что-то плохое. Папа выглядел угрюмым. В его темном взгляде появились усталость и такое странное состояние отчуждения. Она не сразу все поняла, и, радостно схватив отца за руку, повела его на кухню. Там их ждали мама и пшено.

А она так непринужденно улыбалась, даже гордилась, что свела родителей вместе. В дальнейшем она поняла, чем именно от него пахло. Запах алкоголя, смешанный с приторно-кислым смрадом вспотевшего тела — запах, который останется в памяти навсегда, как воспоминание о папе. И она всегда будет вспоминать его, когда будет сталкиваться с этим запахом вновь.

— Ты снова пил, — что-то незнакомое в голосе мамы заставило ее забыть о радости, ведь это не сулило ничего хорошего. Она сжала руку папы сильнее, а тело встревоженно дрогнуло. Ее напуганный взгляд устремился вверх. Но отец молчал. Тогда мама продолжила. Нервным, холодным, срывающимся на крик голосом: — От денег что-нибудь осталось?

Девочка еще не знала, что за чувство так отчетливо проскальзывало в маминых словах. Но голос дрожал. И ей стало страшно. А папа продолжал молчать, будто вовсе не был способен разговаривать. Страх неизвестности давил на нее со всех сторон, а внутри все будто бы горело от плохого предчувствия. Она чувствовала себя проводником эмоций обоих родителей. И это разрывало ее, словно тряпичную куклу, попавшую в слюнявую пасть собаки. Так же безжалостно и резко. Собака же не осознает, что кукле больно. Девочка понимала, какая она на самом деле беспомощная. Ведь родителей она любила. И не могла сделать так, чтобы они любили друг друга. Чтобы они любили ее.

Всего момент абсолютной тишины, и уже в следующую секунду мама бросила пяльцы на пол и встала со стула. Лицо ее перекосилось. Глаза блестели; в них стояли слезы. Испугавшись одного ее вида, дочь вскрикнула, будто на ногу брызнул кипяток. Попятившись назад, спряталась за спиной отца и вцепилась в его штанину, надеясь, что хотя бы он останется спокойным. Но он словно не заметил.

Она не могла прервать поток громких, грубых слов, льющийся в стороны обоих родителей с такой ненавистью друг к другу, не могла заставить себя сдвинуться с места, чтобы убежать подальше, не могла произнести ни единого слова, чтобы остановить маму. Она дрожала, и чтобы хоть как-то себя успокоить, прижималась головой к папе.

А когда он, игнорируя ее маленькие ручки, вцепившиеся так крепко, сделал шаг навстречу матери, выдавив только одно слово, а затем, замахнувшись, влепил маме пощечину, она заорала как кошка, которую топят, и она понимает, что гибель близко, но еще борется за свою жизнь. И этот удар по лицу звенел в ее голове громче, чем слабый детский голосок, дрожащий из-за рыданий. Она не знала, как остановить их. И просто ревела, все еще не выпуская штанину папы из рук. В голове вертелись уже привычные, но такие ненавистные мысли. Она чувствовала себя никем, ненужной запыленной мебелью. Это вызывало ноющую в груди тоску, слишком сильную, чтобы раствориться в потоке отчаяния и страха.

Папа рванулся вперед, вновь замахиваясь на маму. Штанина резко выскочила из ее рук. Кончики пальцев будто горели до конца вечера. А голова неизбежно разболелась от удара об пол.

— Пожалуйста, остановитесь! — закричала она, когда услышала плач мамы, но эту кашу из звуков не смог бы разобрать ни один взрослый человек.

Из-за неконтролируемых слез на хватало воздуха. В глотке скопился целый ком из слов, не пропустивший даже эту пару. Они безжалостно кромсались на звуки и сливались воедино в совершенно ином порядке так, что эту вязкую кашу и словами стыдно было назвать. Она больше не могла управлять ни мыслями, ни тем более эмоциями. Что говорить о родителях?

От страха отнялись ноги. Она не могла заставить себя подняться с пола, не могла посмотреть, что задумали мама с папой. Дрожащими ручками она закрыла красные уши, торчащие из ярко-рыжих волос, и снова закричала. Кричала, пока голос позволял. Срывалась на хрипоту, задыхаясь и выкашливая свою боль на пол. Вскоре она вовсе не смогла выжать ни единого звука. К тому времени уже было очевидно, что скоро лицо мамы приукрасится парой синяков. Но на нее так и не обратили внимание.

И тогда она уяснила для себя одну очень важную вещь. Родители просто играли. Да, ей намеренно делали больно, но они ведь даже не задумывались об этом. Не будь это игрой, мама с папой разве не прекратили бы это? Раз они продолжали, значит, им это нравилось? Значит, их с головой увлекала эта игра? Да, так и было. Только ей одной не нравилось это. Должно быть, именно поэтому ее так усердно не замечали.

* * *

Однажды вечером пролился дождь. Небо почернело не более чем за полчаса, и уже совсем скоро все на улице стало бело от плотной стены воды, так безумно красиво гремящей по крыше. Капли воодушевленно барабанили по кафелю, а она сидела на подоконнике и улыбалась. Ни в какие другие моменты она не была так счастлива. Долгие годы она считала, что раскаты грома — предвещающие беду гласа богов. Угрюмых великанов на небе, предостерегающих об опасности своих крохотных соплеменников с земли. Однако именно в громе она сумела найти покой.

Челюсть еще болела. Под правой щекой ярким пятном выделялся синяк. Она третий день не могла спокойно есть. Мама исправно прикладывала лед, но этого было недостаточно. К счастью, челюсть не была вывихнута. А сама девочка уже почти не дрожала при мыслях об отце.

На ноге остался шрам от осколка. Три дня назад папа пришел домой слишком уставшим и попросил его не трогать. Но она не могла совладать с чувством голода и пробралась на кухню. Так же на цыпочках, как и привыкла, когда отец находился дома. Он, к несчастью, в это время пил что-то из кружки за столом. Она облизнулась, почувствовав аромат бергамота. Но когда она стеснительно подняла стул, чтоб дотянуться до шкафа, папа с размаху сбросил кружку со стола, отчего та беспомощно разбилась. Брызги кипятка вместе с осколками разлетелись по всей кухне, и часть из них обожгли ей ноги. А один осколок все же впился в детскую плоть.

— Я же просил не мешать мне, когда я отдыхаю! — взревел папа, и в его глазах загорелось бешенство.

Моменты, когда он смотрел на свою дочь с такой ненавистью, были редки, но ей хватало их, чтобы потом не спать ночами, а следующие несколько дней провести под одеялом, находя утешение в слезах. Она не понимала своей вины, не понимала правил игры, в которую так любил играть папа. Ее любимый папа, который всегда позволял ей держать его гигантскую руку, а теперь так безжалостно ударяющий этой самой рукой по лицу. Раньше от таких ударов у нее лопалась кожа на губе, после чего надувалась как жаба. Но в этот раз отец попал по челюсти.

Малютка не отлетела в сторону, подобно кружке. Но ему было невдомек, что его девочка гораздо более хрупкая, чем какой-то фарфор. Она согнулась пополам, касаясь кончиками пальцев больного места, после чего упала на колени и громко зарыдала. Так громко, что отец взревел снова, но она больше не слушала его ругательств. Не могла заставить себя пошевелиться или замолчать, чтобы успокоить его. Не могла больше умолять прекратить. Не смела больше кричать, что любит его. Ведь она всегда была слишком порядочной, чтобы соврать.

И оттого продолжала разрываться в плаче, пока папа сносил с петель шкафы, сбрасывая их как куски протухшего мяса на пол, хищнически скаля зубы и кричать так громко, что даже ее рев становился похожим на писк забитой до полусмерти мыши.

Дверца чудом не расшибла ей лоб, но она все равно ненадолго погрузилась во тьму поразившей ее лицо боли. Всего лишь тарелка осколком прошлась по щеке, а соленые дорожки на лице довершили дело. Рану жгло, а она захлебывалась. Глаза застлали слезы, а в груди не хватало места для воздуха.

Три дня назад наступил тот день, когда отец и дочь возненавидели друг друга.

Об этой ненависти пел сегодняшний ливень. В каждом стуке о кафель звучала отрада за то, что малютка поборола страх перед папой. Во всяком случае, именно об этом она неустанно твердила себе в который день. И ничто ей не мешало. Ведь маме удалось развязать новую ссору, после чего папа ушел из дома. Впервые за долгое время, прячась, по обыкновению, под одеялом, она улыбалась. Знала, что не увидит его по меньшей мере еще неделю.

Когда в дверную скважину пролез ржавеющий ключ, в желудке застрекотало волнение. Вернулся. В голове на некоторое время застыло это слово. А когда сознание вернулось к ней, она поняла, что лицо уже горит от слез, а в горле будто застрял кусок липкого мягкого хлеба. Безжизненно стекла на пол; разум кричал — скорее в укрытие — и она подчинилась, взобравшись на кровать.

По коридору прошелся топот. Папа был не один. Она затаила дыхание в надежде услышать обрывки разговора. Решила подползти поближе к двери, но с ужасом обнаружила, что дрожит. На кухне осталась мама. Стоило ей ужаснуться этой мысли, она услышала звонкий мужской смех, а следом еще один — папин. Он привел в дом незнакомого мужчину — засвербела в висках мысль, и ее пробило холодным потом. Что могло им понадобиться у них дома? Но гораздо страшнее вопрос — как справляться с этим? Она с трудом выдерживала каждую ссору родителей, а побои матери испытывала будто на себе. От одного представления, что будет происходить, если оба этих жестоких человека ополчаться против них, сводило ноги. Она более не чувствовала себя в безопасности, находясь в убежище — под одеялом.

Прошли в кухню. Она задохнулась в кашле. От духоты мутнели мысли. Но вылезти было страшно. А задорный смех незнакомца только укреплялся в сознании. Она мгновенно представила себе его. Высокого, коренастого, с плотным слоем грязи на ботинках. Воображение понеслось с бешеной скоростью дальше, и она была готова поклясться, что видела, как этот амбал хватал маму за шею, игриво улыбаясь и насмехаясь над ее зажмуренными от ужаса глазами и стиснутыми зубами.

— Мама, мамочка! — вскрикнула было она, приходя в себя и резко выскакивая из-под одеяла, но ватные ноги вмиг наказали ее за столь опрометчивое решение.

Она с грохотом повалилась на пол, расшибая руки. К счастью, голова не пострадала. Но ею вновь овладел безудержный кашель. Слезы предательски капали вниз, сливаясь воедино с серой пылью, а тело тряслось. Вместе с тем она почувствовала, как сжимались в кулаки ее ручки, а губы дрожали не то от страха, не то от праведного гнева. Но в конечном счете ей удалось не поддаться эмоциям, наполняющими все ее существо.

Ее походка чем-то выдавала в ней неуклюжего пингвина, и проблема была не в том, что ноги были ее действительно слабым местом. Поднявшись, она ощутила боль в пояснице. Несколько дней назад она упала с подоконника, когда сидела на коленях и наблюдала за тем, как красиво освещает лужи полуденное солнце. Тогда у нее внезапно закружилась голова, а очнулась она уже в кровати подле матери.

На кухне горел свет. Воистину редкое явление, случающееся только тогда, когда на нее заявлялся папа. Голоса доносились до нее бубнящим гулом. Она устало потерла глаз. Маму не было слышно, и это пугало сильнее всего. Но когда она подошла ближе к двери, обнаружила ее, сидящую на коленях у отца. Ее взгляд был полон смятения и недоверия. Папа держал одной рукой ее за талию, а другой осторожно убирал за ухо непослушный темный локон.

Она обратила внимание на незнакомца не сразу, а только тогда, когда разглядела на лице матери ко всему прочему еще и немое содрогание. Мама боялась этого человека. Неужели правда навредил?..

А когда сама наконец решилась посмотреть на сидящего напротив папы с мамой, с волнением обнаружила его заинтересованный взгляд на себе. Человек был не таким, каким она его себе представила, когда только услышала голос. Он был узок плечах и не так крупен, особенно по сравнению с папой, а смуглое лицо его было чуть сморщено в усмешке и выглядело грязно от щетины. Но одежда на нем была чистой, и даже коричневые туфли, хоть и испачканные в грязи местных дворов, выглядели новыми.

— Иди сюда, милая. Присоединяйся к нашему разговору, — точно с издевкой подозвал незнакомец. От его звенящего голоса сразу отдалось болью в висках, и она на мгновение зажмурилась.

Протянутой рукой он приглашал ее подойти поближе, а малютка чувствовала, что пересохло в горле. Машинально облизнула обсохшие губы, встревоженно смотря на незнакомца. А он будто смеялся над ее робостью и нерешительностью. Улыбка выдавала его чуть кривые зубы.

— М-мама? — содрогаясь в голосе, позвала она.

Поджав губы, решилась оторваться от пожирающих ее облик глаз и взглянуть на мать. Та немощно сгорбилась. Возглас дочери заставил ее пробудиться от непрерывного кошмара. Но мама не спешила посмотреть на свою малютку. Она будто ждала указаний со стороны отца. Или незнакомца?..

Усмешка мужчины заставила ее содрогнуться.

— Какая смешная зайчишка.

Только сейчас она поняла, что ее зубы стучат в такт дождю за окном. Не могла разобрать, то ли от холода это происходило, ведь за окном уже наступала осень, а отопления в их доме не было с ранней весны, то ли от страха, ведь столь насмешливого голоса ей не приходилось слышать никогда прежде, и насмешка эта была полна нескрываемой алчности и злобы.

Она подумала, что, если сделает шаг навстречу маме, непременно повалится на пол. Резко стало жарко, и она громко выдохнула, закрывая глаза. В голове было пусто, как и в желудке за последний день. Пробило дрожью, и кашель не заставил себя долго ждать. Согнувшись пополам, она пыталась отхаркивать всю слизь, что скопилась в легких, всю желчь, что слышала от отца каждый день его пребывания дома, весь страх, поразивший сознание. В мозгу застыл образ незнакомца, и его желтая кривая улыбка с протянутой смуглой рукой. Она повалилась на колени, не в силах больше стоять. От стыда была готова расплакаться. Чувство беспомощности никогда не оставляло ее, но даже сейчас она понимала, что теперь все гораздо хуже.

Незнакомец чуть подался вперед, выпрямляя спину, не отрывая глаз от малютки. Взгляд его сделался мутным, а ухмылка сошла с лица. Но она больше не смотрела. Мама сорвалась прочь с колен отца и подскочила к своему дитя. Ее исколотые иглой для шитья пальцы коснулись детского личика, и девочка почувствовала, как дрожит мать.

— Все хорошо, милая, — тихо пронесся в голове мамин голос. Рука обхватила тонкое предплечье, помогая подняться. Быстро моргая, она посмотрела вверх, пытаясь вглядеться в черты знакомого лица. Тревожная улыбка и нервно подергивающийся глаз не внушили спокойствия, но стало легче. Вытерла грязной рукой щеки, избавляясь от не к месту вылезших слез, и попыталась улыбнуться.

— Кажется, у тебя снова температура, — мама осторожно провела рукой по спутанным волосам, после чего коснулась тыльной стороной ладони лба дочери.

Никто другой не стал бы смотреть так обеспокоенно. Она почти расслабилась, когда увидела за спиной матери фигуру незнакомца. Такого взгляда ей никогда ранее не приходилось замечать на себе. Нескрываемый интерес смешался с непонятным оцениванием. Примерно так же смотрели люди на диван, когда приходили забирать его из дома. А ей так нравилось играть на нем в куклы, сделанных из старых кофт мамы. Она невольно сглотнула, хотя глотать было нечего. Дрожь в коленях не унималась. Она тревожно прижалась к маме, закрывая глаза, но образ мужчины не оставил ее и теперь.

— Ничего. Мы продолжим без вас, — усмехнувшись, заключил незнакомец, не желая выслушивать просьб матери покинуть их общество.

Дрогнули от напряжения взрослые руки, и она почувствовала, как мама прижала ее к своей груди, поднимаясь с пола. Мамина походка выдавала ее слабость, но это не обеспокоило никого. Вскоре она оказалась в кровати.

Мать в тот день провела рядом с дочерью всю ночь. Они обе дурно спали, прижимаясь друг другу. Малютку не покидало ощущение, что зло пробралось в их дом и осело даже в самых дальних углах их скромного жилища. И не желало выходить ни под глас мольбы, ни под крик отчаяния, ни под шепот ненависти. Надвигалось что-то очень плохое. И эту мысль нельзя было согнать даже сладким пением мамы под ухом.

* * *

Следующий день обернулся для нее еще большим кошмаром. На утро незнакомец не покинул их дома. Он настоял на том, чтобы все члены семьи присутствовали на кухне, как объяснила мама. Состояние на тот момент немного улучшилось, но подъему на ноги все же сопутствовала чернь в глазах.

Когда она покорно согласилась и вышла на кухню, держа мать за руку, сразу же почувствовала тяжелый взгляд на себе. Не могла понять, чем вызвано такое настойчивое внимание, но и поделать с этим ничего не могла. К жизни в страхе нельзя было привыкнуть. Но она давно утратила привычку жаловаться на него. И оттого смиренно жевала безвкусную пшенку, наблюдая боковым зрением, как незнакомец даже не пытается отвести взгляд. В это утро он удержался от комментариев в ее сторону, а она в свою очередь — от встреч глазами. Но она ни на секунду не выпускала его из виду. Ни на миг не забывала о том, что чужой смотрит и наслаждается зрелищем. В то утро у нее не было аппетита.

Она не решалась спросить, кто этот человек, и только тогда, когда его фигура, облаченная в коричневый костюм, наконец покинула их дом вместе с отцом, она позволила к себе подойти к маме. Ее бил озноб, но ей не хотелось тревожить мать еще сильнее. Удавалось держаться на ногах, и это уже много стоило.

— Мам… А кто это был? — потянула вниз подол старого маминого платья. От резкости вопроса мать чуть не опрокинула на дочь кипящую похлебку. Малютку пробила дрожь.

— Это — новый друг папы, родная, — шепотом отозвалось сверху. Мама отошла от почти доживающей последние дни плиты, потянувшись в шкаф за остатками картофеля. В грязном мешке оставалось еще несколько штук. А что они будут есть потом — тайна, покрытая могильным мраком.

— Он жуткий, — решилась произнести и тут же осеклась, поджимая губы. Почему-то на секунду ей показалось, что это может услышать не только мама.

— Знаю, милая. Меня он тоже пугает, — наверху зашумела вода и почти сразу перестала. На лицо капнуло несколько брызг. И стало немного приятно, хоть пришлось вытереть, оставив на щеке мокрый след.

Мать взяла в руки нож. А она вновь дрогнула, завидя ослепительный блик. Вспомнила, как мама однажды попыталась броситься на папу с этим ножом. Наверное, она хотела вовсе убить его. Но у нее не вышло, ведь папа вовремя перехватил ее руку и так сильно сжал в своей, что на ней остались тускло-фиолетовые следы. А чуть позже ударил маму по лицу, не стесняясь замахиваться на нее раз за разом.

Она задумалась, вспоминала ли о произошедшем мама, когда резала картошку. Она давно перестала очищать ее от кожуры. Говорила, так питательнее. Но малышке не нравилось. Но оно и неудивительно: дети далеко не всегда любят здоровую пищу.

— А он больше не придет?

Дрожали губы. Поскорее бы снова под одеяло. Единственное место, которое все еще согревало ее. Даже объятия мамы были не так теплы и мягки, как это одеяло.

— Я не знаю, родная. Как папа решит, — мама вобрала в нос воздух, вытирая кулаком лицо, и бросила порезанную картошку в кастрюлю. Она чувствовала, что матери тяжело, и осторожно коснулась ладошкой ее бедра. Самое высокое, до чего она пока дотягивалась. Та дернулась, опуская растерянный взгляд на дочь.

— Мама, давай убежим. Или попросим о помощи, — не верила, что произносит то, что хотела сказать уже очень давно. Боялась напугать или шокировать маму такими страшными словами. Ей и без того было страшно до мурашек.

Она была уверена, что видела, как мама ненадолго зажмурилась, будто только что резала лук. И в самом деле, когда мать открыла глаза, в них стояли слезы, точно, как от лука. Села на корточки, позабыв о готовке, и прижала к себе дочь. Она чувствовала, как мама трясется. И сама была готова расплакаться.

— Нам некуда бежать, милая. И обратиться не к кому. Там — только смерть. А здесь… Здесь есть хотя бы мы друг у друга.

К вечеру она почувствовала себя спокойнее. Папа не вернулся домой, и тот жуткий человек — тоже. Но озноб только усилился. В голове будто поселился дятел, стремительно пытающийся продолбить себе выход наружу. И как бы мама не успокаивала, не гладила по волосам и горячему лбу, он не желал униматься. Она едва ли могла связать в голове две мысли, держа глаза полуоткрытыми и стараясь не смотреть на лампу, освещающую комнату. В душе царило долгожданное спокойствие.

Когда начало темнеть, она еще сидела на кухне, укутанная в любимое одеяло. От одного запаха похлебки воротило. Мама пыталась уговорить ее съесть хотя бы три ложки, но вскоре сдалась, чувствуя себя еще более беспомощной, чем утром. Когда дочь заболела примерно два месяца назад, она еще говорила, держа на губах скупую улыбку:

Ничего, через неделю у папы будет зарплата, тогда купим тебе лекарства и вмиг на ноги поставим.

Теперь оптимизма не хватало даже на это, и оттого мать молчала, ставя перед ней жестяной стакан с кипятком. Когда-то он был банкой для консервов, и именно поэтому она иногда резала язык или губу, пытаясь отпить из него. Тем не менее, когда кипяток кончился, она почувствовала облегчение.

Когда стало совсем темно, мама отвела ее в комнату, где они обе могли наконец поспать. Обняв друг друга, вскоре они позабыли обо всех невзгодах, погрузившись в пусть чуткий и кроткий, но сладкий сон.

* * *

Неделя выдалась на редкость спокойной. Пожалуй, худшим ее состоянием в это время можно было назвать только следующий день, когда она проснулась с туманом в голове. Когда она встала с кровати, земля тут же ушла у нее из-под ног, а сама она повалилась на пол. Колени жгли старые, но еще не зажившие ссадины, а голова с самого пробуждения будто раскололась пополам.

Неизвестно, сколько она пролежала без сознания на полу. В себя пришла, когда было уже темно. Мама смотрела обеспокоенным и уставшим взглядом. Рассказала, что нашла дочь раскинувшуюся и не откликающуюся. Точно она впала в беспамятство. К счастью, к вечеру болезнь немного отступила.

Тогда же вернулся папа. Мать оставила дочь одну, чтобы рассказать мужу о состоянии девочки. К сожалению, голова гудела, и ей не удалось разобрать слов, хоть громкий голос отца доносился до нее вполне отчетливо. Когда мама вернулась, ее лицо выражало очень непривычные эмоции. Она выглядела шокированной и в то же время нервно улыбалась. В ее руках были бесценные лекарства. Как так получилось, что папа принес их домой и каким трудом он их достал, мать не сказала, а отец к ней так и не подошел.

Вскоре она смогла уверенно встать на ноги, без боязни вновь расшибить себе коленки, лоб или нос. Постепенно отступил и кашель.

Единственное, что осталось и даже приумножилось, — страх. Папа по-прежнему очень серьезно ругался с мамой, но ее он не тронул, не сказал ни единого слова, которое могло бы довести до слез. От такой перемены она тряслась даже больше, чем в моменты, когда отец замахивался на нее. Неизвестность затягивала ее в самую глубину. И там не было никаких ответов, даже тех, которые напугали бы ее до неестественной бледноты или обморока.

Она все еще помнила того человека и его хищный взгляд. За всю неделю он не появлялся у них дома. И это должно было радовать ее, но вместо этого она только сильнее сжималась от страха, когда слышала, как открывалась дверь, как стучали окна на кухне. Весь дом был пропитан этим жутким напряжением. Она могла закрыться от неприятного предчувствия только когда спала, но вскоре и это перестало помогать. Однажды ночью она увидела коричневого человека во сне.

Но случилось и кое-что хорошее. В вечер субботы папа принес домой мясо. Впервые за последние два месяца ей удалось насладиться едой по-настоящему. Весь тот вечер она улыбалась и даже решилась поцеловать папу. Она увидела, как он пренебрежительно сморщился, но позволил детским губам прикоснуться к своему небритому лицу. В этот момент она была готова разрыдаться от внезапно проснувшегося отчаяния. Ее разрывало на куски непонимание. Какую игру затеял папа в этот раз? Почему теперь он притворялся добрым? Актер из него вышел очень плохой. Но ни дочь, ни жена, не смели ему сказать и слова об этом. Страх заставлял их молчать слишком долго, и оттого это вошло в привычку.

В вечер, когда все ожидания оправдались, она наслаждалась видом из окна на пылающее закатом небо. Недавно прошел дождь, и теперь на улице пахло свежестью. Она вдыхала этот запах, прильнув к стеклу и потянувшись к небольшой щели, в которую дул ветер. Позволила себе ненадолго забыть о боязни и закрыть глаза, отдавшись безмятежному спокойствию. На лицо упала непослушная рыжая прядь, но даже она не могла заставить ее шевельнуться.

Над ухом словно прогремел выстрел из револьвера. Со стороны коридора звонко зазвучал голос незнакомца. Он приветствовал маму, и, казалось, был в веселом расположении духа. В контраст с ним голос отца звучал необычайно угрюмо. Будто он на улице растерял всю свою зарплату — явление обыденное, но чрезвычайно разочаровывающее.

Словно по привычке застучали зубы, а она вся съежилась, вслушиваясь в эту громогласную трель. Что ему нужно? В их семье не было ничего необычного, что могло только привлечь состоятельного человека. Поерзала немного на подоконнике, прикусив губу. Снова будут смотреть и ехидно посмеиваться про себя, видя, как она растерянно глядит по сторонам. Или рассматривать как редкое животное, привезенное на один уикенд. Она не могла вбить себе в голову, чего этот человек хотел добиться своими пугающими действиями. Громко всхлипнув и напоследок окинув взглядом закатное небо, слезла с подоконника и тихо прокралась в свое укромное местечко — под одеяло. Слышать этот радостный голос было вполне достаточно, чтобы почувствовать себя еще более паршиво, чем при сотрясении мозга. Видеть его хитрые искорки в глазах было бы страшнее кровоизлияния в мозг.

Обхватив колени руками, жмуря глаза и буквально задыхаясь от жары, она сидела еще долго. Взрослые беседовали на кухне о чем-то очень волнительном, то и дело были слышны восклицания незнакомца. Зная тихий мамин голос, она и не пыталась его расслышать. И без того могла себе представить, как это выглядело со стороны.

Как мама любезно и кротко обращалась бы к нему «мистер Реинмейт» или, еще более громкое и важное, — «мистер Хантингтон». А он, столь воодушевленно, будто нараспев, отвечал ей, при этом звонко усмехаясь. И как бы при этом мерзко кривилось его лицо в попытках выдать его за хорошего человека. Словно он буквально только что съел лимон и при этом его собаку сбил бы грузовой поезд. Ее детская фантазия не способна была представить столь будоражащих сознание вещей, оттого остановилась на обыкновенном лимоне.

Вскоре от духоты закружилась голова. Как только голоса стихли, она напряглась, отчаянно вслушиваясь в каждый шорох. Но, как назло, улавливала ухом только собственное глубокое дыхание. Ей показалось, что в доме что-то произошло, а она все упустила, пока отвлеклась на воображение. Высовываться в такой момент было опаснее всего, оттого она только сильнее вжала голову в плечи, подтянув колени ближе к животу.

— Вот ты где, — капля пота стекла со лба до подбородка. Он был здесь. На секунду она забыла, как дышать.

Она не представляла, как поступить теперь, но прекрасно понимала, что снова дрожит. Впилась ногтями в кожу, чтобы сдержать панику, постепенно заполняющую все ее мысли. Так пугающе насмешливо прозвучал его голос. Зачем он пришел? В компании папы наверняка было более интересно, чем наблюдать, как маленький комок ткани трясется, будто обдуваемым всеми ветрами одновременно.

Одним рывком одеяло одернули с головы, и ей в глаза бросился ослепительный свет. И лучше бы она ослепла хотя бы до конца этого жуткого дня. Ей бы не пришлось всматриваться в эти желтоватые, прекрасно контрастирующие с смуглой кожей, зубы. Она потерла глаз, сделав вид, будто спала. И даже зевнула для вида. Но каждое движение выдавало ее мандраж.

— А я тебя, между прочим, весь вечер ждал, — ухмылка и не думала сходить с его лица. Она машинально всхлипнула, опуская голову. Хоть бы вовсе не видеть страшного человека.

— Твоя мама сказала, что ты спрашивала про меня, — дрогнул голос, словно на секунду незнакомец перестал представлять из себя уверенного и спокойного человека. Она сглотнула, хоть было проблематично, ведь горло безжалостно пересохло. Мысли вновь мутнели.

— М-можно я уйду к маме? — осмелилась взглянуть в отталкивающие лицо. В ответ — качание головой.

— Ты забавная. Такая смешная серая мышка, — не переставал улыбаться. В глазах застыло что-то недоброе, — чуть что — и сразу в свою норку или к маме под хвост. И не стыдно тебе быть такой чертовски милой?

— Я лучше пойду, — она чувствовала, как горит лицо.

Когда-то очень давно ей удалось наблюдать, как папа называл маму милой. Все это время она ошибочно представляла, что это приятно ласкает ухо. Но почувствовала только тошноту и слабость в коленях.

Безжизненно сползла с кровати. Ноги словно набили синтепоном, вместе с тем в голову напихали соломы. Любое движение отдавалось колкой болью в висках. Перед глазами постепенно мутнело, но она решительно делала шаги навстречу к двери. Там ждала мама.

Но незнакомец не разделял ее планов. Более того, он только взбесился, услышав такое дерзкое своеволие. Иначе она не могла объяснить, почему этот человек так резко ухватил ее за плечо и прижал к стене, наперев рукой на грудь. В его ладонь будто в тюремную дверь колотило сердце. Она закрыла глаза, отвернув голову, при этом издав испуганный писк.

— Ты никуда больше без меня не пойдешь, — почти возле уха пронесся ветром шепот. На зубах налетом будто осела земля. Она задыхалась от отвращения и страха. Закричать не было сил, хотя в грудь разрывалась от переполняющей ее энергии.

Попытка проскользнуть вдоль стены, к которой ее прижали, окончилась ссадиной на спине. Руки оказались беспомощно зажаты к тиски его огромной широкой ладони. Она без проблем смогла охватить обе ее кисти. Вторая рука впилась в одежду на груди. С этого момента она перестала даже задумываться, что именно хочет сделать незнакомец.

Оказавшись в его хватке, она еще не понимала, что происходит. Человек был выше ее в два раза, и чтобы их лица смогли наконец оказаться на одном уровне, ему пришлось встать на колено. В груди ее разрывался и разрастался страх, а она чувствовала себя как птица в лапках огромного прожорливого кота. И этот огромный кот смотрел на нее хищно, с прищуром, и будто облизывался при виде сладкой добычи. Словно хотел этого давно. Словно теперь она вся его и никто не будет против.

Блеск в его глазах пугал и отталкивал. Она будто увидела в них то, чего боялась более всего в своей короткой жизни. А мужчина был и рад внушать ей это чувство. Оно только сильнее раззадоривало в нем хулиганистого мальчишку, рогаткой сбивающего воробьев с деревьев.

Незнакомец подался вперед, впиваясь своими хищными нестриженными ногтями в ее кожу, а ей только и оставалось, что вертеть головой и жмуриться, издавая беспомощный писк. Тогда он безжалостно схватил ее за горло и как следует надавил. Одновременно с этим в лицо врезалось его дыхание. Такое чистое и горячее, что она невольно дернулась. Такое прерывистое и режущее слух, оно ничуть не равнялось с ее теперь уже тяжелым дыханием. Его рука сладко пахла апельсинами, она понимала, что возненавидит этот запах.

— Тише… Мы же не хотим привлечь лишнее внимание? Нам это ни к чему.

Она задыхалась. И во спасение мужчина наградил ее своим собственным воздухом, покоряя ее маленькие губы, невольно дрожащие. Она хотела взвыть от ужаса и непреодолимой неприязни, ведь мужчина своим языком касался ее десен, зубов, языка. А в ее рту никогда не было ничего, кроме постной еды, груди матери и комка, собирающегося внутри от слез. Она попыталась разорвать эту связь, но только стукнулась головой об стену, а мужчина одной рукой объял все ее личико. Оно было таким маленьким, что помещалось на одной его ладони. И он не отпускал, а только более хищно впивался сохранившими привкус апельсинов губами, царапая ногтями кожу на щеке. И тогда она заплакала вновь, но на сей раз тихо, даже кротко. Ибо воздуха в ней почти не осталось, а без него нет и сил, чтоб отдаться отчаянию.

Когда он отстранился, она с ужасом бросилась к двери, почти не ощущая пол под собой. Она словно летела прочь из комнаты, потому что думала, что там свобода. А незнакомец даже не пытался более удержать. Казалось, более ничего его не привлекало. Она сама не поняла, как оказалась в крепкой хватке матери, с недоумением смотрящую и прижимающую дочь к груди. В первую секунду она даже подумала, что ее снова стискивает незнакомец и попыталась вырваться с диким криком, но, шлепнувшись на пол, сквозь белую от слез пелену на глазах узнала маму и вновь бросилась к ней.

Хотелось вымыть рот. Чем угодно: даже вода из лужи обрадовала бы ее сейчас, ведь нельзя было себе представить себе ничего более грязное и отвращающее, чем-то, что сделал этот человек. Она понимала, что в горле надолго останется неприятное давящее ощущение его языка. Впервые в объятиях матери ее трясло, впервые на вопросы о том, что произошло, она отвечала невнятным заиканием. Она не знала, что ответить, как объяснить. Она не представляла, что сделал этот человек. Для нее оставалось очевидным только то, что ему хотелось посмеяться. Над ее слабостью, страхом, неуклюжестью. В отчаянии она всхлипнула, положив голову маме на плечо и прикрыв глаза. Не могла вымолвить ни одного внятного слова.

Тогда она даже не услышала ровный размеренный шаг победителя. Незнакомец был так спокоен, словно и не было этого хищного огня в глазах, грубой хватки на ее горле, и повелительных слов о том, что теперь без него она никуда не пойдет. Взглянула застланными от горя глазами. Ухмылка на его лице не заставила себя долго ждать, ведь он снова смотрел на нее. Отец, сгорбившись, сидел подле, растерянный и недоумевающий.

— Уоррен, что… — хрипящим голосом было начал папа, но незнакомец остановил его, подняв руку на уровень груди.

— Я хочу поговорить с тобой, — сладко разлился его баритон по всей кухне, но еще чуть подрагивал. Виной тому было пережитое недавно удовольствие, — дамы, джентльменам надо вас оставить. Не сочтите за грубость.

Он расплылся в улыбке, а сам глаз не отрывал от нее. Она поджала губы, крепче прижимаясь к матери. Сердце обеих тревожно колотилось. Мать не знала, что и подумать, что спросить. Уже давно она чувствовала себя мебелью в этом доме, но теперь понимала, что гораздо ничтожнее даже самого заурядного элемента декора.

Мужчины вышли, и они остались вдвоем. Не осмелились ни шелохнуться, ни произнести и звука. С замиранием сердца они ожидали худшего и жались друг другу подобно подпольным мышам, чье логово было беспощадно вскрыто монтировкой.

— М-мам… — не найдя в себе силы, она зарыдала с новой силой. Зло было рядом, оно заполнило каждую частицу вокруг. Она вдыхала его, оно оседало на коже и деснах. У зла был вкус апельсинов.

Через мгновение они вошли. Отец был белее одеяла, в котором она так любила прятаться. Смуглое лицо незнакомца Уоррена на его фоне казалось вовсе шоколадным. Она была поклясться, что его зубы довольно клацнули, когда он только подобрался к сидящей матери, наклоняя к ней свою физиономию.

— Позволите? — буквально выплюнув свое горячее и чистое дыхание маме на губы, он впился обеими руками в ее дочку. Резкий рывок заставил ее отпустить мать, и через мгновение она почувствовала, как летит навстречу своему краху. Он сжал ее в своих объятиях так крепко, что она не сразу нашла в себе сил, чтобы душераздирающе закричать.

— Пустите ее, пустите сейчас же! — мать бросилась на защиту своего дитя не сразу. Ее насквозь пронзил шок, и оттого она не смела шелохнуться какое-то время. А когда посмела — было уже поздно. Незнакомец успешно игнорировал ногти на своей шее и даже детские зубы на ухе. Он заливался хохотом.

— Прости, Льюис, твои девочки просто очаровательны. Я не могу сдерживать себя!

Когда мама была всего в шаге от того, чтобы выцарапать незнакомцу глаза, папа бросился на нее и, обхватив за талию, грубо оттащил в дальний угол кухни. Она завопила что есть силы, вырываясь, и так же, как и дочь, била мужа за все, до чего только могла дотянуться, царапалась и выворачивалась, но его хватка прочно сковала ее.

Она была все дальше от мамы, рвалась к ней и плакала, крича и зовя ее изо всех последних своих сил. Даже когда в лицо ударил холодный вечерний воздух, а горло ослабело настолько, что издавало только хрипы, она не сдавалась. Но вскоре она почувствовала боль в затылке. Ее швырнули на заднее сиденье автомобиля, и она стукнулась о противоположную дверцу.

Бросившись открывать ее, она не сразу поняла, что та безнадежно заперта. Хлопнула вторая дверца, будто насмехаясь.

— Прошу вас, отпустите меня! Мне нужно к маме! — хрипя, окликнула она незнакомца, заводящего автомобиль, на что он только сильнее рассмеялся.

— Я думаю, ты слишком сильно привязана к маме. Как же ты будешь жить, если она, например, умрет? — на миг повернулся, но только чтобы злорадно сверкнуть глазами и клацнуть зубами, подобно псу, в пасть которого угодила сладкая косточка.

А после без раздумий уехал прочь, не откликаясь более ни на крики о помощи, ни на мольбы и слезы маленькой девочки, ни на впившиеся детские пальцы в сальные русые волосы.

Лихорадочно билась на свободу во все, что только могла, но ни окна, ни двери автомобиля не позволили ей выбраться. Тогда она поняла, что единственный выход отсюда — напасть на незнакомца, заставить его остановить свою машину. Еще ранее она убедилась, что бессмысленно дергать его за волосы. И пошла на более решительный шаг.

Своими маленькими ручками она обхватила голову незнакомцу, пытаясь дотянуться до глаз, ткнуть в них, царапать их. Понимала, что, оставаясь слабой и беспомощной мышкой, она пострадает гораздо сильнее, чем при столкновении чертового автомобиля с деревом, стеной, другим автомобилем. А возможно это было не понимание вовсе. Возможно, страху стало слишком тесно в этом крохотном тельце, и он предпочел вырваться на свободу. В тот момент она как никогда была едина со своим страхом, в тот момент он перестал быть для нее главным врагом.

Однако даже чудесные метаморфозы не могли сделать из маленького хрупкого ребенка супергероя. И в конечном счете незнакомец только сильнее разозлился. Она даже почувствовала, как он, подобно медведю, рычит от ярости. Не успела опомниться, как ее схватили за маленькую ручку и как следует дернули. Так сильно, что своей слабой головой она подалась головой вперед, стукнувшись всем телом о переднее сидение. На секунду перехватило дыхание, и наружу вырвался кашель. Не до конца отступившая болезнь давала о себе знать.

Когда она немного пришла в себя, машина уже остановилась. Не могла сориентироваться, слишком мутно было перед глазами. Тогда она краем ухом услышала, как открывается дверь. Она лежала между сидениями, не выходило шевельнуться, тело отдавало колкой болью. Но незнакомцу было мало оглушить ее на время. В этот момент она впервые увидела, как омерзительны в ярости его глаза. Он вовсе не хищник, не дикий зверь. Он смотрел, как глядят только змеи. Нагло, с отвращением, но при этом все же повелительно, если главной целью оставался маленький забавный зайчишка. Вспомнив, как впервые незнакомец назвал ее, она снова заплакала.

В свете сумерек он выглядел устрашающе. Медленный, но решительный, незнакомец ухватил ее одной рукой и положил на сидение. Она тут же вцепилась в него, стараясь вырваться. Ноги были слишком слабы, чтобы помочь ей отбиваться. Но ничего не помогало. Непрерывно всхлипывая, она пыталась вымолить у него прощения. Страх перестал быть ее другом. Хотя скорее всего он был таким же трусом, как и хозяйка, и оттого, стоило его всего раз стукнуть, забился в самый потаенный уголок ее души, чтобы оттуда попискивать.

Незнакомец Уоррен без размышлений замахнулся на нее. Молниеносно оставил горячий след на щеке. В ушах зазвенел хлопок. Не представляя, чего в ней теснилось больше: обиды или боли, она заплакала, сжимаясь в комок. В ответ на это он даже не хмыкнул. С грохотом закрылась дверь, а вскоре они вновь поехали, выбрасывая надежду на спасение вместе с выхлопами автомобиля.

Происходящее потом она помнила очень смутно. Ужас охватил ее настолько, что она едва ли обращала внимание на то, что происходило вокруг. Сперва чувствовала железную хватку незнакомца, с которой он уже оттаскивал от матери. Но теперь в ней будто затихло любое отчаяние, заставляющее сопротивляться и действовать. Это чувство пробудилось только тогда, когда она обнаружила себя запертой в темной комнате наедине с незнакомцем. Все, что она запомнила с той ночи — его властный змеиный взгляд и кривую насмешливую улыбку. И то, как он постоянно повторял, обвиваясь вокруг нее все теснее:

— Тише, тише…

Происходящее с ней утром трудно было назвать пробуждением. То, что она делала ночью, не казалось сном, равно как и то, что вытворял с ней незнакомец, не казалось жестом доброй воли. Когда стало слишком больно, она потеряла сознание, а когда очнулась — впала в беспамятство до утра.

Мысли редко всплывали в голове. Она все еще будто спала, ведь не испытывала совершенно никаких эмоций и не могла себе позволить движение. Было тяжело дышать то ли оттого, что в комнате царила плотная духота, то ли оттого, что ночью ее душили. Так или иначе, она все еще чувствовала, как шею что-то сдавливает, хоть перед прикрытыми глазами больше не наблюдалось огромной безжалостной туши.

Дрожь ушла, но она была уверена, что все вернется, как только ей вздумается пошевелиться. Она еще не понимала, что произошло, и было ли что-то на самом деле. Хотелось верить, что все оказалось ужаснейшим кошмаром, прижаться к маме и навсегда забыть о худшей ночи в ее жизни. Но мамы рядом не было.

Если бы незнакомец подошел к ней в первые часы ее пробуждения, она бы никак не среагировала на него. К счастью, он не явился и тогда, когда она начала ощущать и осознавать происходящее вокруг нее.

Облизала обсохшие губы, тяжело моргая. Видеть что-либо перед собой было затруднительно, а помимо чувства удушья, она испытала изъедающую горло жажду. В нос ударил запах крови и пота; во рту же она ощущала вкус слюны незнакомца. Выдыхала она с трудом, будто на грудь что-то давило не менее сильно, чем на шею. Но ничто ее не сковывало, кроме собственной боли.

Бросило в жар, и она закашлялась, изнемогая от жажды. Сильнее было только желание стереть себя из этого мира. Голова раскалывалась, словно ее не раз стукнули о стену ночью. Теперь она понимала, что и такой вариант не был исключен. Не могла вспомнить, сопротивлялась ли, когда все только начиналось. Лицо жгли слезы, на нем наверняка темнел синяк и багровели царапины, оставленные его ногтями.

Но эта крохотная жгучая боль меркла по сравнению с тем, что ощущалось ниже пояса. Словно прошлись острым кинжалом от щиколоток до самых бедер. А между ног сделали это с огромнейшим упорством и усердием. Будто у бедер его вовсе вогнали внутрь до самого живота, и не удосужились даже вытащить наутро. Она очень хотела надеяться на то, что эта резкая боль была простым отголоском чего-то несерьезного, что на самом деле с ней ничего не сделали. Что никакого кинжала не было, как и рук, сжимающих горло. Но когда тяжелая голова с мутными мыслями и будто жжеными волосами поднялась, пытаясь игнорировать давящую боль, она увидела, как простынь под ее крохотным телом покрыта застывшей кровью.

В горле зашевелился уже будто прописавшийся там ком. Она заскулила, и даже не поняла от чего больше: страха, неожиданности или отчаяния. В ужасе она отползла к изголовью кровати, чувствуя, что ноги ее тяжелее камня и столь же неподвижны. Словно их вовсе отрубили от тела, а потом надежно приклеили. Она подтянула их поближе к животу, обнимая себя и захлебываясь в рыданиях. Страха не было, но от этого не становилось легче. Не боялась кричать и быть услышанной жутким незнакомцем. Не боялась, что он снова начнет играть с ней, обижая и делая больно, задорно усмехаясь при этом. Она была готова отдать это тело ему на растерзание. Еще никогда оно не было ей настолько противно. Обычно неуклюжее и хрупкое, теперь оно было грязно и смердело кровью и позором.

Сглотнула слезы вместе с чувством собственного достоинства. Хотелось навсегда запереть в себе крик о том, что ей больно и страшно. Никогда никого это не волновало, и теперь она получила доказательств этому сполна. Теперь никогда нельзя будет отмыться от отвращения к собственному телу. Оно клеймом впечаталось ей в душу, как сгусток крови, прилипший к левому бедру.

Закрыла лицо руками, не в силах отвернуться от кровавого пятна под ногами. Омерзение жгло изнутри, и она старалась криками заглушить нескончаемую боль. Не в силах управлять собой, заставить себя остановиться, она начала биться затылком об стену, царапая себе лицо, впиваясь ногтями в мягкую кожу сильнее, чем вчера это делал незнакомец. Ноги не подчинялись ей, и ее это злило. Несколько раз она ударила себя по бедру кулаком, заливаясь слезами и задыхаясь от вновь поразившего ее кашля. Как только он отступил, она снова взвыла от отчаяния, не в силах остановить собственную панику.

Она кусала себя за руку, чтобы эта боль хотя бы немного отрезвила ее, но и это не помогло. Не выходило заставить себя думать, как спастись — слишком одурманивающими были эмоции. Заныло сердце, не выдержав вчерашнего давления на грудь, и сегодняшних истязаний.

Она вздрогнула. По спине прошли мурашки, а вскоре и вся она покрылась ими. Ее пробил озноб, хотя всего несколько минут назад была выпрыгнуть в окно, чтобы было не так душно и жарко. Сильнее сжалась в комок. Незнакомец не оставил ей одеяло. Из того, что он оставил ей навсегда, в целом было мало приятного.

Неизвестно, сколько прошло времени с ее пробуждения. Те малые силы, данные ей пережитыми эмоциями, иссякли. Ослабленная истязаниями, она прижала к груди грязные колени, коснувшись их головой, и так и затихла, хоть ни на секунду не перестала плакать; временами все же всхлипывала и постанывала. Она захлебнулась в собственном отвращении, и теперь снова погружалась в липкое и темное беспамятство, чтобы восстановить силы и сделать хоть что-то ради спасения.

Из забытья ее вырвал едкий смешок над ухом. Она открыла глаза, нехотя поворачивая голову в его сторону. Незнакомец Уоррен склонился над ней и лучезарно улыбался. Выглядел он все так же до отвращения порядочно: прилично одетый, бритый и будто прилизанный, только лицо выдавало в нем животное. Теперь незнакомец напоминал ей откормленную свинью; такой же наглый и требовательный.

Он мягко провел рукой по ее лицу, всматриваясь в каждую царапину, словно властитель пытался объять одной ладонью на карте все свои владения. Она хотела что-то сказать, но губы дрогнули, машинально поджавшись. Не придумала, что сказать, чтобы он остановился.

— Бедная, — сдержанно начал незнакомец Уоррен, — тебе было очень неприятно. Но, знаешь, я тоже не того ожидал от тебя. Надеюсь, сегодня будет лучше и мне, и тебе.

Задыхаясь от возмущения, она шумно всхлипнула. Сердце екнуло от обиды, а глаза застлал гнев, но отнюдь не страх. Сама не понимая, что делает, она отчаянно вцепилась зубами в ладонь, так бесцеремонно гладящую ее личико. Она не стремилась всматриваться в эти властные глаза орехового цвета, но разглядела в них недоумение, а мигом после ее оглушил пронзительный вопль незнакомца.

Будто скакалка, хлестнувшая по запястью, хлопнула пощечина. Жгучая боль растекалась под кожей; покраснела щека, отчего кровавые царапины стали не так заметны. Но спутанные волосы поспешно закрыли собой ее глаза, из которых вскоре поползли слезы.

Она сжалась в комочек, надеясь, что ее не тронут, только это не волновало незнакомца. Он схватил ее за руку, чуть приподнимая, после чего пренебрежительно отшвырнул ее от себя. Удар пришелся на затылок. Не сдержавшись, громко всхлипнула, дрожа и пытаясь сдерживать слезы, непослушно стекающие на грудь.

— Вы мне противны, — прошептала она, хоть внутри эта фраза разрывала все ее сознание.

Он мрачно усмехнулся, подаваясь ближе, забираясь с ногами на кровать. Подбираясь все ближе, он скалился, и она предчувствовала, как ее снова побьют или накричат, а может и то, и другое. Но вместо этого он обеими руками схватил ее за шею, давя так сильно, что она невольно издала жалобный хрип. Глаза ее вылезали из орбит, а ноги не смели и шелохнуться, чтобы хотя бы попытаться оттолкнуть незнакомца от себя.

— Тише… Я хочу ненавидеть тебя, когда ты выдаешь такие громкие фразы. Не заставляй меня причинять тебе больше боли, чем я хочу. Ведь ты не плохая девочка и не хочешь, чтобы я, например, пришел к твоей маме и сделал с ней то же, что и с тобой. Или я в чем-то не прав?

Он грязно улыбнулся, ослабляя хватку, а после и вовсе убирая руки от шеи. Вместо этого одними только кончиками пальцев незнакомец коснулся ее правой щеки, не пострадавшей от пощечины, и бережно стер слезу, касаясь губами нежной кожи. Он ласково прильнул к ее груди, вслушиваясь в бешеное биение сердце и всхлипы, которые она не могла больше сдерживать.

После этого она мало что воспринимала, ведь вскоре боль резко усилилась. В попытках докричаться до незнакомца, вырваться из его беспощадных объятий, она сорвала голос. Захлебываясь в слезах, она умоляла его остановиться. Но в какой-то момент детский мозг не выдержал всех издевательств, что произошли за этот день, и она потеряла сознание.

* * *

Все смешалось в одну непрерывную череду страданий и унижений. В моменты, когда незнакомец приставал к ней, она теряла ощущение настоящего, прошлого и будущего. Ее мозг словно выключался в моменты тесного контакта с ним, хоть каждый раз она до последнего сопротивлялась. Страх прочно переплелся с ненавистью к незнакомцу Уоррену и отвращением к своему телу. И эта разрывающая ее сознание на куски смесь въелась в ее жизнь, словно змея впилась зубами в кролика, точно зная, что не отступит, пока не поглотит с головой.

И даже испытывая эти чувства почти каждый день, она так и не смогла привыкнуть к ним. Будто вгоняли иглу под ноготь и вводили их насильно, как только действие прекращалось. Да так быстро, что она даже не замечала, что в какой-то миг не испытывала ни страха, ни ненависти, ни отвращения. Она боролась, будто дикая кошка рвалась на свободу, ломая ногти на руках до крови об одежду незнакомца как о камни. И все так же бесполезно, ведь сколько не рвись — не скроешься.

Ей оставалось только биться в судорогах в углу, покрывая кожу на лице пеной изо рта и слезами, которые вырывались из нее вместе с сдавленным криком, прочь из истерзанной собственными и чужими руками груди. Отчаяние рвалось наружу, и как только овладевало всем ее сознанием, она переставала быть человеком.

Всякий в такие моменты похож больше на зверя, нежели на разумное существо. В моменты испытания этих чувств она была похожа на беглеца: каждая мышца ее тела оставалась напряжена, а более всего старалось сердце, колотящееся так, будто никогда уже не представится возможность стучать. И ощущения проникали в ее душу так, словно она проживала последний день в жизни, и изменить это можно было бы, только если она вцепилась бы в эту жалкую жизнь зубами, да так сильно, что из слабых десен весенним ручьем полилась бы кровь. И нельзя было ни в коем случае ослаблять хватку, ведь если на миг отвлечешься, тебя подстрелят, как ничтожного кролика, и жаркое из тебя выйдет не первой свежести.

А после этого она не испытывала ничего, кроме усталости. Все силы уходили на сопротивление незнакомцу, крики и попытки не потерять рассудок от скопления ненавистных ей эмоций. После того, как мужчина оставлял ее тело в покое, она сжималась в комок и молила в пустоту о том, чтобы это прекратилось. Дни и ночи смешались в одну длинную пытку, и оттого она не понимала, сколько времени прошло с тех пор, когда в последний раз она видела родителей. Но в тот миг, когда только закрадывалась мысль о том, что теперь испытывала мама, она начинала рыдать с новой силой.

Если бы только страх и отчаяние не были так сильны, она бы нескончаемо выла от тоски по матери и ее теплым объятиям. Но сил больше не осталось молить вернуть ее домой. Незнакомец часто смеялся над рвениями маленького ребенка вернуться туда, откуда он ее «вытащил». И ни разу сам не начинал разговор на эту тему. По правде говоря, Уоррен почти не разговаривал с ней, только если сама провоцировала его. Или ему хотелось поиздеваться. Но она даже не сомневалась, что незнакомцу нужны от нее далеко не разговоры.

Из состояния полного отсутствия сознания ее вытаскивали его омерзительные прикосновения. Но последние несколько дней у него уже не выходило заставить ее одним только поглаживанием по щеке или бедру оживленно хлопать ресницами, испуганно дергать головой и покрываться мурашками от хищного повелительного взгляда. Она слабела с каждым днем, и незнакомец понимал это. Но только сильнее злился, когда она не реагировала.

В тот день ему пришлось пнуть ее ногой в спину, чтобы она зашевелилась, издав сдавленный хрип и всхлипнув. До этого незнакомец Уоррен уже бил ее, пытаясь заставить вымаливать прощение за свои неприемлемые слова в его адрес. Но в этот раз она не ждала удара. В этот раз она сумела убедить себя уснуть.

Тело непослушно задрожало, когда ее, сонную и ослабленную настолько, что не было сил шевелиться, потащили по полу прочь из душной комнаты. Она уже знала, где скоро окажется. Все эти дни Уоррен носил ее туда, чтобы избавить ее тело от испражнений и гноя, скопившегося у нее между ног. Любое его прикосновение было пыткой, хоть она и плохо помнила, что происходило в такие моменты, что он говорил и как трогал. Между ног все адски жгло, и эти промывания, хоть и причиняли боль, позднее дарили хотя бы временное облегчение. Но можно ли было это назвать жестом доброй воли со стороны незнакомца Уоррена? Она и не смела задумываться о том, что таилось в голове этого человека. Буквально каждое мгновение она испытывала на себе последствия его злого умысла. И этого ей казалось достаточным.

Теперь незнакомец сжимал ее руку так крепко, что, будь запястье шеей, на нем наверняка остались бы следы удушья. Уоррен был особенно молчалив уже некоторое время. Все чаще его полуулыбка стала напоминать оскал дикого зверя, а глаза все чаще наливались кровью от гнева. Она нисколько не сомневалась, что злит его. Но не понимала, чем именно.

С того случая, когда он душил ее из-за признания в неприязни, она не могла вырываться и кричать так же громко, как раньше. А теперь и вовсе почти не сопротивлялась, только плакала и изредка стонала от боли. Возможно, незнакомцу было этого мало, и оттого его ярость стала ядовитее любой, даже самой коварной и бесчеловечной усмешки.

В глазах все мутнело, и она с трудом могла различить то, что окружало ее. Она чувствовала холод пола, который обжигал ей ноги и видела тонкую полосу света. В ушах бил неприятный гул воды, он становился все громче, а полоса света шире и ярче. И в какой-то момент стало настолько громко и ярко, что она невольно зажмурилась, стискивая зубы. Голова разболелась мгновенно, этот звук был невыносим. Лицо все еще горело от незаживших и изъеденных слезами царапин. Она слабо закашлялась, и в груди сразу что-то сжалось.

Незнакомец наконец освободил ее руку из хватки, и она мягко шлепнулась на пол. Боли от столкновения она почти не почувствовала, зато на миг словно потеряла сознание. Когда осмелилась чуть приоткрыть глаза, поняла, что его руки снова нагло шастают по ее голому телу. Уоррен хотел поднять ее, но, казалось, что-то его остановило. Возможно, его внимание привлекли темнеющие синяки.

Так или иначе, вскоре она согнулась от неожиданности. Ее опустили в холодную, как показалось ей в тот миг, воду. Хотелось закричать, взвизгнуть, но голоса не было уже несколько дней. Она безуспешно дернулась. А когда поняла, что не сможет вырваться, попыталась обнять себя, сжаться в комок, но незнакомец не позволил ей даже коснуться своего измученного тела. Почти сразу же, как только она погрузилась в воду, он начал тереть ее мочалкой.

Возможно, она не была жесткой, но от каждого прикосновения малышка чувствовала, как кожа сдирается, будто ее трут наждачкой. Тихо скульнула от боли, закусив губу.

— Не нравится? — не скрывая омерзение, огрызнулся сверху незнакомец. Одной рукой он обхватил ее и, чуть приподняв, начал тереть спину, — так скажи мне об этом, грязная тварь. Больше не просишь вернуть тебя обратно, ха? Признаюсь честно, ты нравилась мне больше, когда в тебе был хоть какой-то характер.

Его резкие движения были пропитаны грубостью. От его слов она начала всхлипывать громче и чаще. Она снова чувствовала, как задыхается. Наружу вырвался кашель, и незнакомец выругался под нос, но вновь повысил голос, когда ей стало легче.

— Может, я просто тебя переоценил? И ты только с виду была такой миленькой. Я надеялся, ты будешь приносить мне хоть немного удовольствия, но вместо этого ты решила прикинуться мертвой. С неподвижным куском дерьма иметь дело приятнее, чем с тобой, признаюсь тебе.

Он добрался до ее ног, и теперь столь же грубо проводил мочалкой по ним, не обращая никакого внимания на стоны, вырывающиеся от каждого прикосновения с синяком. Она не сдерживала слез, и только изредка дергалась, чтобы случайно не разозлить его еще сильнее. Слова незнакомца долетали до ее ушей, но все было пустым звуком, так безжалостно давящим на ее голову, без того страдающую от назойливого шума.

— Но скажи ты хоть что-нибудь, мелкая ты дрянь!

Бросая почти законченное дело, он швырнул ее обратно в воду. Потянув сперва за волосы, он запрокинул ее голову назад, заглядывая в полуоткрытые глаза и так бесчеловечно скалясь. Но смотрел в них недолго. Вскоре ее полупустой взгляд стал ему противен, и он, вырывая руку из рыжей копны волос, чуть разрывая спутавшиеся в клоки волны, схватил ее за плечи и как следует надавил так, что детское тело полностью погрузилось в воду.

Из последних сил она старалась держать голову, глубоко дыша, но тогда он только клацнул зубами, ухватил ее за лоб и резко опустил под воду. На поверхность поднялись пузыри воздуха, и она зашевелилась, ощущая, как захлебывается. Волосы лезли ей в лицо, они были везде, будто почувствовали свободу и занимали все возможное пространство. Она вертела головой, пытаясь избавиться от руки незнакомца, дергалась и в отчаянии билась ногой об ванну, чтобы хоть как-то показать, что не может больше терпеть это издевательство.

И тогда он отпустил. Уоррену не нужно было еще более аморфное тело, хотя для нее не оставалось сомнений в том, что ее смерть только обрадовала бы его. Только она очутилась на воздухе, сразу же начала жадно глотать его губами, но грудь ее по-прежнему была словно зажата в тиски, а горло не покидало ощущение удушья. Но она была счастлива, что холодный воздух ласково щекотал ей язык, проникал глубоко-глубоко внутрь, и хоть немного облегчал ее состояние.

Не смела открыть глаза. Знала, что ничего хорошего ее не ждет. Закашлялась, но в этот раз громко, надрывисто. Вода все же проникла в легкие, хотя в них и без того было слишком мало места. Волосы вновь стали одной огромной рыжей копной и даже липли к лицу. Незнакомец в отвращении хмыкнул, поднимая ее из ванны и опуская на холодную плитку.

Она старалась не шевелиться, но не могла совладать с дрожью. Воздух был приятен, когда его так не хватало, но теперь из-за него она сидела на коленях, прижав к ним голову и обняв себя руками, чтобы хоть как-то сохранить остатки тепла. Вода немного отрезвила ее, как и в прошлые разы, и она чувствовала, что ощущает настоящее как никогда с тех пор, как попала сюда. В осознании произошедшего с ней, она впилась ногтями в покрытую мурашками кожу, точно желая содрать ее. Не могла заставить себя прекратить дышать так глубоко и прерывисто. И оттого это слышалось громко, хотя ее зубы стискивались так сильно, что казалось, что они сейчас покрошат друг друга.

Высоко над головой послышался странный шелест, а мгновением спустя Уоррен накинул на побитую спину девочки полотенце. Наклонившись, он крепко вцепился в нее, поднимая и прижимая к словно облитой одеколоном одежде на груди. Незнакомец молчал, но напряжение внутри него было прекрасно уловимо. Но, не осмеливаясь шевельнуться, она не подняла головы, не взглянула на его лицо снизу вверх. Ей не нужно было подтверждение ненависти к себе. Ей было достаточно понимания того, что их ненависть взаимна.

Уоррен принес ее в комнату тихо и уверенно. Она перестала дрожать, холод отступил. Не понимала, почему не испытывает страха и не плачет. Внутри будто все замерзло, и только когда незнакомец опустил ее на кровать, где совсем недавно издевался над ней, где-то глубоко в душе зашевелилось омерзение. Он успел снять простыню, где навеки застыл ее позор словно печать. Уоррен заменил белье на чистое, и с виду не осталось и следа с той первой ночи. И только то, что скопилось внутри нее огромным комом боли, заставляло ее помнить об этом каждую секунду своего существования здесь.

Окинув комнату взглядом, она поняла, что помимо кровати в ней разместился еще и небольшой шкаф. Наверняка именно в нем Уоррен хранил свои вещи. Окно было закрыто, но на подоконник вполне можно было бы забраться и открыть его, а после и выпрыгнуть, не взирая на высоту. Не хватало только сил сделать это. Ноги все так же страшно дрожали от любой осознанной попытки встать на них.

Уоррен ушел, позволив ее пустому взгляду ненадолго устремиться в белое небесное полотно, возвышающееся за окном. Она всегда находила забавным, что в таком виде оно невероятно походило на молоко, покрытое тонкой пенкой. А если где-то встречалось потемневшее пятно, то оно было сравнимо с плесенью. И таким странным казалось сейчас, что даже на небе не осталось черной плесени, а внутри так быстро прижилась и уже разрослась до настолько громадных размеров, что вытеснила даже желание жить.

Когда Уоррен вошел в комнату, она словно отошла от оцепенения. Незнакомец сел рядом и коснулся детской ноги, после чуть проведя по ней своей чистой рукой. Он привлекал ее внимание. И тогда она послушно повернула голову в его сторону, но взгляд ее остался так же пуст, хоть осмысление в глазах стало чуть более уловимо. Мельком оглядела его. Лицо было угрюмо, а тело напряжено, как если бы на него в этот миг осуждающе смотрел весь мир. В свободной руке он держал тарелку, и от того, что в ней лежало, вверх вздымался пар, игриво касаясь шеи незнакомца, и после исчезал, разбиваясь об его подбородок.

Он убрал руку от детской ноги, но только для того, чтобы ухватиться ею за ложку, головой опущенную в тарелку. Непонимание вскоре сменилось любопытством, и она приподнялась, опирая спину о подушку. Уоррен подобрался поближе, когда она поджала ноги к себе, пытаясь сесть.

Он поднес к ее лицу ложку, полную ароматного риса, при этом смотря на нее не менее угрюмо и выжидающе, чуть исподлобья. Эта настороженность напугала ее, и она не сразу решилась отреагировать. Глубоко в груди от незабытого, но приглушенного отвращением и ненавистью, страха колотилось ее маленькое сердечко. Она осторожно подалась вперед, не отрываясь глядя на незнакомца. Пошевелись Уоррен сейчас, она бы непременно дернулась назад, словно зашуганный охотником лисенок. Но ничего не произошло, и она, будто обезумев, впилась зубками в ложку, да так резко, что до ушей донеслось клацанье о металл. Верхнее нёбо неприятно обожглось рисом.

Разум забил тревогу, позволяя тошноте подступать все ближе к горлу и приказывая ее выплюнуть долгожданную еду. В непринятии она зажмурилась, отстраняясь от ложки. Но попыталась прожевать рис. Вкус был ярче, чем себе представляла, и, только проглотив пищу, сразу же захотела еще. Рвотные позывы не отступили, и из-за этого она долго еще не решалась наклониться вперед. Нисколько не сомневаясь в собственном голоде, не понимала, почему сознание даже сейчас противится. На миг даже подумалось, что оно специально хочет сделать ей больно и неприятно, будто мстило. И оттого стало еще более противно от себя.

На уровне ее лица уже ждала протянутая ложка, и она, хоть машинально поморщилась от ноющей тошноты, вновь потянулась ей навстречу, с таким наслаждением впиваясь в нее зубами, повторяя это снова и снова, пока омерзение не настигло своего апогея, и она в бессилии не опустилась головой на подушку, закрыв глаза.

Все закружилось, и она будто на мгновение обрела блаженный покой, но сознание кричало о том, как отвратительно ему понимать всю плачевность ситуации. Принимать еду от человека, причинившего столько боли, — это ли не по-настоящему тошно? Чувствовать, что только от него зависит, что ты испытаешь через мгновение, минуту, час, день, неделю, вечность? От такого жестокого и властного человека, смеющегося над ее стонами и криками? Хоть в самом нем не было ни капли сострадания, она почувствовала, как, должно быть, гадко просыпаться мерзавцем и таким же мерзавцем засыпать; довольствоваться муками маленького ребенка и видеть себя ее полноправным владыкой, а спустя секунду метать в ее сторону искры гнева за то, что она не так вдохнула. Мысленно улыбнулась, приоткрыв глаза. Именно таким ей вспомнился отец.

— Папа еще работает с вами?.. — с такой неуверенностью спросила она, будто каждое слово было шагом по тонкой корочке льда, и от любого такого шага он мог разломиться, а то и вовсе раскрошиться на сотни осколков.

Некоторое время Уоррен молчал. Он положил ложку обратно в тарелку и застыл, задумчиво опустив голову. Она с тревогой вглядывалась в его профиль, надеясь увидеть в нем ответ. Но оно источало отстраненность и спокойствие.

— Мм, да. Поручил ему одно дело. Твой папаша, хоть и алкаш редкостный, еще не совсем загублен. Не должен разочаровать, — слегка повернул голову, сверкнув глазами.

— А он… спрашивал у вас что-нибудь обо мне?.. — она незаметно дрогнула, поджимая губы. Она чувствовала, что любой ответ причинит ей боль.

Однако ответом стала тишина. По его лицу скользнула мрачная ухмылка, а сам Уоррен чуть согнулся. Какое-то время он смотрел сквозь нее, но в один миг дернул головой и, усмехнувшись, отвернулся. Она почувствовала, как глаза становятся влажными сами собой, и начала моргать чаще. Ком вновь подступил к горлу, и на грудь снова что-то будто бы давило. Устремив взгляд в простыню, она поднесла кулак к глазу, чтобы стереть навернувшуюся слезу, но, не в силах совладать с собой, шумно всхлипнула и, сжавшись в комок, расплакалась.

Внезапно ее спины что-то коснулась, и она дрогнула, но головы не подняла. А миг спустя, незнакомец обеими руками обхватил ее крохотное побитое тело и прижал к себе, громко вздыхая. С каждой секундой ей становилось все более тошно от этих удушающих объятий. Сглотнув, она отняла ладонь от лица, машинально уткнувшись в его шею, обжигая ее своими слезами. Каждое прикосновение Уоррена причиняло ей глубокую боль и вызывало одну лишь только ненависть к нему. Но теперь все ее тело было обвито им, дышало им, сливалось с ним. Она вдыхала его попытки казаться заботливым, но только они достигали легких, тут же отравлялись ее омерзением. В отвращении она отпрянула от его груди, вырвалась из объятий и плюхнулась на подушку. Глянула диким зверем, но тут же осеклась; это вызвало бы его ярость. И, пока Уоррен, растерянно смотрящий на нее, не разозлился, она поспешила скрыть свою неприязнь.

Однако от последствий скрыться не удалось. Незнакомец оскалился, ругнувшись про себя, задышал так тяжело и неровно. Она увидела, как его ладони сжимаются в кулаки, а сам он дрожит от напряжения. Бросил взгляд на тарелку, где оставалось еще немного риса, и в порыве гнева с размаху швырнул ее в стену. Ложка со звоном полетела на пол; фарфор рассыпался на тысячи осколков и, сохраняя на себе остатки каши, упокоился там же, где и ложка. В голове вновь промелькнуло воспоминание об отце.

— Почему, почему ты никак не можешь понять, что там тебе будет хуже?! — сорвавшись на крик, произнес Уоррен и вскочил на ноги, дрожа от злобы, — Просто скажи мне, почему я должен вернуть тебя, зная, что там тебя больше не ждут?!

Сердце бешено колотилось, и она, не скрывая ужаса, смотрела на перекошенное в ярости лицо. Слезы стояли в ее глазах, но не смела больше шевельнуться. Страх пригвоздил ее к кровати, и она, едва ли разборчиво промямлила:

— Мама л-любит меня… ей н-наверняка плохо без м-меня, — голова кружилась от волнения. Дышала резкими вдохами и выдохами, и понимала, что воздух не добирается до легких. Уоррен немного успокоился, видя боязнь малышки, и чуть убавил пыл.

— А с тобой ей, значит, было хорошо? Не хочу говорить тебе таких очевидных вещей. Надеюсь, до тебя наконец дойдет, что ты была только лишним грузом. И ты наконец поймешь, что ты бы не мучилась, если бы ты просто делала то, что я хочу.

В бессилии опустился на кровать. В попытках перевести дух он старался не смотреть на нее, чтобы вновь не разгореться гневом. Незнакомец страшно покраснел и даже вспотел. Сцепив руки в замок, он что-то бубнил себе под нос, но она боялась пытаться разобрать его слова. Была бледна от страха, но чувствовала, что скоро ее щеки воспылают от стыда.

Вскоре слова Уоррена стали громче, и теперь она при всем желании не могла отстраниться от них. Внимала каждому слову, поджимая губы и закрывая глаза. Уши ее покраснели.

— Но, с другой стороны, чего еще ожидать от глупой девчонки. Никогда не признает, что я сделал больше, чем вся ее блядская родня. Что я хочу быть добрым, но она заставляет меня злиться.

Вздохнув, незнакомец посмотрел на нее. В глазах смешалось презрение и странная жалость. Он перестал дрожать, а голос его стал чуть спокойнее и тише.

— Это ты вынуждаешь меня быть таким. Объясни, почему нельзя просто меня слушать? Ты просто маленькая капризная идиотка, раз считаешь, что только маме можно гладить тебя по волосам и лицу. Я забочусь о тебе в сотни раз лучше, чем твоя семья. Так почему ты так жестока?

Он не ждал ответа на свои вопросы, а она не знала, что ответить. Чувствовала, как из нее всеми силами пытаются выжать сожаление, но испытывала только странное оцепенение. Все мысли разом затихли, и даже отвращение в выжидании замерло внутри. Губы ее дрожали, то ли от страха, то ли в желании произнести что-то. По лицу скатилась последняя слеза, и после этого ее замыленному взгляду ничего не мешало глядеть, как Уоррен, согнувшись, думает о чем-то.

Так они провели неизвестно сколько времени. За окном постепенно темнело. Она находилась в состоянии полудремы, когда незнакомец сорвался с места и, вытащив из шкафа одежду, вышел, практически выбежал из комнаты, поспешно закрыв дверь с другой стороны. Она вздрогнула, но не шелохнулась. Чувствуя холод подушки под исцарапанной щекой, она немного расслабилась, и вскоре окончательно уснула.

* * *

Однако спала она недолго. Ее разбудил оживленный говор за дверью. Сперва он раздавался назойливым бубнежом, от которого хотелось прикрыться подушкой. За окном уже стояла глубокая ночь. Снаружи наверняка пахло свежестью, но, к сожалению, ей вряд ли удалось бы узнать это. Сон ушел окончательно, когда она поняла, что жажда жестоко дерет горло. Потерла опухшие глаза. Тело страшно ныло, а ноги и вовсе отказывались шевелиться. При любом их движении противилась спина, отдаваясь гулкой болью.

Поежившись, обняла себя, чтобы попытаться усмирить нахлынувшую тоску. Она вспомнила, что случилось до того, как уснула. Ярость Уоррена и его грубые слова. С какой уверенностью он твердил, что ее никто не ждал и он заботился лучше. Вздохнула от усталости. Он не мог быть прав. Мама всегда любила ее больше всего на свете и опекала так, как только могла себе позволить. А Уоррен… Никогда еще ее тело не страдало так сильно. Никогда еще она не подвергалась такому унижению и издевательству со стороны взрослого. Даже папа, когда бил маму, а следом и ее, не был так жесток и безнравственен.

Папа… От одной только мысли о нем глаза заслезились, а в груди защемило. Она могла простить ему многое. Даже тогда, когда в душу закрадывалась тихая радость о том, что отца не будет дома еще несколько дней, она верила, что все еще изменится. И не прогадала. Все стало гораздо хуже. Но и сейчас, когда все, что ей оставалось, — обнимать себя и скулить от боли и тоски, она верила и скучала, страшно скучала по тому дивному времени, когда папа любил свою семью.

Голоса на кухне что-то серьезно обсуждали. Она вытерла слезы, тихо всхлипнув, и попыталась вслушаться в их разговор. Никогда еще ей не приходилось слышать Уоррена таким обеспокоенным и осторожным. Он словно с опаской и предельной внимательностью подбирал слова и выражения. Второй голос было сложно понять. Он был намного тише. Сердце ее взволнованно заколотилось. В голове пронеслась страшная мысль. В задумчивости она пролежала еще некоторое время, с закрытыми глазами пыталась разобрать хоть какие-то слова. Надеялась, что догадка ее ложна и глупа.

В кончиках пальцев будто что-то закололо, и она сжала ладони в кулаки, чтобы это прекратить. Закрыла глаза и вжала голову в плечи. Все не могло быть так, как представила себе она. Но мысль насмешливо извивалась в сознании, не позволяя думать ни о чем другом. Тело съежилось от страха и волнения, а сердце заколотилось сильнее. В попытках успокоиться, она застыла. И только когда мысль окончательно взяла над ней верх, она смирилась и подчинилась.

Шумно вздохнув, медленно села. Ночь никогда не пугала ее, но именно сегодня вызывала тревогу в душе. Встала на колени, а после и на четвереньки. Спина больно кольнула, а ноги взмолились, дрожа. Сглотнула, вдохнула воздуха; он был так тяжел и душен, что вскружилась голова. Подползла к противоположной стороне кровати и затихла. Уоррен теперь звучал немного спокойнее, хоть голос чуть подрагивал. Мысль изъела ей всю голову, а в животе будто что-то всколыхнулось и защекотало. Дыхание сделалось прерывистым и громким. Она отчаянно старалась уловить колебания волнения во втором голосе. Закрыв глаза, попыталась успокоиться. Легла на бок и прижала руки к груди, отсчитывая биение сердца. Нельзя было паниковать. Вдруг это всего лишь страшная ошибка.

Обхватив руками колени, она сдерживала себя, чтобы не расплакаться. Это был его голос, такой родной и спокойный. Не могло просто чудиться. Сердце бешено колотилось и отказывалось входить в ее положение. Сознание кричало о том, что нужно действовать. А сама она шептала, захлебываясь в собственном неверии:

— Папочка… Забери меня отсюда, пожалуйста.

Отчего-то ей казалось, что люди за дверью усмехаются. Уоррен наверняка обманывал ее, а теперь обманывал и папу. Говорил, что она никому не нужна… А папа просто думал, что так спасет ее. Ведь он сам видел, что стал опасен для семьи. А Уоррен притворялся перед ним таким великодушным и праведным. Дал папе работу, купил ей лекарства, когда болезнь одержала над ней верх. И убедил отца, что сможет лучше позаботиться, если заберет ее к себе.

Осознание разрывало ее изнутри, и она слегка приподнялась. Не могла понять, почему только сейчас дошло, что папу просто обманули. Неужели нужно было услышать его приглушенный стенами голос, чтобы принять это? Он бы не поступил так жестоко… Он злился только от чувства безысходности. А потом наверняка стыдился, и поэтому решил отдать ее тому, кто, как папа считал, позаботится лучше. Издала стон и обхватила голову руками. Мысли слишком сильно давили со всех сторон, а тяжелый воздух все только осложнял. Снова будто очутилась в вакууме и задыхалась. Нужно было выйти и сказать папе, что она прощает, что просто хочет домой, и готова терпеть даже побои, лишь бы только снова оказаться рядом с ним и мамой.

Свесив ноги с кровати, она велела себе не думать о плохом, прикрыв лицо руками и слегка надавив на виски. Волнение весенней рекой разливалось в груди, а льдинами, хоть и активно тающими, оставались страхи. Столько всего могло пойти не так. Больше всего она боялась, что Уоррен не позволит ей спастись. Папа выглядел таким беспомощным, когда ее забирали из дома. Ему пришлось подчиниться, ведь зло было слишком могущественно. Зло, более не имеющее вкус апельсинов, но все так же плотно окружающее все ее существо.

Глубоко и шумно вздохнула, сложив губы трубочкой, словно во рту было слишком остро. Ноги взвыли от боли, как только маленькое тельце встало на холодный пол. В то же мгновение и сама она заскулила, но сделала шаг. Одной рукой она оперлась о стену, другой подняла левую ногу. В ступню впился небольшой осколок, да так глубоко вошел, что снаружи остался только крохотный краешек. Правая нога в то же время изнывала и подкашивалась. Сил оказалось меньше, чем могло бы быть.

Стиснув зубы и подавив желание разрыдаться, она сделала еще шаг. Будь ее воля, она прошла бы до двери на одних только носочках, но страх упасть и привлечь внимание раньше времени овладел ее сознанием. Она чувствовала, что, если повалится на пол — уже не встанет. Похрамывая, пошла дальше, однако стоило ей вновь ступить левой ногой, как в глазах тут же посыпались искры. Рука тут же зажала рот, но взвизг все равно получился внушительным. По ноге словно прошло электричество. Простонала что-то невнятное, зажмурившись. Сделала еще один шаг.

Как только изнывающая от острой боли ступня вновь коснулась пола, она оттолкнулась рукой от стены и бросилась к двери. Не в силах была терпеть и дальше это мучение. Чудом не расшибла лоб, успев опереться обеими ладонями. Встала на мыски. Пальцы сами скользнули к ручке двери, и наполовину безжизненное тело надавило из последних сил на себя в попытках открыть выход. Безуспешно. Паника обхватила своими призрачными руками горло. Горячо выдохнула и с ужасом обнаружила, что не может вдохнуть. Застучали зубы, а ногти хаотично шкрябали дверь, хотя с большим энтузиазмом бы сейчас впились в ее собственную плоть.

Ничтожные попытки привести себя в чувства довели до того, что стиснутые зубы прокусили губу. В рот словно ядом милосердия потекла кровь. Взвыв от отчаяния, она сделала все возможное, чтобы закричать, однако голос ее нещадно хрипел и надрывался. Вышло громко, однако внутри горло будто что-то изрезало и щедро посыпало перцем и солью. Из последних сил стукнула ладонью по двери. В руке словно разлилось нечто очень горячее и извивающееся, но быстро исчезло, рассыпаясь на осколки, оставив после себя тупую ноющую боль.

Лицо расплылось в странной улыбке. Сквозь зубы она старалась вдохнуть воздух, но тот только щекотал гланды, не доходя до легких. Две слезинки каплями упали на пол, разлетевшись в разные стороны и впитавшись в пыль. Тряслась в отчаянии, опускаясь на пятки и тут же взвизгивая.

— П-папа… Пожалуйста, — захлебываясь, прошептала под нос.

Резкий толчок оттолкнул ее прочь, и она полетела в проем между стеной и кроватью. От неожиданности закрыла глаза, к счастью, не напрасно; несколько осколков чуть не впилось в лицо. Ударившись головой об пол, на какое-то время словно отключилась от реальности. Когда пришла в себя, ощутила, как живот обжигает холод и свежие царапины. Не нашла в себе сил, чтобы произнести хоть звук. Все ее тело покрылось мурашками. Подле нее так же безжизненно лежала жирная полоса света, однако часть ее была абсолютно бесформенна и искажена тенью.

Тряслась в изнеможении, но более всего дрожали губы. Руки беспомощно распластались у головы, больная нога изогнулась, а другая не шелохнулась, оставаясь лежать ровно. Если бы только позволили силы, она бы тут же сжалась в комок от стыда и страха. Тень зашевелилась, и сзади тут же послышался скрип половиц. Все стихло, и только ее всхлипывании колебали устоявшееся в воздухе напряжение.

— Черт, не надо, — за спиной извивался в волнении и разочаровании голос Уоррена.

Но это не возымело эффекта на шедшего к ней. Почувствовала, как горят уши.

Над ней нагнулись и какое-то время не шевелились. Но ей было достаточно видеть его лицо, в тот миг полное растерянности, чтобы с ужасом и мучительной досадой понять: это не папа. Беспомощно всхлипнула, зажмуриваясь. Не папа. Кто-то такой же чужой и леденяще пугающий. Раскалывалась от боли голова, а сознание затуманивалось с каждым мигом все сильнее.

Сердце в страхе заколотилось, когда незнакомый человек обхватил ее битую талию обеими руками. Всего мгновение в воздухе обернулось для нее словно нескончаемой петлей ужаса. Хоть почти сразу ее измученное тело оказалось на кровати, ощутила это она нескоро.

Чужие пальцы потянулись к левой пятке. Она застыла, и только в узкие щели между воспаленными веками глядела за действиями человека. Обхватив кончиками двух пальцев выглядывающий кусок осколка, рывком вытащил его. Почувствовала, как наружу обжигающе кожу вытекает кровь. В ногу будто вогнали спицу и обложили со всех сторон камнями, заставив застыть.

Человек ушел, не произнося ни единого слова. Знаком он позвал Уоррена с собой, и тот безоговорочно подчинился. Дверь осталась незакрытой, и теперь в лицо беспрепятственно бил свет. Было больно смотреть, и потому она отвернула голову, зажмурившись. Однако вскоре вновь послышались подступающие шаги и даже вздрогнула. Незнакомец сел на край кровати, большим пальцем одной руки прижав к свежей ране кусок ваты. Уоррен остался смотреть у двери. Его ступор был прекрасен. Впервые его состояние приносило ей хоть какое-то удовлетворение.

Боялась хоть как-то реагировать, хватало того, что они видели, как сильно она трясется. Перестала всхлипывать, слезы застыли в уставших глазах. Тело требовало покоя, и сознание постепенно погружалось в сон, когда человек поднялся с места и скованно направился на кухню. Уоррен хотел было что-то сказать, но незнакомец повел его за собой. Они ушли, а следом за ними закрылась дверь. Потухающее сознание воспроизводило мысли об отце, а детское лицо распухало от новых жгущих слез. Она постепенно засыпала, даря телу необходимое спокойствие.

* * *

Ночной воздух дул ему в спину. Кругом было тихо — этот район славился своей запущенностью и оттого мало кто осмелился бы прогуливаться по нему в такое позднее время. Птицы, о наличии которых судить он никак не мог, следовали примеру людей и не высовывались. Стоял подле дерева, обхватив правой рукой предплечье левой руки, и курил. Сегодня ему было о чем подумать.

Незадолго после того, как пепел с сигареты упал во второй раз, он услышал чуть шаркающие шаги позади себя, но виду не подал. Даже когда почувствовал тяжелый взгляд в затылок, ничего в нем не колыхнулось. Затянулся дымом, чуть прикрыв глаза. И вновь стряхнул пепел.

— Я не хочу, чтобы это маленькое недоразумение смешало нам все карты, — достаточно звонко раздалось позади. Голос показался ему слегка неуверенным несмотря на то, что человек позади старался звучать как можно убедительнее. Это был Уоррен.

Шумно выдохнул, стиснув зубы. Этот разговор был совершенно не к месту.

— И вправду. Маленькое, — заключил он, поднося сигарету к губам. Однако на секунду замер, добавляя, — Сколько ей? Пять?

— Семь, надо полагать, — задумчиво протянул Уоррен.

А после оживился: решительно обошел его слева и встал напротив. Захотелось плюнуть в лицо, но вместо этого он в последний раз затянулся и, опустив голову, выдохнул дым без остатка. Жаль, нельзя было проделать то же самое со всеми ругательствами, что пришли на ум за этот вечер. Бросил окурок и затушил, вдавливая его в асфальт.

— Послушай, я вовсе не хочу, чтобы мы ссорились из-за этого. Это не касается дела, и, я прошу, забудь, просто забудь, что ты ее видел. Я сам разберусь.

— Ты ее похитил? — не хватало только, чтобы на хвосте была полиция. Уоррен умел прекрасно привлекать к себе внимание. К сожалению, сегодня пришлось узнать еще один его недостаток.

— Сильно сказано. Папаша ее, конечно, не светился, когда я сказал, что хочу уехать с ней, — самодовольно улыбнулся Уоррен, словно во всех подробностях вспомнил лицо отца девочки, — но и не препятствовал. Даже помог провернуть все. Мамаша-то была против. Но ты на меня так не смотри! Ее жизни в семье не позавидуешь. Когда впервые ее увидел, подумал, что вот-вот испустит дух. Слишком уж слабой и больной показалась.

Он закрыл глаза, чтобы только не выдать собственного гнева. До чего горд собой был этот человек. И словно не было свежих синяков на теле у бедного ребенка и такого дикого забитого взгляда. Об отсутствии одежды он старался даже не задумываться, иначе совсем бы потерял самообладание.

— Вот как. Просто рыцарь в сияющих доспехах.

— Слушай. Не надо только читать мораль. В нашем с тобой деле нет места подобным сантиментам, а я уже не говорю, что девчонка — мое личное дело, которое тебя коснулось по чистой случайности. Никто из нас не хочет, чтобы завтра все сорвалось. Так чего на пустом месте разводить полемику?

Все же в чем-то Уоррен был прав. Действительно было бы лучше, если бы ему не открылась страшная правда о том, как его коллега проводит свое свободное время. Он немного отступил и отвернулся. Взглянул на окно, ведущее в комнату, где сейчас должна была лежать бедная девочка. В лицо ударил ветер, немного остужая пыл. Вздохнул и мысленно досчитал до десяти. Легче ему от этого не стало.

— Вернемся на кухню, — произнес он сухо.

Не стал дожидаться ответа и направился к входной двери. Однако, стоило ему взойти на крыльцо — единственное место, которое хотя бы тускло освещалось, что-то в нем забилось, застрекотало, задело за живое и поспешило выпорхнуть наружу. Он обернулся на Уоррена. Тот шел медленно и, заметив взгляд на себе, растерянно посмотрел на собеседника и даже приоткрыл рот, чтобы что-то спросить. Однако его опередили.

— Ты вернешь ее матери.

Уоррен так и захлопал глазами, пытаясь осознать столь, казалось бы, прямое высказывание. Даже хуже — это звучало как приказ. Как только он понял это, все, что скопилось внутри, загорелось как от спички. Уоррен сжал кулаки, решительно приближаясь к собеседнику. Только теперь тот увидел, насколько ярко горели его щеки. И наверняка Уоррен не чувствовал себя пристыженным.

Он тихо сглотнул слюну, но виду не подал. Взгляд его остался сосредоточенным на Уоррене.

— Знаешь, это уже переходит все границы! Не тебе решать, как мне распоряжаться своей жизнью и жизнью своих, хех, близких. А, уж поверь, эта девочка мне очень близка. Я, может, даже полюбил ее. И ты не смеешь решать за меня.

— Ты хоть знаешь, как ее зовут? — насмешливо произнес он, хоть состояние его было совершенно паршивое. Каждую клеточку его тела пронзило прескверное предчувствие.

— Я зову ее Тишей… — Уоррен хотел огрызнуться, не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы это понять. Но что-то еще сдерживало его.

— Верни Тишу матери. Так будет лучше для всех.

В тот же миг Уоррен оскалился и резко приблизился практически вплотную к собеседнику. Он был ниже коллеги, и оттого ему пришлось чуть задрать голову, чтобы заглянуть в его чуть прищуренные глаза. Уоррен смотрел волком, стискивал зубы и, казалось, ничто больше не могло сдержать в нем ярость. Он глубоко и неровно дышал, а тело его дрожало от гнева. И все же Уоррен понимал, что придется выбирать выражения, чтобы не получить прямиком в челюсть.

— Нельзя быть таким упертым бараном, Ричи. Я, кажется, ясно выразился, что не собираюсь никого никому возвращать! — в попытках показаться угрожающим Уоррен напоминал «Ричи» хорька. Не будь последний так серьезен в тот момент, он бы непременно рассмеялся, — тем более вернуть ее и некому.

Он приподнял левую бровь. Уоррен чуть отступил, но выглядел так же угрюмо и взбешенно, и, как показалось коллеге, будто понял, что взболтнул лишнего. Под настырным взглядом собеседника Уоррен быстро сдался.

— Повесилась, — обронил он и, более не желая выслушивать никаких ответов, зашел, практически юркнул, в дом.

Собеседник последовал за ним. В голове его зрели опасные мысли.

* * *

Пробуждение обещало быть тяжелым. За время крепкого сна опухшие веки успели слипнуться. Простонала что-то невнятное, машинально потянувшись кулаком к глазу и потирая его. Это помогло ему открыться, однако, как только это произошло, голову будто проткнуло что-то насквозь. В груди защемило, а в нос ударил запах жженой овсянки. Под переносицей заболело, словно этот отвратительный смрад забился глубоко-глубоко, и теперь копошился там как мышь в подполе.

Ее сонный уставший взгляд остановился на Уоррене. Он сидел на краю кровати сгорбившись и опустив голову. Он погрузился глубоко в себя, сцепив ладони в замок. От него и исходил столь резкий запах. По утрам Уоррен никогда не пах своим сладким одеколоном, но подобного с ним до сих пор не приключалось. Лицо его оставалось угрюмым и измученным. Эта ночь оказалась для него не менее тяжелой.

Потерла второй глаз. Неприятные ощущения остались на веках, будто по ним провели наждачкой. Но гораздо больнее ей было смотреть на Уоррена. От одного только вида поняла, что сейчас он чувствовал себя не самым лучшим образом. И в любой момент мог разозлиться. В голове постепенно всплыли воспоминания о прошедшей ночи. Губы поджались сами собой от стыда, точно молния поразившего ее с ног до головы. Тот человек не показался ей таким злым, как Уоррен, но насчет последнего… Она боялась даже подумать, что он уготовил для нее в этот раз. Сердце не по-доброму екнуло. Дело одной жженой овсянкой не ограничится — стукнуло в голове.

В горле скребся ком; он остался внутри еще с ночи. Побоялась привлечь внимание и оттого не прокашлялась, хоть для этого пришлось напрячься. Приложила пальцы к вискам и немного помассировала. Боль отказалась подчиниться и не ослабла. Дышать становилось все труднее, оттого что она пыталась сделать это как можно тише. Покой был столь неуловим, что один только случайный кашель, вздох или стон могли разрушить таявшие его остатки.

По обыкновению безмолвие нарушил Уоррен, отошедший то ли от дремы, то ли от тяжелой думы. Он глубоко вздохнул, выпрямляясь. Косо посмотрел в ее сторону и в тот же миг ядовито ухмыльнулся. Зарылся рукой в волосы, зачесывая их назад, и забрался на кровать с ногами.

Подползая к ней все ближе, он не отрываясь глядел своим змеиным взглядом. В глазах застыло привычное коварство. Она настороженно смотрела на него, боясь шелохнуться. Напряженная туша Уоррена улеглась рядом с ней так, что их лица были на одном уровне на небольшом расстоянии. Лег он боком, а под голову подложил согнутую в локте руку.

На какое-то время Уоррен замер, точно наслаждался сложившейся перед ним картиной. Съежившееся растерянное создание глядело исподлобья и так напугано, что он не смог укрыть от нее своих эмоций и буквально расплылся в нервной улыбке. Глаза его были воспалены и красны, то ли от гнева, то ли от недосыпа. Она не смела отвернуться и только постукивала зубами, незаметно для него дрожа. Уже знала, что созрело в его гнилом уме. И только обняла себя, чтобы немного успокоить.

И действительно, спустя несколько минут ее с двух сторон обхватили, словно затягивая в тиски, его руки. Одним рывком он притянул ее к себе и, повернувшись на спину, прижал к груди. Она в ужасе взвизгнула, но не сопротивлялась. Тело еще не отошло от сна и будто онемело. Тяжело дыша, медленно качала головой, стараясь отогнать дурные мысли, воспылавшие в ее голове, как только крепкие руки вцепились в нежную кожу. Уоррен подтянул ее повыше и, приподнявшись, коснулся губами ее лба. Она заставила себя замереть. Ненароком всхлипнула, подавляя нахлынувшую панику и омерзение.

— Не бойся, зайчишка, — щекотно прошептал на ухо Уоррен. Лицо обожгло горячее дыхание, как и тогда, когда он впервые посмел коснуться ее своими губами. Теперь он еще больше походил на змею, обвившую своим хвостом невинного кролика, — просто послушай.

Он сел, опираясь спиной о стену, и заставил ее прислониться ухом к своей груди. Где-то там так же быстро, как ее собственное, колотилось его сердце. Закрыла глаза, отдаваясь биению словно усыпляющей музыке. Зубы вновь были готовы скрошить друг друга в мелкую крошку. Ее душа захлебывалась в презрении. Но нельзя было показать этого, разоблачить себя. Уоррен слишком широко улыбался, чтобы сейчас разозлить его.

— Что это, если не любовь? — не сдержалась и выдохнула. В голове пульсировало возмущение. Как смел он говорить это, как смел он думать об этом, чувствовать это? — скажи мне, разве я заслуживаю всего этого?

Ответом ему стал резкий и бесповоротный кашель. Как только ее отпустило, она продолжила глубоко дышать, вслушиваясь в сердцебиение и стараясь отстраниться от отвратительных слов, пугающих ее гораздо больше яростных криков и намерений.

Над ухом зазвенела мрачная усмешка, а лба коснулось что-то горячее.

— Скажи мне, стоило оно того? Долбить в дверь и орать на весь дом, привлекая ненужное внимание? Оно же совсем того не стоило, правда ведь?

Поджала губы, опуская глаза на темнеющие от синяков колени. Ответ не заставил себя долго ждать. «Да, — громогласно прозвучало в голове, — стоило». Наружу отголоском этому вырвался усталый вздох.

— Тогда скажи мне, какое право ты имела разрушать наше счастье? — его голос зазвучал чуть более угрожающе, хоть остался таким же тихим, как и прежде. Взрослое сердце забилось быстрее, а в такт ему билось детское. Руки крепче прижали хрупкое тело к себе. Спина взвыла от боли, ведь она машинально попыталась отстраниться. Горячая капля вновь обожгла ей лоб, а острое слово заставило затрястись в ожидании кары, — молчишь, сучка? Отчего же ты ночью не молчала, мелкая ты дрянь?

Внезапный толчок будто вырвал душу из ее тела. В момент стремительного падения она словно уснула, и очнулась только на полу. Глухая боль разливалась от затылка по всей голове, а в глазах было чернее ночи. Уоррен спрыгнул с кровати и направился к выходу, ругаясь себе под нос и будто рыча.

Но не успела она опомниться, как Уоррен вернулся; в его глазах сверкала ненависть, а губы застыли в безумном оскале. Сперва она даже не обратила внимание на то, что так крепко сжимал он в своей правой руке, однако вскоре до нее дошло — это не кости в его пальцах так странно хрустели, а прутья, сдавленные хваткой до дрожи. Ее же пронзил ступор. Несмотря на то, что его поведение казалось ей предсказуемым, страх никуда не делся. С такой же детской наивностью тряслась при виде нервного беспощадного Уоррена, сколько бы времени он не измывался над ее телом. К жизни в боли и страхе можно привыкнуть — сколько не внушала она себе эту столь прискорбную, но в ее случае утешительную мысль, все было бесполезно. Видимо, она действительно осталась глуха к тому, что так упорно старались навязать.

Когда Уоррен впервые вознес руку над ней, она, как и всегда, согнулась в комок, вжав голову в плечи, заслонив лицо руками. Кожа покрылась мурашками от одного только представления, что предстоит испытать. Папа бил ее не так часто, оттого оно и осталось слишком расплывчатым. Но она прекрасно помнила поведение матери. Ее дикий испуганный взгляд и дрожащее то ли от страха, то ли от напряжения тело, такое беспомощное и хрупкое во власти отца.

Перед глазами всплыл образ мамы. Неужели в это мгновение она выглядела точно так же? Забитая, загнанная в угол, еще не смирившаяся, но готовая в любой момент поддаться желаниям мучителя, чтобы все скорее закончилось? Сердце на мгновение замерло, а в животе заколыхалось ощущение странной невесомости внутри. Пальцы по привычке крепко вцепились в первое, до чего смогли дотронуться — ее собственные руки. Нахлынула волна воспоминаний, позволяя ощутить то, что навсегда утеряно. Штанина папы, когда тот впервые отвесил матери пощечину. Этот звук буквально прозвенел в ее ушах, а мгновение спустя не нашла в себе сил, чтобы удержать внутри душераздирающий крик. Боль током прошлась по спине, но она машинально прижала ладонь к щеке, как в тот миг сделала мама. Плечи невольно задрожали, когда она попыталась вдохнуть хоть немного воздуха, осознавая, что рыдает.

В ушах засвистело, и она в ужасе застыла, останавливая взгляд на полу и вновь впиваясь ногтями одной руки в кожу на ребрах. Голосовые связки надорвались вновь, когда по руке, так отвержено прикрывающую лицо, прошлось что-то молниеносное и твердое, обжигая всю кожу. Мгновенно повернула голову, взвывая от боли и смотря на ужаленное место. Предплечье покрылось малиновыми полосами, но жгло несомненно всю кожу так сильно, словно под нее вшили спички и тут же подожгли, оставив тлеть и гнить вместе с плотью. Отцепила кисть от живота и взглянула на покрасневшие пальцы. Разогнуть их стало испытанием, однако никакая боль сейчас не могла затмить ту, что разрасталась на спине и предплечье правой руки.Сглотнула ком, роняя слезы на грудь, и вскрикнула, обнимая себя.

Вновь удар. Изогнулась точно змея, в которую ткнули палкой и на секунду заглянула в его бронзовое лицо. Ничто в нем не напоминало ей хоть что-то человеческое. Хищный оскал, красные глаза и дикий взгляд, какой бывает только у зверя, отнюдь не изголодавшегося по свежему мясу, однако страстно жаждущего заполучить сочный кусок из бьющейся в предсмертной агонии жертвы. Уоррену не нужны были ее слезы и мольбы о пощаде. Ему нужно было зрелище и чувство превосходства. Но перед тем, как сорваться, он выглядел так, словно утратил над ней всякую власть, такую желанную и жизненно необходимую, что теперь не стыдно было расстаться со всем, что осталось. Ведь напоминание о потере подчас бывает гораздо мучительнее и страшнее самой потери.

Взвыла от отчаяния, завладевшего всем ее разумом. В ушах стояла кутерьма из звуков. Не в силах рыдать и дышать одновременно, она закашлялась, чуть выпрямляясь, но тут же прутья яростно полоснули ее по животу, отчего тут же согнулась, прося снисхождения одними только стонами. В такие моменты ей всегда удавалось не произнести ни единого слова вслух. За годы жизни она привыкла говорить, думая. Но в моменты стенаний, она ничем не отличалась от битой собаки, способной только замереть и скулить.

Так она и сделала, повернувшись на бок спиной к Уоррену и застыв в позе эмбриона, и только взвизгивала от каждого нового удара и невольно дергалась. Не шелохнулась даже тогда, когда мучитель покинул комнату.

По полу рассыпались мертвые волосы. Они были грязны настолько, что окончательно утратили свой блеск. Несколько из них прилипли к мокрому раскрасневшемуся лицу. Все тело изнывало от пульсирующей боли, а сама она едва дышала. В голове на удивление сохранилась тишина, ни единая мысль не колыхнулась в затухающем сознании. Только биение сердце отдавалось откликом в уши, позволяя девочке понимать, что жизнь в ней еще не угасла. Она не могла шевельнуться, даже кончики пальцев перестали дрожать.

Взглянул бы на нее кто-либо со стороны в этот миг, непременно решил бы, что перед ним лежит труп. Но ее истерзанный дух не покинул ее, хоть теперь она не чувствовала себя даже зверем. Она словно утратила это ощущение себя и реальности. Все перестало иметь значение. Тело горело, душа истлевала, а мысли скрошились в прах, и ничто не смело нарушить это мрачное равновесие.

* * *

Она лежала в забытьи. Глаза ее были полузакрыты, а сухие губы чуть приоткрыты. Ни единого движения, ни единого вздоха. Точно крохотная фарфоровая куколка, изуродованная мерзким фанатиком. В какой-то момент она ощутила прикосновения Уоррена на своих кистях. Но не издала стона, когда их сжали до боли в огромных руках, когда израненные ноги поволокли по полу, когда бесцеремонно бросили в углу умирать. Закрыли и забыли, словно никогда ее и не существовало. Он решил, что я мертвая? — пронеслась шепотом мысль и, не найдя отклика, затихла в густом безмолвии.

Неизвестно сколько времени прошло с момента избиения. Она в отчаянно надеялась на то, что голос стихнет. Но он кричал в ее голове и не желал умолкать. Он требовал пить, требовал навязчиво, до скрежета зубов. Она невнятно что-то простонала, поднимая взгляд в сторону окна. Ее поразила чернота, которая так и манила кривым пальцем, завлекала к себе. Капли дождя разбивались об асфальт, перед смертью умоляя ее выйти к ним. Они были готовы упасть ей на макушку, плечи, в рот. Они не хотели умирать, и оттого взывали к ней о помощи. А она не могла пошевелиться и только стискивала зубы от безжалостно давящей на виски боли.

Уоррен не приходил. В память о нем остался только навязчивый запах овсянки. На одно мгновение она улыбнулась сама себе. Думала, как хорошо, что отвратительная каша сгорела. Она всю жизнь ненавидела ее, и теперь возненавидела еще сильнее. Теперь овсянка напоминала ей Уоррена: такая же вязкая, липкая и гнусная.

Ноги уже давно перестали ныть, буквально вопить от боли. Они смирились со своей участью и тихо постанывали, когда ей приходило в голову попытаться перевернуться. Ее глаза все чаще закрывались. Тьма подкрадывалась ближе, жадно шевелила языком под матовой вуалью и роняла тягучую черную слюну ей на живот.

В один момент ее сердце заколотилось, будто во тьме признало врага, возносившего кинжал над хрупким детским телом, готовым растечься в неоднородную массу из отчаяния, страха и капли наивной надежды, что ее не хотят поглотить словно глупую маленькую рыбку. Мысли червями расползались по мозгу, щекоча и беззвучно усмехаясь. Они кривились и морщились, когда она пыталась шевельнуть кончиками ослабевших пальцев. Они кричали о том, что скоро ее крохотная, запятнанная отвращением душа выпорхнет птицей без крыльев в окно и разобьется об асфальт, став усладой для прочих ползучих, гнилых внутри, тварей.

А тьма уже тянула к ней свои растекающиеся на глазах руки. На лице тьмы намертво застыла беззубая улыбка. Малышка не оставила себе сил, чтобы закрыть глаза; она смотрела не моргая, приоткрыв рот, но не дыша. Тьма коснулась ее лица, провела по щеке мертвой ладонью и усмехнулась.

Тише… тише…

И в лицо ее ударил ослепляющий желтый свет, затягивая в свои объятия точно в бездну.

* * *

Она очнулась. Перед глазами еще какое-то время в такт движению ее глаз дергалось огромное серо-синее пятно, создающее мыльную, но плотную пелену, не позволяющую увидеть хоть что-то. Ее трясло от холода, хотя внутри все горело. Не могла шевельнуться и в страхе оглядывала комнату. Тьма исчезла, подарив на прощанье поцелуй в мокрую от слез щеку. Вместо нее по полу ползла тонкая полоса света, и ее змеиный язык щекотал ей ступни.

Страх сковал ее тело в тот же миг, когда в голове пробудилась первая мысль. Короткая и понятная даже затуманенному разуму. Пришел. Чтобы убедиться, что мертва, и разочароваться в обратном исходе? Или прижать к потной груди, шепча извинения, а после вновь надругаться над телом, посмеяться над ужасом в глазах? К горлу подступило отвращение, но тут же затихло, ведь половицы заскрипели под ногами идущего. И осталось место только неумолимому страху.

Слишком яркий свет не позволял ей смотреть наверх, и хоть его темный силуэт немного защищал ее от ослепления, она невольно сощурилась. Пульсирующая в висках боль мешала ей поднять голову. Вскоре человек подошел так близко, что она могла увидеть черные лакированные туфли и немного темных штанин, одна из которых непослушно задралась. Вместе с выдохом пронеслось в голове — это не Уоррен. Глаза ее широко раскрылись, точно позабыли об ослепительном свете.

От каждого шага будто эхом раздавался скрип. И с каждым таким скрипом она отсчитывала секунды утерянного покоя. Она уже тонула в чувстве неизвестности, и это пугало ее еще сильнее. В груди билась паника, наружу рвался жалобный стон, но ни первой, ни второму, она не позволила показаться на глаза незнакомцу. Она только поджала губы.

Еще два безэмоциональных скрипа. Носы ботинок были направлены на нее. Она практически разглядела в них осуждение и даже угрозу; достаточно близко, чтобы пнуть в живот. И от этой мысли она вздрогнула. Ведь там уже был синяк. Она на секунду даже подумала прикрыть его ладошкой, чтобы незнакомец не смотрел на него. Но вовремя поняла, что синяков слишком много, чтобы прикрыть каждый из них.

С минуту ноги не двигались. Мужчина размышлял о чем-то. А тревога в ней тем временем изъела ее изнутри нисколько не хуже моли, пристроившейся на новенькой шали. Она лежала подобно безжизненному манекену, едва дышала от напряжения. Любое движение могло разозлить, любой вскрик мог привести к катастрофе. И самым страшным было то, что она не знала, как себя вести.

Когда ноги, издавая странный хруст, согнулись, и она увидела темную рубашку. Поднять глаза, чтобы заглянуть в лицо, она не решилась. Но человека ничего не смущало. Она не сразу обратила внимание на то, что он что-то держал в своих огромных руках. То, что было в правой, он беззвучно положил на кровать, а то, что в левой — с негромким стуком опустилось на пол. Машинально она метнула взгляд в сторону. То, что стукнуло об пол, оказалось обычным стаканом. Еле сдержала себя, чтобы не облизнуться; горло изнывало от жажды.

Прежде чем она успела хоть как-то среагировать, широкие ладони обхватили детское тело на уровне ребер. От неожиданности и боли она всхлипнула — он коснулся еще не заживших полос, и теперь кожу жгло, как если бы к ней приложили раскаленную монету и вдавили глубоко-глубоко. Впилась зубами в губу, чтобы стон не вырвался наружу, и не сумела удержать. Незнакомец дернул головой, опускаясь на колени.

— Прости.

Она широко распахнула глаза от удивления. Извинения были обронены не осмысленно, будто платок из кармана, однако в груди что-то дрогнуло. Она почувствовала, как руки обхватили ее, а в следующую секунду ее крохотное тело подняли с пола. В спине пробудилась ноющая боль, но в этот раз получилось не застонать.

Незнакомец посадил ее на колени и опустил одну руку, другой приобняв ее, не позволяя ее упасть. Поднес к детскому лицу стакан.

— Пей.

Так безучастно. Словно приказ, и никаких пререканий быть не должно. Голос показался несколько хриплым. В нем нельзя было различить грубости; впрочем, ничего доброго в нем так же не звучало. В желудке затрепетало странное чувство. Будто по всему телу растеклось что-то слишком тягучее и противное, а потом резко стало очень горячим. Она согнулась от этого чувства и нервно сглотнула. Слюна не полилась по ссохшемуся от жажды горлу. Глаза устало полузакрылись, и она прильнула к стеклу губами.

С жадностью она глотала воду; покрылась мурашками, то ли от холода, мгновенно хлынувшего внутрь, то ли от наслаждения. Она словно позабыла о любой опасности, которая могла исходить от этого человека. В один миг она растеряла всю свою бдительность и недоверие, а когда воды оставалось совсем немного, не заметила, как руки сами потянулись к стакану и, впившись в стенки, наклонили его.

Незнакомец не шевелился. Ждал, когда она закончит, или просто наблюдал. Она отстранилась и с такой же жадностью глотала воздух, если так можно было назвать эту смесь из запаха жженой овсянки, пота Уоррена и чего-то очень тяжелого и душащего. Придя немного в себя, она поняла, что запах исходил от этого человека.

Мужчина будто почувствовал ее отвращение и, вновь обхватив ее обеими руками, усадил на кровать. Одна рука его скользнула по коже, а другая потянулась за тем, что лежало подле нее. Незнакомец принес это с собой вместе со стаканом. Небольшая часть освещалась тонкой полосой света, и она поняла, что это какой-то сверток ткани бежевого цвета. Взглянула озадаченно.

Незнакомец протянул это ей, отчего она вздрогнула. Обжигающе холодная и мягкая ткань ткнулась ей в грудь. Она посмотрела на мужчину, но сразу же опустила глаза, встретившись с ним взглядом.

— Оденься.

Безразличие насквозь пронзало ее сердце. Человек не подал виду, хотя (она была готова поклясться) услышал ее жалобный всхлип. Он повторять не стал. И сидеть на коленях ему быстро надоело, и он, поднявшись, отошел от нее на один свой огромный шаг. Напряжение в ее сознании немного отступило, но она все еще чувствовала, каким грузом в груди на нее давит проснувшееся волнение и страх. Далеко не сразу она осмелилась вновь посмотреть на чистую, очевидно новую одежду, дважды сложенную. Пальцы ее тряслись, когда она разворачивала подарок. От одной только мысли, что ей придется сделать, чтобы отплатить незнакомцу, воротило сознание.

Она одевалась по меньшей мере десять минут. Мужчина все так же безучастно стоял в стороне, изредка только то вытаскивал огромную руку из кармана брюк, то обратно пряча ее. Но малышка чувствовала, что он смотрел. Глядел сверху вниз с осуждающим прищуром, словно хозяин на провинившуюся собаку, и размышляющий только об одном: как наказать.

Ей было страшно одеваться. Она казалась слишком неуклюжей, и оттого каждое ее действие нередко вызывало насмешку у Уоррена. Отчего-то она даже не сомневалась, что этот человек тоже посмеивался, хоть ей не удалось услышать в свою сторону ни единого звука. Все шло не так, как ей хотелось, и от собственной беспомощности и нелепости, она была готова разрыдаться. То ткань выскальзывала из ее пальчиков, то она не могла найти дырки для головы и рук. От каждого движения становилось все больнее. Несколько раз она случайно коснулась синяков на ребрах, еле удержавшись от визга; вдруг ему понравится этот звук.

Самым трудным оставалось только расправить, как оказалось, платье, но для этого нужно было встать. Наихудшее действие. Все это время она не могла ходить, подниматься, даже стоять. В ней не осталось сил, отчего только сильнее походила на фарфоровую куклу человеческих размеров. Даже моргание со временем стало выглядеть неестественно, будто бы ее веки были сделаны из воска. Их было так легко опустить, но безмерно тяжело поднять. Она словно засыпала. От чего ее движения ненадолго прекратились. Незнакомцу пришлось наблюдать, как она сидит, абсолютно не реагируя, с задравшимся на груди платьем, и трясущимися от страха коленками, который именно он породил, зайдя сюда.

В какой-то момент мужчина сдался и подошел к ней. Его бесцеремонные движения и теперь уже резкие шаги заставили ее пробудиться и от ужаса даже немного поднять голову, отчего ее длинные мертвые волосы сползли с лица на плечи, и ее слегка подрагивающие в отчаянии глаза остановились на его ширинке. От такой неожиданной реакции мужчина отступил на шаг, немного помедлил, будто борясь со ступором, внезапно охватившим его. Но в следующий миг он был уже у ее ног. Молчал и напряженно дышал, наверняка совладая с желанием ударить ее. Даже руки из карманов вытащил.

— Вставай.

Теперь это звучало более осторожно. Она поджала губы. Как вставать? Грудь несколько раз дернулась, она слышала, как всхлипывает. Что он сделает, если она поднимется? Было куда больнее от ударов, сделанных, когда она стояла. После таких ударов она обычно сразу же падала, а в последнее время руки отказывались защищать лицо от падения. Но гораздо важнее казался вопрос: что он сделает, если она не поднимется? Уоррена сильно раздражало, когда она не слушалась. В груди заколола тревога. Лучше подчиниться. Совсем недавно она слышала его голос, звучащий на кухне. Тогда она решила, что это был папа; мужчина звучал решительно и грубо. Хоть слова были адресованы не ей в тот момент, она боялась слышать этот зверский тон снова.

— Не плачь.

Она совсем не заметила этого. Это происходило слишком часто. Должно быть, она просто привыкла плакать. Захотелось сказать что-то, но стоило ей только открыть рот, как из него вырвался вздох, похожий на стон. В груди теснилась боль, но она сжалась сильнее, проигнорировав ее. Она не знала, что делать, ноги не слушали ее. Слишком тяжело. Тело уже давно не принадлежало ей, особенно нижняя его часть. Что теперь будет, что теперь сделают? Она вжала голову в плечи, тихо поскуливая, и слабо обняла себя за плечи. Пожалуйста, только не злитесь.

Незнакомец наклонился. Теперь она слышала, как тяжело он дышит. Так прерывисто и глухо. И наверняка смотрел на нее. Она боялась поднимать глаза, хватало видеть его широкую грудь. Он был слишком огромным для нее.

От человека пахло табачным дымом. Теперь она понимала. Она ненавидела дым. От запаха голова разболелась сильнее. Мыслить стало труднее, если этот странный сгусток отчаяния можно было назвать мыслями. Она стиснула зубы и поджала под себя ноги. Теперь она была еще больше похожа на рыжий комочек боли. Но это не помешало ей взвизгнуть и на мгновение отпрянуть от незнакомца, когда тот обхватил обеими руками ее тело чуть ниже подмышек, игнорируя ее ручки, явно жмущиеся к туловищу.

Он поднял ее и некрепко прижал к своей груди. Одну руку он спустил чуть ниже, но только для того, чтобы наконец поправить задравшееся платье. После этого он так же осторожно обхватил снизу ее ноги, чтобы держать стало удобнее. Едва ли не коснулся синяка. От страха она вздрогнула, зажмурившись. Губы предательски дрожали, а волосы не скрывали слезящиеся глаза. Она точно знала, что он смотрит на нее. И всеми силами заставляла себя не глядеть в его лицо. Ей было страшно увидеть его эмоции, его улыбку. И оттого она вновь обняла себя, боясь лишний раз прикасаться к его рубашке, его телу. Она тряслась как промокший от ливня воробушек, и смотрела на дрожащие колени. Теперь пол был так высоко. Брось незнакомец ее сейчас, она бы точно потеряла сознание от удара.

Но он не бросал. Он не улыбался. В его глазах нельзя было найти озорного огонька. В его голове не было ни единой мысли о том, как причинить этому ребенку боль. В его голове затаилось желание поскорее убраться отсюда. Мужчина тоже боялся. Он чувствовал, что это маленькое создание целиком и полностью теперь зависит от него. И ничто не может помешать ему. Стоит только захотеть сломать ее, разорвать это платье, прикоснуться к этому расцарапанному лицу и трогать покалеченное тело, никто его не остановит. Но незнакомцу не хотелось. Ему было жутко от того, что этот ребенок ждал именно таких действий от него. И на его лице застыло пугающее удивление. Увидь она сейчас это лицо, она бы все поняла. Но она не смотрела. А он не знал, как донести до нее, что ничего не угрожает.

Мужчина вздохнул и решительно понес ее на улицу. Она так давно не была там, что, как только свежий ночной воздух ударил ей в лицо, ласково щекоча кожу, не сдержалась и тихо расплакалась от счастья. Еще никогда она так не радовалась холоду, насквозь пронзающему ее тело. В любой другой момент она бы поежилась и отвернулась от коварного ветра, но сейчас она подставляла словно для поцелуев свое истерзанное лицо и улыбалась каждому прикосновению, прикрыв глаза от удовольствия. Она откинула голову назад и устремила свой сонный взгляд в небо. Звезды скрылись от нее за угрюмыми тучами, но это не тревожило ее нисколько. Она беззвучно смеялась, роняя слезы одну за другой на асфальт в надежде, что капли дождя, молившие ее об оплакивании, сумеют найти покой.

Теперь она дышала с облегчением. В потоке добрых радостных мыслей ненадолго затерялись воспоминания о Уоррене. Не было место гнили в ее сознании в этот момент. Она подняла голову и взглянула на незнакомца. Чувствовала напряжение его тела, но постеснялась встревожить еще сильнее. Он о чем-то серьезно задумался, смотря вдаль. А, может, ждал чего-то?

Вздохнула с легкостью, ощущая, как все, что долго теснилось в груди, заставляло ее рыдать и биться в агонии, сгорает. Без следа ли — сейчас не имело значения. Если незнакомец обидит ее, если, подобно Уоррену, втопчет в грязь, затянет в ил отчаяния следом за собой, она возненавидит его, как возненавидела Уоррена, но, а пока…

— С-спасибо…

Как ураган, рожденный единым взмахом крыльев бабочки, пронеслась волной дрожь по ее телу. Не узнала своего голоса; до чего же страшный и измученный. Хоть она испытывала сейчас прилив радости, в голосе ее по-прежнему таился страх, а тело горело от боли. Мужчина несколько раз моргнул, прежде чем повернуть голову в ее сторону. Его лицо было столь же мрачно и отчужденно, как и голос. Он глядел оценивающе, без тени улыбки.

Невольно поежилась, вжимая голову в плечи. Под натиском непроницаемого холодного взгляда она чувствовала себя загнанным в угол котенком, непонимающе хлопающим глазками, в уголках которых намертво прилип гной. В одну секунду она пожалела, что так необдуманно и глупо поблагодарила мужчину за доброту. Ведь ничего доброго во взгляде не было. Движения, мимика, повелительный тон — все отталкивало от себя и заставляло трястись от страха. Она виновато опустила взгляд, поджав губы. Не нужно было… Лучше бы промолчала.

Незнакомец остановился у некрупного автомобиля. Огляделся по сторонам, всматриваясь в темноту. А после будто немного успокоился. Она почувствовала, как тяжело он вздохнул. Наверняка он тоже очень сильно устал. Мужчина открыл дверь и как можно осторожнее опустил ее на заднее сидение. Вышло все равно очень небрежно, она даже услышала, как шмякнулась, но не подала виду.

— Проползи вглубь, — скомандовал он все так же отстраненно. Незнакомец не собирался выслушивать никаких пререканий. И это пугало.

Тихо сглотнула. Нужно было вести себя послушно, чтобы не разозлить его. Мужчина производил впечатление серьезного человека. Не разбрасывался словами, как Уоррен, не кричал, не злился. И этим только сильнее страшил. Только бы не расплакаться, подумала она и поползла вглубь машины, как было велено. Но ноги не разделяли ее энтузиазма — шевеля ими, она корчилась от острой боли.

Легла, обняв себя и свернувшись в маленький комочек. Куда человек хочет ее везти? Губы задрожали, как только промелькнула мысль, что стоит спросить. Потерла глаз. Напряжение вновь стискивало ее грудь, сковывала тугим обручем паника. Человек открыл вторую дверь, ведущую на правое переднее сидение, но почти тут же закрыл обратно, лишь потянувшись за своей верхней одеждой. Оперся коленом о заднее сидение и склонился над ней. Она вновь не могла разглядеть его лицо, но отчетливо представляла, как мужчина, подобно дикому коту облизывается, глядя на бьющуюся под его лапой мышь.

Внезапно его руки потянулись к ней и укрыли трясущееся тело плащом. Одежда насквозь пропахла дымом. Не в силах сдержаться, она отвернулась, морща лицо и стараясь держать голову как можно дальше. Но стало гораздо теплее и даже как-то спокойнее. Незнакомец отступил. Тихо закрыл дверь и, обогнув машину сзади, уселся на водительское сидение и облегченно вздохнул, откидываясь назад, как только это было возможно.

— Сможешь уснуть? — устало протянул он, но ничего в его низком голосе не изменилось. Сердце вновь что-то пронзило, и ей пришлось собраться с силами, чтобы не заплакать. Это прозвучало так, будто ответ был действительно важен, и, скажи она не то, что устроило бы человека, он бы вышвырнул ее из машины и проехался по телу дважды, прежде чем оторвать голову.

— Я постараюсь… — кротко прошептала в ответ, чувствуя, как к горлу подступает ком.

— Скоро все закончится. Отдохни, — мужчина попытался звучать более ободряюще. Но, очевидно, проявление эмоций давалось ему с огромным трудом. Она тяжело вздохнула, закрывая краснеющие глаза. Услышав это, незнакомец нерешительно добавил. — Не стоит благодарности.

Все же в нем есть что-то хорошее, думала она, потирая глаз кулаком. Уоррен никогда бы не обращался с такой осторожностью. Уоррен… вздрогнула, вспомнив о нем. Что произошло, спрашивала она себя, почему этот человек, кем бы он ни был, так спокойно пришел к ней. Той ночью, когда она решила, что ее решил навестить папа, Уоррен ни на мгновение не выпускал незнакомца из поля зрения. А теперь ему будто стало все равно?.. Неужели после избиения он окончательно разочаровался в ней и наконец решил оставить в покое? Вопросов было слишком много, а ответы хранились у на редкость молчаливого человека. Тихо простонала, поворачиваясь на другой бок. Волнение постепенно затихло, и она задремала, вцепившись обеими руками в плащ как в любимое одеяло.

* * *

Ее разбудили яркие лучи солнца, ударившие в лицо, как только она повернулась на другой бок. В надежде избавиться от ослепляющего пятна потерла глаза. Стоило ей открыть их, странная дрожь пробрала ее тело. Слишком привычным стало видеть перед собой сморщенное лицо Уоррена, его желтые зубы или просто сгорбленную спину. Теперь же первое, что бросилось в глаза — оказалось простым сидением в машине.

В неверии огляделась. Все это не было сном, полуночным бредом измученного сознания. И запах дыма, и сладкие объятия ночного ветра, и… человек. Тот человек, вытащивший из ее ноги осколок фарфора, а после и ее саму из адской комнаты. Его холодный повелительный тон, отстраненность, но вместе с этим попытки вести себя заботливо. Все было настоящим. Она закрыла глаза руками и прослезилась, шумно вдыхая воздух. В груди забилось необъяснимое чувство тревоги. Мужчины не было в машине, но его плащ по-прежнему лежал на ней и источал омерзительный запах табака. Невольно поморщившись, она решилась скинуть с себя столь отвратительное одеяло и шокировано взглянула на свое тело. Оно было облачено в симпатичное, но неподходящее ей по размеру бежевое платье.

Смутно помня вчерашний вечер, она еще долго не могла понять, как эта вещь, за время сна вся измятая и задравшаяся до пупка оказалась на ней. Мельком глянула на свои ноги, всхлипнув — до чего жалкое зрелище. Полосы еще краснели на коже, на бедрах багровели царапины. И сама она была абсолютно нагой ниже пояса, и это невольно вызывало у нее страшный приступ стыда перед тем человеком. Подавляя в себе желание разрыдаться от собственной нелепости и отвращения к себе, она резко села и одним рывком расправила платье, и все равно оно доходило только до колена. Ко всему прочему, стоило ей дернуться в пояснице тут же что-то стрельнуло. Она скульнула, зажмурившись. А как только вновь открыла слезящиеся глаза, застыла на месте. В небольшое окошко она увидела человека.

Он стоял совсем недалеко от машины, и оттого она не могла рассмотреть его лица; для этого ей пришлось бы пододвинуться поближе и лечь головой к окну. Сделать это она не решилась по разным причинам. Какое-то мутное чувство затаилось в ней, сковав движения. Потому она несколько минут разглядывала темно-синюю рубашку и широкий черный ремень, вправленный в такие же черные свободные брюки. Внезапно что-то в ней дрогнуло. На секунду она представила, как незнакомец избивает ее этим ремнем.

Задрожала, вжимая голову в плечи. С чего ты взяла, что человек будет добр с тобой, спросила она себя, поджимая губы. Он был знакомым Уоррена, может быть, даже другом. Может, он решил втереться в доверие, чтобы потом поиздеваться с гораздо большим рвением, чем Уоррен.

Мужчина что-то то ли бросил, то ли выронил на асфальт. Но поднимать не стал, а только обогнул машину и уселся на то же место, что и вчера. В тот же миг, что открылась дверца, она схватилась за нос обеими руками, лишь бы только не чувствовать. Мерзко, гадко, просто отвратительно. Оно забилось в ее носу еще минувшей ночью, но теперь смрад в разы превосходил то, чем ей пришлось дышать до этого. Почему, ах, ну почему ему так нравится курить, спрашивала она у себя в надежде, что скоро станет легче. Но голова уже раскалывалась от разрушительной боли. Она старалась дышать через рот, но было бы глупо рассчитывать, что дым не осядет тонкой плотной пленкой в горле.

Человек повернулся в ее сторону и на секунду застыл. Их взгляды впервые встретились, впервые никакая темнота и разница в росте не мешали ей рассмотреть это абсолютно безэмоциональное лицо. Только глаза в немом изумлении разглядывали ее сморщенное от отвращения личико. У него были острые скулы, покрытые едва заметной щетиной. Губы, казалось, были мертво сжаты. Человек мало говорил с ней вчера, но теперь, взглянув на него повнимательнее, она подумала, что это скорее дело привычки, нежели пренебрежительное отношение. И даже несмотря на это, стоило ему только мельком осмотреть ее, незнакомец тут же выпалил.

— Все нормально, Тиша?

Его голос оказался низким; в нем нельзя было услышать ни искреннего волнения, ни даже простой заинтересованности. Он спросил это так, из данности. Словно должен был спросить.

Но она изумилась другому; в какой-то момент даже перестала морщиться. И пусть ядовитый дым по-прежнему не позволял ей дышать, руки ее легли на ноги.

— Ч-что? — робко произнесла она. В голове засела уверенность, что она ослышалась. А человек, будто не понимая, чему она удивляется, ничего не ответил, отвернувшись.

Машина тронулась и вскоре стремительно мчалась по шоссе. Она неуверенно осматривалась, подолгу останавливая взгляд на чем-то одном. Глядеть в темный затылок незнакомца вскоре ей наскучило, а наблюдать в зеркало его серьезные чуть сощуренные глаза показалось ей чересчур страшным занятием; время от времени она замечала пристальный взгляд на себе и вздрагивала. Поэтому сосредоточилась на видах из окна; небо со вчерашнего дня прояснилось. Впрочем, наслаждалась она недолго. Солнце навязчиво светило ей в лицо, и прислониться к стеклу стало бы делом самоубийственным. Да и шевельнуться она не решалась. А без этого видеть она могла немногое; лишь чистое небо и временами зеленые верхушки деревьев.

Порожденная временем скука вызывала желание задуматься, что будет дальше. Человек никак не проявлял себя, молчал и только изредка поглядывал на нее через зеркальце; ничего в нем, кроме внешнего вида, не вызывало острое чувство страха. Намерения его ей были непонятны, но не только это настораживало. Человек так или иначе был знаком с Уорреном, даже близко знаком, этот факт не мог выйти из головы. Могло ли их объединять страстная жажда издевательств?

У незнакомца было лицо хищника. Рыси или даже волка, готового выжидать сколько потребуется, чтобы позднее ощутить двойное удовольствие от поимки жертвы. Но этот мужчина ее ни разу не обидел намеренно; более того, его нисколько не прельщал ее болезненный вид, стоны и плач не пробуждали на лице коварной улыбки. Но всем видом этот человек кричал о том, что его следовало бы бояться.

— К-куда мы теперь?.. — не скрывая ужаса шептала она. Слишком много пугающих вопросов накопилось в ее голове, и потому она решилась действовать. Ответил человек не сразу.

— Домой, — сказал как отрубил кому-то руку и бесцеремонно швырнул ее в целую свору диких псов.

Тело покрылось мурашками, а наружу вырвался стон. Домой? К маме?

— К маме?.. — вторил дрожащий голос. Сердце в волнении заколотилось, а кончики пальцев будто ударяли током.

— Ко мне, — ответ был свиреп. Ответ был неумолимо жесток. Он разрывал на куски ее душу. Так резко, что осмысление пришло не сразу. Как если бы в этот момент незнакомец достал из кармана пистолет и выстрелил в лобовое стекло; она бы так же вздрогнула, замерла и разрыдалась.

— Мне жаль, — тихо отозвался человек. Но тон его голоса нисколько не изменился. Даже робот произнес бы более сочувствующе. — Я не хотел тебя расстроить. Прости. Я должен был выразиться иначе.

Мужчина ненадолго замолк, и только ее кроткий плач нарушал хрупкую тишину.

— Тиша, не плачь, — произнес он настойчиво спустя какое-то время. Видимо, уже перестал надеяться, что она затихнет самостоятельно. И до такой степени устал терпеть это поведение, что раскошелился на больше, чем две-три пары слов. — Готов поклясться, что тебе ничего не угрожает. И, поверь мне, если бы я мог вернуть тебя маме, я бы так и сделал.

Почему-то от его слов нисколько не полегчало. Говорил человек так, будто констатировал факты, лежащие на поверхности и словно не нуждающиеся в оглашении.

— Почему? — сквозь слезы прошептала она, еще не представляя, что скажет дальше, — почему вы не можете? Уоррен знает… спросите его. Он забрал меня у мамы и папы, он знает, куда идти.

Человек словно смешался. Не найдя, что ответить, он вновь замолчал, сосредоточившись на ведении автомобиля. Вскоре машина свернула с шоссе на более узкую дорогу. Когда слезы высохли на малиновых щеках, она позволила себе заговорить. Голос казался слабым и чуть подрагивал, но она старалась скрыть скопившуюся боль и нарастающее волнение.

— Тиша?.. Почему… Тиша?

— Мне сказали, тебя так зовут, — мужчина, как всегда, не поторопился с ответом. — Как тебя звали родители — не знаю.

Она тоже не знала. Вернее, не помнила.

Последние годы мама все реже открыто общалась что с ней, что с папой. Наверное, сама мама забыла ее имя, и потому окликала дочь «милая, родная» или как-нибудь еще. По-доброму и с нежностью. Мама всегда знала, как успокоить, была готова обнять и поцеловать, но только когда папы не было рядом. Наверное, оттого и имя ее оказалось стертым из памяти; оно было противно отцу, как и всякая ласка.

— А вас… как зовут вас? — молчание угнетало. Сглотнула, замерев.

— Рик, — прозвучало настороженно и как-то менее отчужденно. Она попыталась расслабиться, но безуспешно.

— Красиво, — кивнула она. Попыталась представить, на что могло быть похоже это имя, чтобы лучше запомнить, и не смогла сдержаться. — Но вам не подходит.

Наверняка в голове мужчины крутились ответы вроде: «Я так не думаю» или, чего еще хуже: «Да как ты смеешь!». Но вместо этого он, будто заинтересованный, спросил, причем почти сразу, не нагнетая напряжение долгим молчанием.

— Почему?

— Оно звучит как… — начала было она, но вдруг осеклась, опустив взгляд. Какая глупость. Как такой человек, как он, воспримет это? А вдруг обидится или, еще хуже, разозлится. В попытках немного успокоить себя и вести себя более открыто она растеряла всякую бдительность и теперь по крупицам собирала остатки страха. Но Рик, похоже, действительно хотел обсудить свое имя.

— Как?

И она сдалась. Вздохнув, она на одном дыхании выдала:

— Как тигренок икает, — и закрыла лицо руками, потому как чувствовала, как заливается краской.

В машине воцарилась тишина, и только бешеное сердцебиение в груди заставляло ее сильнее стыдиться себя и собственной глупости. Рик молчал; в голове он представлялся ей разозленным. Она представила, как, сморщилось его лицо от услышанной нелепости, как нахмурились его брови, как стиснулись зубы. Наверняка он был готов выпалить что-нибудь гневное, но сдерживался, чтобы только не услышать вновь ее противный плач. Однако спустя некоторое время она услышала совершенно спокойное:

— Ты права. Мне не подходит.

Пересилив тревогу, она подняла краснеющие глаза. Что-то в ней дрогнуло, когда в зеркальце она увидела, как его тонкие губы едва заметно растянулись в улыбке. И до чего же нелепо это смотрелось на столь серьезном хмуром лице. И именно от такой совершенно неподходящей этому лицу улыбки ей стало так тепло на душе, что она позабыла о чувстве стыда.

— Скоро приедем, — констатирующе произнес Рик. А после добавил, пытаясь звучать эмоциональнее. Что, впрочем, было абсолютно тщетно, — как ты себя чувствуешь?

И теперь уже она не знала, что ответить. Всю дорогу она боялась шевельнуться, чтобы только спина и ноги не разболелись с прежней силой. Ходить и стоять она вряд ли могла, а о душевном состоянии говорить не приходилось. Пусть страх немного отступил и даже тревога забылась. В голове ее не появилось ни одной светлой мысли, только слабая улыбка этого человека слегка успокоила. Она думала о маме, Уоррене и о том, что будет дальше. Почему Рик забрал ее и для чего? Спросить об этом казалось чем-то невозможным. И дело даже не в том, что страшно было спросить. Она боялась ответов. Мужчина не стал бы мучиться с подбором правильных слов, и выпалил бы что-то настолько прямолинейное, что это довело бы ее до истерики.

— О тебе позаботятся. И больше не будут издеваться, как это делал Уоррен, — с твердой уверенностью заговорил Рик, видя, что она совсем поникла головой. Выдержав паузу, он продолжил. — Уоррен тебя больше не тронет.

— А… м-мама… — ее голос вновь задрожал. Нельзя было навлечь на себя его гнев. Но если Рик не врал, и о ней действительно позаботятся, то, может, все не так плохо, — как же моя мама?..

Но ответа не было. По обыкновению, человек молчал, обдумывая, как более коротко и ясно донести свои мысли. Но, когда она уже тряслась в нетерпении и волнении, ожидая неутешительного приговора, машина резко остановилась, а затем, через некоторое время, медленно въехала в темное помещение.

— Приехали.

Рик облегченно вздохнул, а она отчего-то сильнее вжалась в сидение. Странное предчувствие овладело ею. Сердце тревожно забилось. А Рик между тем открыл перед ней дверь. Ей вновь предстояло столкнуться с чем-то незнакомым.

— Сможешь идти?

Вопрос звучал странно. Она не знала даже, сможет ли встать, не испытав при этом мучительной боли. А Рик спрашивал о таком. Даже пытаться было бы не только напрасно, а необыкновенно глупо с ее стороны. Поежившись, она тихо вздохнула и подползла к выходу. Не сдержавшись, она беспомощно застонала, дрожа всем телом от слабости и напряжения. Ладонь Рика сжалась в кулак, но сам он не произнес ни слова. Уверенно потянувшись к ней, мужчина обхватил ее крохотное тельце и осторожно вытащил из машины, взяв на руки. Она невольно дернулась, но вовремя собралась с мыслями и не стала сопротивляться.

Он вышел в светлый коридор. Шагал спокойно и уверенно, взгляд его был направлен вперед, но сам он явно о чем-то задумался. Она боялась его тревожить и оттого не вертела головой по сторонам в надежде получше рассмотреть место, в которое ее привезли. Тем более в груди теснилось сомнение в том, хватило бы ей на это сил. Стены были однотонно бежевыми, на пол глядеть не решалась. Уже помнила, что, будучи поднятой на уровне груди, она достаточно высоко, чтобы при падении расшибить себе голову. Слишком пустым показался ей коридор, хотя впереди он становился намного шире, там наверняка была целая комната.

Вскоре Рик повернулся и остановился на секунду перед дверью. Она окинула взглядом другую сторону коридора и поняла, что за ее спиной все это время находилось еще несколько дверей. Она даже начала считать их, чтобы хоть как-то абстрагироваться от растущего волнения внутри нее. Однако не успела досчитать и до четырех, как человек отпустил руку, которой держал ее ноги, отчего те беспомощно обвисли как поломанная ветка. Чтобы девочка совсем не упала, Рик крепко прижал ее к груди второй рукой, удерживающей кроху за спину.

Одним рывком он открыл дверь и немедля вошел внутрь. Первым, что бросилось в глаза, стали небольшие кроватки, расставленные в два ряда. Чувствуя, как на виски что-то давит, в груди сжимается страх, а к горлу подступает паника, она начала про себя считать их количество. У каждой кроватки стояли маленькие тумбочки. Комнату освещал дневной свет, льющийся сквозь окна. Убедившись, что из живых людей в комнате нет никого, она облегченно выдохнула. Рик остановился и осторожно опустил ее на одну из кроватей.

В попытках рассмотреть комнату получше, она замерла и даже не заметила, как сжалась. Что это было за место, спрашивала она себя. Что будет теперь и для чего ее привезли сюда. В горле скопился огромный ком из вопросов, но ни один из них озвучить не решилась. Она изо всех сил старалась понять сама и оттого придумывала страшные вещи. Медленно подняла голову, взглянув на Рика и чуть приоткрыв рот. Но тот уже отвернулся и был готов оставить ее одну. Что-то в ней задрожало, когда он стремительно зашагал на выход, даже не обернувшись на нее. Захотелось окликнуть его, но слова застряли у нее в глотке, рука дернулась, но не потянулась в его сторону. И она только хлопала глазами, позволяя панике захлестнуть ее с головой.

Тишина сковала ее страхом. В ужасе она цеплялась взглядом за все, что было в этой комнате, чтобы хоть немного отвлечься от того, что она одна, совершенно одна в незнакомом месте, чужом… доме? Рик говорил ей, что везет ее к себе домой, но это не было похоже на дом. Неужели он нагло соврал? Обхватив себя руками и не позволяя себе расплакаться от страха, она считала кроватки. Но тут же она столкнулась с еще одной досадной проблемой. Когда она, проговаривая каждую цифру дрожащим голосом, буквально задыхаясь от неспособности глубоко вдохнуть, дошла до пяти, в мозгу выстрелила леденящая душу мысль: она не знает, что дальше, а кровати еще не кончились. Что это за место? Рик солгал, не могло быть иначе. Солгал и бросил ее здесь, чтобы… Чтобы что? Почему она так легко позволила себя обмануть и привести в место, которое могло быть в разы хуже, чем комната Уоррена? Почему Уоррен отдал ее этому человеку, кем бы он ни был?

Чем больше вопросов задавала она себе, тем крепче становилась ее уверенность в том, что Рик намного страшнее Уоррена. Не замечала уже, сколько слез уронила на чистую простыню. Она не хотела рассматривать комнату дальше. В глаза ей на мгновение попался маленький столик, но в его сторону она даже не взглянула; мысли унесли ее слишком далеко, чтобы думать о хорошем.

Именно такой — заплаканной, съежившейся и обнимающей себя — ее увидел Рик, когда вернулся. Услышав шаги, она испуганно дернулась, подняв голову. На раскрасневшемся мокром лице застыла наивная растерянность, когда мужчина недоуменно и даже немного испуганно взглянул на нее. Он рванул к ней и сел рядом, на что она только вздрогнула, всхлипнув.

— Что случилось? — точно раскаты грома над ухом раздался его чуть встревоженный голос.

Не найдя, что ответить, она закрыла лицо руками, чтобы не увидел он, как стыдится она себя.

Горячие пальцы коснулись кожи на плече. Она вновь дернулась, но рук не отняла, только сильнее разрыдалась.

— Не плачь, — в который раз он говорил это совершенно одинаково, и никак до него не доходило, что это не помогало ей ни капли. — Успокойся и объясни.

Объясняться следовало далеко не ей, и они оба понимали это. Но молчали в ожидании ответов на интересующие вопросы. Ее кожа покрылась мурашками. Она не могла никак остановить поток слез. Он замер и только кончиками пальцев касался ее, боясь даже погладить.

— Тебя нужно помыть, Тиша, — твердо произнес Рик спустя какое-то время. Видимо, вновь устал ждать, пока она успокоится. — А после тебя осмотрит врач и займется лечением. Ты дашься мне?

Почему он был таким прямолинейным и бесчувственным, спрашивала она себя из раза в раз, и всегда в ее душе этот вопрос не находил отклика. Про себя она скулила, даже выла от отчаяния, но вслух только всхлипывала.

— З-зачем… Зачем я здесь? П-почему Уоррен отдал меня вам? — беззвучно прошептала она, медленно опуская руки на простыню. — Почему не вернул маме? Если я… если я так ему надоела? Пожалуйста… я так хочу домой. Я нужна маме. Пожалуйста, спросите у Уоррена.

Она подняла глаза. Больше нельзя было прятать лицо за руками, смотреть в любую сторону, только не на него, боясь увидеть этот пронзительный холодный взгляд. Она повернула голову несмело, точно знала, что из этого не выйдет ничего хорошего. Но не могла стерпеть больше поглощающий все ее мысли ужас неизвестности. Ответы были там — в голове этого человека. Нужно было только решиться протянуть руку навстречу и понадеяться на его милость.

Она взглянула ему в лицо. И увидела сочувствие. Глубокое сострадание в его темных глазах. Ничем не прикрытое сожаление. И страх будто рассыпался в прах, раскрошились в песок мысли о том, что Рик — такой же монстр. Он чувствовал. Понимал ее боль и хотел помочь. Вот, что поняла она, только взглянув в его живые глаза.

— Уоррена больше нет, — грянул его голос, будто Рик выстрелил из дробовика. Перезарядил. И вновь выстрелил. — Я убил его.

* * *

Он глядел в упор и в глазах его застыло презрение. Чуть ссутулив спину, опираясь о стол одной рукой, он стоял и то сжимал ладонь в кулак, то вновь разжимал. Подле него, развалившись на стуле, сидел, нет, полулежал Уоррен и, прикрыв глаза, хлебал с нечеловеческой скоростью воду. Выглядел он не менее уставшим и разочарованным. Как только стакан опустел и Уоррен отпрянул от него, поставив на стол, лицо его скорчилось в страдании. Сквозь стиснутые зубы он вдохнул воздух, точно засасывал его прямиком в легкие, и на мгновение метнул взгляд на приятеля. Тут же голова его дернулась, как если бы он получил хлесткую пощечину. Уоррен застонал. Ему вовсе не собирались оказывать помощь. Обжигающая кожу кровь живым потоком стекала по левой руке, пропитывая рукав рубашки и по капле падала на пол. Хуже и быть не могло, думал он, тяжело моргая. Рука приятеля медленно, подобно удаву, потянулась к его шее, и Уоррен резко отодвинулся вместе со стулом, широко раскрытыми глазами взглянув на мужчину.

— Я не знал. Клянусь тебе, не знал, что все так обернется, — взмолившись, то ли шептал, то ли хрипел Уоррен. — Я видел все своими глазами. Они были там, поверь мне.

Сперва приятель молчал, склонив голову над ним. Чуть сощурившись, он вглядывался Уоррену в глаза, и взгляд этот был чудовищен в своей отчужденности. Он все понимал. И это ничего не меняло.

— Из-за тебя все провалилось, — звучало словно вердикт. Беспристрастно, холодно, отстраненно. Рука опустилась, но осталась напряженной, готовой в любой момент атаковать.

— Я… Я бы не пострадал, если бы хотел, чтобы все так обернулось. Ричи, ты же знаешь, я не обманул тебя. Мне незачем…

— Молчи.

Уоррен скосил глаза и некоторое время молчал, скуля от боли.

— Мне нужно обработать рану… Пуля, кажется, не прошла насквозь, — жалобно глядел в поисках поддержки. — Мы можем все обсудить, когда оба успокоимся, ведь так?..

Вместо этого собеседник сделал небольшой, но уверенный шаг в сторону Уоррена и, распахнув плащ, достал из внутреннего кармана складной нож. Отразившись от стали, свет блеснул Уоррену в глаз, и тот на мгновение отвернулся, сощурившись и оскалившись, но тут же дернулся, вскочил со стула и отбежал, почти отпрыгнул назад, подальше от приятеля. Сжав левое плечо правой рукой, он, рассвирепев, угрожающе скалил зубы, но глаза его в страхе бегали.

— Прочь!.. Прочь!..

Человек не рванулся за ним, но решительно зашагал к Уоррену. Последний пятился назад, а как только его сгорбленная и дрожащая от напряжения спина коснулась подоконника, дернулся к стене и, не удержавшись на ногах, стукнулся о нее больным плечом. В этот момент приятель точно кобра нанес сокрушительный удар, однако не ножом. Кулаком — в челюсть, ведь от боли вскричал Уоррен остервенело. И пока сраженный не мог решить, за что схватиться в первую очередь: кровоточащую руку или крест под рубашкой, потому как пистолет он выронил по пути до машины этого выродка, счет его жизни сократился до секунд.

Мужчина склонился над ним, повернув голову и, слабо растянув губы в кривой улыбке, потянулся к выключателю. В следующее мгновение свет перед глазами Уоррена померк, а спустя еще миг он ощутил на своем горле холод стали. Однако щекочущее чувство продлилось недолго. Приятель одним рывком перерезал артерию и отшагнул, будто боясь запачкаться. Присев на стул, он вытащил из кармана бумажный платок. Устремив взгляд в пустоту, под захлебывания Уоррена в собственной крови, вытирал с ножа кровь. Покончив с этим так же быстро, как и с самим Уорреном, закурил, выпрямившись и свободно вздохнув. Уоррен наконец-то затих.

* * *

В порыве нахлынувшей паники отскочила от Рика, в ужасе глядя на него. Казалось, только что необычайно теплый взгляд остыл и в мгновение ока сделался таким же непроницаемым и отчужденным.

— Почему?! — закричала бы она, если бы голос позволил ей; вместо этого, вопрос прозвучал сдавленно и глухо.

Сердце тревожно колотилось, а в грудь будто плеснули кипятком. Рик не шелохнулся, не потянулся к ней навстречу, не швырнул в лицо ругательства. Он думал. Он серьезно размышлял над тем, что ответить напуганному маленькому ребенку. Как бы передать ошеломляющую новость короче и прямолинейнее. А если бы она — наивная дурочка — не поняла бы за два-три слова глубину его послания — это была бы ее проблема, а не его грубая ошибка. Она осеклась от этой мысли. Нельзя было думать о нем плохо. Но, стоило ей увидеть в Рике что-то родное, он тут же разрубил это на куски.

— Он подвел нас, — прямо заявил он, но, выдержав небольшую паузу, добавил, — и тогда я действовал от своего имени. Как бы мне самому этого хотелось. Не имея при этом времени, чтобы разойтись вовсю, к сожалению.

Рик говорил об ужасных вещах. Но пугало ее больше другое. Если бы не мысли о маме сейчас и о том, что этот человек отрезал последнюю тонкую ниточку, ведущую домой, она бы радостно улыбнулась. Уоррен погиб. Уоррен был безжалостно убит. Уоррен получил то, что заслуживал с самого того момента, когда прижал ее к стене в ее собственной комнате.

— Но… мама, — жалобно протянула, осторожно подползая к Рику на коленях, — м-может, если вернуться… м-может, папа придет к Уоррену и… м-может…

— Тиша, — одним только тоном голоса он заставил ее замолчать. Она вжала голову в плечи. Немного погодя, Рик продолжил спокойно. — Я почти ничего не знаю о твоих родителях. Но в том, что знаю, мало приятного. Не говори об отце. Он не заслуживает упоминания. Не говори о матери. Она заслуживает, чтобы о ней вспоминали с тенью улыбки. Понимаю, из меня выходит ужасный психолог. А еще хуже — родитель. Но я не отказываюсь от своих слов. Я не отказываюсь от своих поступков. Я не отказываюсь от своих намерений. Поэтому… пойдем.

Он протянул ей руку, но коснуться не посмел. Она сама осторожно дотронулась до его горячей ладони, провела по ней пальцами и вложила в нее свою ладонь. Замерев, точно боясь вспугнуть момент, они оба сидели в таком положении, пока Рик второй рукой не коснулся ее спины. Мужчина медленно притянул ее к себе. Она не воспротивилась, и сама обхватила его, уткнувшись лицом в грудь. И беззвучно заплакала.

Меньше всего хотелось, чтобы хоть кто-то помешал, разорвал это устоявшееся хоть на секунду равновесие. Но в какой-то момент она дернулась, вырвалась из его слабых объятий, только чтобы увидеть, кто зашел в комнату и безмолвно подошел к ним.

Задрав голову, как только могла себе позволить, она увидела седого мужчину. На лице его застыло слабо различимое изумление. Пройдя к тумбочке, он усыпал ее небольшими коробочками, упаковками с чем-то неизвестным ей. Поправив освободившейся рукой очки с огромными линзами, он выпрямился, остановив свой взгляд на Рике. Тот поспешил подняться.

— Анна приедет позже, — проскрипел мужчина, после чего его рука сплелась в рукопожатии с рукой Рика.

— Очень хорошо. До ее приезда здесь работаешь ты.

— Как тебя зовут? — старик повернулся к ней, слегка наклонившись. Что-то в нем выдавало неестественность, но она не могла понять, что именно настораживало ее.

В голове всплыли неутешительные мысли. Рик хотел оставить ее одну с этим человеком, с какой-то Анной, которая приедет позже. Он хотел уйти, снова, только теперь надолго, явно надолго. Или даже навсегда?.. Бросило в дрожь от одного такого вывода. Она опустила голову, точно позабыв о вопросе. Сердце безудержно колотилось в груди, и чтобы хоть как-то его усмирить, она прижала к груди ладони.

— Тиша, — голос Рика показался ей слишком резким и внезапным. Она метнула взгляд в его сторону, но поняла, что он не обращался к ней, — ее зовут Тиша.

Только после этого он осторожно обхватил ее крохотное тело, поднял в воздух и слегка прижал к себе. Чудом Рик не дотронулся ни до одного синяка. Она почти не почувствовала боли, однако сразу же напряглась. Какое-то непонятное отвращение вдруг захлестнуло ее с головой, сдавило горло до невозможности дышать и прокралось внутрь вместе с дыханием. Рик поторопился выйти из комнаты. Он молчал. Но она была уверена, что он уловил ее тревогу, странную панику. Зажмурилась, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не закричать. Она не могла дышать, что-то мешало ей спокойно мыслить. Ей хотелось оттолкнуться, вырваться из объятий, и даже страх упасть и расшибить себе голову был слабее этого желания. Она чувствовала, как его руки превращаются в коварные тиски, в наслаждении сдавливающие ее, как беспристрастное лицо Рика перекашивается в жадной, властной улыбке. И будто шепот проник к ней в голову.

…мы же не хотим привлечь лишнее внимание… смешная зайчишка… грязная тварь… С куском дерьма иметь дело приятнее, чем с тобой… Что это, если не любовь?..

Тише… Тише… Тише…

* * *

В лицо ударил поток холодной воды. Она тут же открыла рот, завизжав, но, захлебнувшись, только закашлялась. Поток исчез. Открыв глаза, она увидела Рика, держащего в одной руке душ, а другой ухватившегося за небольшой вентиль.

Оглядевшись по сторонам, она поняла, что сидит на полу в незнакомой белой комнате; кроме таких же душей, закрепленных к стенам, она не увидела ничего. В растерянности подняла голову, встретившись глазами с Риком. Тот выглядел обеспокоенно и угрюмо.

— У нас больше проблем, чем мне казалось, — прямо заявил он, обратив внимание на нее. Мужчина вновь включил воду, но в этот раз направил щекочущий поток ей в грудь. Стало намного теплее, и она бы даже немного расслабилась, если бы не слова Рика. — Как ты себя чувствуешь сейчас?

Словно разбил окно, вырвал осколок из рамы и рывком разрезал ей сердце одним лишь вопросом. Рик не желал зла, но его низкий голос был годен только для того, чтобы озвучивать смертельные приговоры. Она смотрела на него и не могла выдавить из себя ни слова, не расплакавшись. И это убивало ее сильнее всего. Даже сейчас, когда ничего не должно было угрожать, она все плакала и плакала, едва ли успокаивалась и снова плакала.

— Намылишь себя сама? — произнес Рик, вновь выключая воду.

Оставив душ на полу, он быстро вышел из комнаты, но почти сразу же вернулся с большим куском мыла в руках. Протянул его и, как только она в нерешительности сжала мыло в руках, снова схватившись за душ, намочил кусок.

Она отреагировала не сразу. Некоторое время она не могла прийти в себя. Мутные мысли не желали оставлять ее разум. Слегка резкими, неосторожными движениями она натирала себя мылом, а сама думала о том, что же будет теперь. Рик отметил, что проблем больше, чем ему казалось. Но что он хотел этим сказать? Что он решил делать теперь? Не оставлять ее одну? Или, может, наоборот, укрепился в мысли, что лучше всего будет уйти? Или вовсе избавить себя от этой сплошной проблемы, так нелепо жмущейся к стене и так неумело двигающей собственными руками?

Хуже стало только тогда, когда она поняла, что ей нечем прикрыть собственную наготу, чтобы натереть мылом ноги. Что делать с спиной, она даже представить не могла. От одной только мысли, что придется попросить Рика о помощи, ее передернуло. Но он сам все понял. Не сразу, только тогда, когда она совсем застыла, погрузившись в себя.

— Поворачивайся.

Покрылась мурашками не то от холода, не то от ужаса. Лучше бы он окатил ее ледяной водой с ног до головы. Но не подчиниться было гораздо страшнее. Тело вновь взвыло от боли и напряжения, и сама она едва сдерживала стон, отворачиваясь головой к стене. Сидя на коленях, она нагнулась к ногам, обняв себя и закрыв глаза. Нужно было только досчитать до пяти. И все закончилось бы быстрее. Стоило только не растягивать каждую секунду, в страхе думая о том, как Рику, должно быть, весело наблюдать ее такой слабой.

Его руки были грубы, движения уверенными, а сам он — безмолвным. Хоть она и чувствовала, что Рик старался быть аккуратнее, от каждого прикосновения она стискивала зубы, еле сдерживаясь от крика. К боли она быстро привыкла. Но под давлением его тяжелого взгляда за спиной, она сжималась в комок.

— Дальше сама, — заключил Рик, оставив мыло на полу и отойдя на несколько шагов.

С души будто камень упал. Выдохнув, она осторожно пересела и, не поворачиваясь к мужчине лицом, продолжила мылить ноги. Без слез на эти две маленькие спички нельзя было взглянуть. Ей всегда не нравилась их слабость и чрезмерная худоба. Тусклые полосы только добавляли ногам уродство. Проводя по ним рукой, она невольно морщилась и незаметно для Рика вздрагивала, вспоминая, как жесток был Уоррен в тот день.

Стоило ей отложить мыло в сторону, на спину тут же брызнула вода и поспешила согреть окоченевшее тельце. Рик осторожно проводил рукой по коже, надеясь побыстрее очистить ее. Когда он коснулся синяка, она невольно взвизгнула, чем заставила его на секунду отступить. Она услышала его тяжелый вздох, приглушенный шумом воды из душа, и виновато опустила глаза. К сожалению, Рик вскоре приказал повернуться к нему лицом; оттого ей пришлось сдерживать свое волнение и тревогу, хоть выходило это скверно.

Вода приятно грела тело, но вскоре ее объятия остались позади. Рик вновь куда-то ушел, но быстро вернулся с полотенцем в руках. Она заметила, что рукава его рубашки пусть и были предусмотрительно закатаны, все же насквозь промокли. Странное чувство стыда овладело ею, но воспылало ярким огнем оно тогда, когда Рик настолько низко наклонился к ней, что был способен рассмотреть все ее тело. Она дернулась к стене, щеки безжалостно покраснели, а глаза смущенно опустились в пол. Но мужчина не обратил внимание это неоднозначное поведение, спокойно укутав ее в полотенце. Однако надеяться на то, что он в самом деле ничего не заметил, было глупо. Оттого она ни на секунду не усомнилась в том, что Рик выскажет что-то прямое и резкое. Но его голос прозвучал мягче и снисходительнее, хоть это могло ей только показаться.

— Все в порядке. Я не смотрю.

Мягкая ткань коснулась кожи и на мгновение она почувствовала себя так уютно, что слегка улыбнулась. И пусть в слова Рика трудно было поверить, она немного успокоилась. Впрочем, продолжалось это недолго. Вскоре он вновь расстроил ее.

— Мне не нравятся твои волосы, — отрешенно заявил он, когда все ее тело скрылось от глаз под полотенцем. Поднимать ее на руки Рик не спешил.

Непонимающе она взглянула на него, но долго держать голову задранной оказалось тяжелее, чем представлялось. Его лицо не выражало никаких эмоций; более пустого взгляда ей не приходилось еще видеть.

— А м-мама любила… — начала было она, но тут же осеклась. Не при нем. Рик велел не говорить о маме. Но разве это мешало думать о ней, вспоминать о ней, оплакивать ее?..

Когда-то мама действительно любила ее волосы. Они всегда так красиво блестели на солнце. Но в дождливые дни эти яркие рыжие локоны радовали глаз гораздо сильнее. Она была маминым солнышком и гордилась этим безмерно. Волосы никогда не заплетали; так они становились неприметными и какими-то совершенно обыденными. Зато всякий раз, когда ветер раздувал их словно семена одуванчика, мама не могла сдержать широкую улыбку, потому как в такие моменты ее дочь столь нелепо жмурилась и прикрывала ладошками личико, чтобы только не так сильно щекотались непослушные локоны. Лицом она пошла в мать. Но, когда она шла рядом с папой, крепко сжимая его огромную руку, издалека было видно, что шагают отец и дочь; он был столь же ярко рыж. И пусть нос его, в отличие от ее, россыпью покрывали бесстыжие веснушки, одни только волосы вызывали у него повод для гордости. Когда-то мама действительно любила ее волосы. Когда-то мама действительно любила отца. Теперь же, подобно любви к отцу, волосы были мертвы.

Рик смотрел сверху вниз и многозначительно молчал. Какое ему было дело до мамы, и что там она любила. Он велел не говорить, надеясь, что что-то поменяется. Надеясь, что это утратит значение и будет стерто и забыто. Ведь искренне верил: все, что утратило значение, должно быть сожжено, растоптано, уничтожено. Срезано под корню.

— Будет лучше их отрезать, — констатировал он громко. Или только ей так показалось, потому как его голос грохотом пронесся в ее голове, разнося во все уголки ее сознания страшные слова.

— Не надо, — прошептала она, опуская голову. Рик, похоже, не услышал ее слов. Или не захотел услышать.

Он потянулся к ней, но, прежде чем подхватить ее на руки, замер.

— Ты успокоилась?

Как умалишенной. В груди кольнуло, но виду не подала. Обижаться на Рика, после того, что он сделал, было как минимум нечестно. А как максимум — опасно. Вдруг он обидится в ответ.

Не представляла, как мириться с этим. Но сопротивляться боялась. Маме бы очень не понравилось, если бы ее малышку ударил за непослушание такой страшный человек. Даже если бы на кону были ее любимые волосы.

Она тряхнула головой. Рик не чудовище, он не станет бить, попыталась внушить себе она и тихо кивнула.

Он отнес ее в соседнюю комнату. В ней ничего не привлекало внимание; самая обычная ванная с туалетом и раковиной, над которой висело большое чистое зеркало. Смотреться в него оказалось страшнее, чем оставаться на несколько минут в полнейшем одиночестве в незнакомом месте. Потому как лицо ее было отталкивающе бледно, изуродовано царапинами и синяком. Щека так и вовсе опухла. Но встретиться глазами с собственным отражением стало для нее настоящим испытанием. Как Рику удавалось лицезреть столь пронизывающе умоляющий взгляд и не акцентировать на нем внимание?.. Как Уоррену удавалось продолжать издевки и насмешки, видя это лицо, полное страдания и тоски?..

Рик опустил ее на пол и вышел, чтобы вернуться со стулом и ножницами в руках. Но она была слишком маленькой, чтобы, сидя на стуле, видеть свое отражение. И потому Рик попросил ее стоять.

Покуда он ее удерживал, она верила, что все не так плохо и ноги способны удержать ее. Однако, стоило ей опереться о раковину, а Рику — отпустить малышку, она почувствовала, будто кто-то безжалостный нанес удар молотком по ее несчастной пояснице. Ноги ее подкосились, а руки мертвой хваткой вцепились в раковину. На нее вновь будто повесили огромный камень и легонько подталкивали вниз к обрыву, а она послушно падала. Подаваясь все сильнее вперед, она не поняла, в какой момент оказалась прижатой к груди Рика и как произошло, что он подхватил ее и не позволил свалиться ни в раковину, ни со стула.

— Все в порядке, не плачь, — тихо произнес он, стараясь усмирить свой командный тон. Чуть отодвинув стул, он усадил ее, а сам опустился на колени. — Попробуем так. Ничего, справимся. Тебя вылечат.

Сглотнула, отворачивая голову. Рик в который раз успокаивал тем, что врачи помогут. Он просил не бояться, потому что ее вылечат. Верил ли он в это сам или просто хотел, чтобы верила она — не имело значение. Значение имело другое. Те чувства, что въелись в ее душу навечно, никогда не покидали ее на самом деле. Уоррен только приумножил, наполнил ее всем тем отвращением, ненавистью, болью и отчаянием. Однако познать это не посчастливилось ей еще дома, расти с ними бок о бок, чтобы в конечном счете срастись воедино. Страх ко всему, что окружало, — вечный скарб ее, мучение ее и вместе с тем единственное, что не покинуло ее. Но, забери Рик все это, что осталось бы внутри?.. Быть пустой тенью подчас гораздо страшнее, чем бьющимся в агонии агнцем.

Над ухом неприятно чикнули ножницы. От неожиданности она широко распахнула глаза и даже вздрогнула. На пол полетела первая прядь, точно горящий лист; на земле ему оставалось бы только тлеть. А с каждой минутой их становилось все больше; одинаково тусклые, грязные, мертвые. Рик обращался с волосами неумело. Казалось, он даже не скрывал, что до этого никогда ему не приходилось никого стричь. И пусть движения его были полны уверенности, а взгляд — сосредоточенности, что-то выдавало его странную суету.

Прядь обхватил решительно, но, прежде чем отрезать столь же отстраненно, как и отдать приказ расстрелять неугодного, повертел, рассмотрел под разным углом, зажал меж лезвий и принялся примерять, где лучше всего чикнуть. А после так долго сравнивал один локон с другим, с досадой вздыхал и вновь чикал. В нелепости этой, в, казалось бы, непробиваемой сдержанности, пошатнуть которую не смогли ни слезы, ни мольбы, ни благодарность, но которую удалось надломить безжизненными волосами, Рик был по-настоящему мил. Его искренние старания, странная смесь уверенных движений и раздосадованных пыхтений и серьезное лицо, рассмотреть которое удавалось, к сожалению, лишь боковым зрением — вот то, что заставило пугающие мысли залечь в самые дальние уголки сознания, уступив место любопытству и тихому утешению. Она теряла волосы, но обретала уверенность в том, что человек с ножницами в руках для нее не опасен.

— Все, — выдыхая, заключил Рик.

Это было его самое долгожданное исполнение смертельного приговора. Всего на секунду удалось взглянуть на его покрасневшее от напряжения лицо. Она была готова поклясться, что видела выступившие капельки пота на его лбу. В глубине души прорезалось непривычное чувство; обуздать его оказалось труднее, чем укрыть в себе ноющую тоску по волосам. Уши горели от непонятного смущения. Она подумала, что хотела бы видеть Рика таким как можно чаще.

Его ладонь неаккуратно стряхнула с полотенца на спине непослушные волосинки. Им пришлось упокоиться подле собратьев, а ей — лицезреть печальную картину, представшую перед ней, как только Рик осторожно взял ее на руки. Волосы обкорнали безжалостно, и пусть она не знала, кому хуже пришлось — им или мужчине — выглядели они ужасно. Рик состриг почти все, а то, что осталось, торчало в разные стороны. Теперь она была похожа на мальчишку; измученного, голодного, уставшего мальчишку, которого побили за углом несколько человек разом.

— Отрастут, — подбадривающе кивнул Рик, заметив смятение на ее лице. Сам он вернулся в привычное непоколебимое состояние. — Прежде чем мы вернемся, я хотел бы, чтобы ты приняла кое-что к сведению. Я должен буду уехать. Скорее всего до завтра. Ты останешься с тем человеком, потом приедет женщина. Ты будешь с ней. Они оба врачи, они позаботятся о тебе. Веди себя хорошо, Тиша. Не устраивай истерик и не плачь. Во всем слушайся этих людей. Когда я вернусь, я хочу знать, что ты была послушной девочкой. Ты все поняла?

Чем дольше говорил он, тем сильнее тоска заполняла ее сердце. Не успевала она хоть немного привыкнуть к обществу незнакомого человека, ее тут же швыряли навстречу другим незнакомцам. Рик перестал казаться ей страшным, но теперь и он спешил ее покинуть. Но та уверенность, с которой он твердил из раза в раз, что о ней позаботятся, не могла не поразить ее. Рик нисколько не сомневался, он знал наверняка, точно все просчитал заранее; точно он был волен все контролировать. И это немного успокоило ее. Рик пообещал вернуться уже завтра. Но его приказы… Не плакать, не устраивать истерик. Это звучало так, словно она рыдала без поводов, словно не должна была она чувствовать себя абсолютно беспомощной в руках чужих людей, словно это нисколько не страшно — оставаться одной, задыхаясь в собственной боли и чувстве неизвестности. Словно не было ничего того, что сотворил с ней Уоррен.

Послушно кивнула, поникнув головой. Казалось, что Рик считал ее проблемой. И от этого становилось обиднее всего. Но, как ни странно, кивка оказалось достаточно, чтобы мужчина остался доволен этим ответом. И этот разговор прекратился, не начавшись.

Незнакомец, которого Рик не представил именем, но ясно дал понять, что теперь в его руках оказалась ее жизнь, казалось, заскучал. То ли ожидание его утомило, то ли день для него был не менее утомителен, чем для нее самой, но встретил он их, сидя на одной из кроваток, прислонившись головой к стене и будто бы задремав. Рик осторожно коснулся старика рукой, и тот устало открыл глаза. Промычав под нос извинение, он поднялся на ноги и наклонился к тумбочке.

— Зайду вечером, — кивнув мужчине, произнес Рик и опустил ее на кровать. Их взгляды вновь встретились, и он добавил с полной серьезностью. — Не забывай, о чем я говорил. И все будет в порядке.

Ей показалось, Рик старался выглядеть и звучать максимально отчужденно, как если бы он видел ее впервые. Взгляд его остался холоден и тогда, когда она на прощание протянула ему руку, рискуя уронить полотенце. Он не оценил этот жест и не шелохнулся, и тогда она окончательно расстроилась. К горлу подступал ком, когда она приказала себе успокоиться. Нельзя было плакать. Иначе Рик разозлился бы. Потому она крепче ухватила полотенце, опустив взгляд и отвернув голову в сторону. Чтобы только не видеть его беспристрастное лицо снова. Послышались отдаляющиеся шаги, и Рик покинул ее до вечера.

Как только она осталась наедине с незнакомым мужчиной, невольно поежилась. Она тут же словила на себе его взгляд и напряглась, закрыв глаза. Внезапно ощутила на себе его тяжелую руку и дернулась.

— Да не бойся, — его голос был бархатным. Но насмешка не обрадовала ее.

Исподлобья глянула на него и вздрогнула от столь широкой доброжелательной улыбки. Когда Уоррен только пришел в их дом, он так же улыбался. Почувствовала, как полотенце будто сползает с нее. Резко вцепилась в него и только потом заметила, что это мужчина за него тянет. На лице ее застыло недоумение. Она хотела было дернуть полотенце на себя, схватить человека за руку, испуганно крикнуть. Но Рик велел во всем слушаться. Рик велел не забывать его слов. Нужно было помнить лишь то, что этот человек позаботится. И она подчинилась, позволив ему делать с собой все, что заблагорассудится, и только внимательно следила за каждым его действием.

Оказавшись голой, она покрылась мурашками то ли от холода, то ли от страха. Человек совсем ей не нравился. Его маленькие будто крысиные глазки осматривали все ее тело, а пальцы бесцеремонно скользили по ее коже. Хотелось кричать. Отвращение брало над ней верх. Едва ей хватало сил на то, чтобы не впиться ногтями в его руку, лишь бы он убрал ее подальше. Но вместо этого она молчала и мысленно скулила от стыда и волнения. А человек, будто не видя ее состояния, просил то поворачиваться боком, то вовсе ложиться на живот. Мужчина на мгновение отвернулся, но лишь для того, чтобы достать из упаковки вату и смочить ее резко пахнущей жидкостью.

Однако после он оставил ее на тумбочке и взял в руки плоскую коробочку, в которой что-то то хрустело. Он достал оттуда таблетку и, положив ее на салфетку, скрошил в порошок, надавив стеклянной баночкой. Она невольно почувствовала себя этой таблеткой. Так же легко разломалась и беспомощно рассыпалась. А мужчина тем временем обхватил салфетку по краям и повернулся. Поднеся к ней эту салфетку, он велел ей открыть рот. Сдерживая панику, она подчинилась и вскоре ощутила на языке щекочущий порошок. Доктор осторожно подложил под ее голову свою руку и легонько приподнял ее, поднося к детским губам крохотный пластмассовый стаканчик. Она послушно выпила все до дна, хоть там и было всего два глотка.

Она вопросительно смотрела на мужчину, надеясь, что ей объяснят, для чего нужно было глотать порошок, но он будто погрузился в свои мысли, лишь тихо буркнув ей указание: лечь на живот.

Когда он дотронулся до поясницы, она не выдержала. Дернулась, извилась, дико взглянув на него и тихо взвизгнув. Мужчина в свою очередь растерянно посмотрел на нее.

— Тихо, спокойно. Тиша, у тебя здесь огромная гематома. Придется немного потерпеть, ничего страшного. Это ведь лучше, чем оставлять так, как есть, верно?

Не дожидаясь ответа, он продолжил мазать поясницу. Отвернувшись, впилась пальцами в подушку и как можно глубже вжалась в нее лицом. Не в силах сдерживаться, она закричала. Зажмурила глаза, чтобы только слезы не высвободились наружу, но было поздно. Плечи ее дрожали, а сама она, закашлявшись, застонала. Почему, почему Рик не остался с ней, безутешно спрашивала она себя, задыхаясь. Одно его присутствие хоть и вызвало бы у нее стыд, помогло бы сдерживать себя. Но теперь он будет недоволен, теперь он разозлится. Она оказалась слишком слабой, чтобы подчиняться.

Мужчина схватил ее за ноги. Хватит, пожалуйста, хватит, невнятно кричала она в подушку, но мольбы ее не услышали. Нужно было найти в себе силы терпеть, но она не могла. Этот доктор не был резок и наверняка действовал осторожно, но та боль, что причиняло его лечение, была невыносимой.

— Тиша, посмотри на меня, — раздалось над ухом, но она не шевельнулась навстречу бархатному голосу. И тогда он повторил более ласково, — посмотри, милая. Все в порядке, я не трогаю. Приедет Анна и поможет. Тут понадобятся свечи, у меня их сейчас нет. Посмотри на меня, Тиша. Пока ты плачешь, мы не можем продолжить.

Он больше не трогал. И, послышалось, вовсе отошел на несколько шагов. Но она не могла так быстро успокоиться. Тяжело дыша, она повернула голову в его сторону и, продолжая плакать, всхлипнула. Лицо вновь будто загорелось. Слезы жгли кожу, и она понимала, что делает хуже, но не могла остановиться. В пояснице тупая боль словно медуза расплывалась и вновь сжималась, а в бедра будто воткнули что-то острое. Мужчина сочувствующе кивнул ей и ненадолго скрылся за дверью.

Тряслась и всхлипывала, пока он не вернулся. Голова вновь разболелась. А все, что ей хотелось, чтобы Рик вернулся, ведя за собой маму. Мама, милая мамочка. Если бы видела она, сколько страданий испытывала ее глупая трусливая дочь, которая даже во время лечения потерпеть не может… И почему была она такой слабой, такой никчемной и беспомощной? Рик обещал вернуться вечером. Она уже понимала, что, когда они вновь посмотрят друг на друга, он отвернется, морщась, и поймет, что зря привел ее сюда, зря дал ей шанс вылечиться и получить заботу.

Мужчина вернулся, держа в руках маленький платок. Он подошел к ней быстро; его движения выдавали его волнение и несобранность.

— Возьми, вытри лицо, — дрожащими руками она взялась за платок. Еще мгновение, и он упал подле нее на кровать. — ну ты только взгляни на себя. Так все опухло, а ты еще и плачешь.

— Б-больно… — скуля, отозвалась она, чувствуя, как краснеет от стыда.

— Конечно больно, так много плакать. Ну все-все, ложись на спинку и успокаивайся. Сейчас посмотрим, что можно сделать.

Всхлипывая, она повернулась на спину. Плечи все еще подрагивали, вздымалась грудь. Кашель овладел ей на какое-то время, и пока она задыхалась, мужчина взял платок в руку и наклонился над ней в ожидании. Сощурившись, она смотрела на его морщинистый лоб и крысиные глазки и постепенно замолкала. И тогда мужчина провел холодным мокрым платком по ее разгоряченному красному лицу, от самого лба до подбородка. От неожиданности она взвизгнула, но быстро поняла, что это даже приятно. Во всяком случае было приятно до тех пор, пока мужчина не коснулся опухшей щеки. Несколько раз он провел платком по царапинам и синяку, пытаясь убрать жгучие слезы. Она тихо вскрикивала от каждого такого прикосновения, жмурилась, кривилась, вертела головой — и все безуспешно; мужчина вытер все без остатка.

— Потерпи еще немного, — ободряюще произнес он, вновь промачивая вату в жидкости с резким запахом, — будет немного больно.

Аккуратными движениями, еле касаясь ранок, доктор начал подтирать больное место. И почти сразу кожу ужасно защипало. Жжение от слез теперь казалось ей простой забавой. Но, прежде чем она взвыла от боли, мужчина вдохнул полную грудь воздуха и начал дуть ей в лицо; продолжалось это до тех пор, пока она не перестала всхлипывать. Человек сочувствующе улыбнулся, когда она устало посмотрела на него.

— Теперь разберемся с этими полосками. Больно больше не будет, не переживай. Их только помазать, и будешь отдыхать. Скоро подействует обезболивающее и совсем полегчает. Так что не раскисай, все самое страшное позади.

Все случилось так, как он сказал. Человек дал ей немного времени, чтобы прийти в себя, а потом вскрыл еще одну баночку. Вытряхнув на руку белую мазь, он тихо вздохнул, после чего принялся осторожно втирать ее в кожу, изуродованную полосами от прутьев. Мазь неприятно воняла, и все же от нее ничего не жгло, и она почти не чувствовала ее на себе. Страх медленно отступил, и на его место пришла усталость. Повернув голову, она безучастно смотрела в окно. Небо полыхало алыми красками с розовыми и оранжевыми переливами. Наступал вечер. Рик обещался прийти, и она замерла в ожидании, пока доктор мазал ей ноги.

На ужин он принес ей пюре из картофеля. Уже давно она не ела с таким удовольствием, как теперь. Еда была мягкой; мужчина сказал, что ей нельзя было давать ничего твердого, и это ее нисколько не беспокоило. Ей было стыдно за себя. Этот человек так устал, помогая ей. А она смела еще мешать ему делать его работу. Ведь Рик наверняка не просто попросил о помощи. Нет, Рик наверное и не умел просить. Он, должно быть, приказал лечить ее. И этот человек наверняка не смел ослушиваться. А она посмела. И ожидала наказания.

Когда солнце уже почти скрылось за горизонтом, в комнату вошла женщина; все, как и говорил Рик. Обменявшись рукопожатием, взрослые простились друг с другом. Полусонный доктор оставлял ее, напоследок вымучив улыбку. Женщина почти не говорила. Но в ее темном лице читалось сострадание. Она принесла с собой какую-то коробочку, похожую на ту, в которой лежали таблетки. Но внутри были не таблетки. А что-то более скользкое и продолговатое. Женщина откинула полотенце — одеяло мужчина не принес, а совсем голой оставаться было стыдно и холодно. Нежная рука коснулась бедер. От страха она зажмурилась, но почти ничего не почувствовала. Среди слов, произнесенных звонким голосом, она едва уловила вопрос, хочет ли она спать. В сон действительно клонило. Но она боялась не дождаться Рика. Впрочем, ее ответа никто и не ждал. Женщина ушла и вернулась с плотным одеялом в руках. А после было слишком тепло, уютно и приятно, чтобы думать.

Когда темная фигура Рика показалась на пороге, она чутко спала. Его шаги заставили ее проснуться. И все же тело ее было слишком обмякшим, чтобы шевелиться, и оттого она лишь повернула в его сторону голову. В коридоре еще горел свет, хотя за окном уже давно стемнело. Его лицо тускло освещалось. И, казалось, Рик сам был готов прилечь на одну такую детскую кроватку и крепко заснуть, потому как вид у него был изнуренный, взгляд — отсутствующий. И тем не менее он лишь сел подле нее.

— Как ты себя чувствуешь? — шепотом спросил он, и в этом шепоте не осталось места строгости.

— Я… Я вас ждала, — сонный голос показался ей дрожащим, и она попыталась совладать с собой, — почти не больно…

Вспыхнуло чувство стыда, а вслед за ним и ее щеки. Она ослушалась. Она вновь плакала. Рик должен был знать. Но как только она приоткрыла рот, чтобы попросить прощение, он опередил ее, протянув большого плюшевого зайца и спокойно произнеся:

— Возьми. Он будет охранять тебя, пока я не приеду.

Пальчики сами потянулись к игрушке. До чего мягкая… И пусть от нее немного пахло табаком, она была прекрасна. Крепко прижала зайца к груди, к самому своему сердцу. Когда-то очень давно у нее был такой же мягкий медведь. Подарок папы на Рождество. Совсем новый, такой белый и мягкий, какой бывает только на картинках, украшенный алой ленточкой. А потом у нее было не так много игрушек. И оттого тот медведь, которого она так безжалостно забыла на улице, когда еще выходила на нее гулять вместе с папой, остался в ее памяти символом давно потерянного, забытого, отобранного детства. Рик не мог знать этой истории. С папой он не был знаком, а если бы и был, тот вряд ли бы рассказал ему. Ведь для папы этот медведь не имел никакого значения. А для Рика… наверняка ему тоже было все равно, какой формы заяц, какой он на цвет и запах. Но, в отличие от папы, для Рика было важно, чтобы она крепко прижимала к груди этого зайца до тех самых пор, пока он не навестит ее вновь.

— Спасибо… — выдыхала она, ощущая небывалое облегчение. Она почему-то понимала, что не увидит в глазах Рика отталкивающего холода.

Что-то стукнуло о тумбочку. Рик поставил на нее какую-то бутылку. Но она была слишком уставшей, чтобы с любопытством рассмотреть ее, как и зайца; он был слишком пушистым и теплым, чтобы отпускать его ради такой мелочи.

— Это сок, — не заставляя ее мучиться в догадках, пояснил Рик. — Не знаю, можно ли его тебе. Потом выпьешь, если разрешат.

— Сок?.. — как давно она не пила ничего кроме воды. Это, должно быть, сон, подумала она, глядя на мужчину.

— Да. Апельсиновый, — заключил он, даже не представляя, как бешено заколотилось ее сердце.

Апельсиновый.

В какой-то момент перед глазами всплыл образ Уоррена. Его хищная улыбка, коварный взгляд и озорные искры в глазах. Его коричневый костюм и желтоватые зубы. Вкус его слюны, смешанный со вкусом апельсинов. Все это было когда-то наяву. И все это рассыпалось в прах.

Она закрыла глаза, откинув голову назад. Зло оказалось слабее. Оно испарилось, оставив после себя лишь кисловатый привкус апельсина. Ей уже не терпелось почувствовать его на губах, в этот миг расплывающихся в улыбке.

Теплая рука осторожно погладила ее по лохматым волосам. Отрастут. Да, так и будет. Рик не станет обманывать.

— Увидимся завтра, — ласковый шепот пронесся шелестом листьев у ее уха. Рик тихо ушел. А она крепче сжала в руках зайца.

Да, Рик, думала она, погружаясь в первый за долгое время по-настоящему сладкий сон. Обязательно увидимся.