Прекрасные братья (джен)

Верховный магистр скончался в ночь на пятницу. Очень вовремя, по мнению брата Жана. Как нельзя более вовремя. Брат Жан… правильнее сказать, бывший брат Жан всегда считал магистра человеком весьма достойным и благородным. И такая своевременная смерть — с его стороны это было очень любезно.

Брат Жан... Нет, им такой брат не нужен, о чем они известили его два года назад откровенно и прямодушно, а после выставили за ворота, отобрав все, что он имел, — так велел устав. Собственно, тот же устав изначально утверждал, что у брата Жана нет ничего своего: все его имущество, вплоть до шнурка, которым он подвязывал подштанники, принадлежало Ордену. Но платье его к той поре порядком поистрепалось, и добрые братья не стали отнимать одежду у изгоя, и без того опозоренного.

Теперь он был просто Жан, или Жан Пьяница — для тех, с кем он водил знакомство. Было у него когда-то и родовое имя, да ни к чему вспоминать — Жан вовсе не покрыл его славой за годы служения Ордену. И хотя он давно забыл, что такое стыд, но собственное имя, некогда славное и звонкое, вызывало в душе смутное и неприятное чувство, похожее на тошноту. Последняя отчаянная схватка с сарацинами, в которой так отличился их небольшой отряд, не принесла Жану ничего, кроме неудач и несчастья. Он охромел из-за раны, полученной в том сражении, но хромоту свою почитал за благо. Если б не храбрость его верного оруженосца, то Жан неминуемо оказался бы в плену у беспощадных сарацин, а судьба пленников была незавидна, уж лучше смерть. Валяясь в лазарете и слушая благодарственные молитвы, в которых братья возносили хвалу Господу за дарованную им победу над язычниками, Жан от тоски и скуки все больше налегал на вино, которое ему выдавалось в особом больничном пайке для подкрепления сил и скорейшего выздоровления. С этого самого момента все и пошло наперекосяк. Жан не сердился на своих бывших товарищей. Они были к нему добры, и сам магистр не раз прощал ему выходки, которые для иных кончились бы худо. Достойный человек был магистр, мир его праху.

Жан по привычке перекрестился, попутно отодвигая локтем бойкого старикашку с бельмом на глазу, который норовил протиснуться вперед. По случаю кончины магистра монастырь, согласно давнему обычаю, в течение семи дней будет кормить обедом и ужином целую сотню нищих. Прослышав об этом, они уже с утра стекались к монастырским стенам пестрой ругливой толпой. Собственно, после смерти любого из братьев милостыню подобало творить на протяжении целых сорока дней, но при этом кормили лишь одного нищего, и Жану тут ловить было нечего.

Но и неделя — очень даже неплохо. Да что там неделя, он был готов на многое за один-единственный ужин! Хромота — подлинная, а не притворная, — великий недостаток для того, кто вынужден добывать себе пропитание в поте лица, ничего толком не умея. В первое время после своего изгнания Жан подумывал податься к головорезам Рейнальда Наемника, но его не приняли — охочих до легкой добычи там и без него хватало, люди все молодые, крепкие и зубастые, каким был и сам Жан, кажется, еще совсем недавно. Однажды в особо несчастный день Жан, оголодав, попытался украсть на рынке ковригу хлеба, но проклятая хромота и тут подвела — его догнали и избили так, что он еще три дня вообще не мог ходить. С тех пор Жан стал осторожнее и со временем наловчился в случае нужды добывать пропитание множеством способов. Но в последнее время удача опять отвернулась от него, он совсем ослабел и одурел от голода, и погребальный звон, которым провожали почившего магистра, прозвучал для его истерзанного желудка райской песнью.

Надо только исхитриться, чтобы в эти семь прекрасных дней подходить к разным подателям милостыни. Некоторые из монахов его помнят и могут узнать, несмотря на отросшие волосы и рубище, в которое он теперь рядился.

— А ну, дедок, не напирай! — бодро гаркнул Жан нахальному старикашке, внезапно испытывая прилив свежих сил и умиленного просветления, как с ним бывало на самой заре его служения в час заутрени.

Куриную ногу и ломоть ржаного хлеба он съел сразу, едва оказался на безопасном расстоянии от толпы. Остаток добычи припрятал за пазуху, потом посидел немного в тени, борясь с навалившейся сытой дремотой, и двинулся прочь от жилых кварталов. Живот, измученный длительным постом, болел от внезапной роскоши и от грубого ржаного хлеба, к которому Жан так и не смог привыкнуть. В монастыре для рыцарей выпекали ситный.

Заходящее солнце слепило глаза, но его блеск был обманчив: к вечеру заметно похолодало. Жан перехватил палку поудобнее и прибавил шагу. Гомон городских улиц давно остался за спиной, Жан направлялся к Серой пустоши — туда, где обитал брат Гильом.

Солнце село, и в пыльных сумерках Жан едва не пропустил нужную развилку, но опомнился и свернул с дороги на знакомую тропинку. Лачуга брата Гильома приютилась между камней, едва заметная постороннему глазу. Впрочем, присутствие человека выдавал слабый дымок костра, который достиг ноздрей Жана и убедил его в том, что он не заплутал и что жилище, спрятанное в обломках скал, не опустело с его прошлого визита.

У входа в дом (если обиталище Гильома можно было назвать этим громким словом) трепетало скудное пламя костерка, над которым булькал котелок, источавший неопределенный запах, а сам хозяин, скорчившись перед ним, подкладывал щепки в огонь. Заслышав шаги, он распрямился и резко крикнул, будто пролаял:

— Какого еще черта несет нелегкая?

— Это я, Жан!

Сидевший у огня поднялся на ноги, несколько мгновений разглядывал гостя, словно желая удостовериться, что он именно тот, чьим именем назвался, и наконец отвесил довольно изящный поклон.

— И вправду Жан… Приветствую тебя, прекрасный брат!

— И тебе привет, о дважды прекрасный брат мой! — отвечал Жан и в свою очередь почтительно поклонился.

— Воистину прекрасно и сладостно жить в братстве друг с другом…

— Словно драгоценное масло проливается на голову и течет по бороде, — подхватил Жан, — словно божественная роса, которая… которая…

— Кому и верблюжья моча — божья роса, — оборвал его собеседник, снова усаживаясь у костра и помешивая варево в котелке.

Отблески пламени осветили его лицо, и Жан поскорее отвел глаза. Когда они подолгу не виделись, нынешний облик Гильома стирался из его памяти, и при встрече Жан каждый раз поражался, как впервые, и не умел это скрыть. Он помнил это лицо совсем другим. Красивым оно никогда не было, и все же многие исподтишка любовались его резкими и тонкими чертами. Теперь этот некогда четкий профиль был словно облеплен растрескавшейся глиной, бесформенными бляшками и смрадной коростой — ничего не различить, не узнать прежнего брата Гильома, разве что глаза из-под давно выпавших бровей нет-нет да сверкнут по-прежнему.

Рассказывают, что брат Гильом, заболев проказой, сам ушел из монастыря. Разумеется, человеку, пораженному финикийской болезнью, не место среди здоровых, но Жан знал, что больной мог проявить настойчивость, и если братии не удастся изгнать его, то устав повелевал оставить прокаженного при монастыре, поселив где-нибудь в стороне от остальных. Но для этого надо было сопротивляться, цепляться за полы туник и целовать ноги, умоляя о милости, а брат Гильом был слишком горд. Гордыня — странное свойство, один из смертных грехов, против которого направлен весь устав Ордена. Но не имея в душе гордыни, они никогда не могли бы совершить всех тех великих дел, которые прославили белых рыцарей по всему христианскому миру и среди нехристей. И брат Гильом никого не стал умолять, а просто ушел. Жан этого не видел — был тогда в отлучке, но потом ему рассказывали, что перед уходом брат Гильом, как и положено, вернул Ордену все, чем распоряжался, — вообще все, в том числе одежду, включая подштанники. Ушел в чем мать родила, так прямо и вышагивал голышом по монастырскому двору, а потом по дороге, на глазах у всех, и тем самым нарушил сразу с полдюжины строжайших предписаний устава… до которого ему, впрочем, уже не было никакого дела.

Но это вранье, наверное. Перед уходом ему должны были выдать платье святого Ладра — скорбное одеяние прокаженного. И трещотку.

Брат Гильом был героем. До того, как с ним случилась беда, он отличался отменным здоровьем, силой и ловкостью, при этом храбрость его была уравновешена холодной расчетливостью и никогда не обращалась в безрассудство. Он, несомненно, давно заслужил должность командора и непременно получил бы ее, если б тому не препятствовали отнюдь не христианская зависть и интриги вышестоящих, а потом все его подвиги и устремления разом перечеркнула проказа. Герой и храбрец, будущий командор и, как знать, быть может, магистр… С высоты больнее падать. Жану было не так больно.

— Сеньор брат, ты вознамерился стоять у меня над душой подобно соляному столбу? Тебя так поразила моя красота или ты вожделеешь содержимое этого котелка?

— Больно надо! — фыркнул Жан. — Что у тебя там? Судя по запаху, протухлые рыбьи плавники.

Он сел с другой стороны костра. Жан не боялся заразы, да и первая оторопь при виде отвратительной болезни уже прошла, но Гильом велел ему держаться поодаль и никогда не предлагал для еды свою посуду.

— Верховный магистр умер, — сказал Жан после непродолжительного молчания.

Гильом равнодушно хмыкнул, закашлялся и отвернулся, сплевывая в темноту. Он не любил магистра. Впрочем, любил ли он хоть кого-нибудь на этом свете? Жан достал из-за пазухи остатки сегодняшнего подаяния и аккуратно разложил их на камне.

— Эге! — оживился Гильом. — Ну раз так, помянем душу сеньора магистра!

Он скороговоркой пробормотал под нос несколько фраз, которые при желании можно было счесть как заупокойной молитвой, так и заковыристым ругательством.

Расправившись с едой, Гильом пришел в благостное расположение духа и даже не стал ворчать на Жана, который неловким движением опрокинул в костер котелок, после чего они оба закашлялись от зловонного дыма. Похоже, в нем и впрямь варились не слишком свежие останки какой-то рыбы. Жан отодвинулся подальше и с наслаждением вдохнул прохладный ночной воздух. Он поглядел на небо, усыпанное яркими звездами, и сказал:

— Однажды я видел летучую звезду, похожую на огненного дракона.

На Гильома это не произвело никакого впечатления.

— Говорят, это означает, что скоро настанет конец света, — продолжал Жан.

— Конец света! — фыркнул Гильом. — А что, скажи на милость, мне или тебе до того конца света? Подумай: вот мы с тобой, ничтожные калеки, мучимые телесными недугами, всеми брошенные в этой проклятой пустыне, полной кровожадных разбойников и населенной хищными тварями, то жмемся к огню, то умираем от зноя и жажды, глотаем пыль, жуем песок и круглый год страдаем от голода, радуясь самым отвратительным отбросам, которыми иногда удается набить живот…

— Это были не отбросы, — обиделся Жан. — А коли тебе не понравилось, мог бы отдать свою долю мне! Знал бы я, какова будет твоя благодарность…

— Прости, прекрасный брат, правда твоя — это были не отбросы, — согласился Гильом. — А все-таки живем мы так, будто конец света уже наступил. Так чего нам теперь бояться?

Завершив эту небольшую речь, Гильом взял котелок и принялся вычищать его пучком сухой травы. Он всегда держал себя и все свое имущество в чистоте и брезговал малейшей грязью. И даже в теперешнем своем жалком состоянии он не желал отказываться от прежних привычек.

— В былые времена устав предписывал братьям есть вдвоем из одной чашки, — сказал Гильом. — Глупейшее было правило.

Они помолчали. Жан надеялся, что это замечание про чашку было началом какой-нибудь занимательной истории, которой Гильом вознамерился отблагодарить его за угощение, но тот продолжал усердно выскребать дно котелка, не обращая внимания на гостя.

— Расскажи что-нибудь, — попросил наконец Жан.

Гильом отставил посудину и повернул к Жану свое лицо, напоминающее теперь львиную морду. Жан подумал, что лев — не самый уродливый зверь на земле.

— Если запасешься терпением, я поведаю тебе сказание о чаше.

Жан подался вперед:

— Грааль?..

— Грааль? — насмешливо переспросил Гильом. — Нет, при чем тут Грааль? Моя история про другое. Это был вовсе не Грааль. Слушай и постарайся не перебивать, сделай милость.

Это была простая чаша, а точнее — тазик, которым мы отмеряли ячмень для лошадей. У каждого из братьев есть такой, и все они одинакового размера и формы. Самая обычная и непримечательная деталь среди нехитрых пожитков бедного рыцаря. Однако все началось именно с нее.

Мне было немногим более двадцати, шел первый год моей службы на Святой земле. Меня отправили в составе небольшого отряда охранять группу паломников на пути к Иерусалиму. Однажды вечером, разморенный жаркой погодой и несколькими лишними глотками вина, которое мне поднесли добрые миряне, я почувствовал слабость и отправился в свою палатку, где немедленно погрузился в сон. Надобно сказать, что в ту ночь я ни с кем не делил свой кров — мой оруженосец был ранен и не смог участвовать в походе, а нового мне найти не успели. В случае необходимости я обращался к оруженосцу одного из братьев, доброму Жослену, который успевал услужить сразу двоим сеньорам. Итак, я спокойно провел ночь в одиночестве, а наутро проснулся и, вознеся небу все положенные молитвы, приготовился собирать свои вещи, чтобы двинуться в путь.

И тут я обнаружил, что тазик для зерна, оставленный мною накануне у изголовья (я помнил это твердо, ибо вечером сам ходил задавать корм своему коню), кто-то подменил. Ты, может быть, удивишься: как можно заметить подмену такой безликой и незначительной вещи? Но когда ты изо дня в день на протяжении целого года берешь в руки какой-либо предмет, то в конце концов запоминаешь мельчайшие отличия его от других подобных предметов: тут щербинка, там царапина, несколько напоминающая по форме греческую букву «лямбда»… И вот мои глаза не нашли на поверхности тазика привычных отметин, а из этого следовало одно: его кто-то подменил.

Если бы я отправлял к зернохранилищу своего оруженосца, то еще можно было бы списать все на то, что он в приступе непонятной рассеянности обменялся тазиками с другим человеком (которого, между прочим, должна была поразить та же рассеянность). Но я ходил за зерном сам и твердо знал, что ничем ни с кем не менялся. Я оставил тазик рядом с постелью, еще помню, как зацепился за него, расстилая покров, и крепко заснул. А ночью кто-то проник в мою палатку и подменил его на другой.

Какая нелепость, какая бессмыслица! Впрочем, мне некогда было размышлять об этом странном, но совершенно ничтожном событии, нас ждал нелегкий и опасный путь, так что я постарался выбросить это происшествие из головы.

Однако вскоре после возвращения в монастырь со мной снова приключилась необъяснимая странность. Поднявшись однажды утром с постели, я, как обычно, оделся и обулся… и понял, что кто-то подменил мои башмаки. Я снял их и осмотрел: сомнений быть не могло. Подброшенные башмаки были мне впору, но на моем левом слегка стопталась подметка с одной стороны, а на правом было несколько заметных царапин. Эта же пара была совершенно новой, без всяких следов изношенности, если не считать небольшого крестообразного надреза на подошве правого башмака.

Ты знаешь, прекрасный брат, что никто не мог бы упрекнуть меня в малодушии. В самом жестоком сражении я не страшился врага, но тут меня прошиб холодный пот. Все это было так дико и нелепо! Мне вдруг представилось, что некий злокозненный дух пытается исподволь вытеснить меня из этого мира и занять мое место. Он подменит все мои вещи, затем мою одежду… а однажды вечером, направляясь после молитвы к своему ложу, я обнаружу, что его занял кто-то, очень похожий на меня, но не я… А сам я обратился в бестелесную тень и могу только разевать рот в беззвучном крике и в бесплодной ярости молотить по стенам призрачными кулаками.

Я отогнал от себя эти глупые видения и остаток дня размышлял, что бы все это могло означать. Имущество в монастыре находится под неусыпным надзором кастеляна, которого я не мог заподозрить в проделке с башмаками, ибо его не было с нами в походе, а я не сомневался, что подмена тазика — дело рук того же человека, который подменил мою обувь. Стало быть, если некто подсунул мне свои башмаки, то сам он взамен должен был взять мои, чтобы не остаться босым, что было бы немедленно замечено всеми. Узнать свои башмаки не составляло для меня труда, но не будешь ведь бегать за каждым из наших, уговаривая их показать мне ноги… Да и ползать ночью вокруг кроватей, на которых спят праведным сном прекрасные братья, тоже не дело.

Но я недолго ломал голову, решение явилось ко мне в тот же день. За обедом я позволил себе несколько шумное и непочтительное поведение — прегрешение пустячное, но за него мне полагалась епитимья. Капитул милостиво ограничил ее двумя днями — вполне достаточно, чтобы привести в исполнение мой нехитрый план.

В наказание, как ты и сам уже, должно быть, догадался, мне было предписано во время трапезы сидеть на корточках на полу и вкушать прямо с каменных плит ту пищу, которой со мной соизволит поделиться командор. Рядом с ним специально поставили миску, чтобы он мог кормить наказанных, ибо хотя смирение гордыни — дело богоугодное, но понимающий человек никогда не заставит бойца голодать.

Я ел с пола, ловя на себе то сочувственные, то насмешливые взгляды братии, а сам между тем исподтишка разглядывал ряды ног под столом, которые мне были отлично видны из моего унизительного положения. В этом и заключался весь мой план. Под столом было довольно темно, но когда мои глаза привыкли к полумраку, я без труда узнал на одной из ног свой башмак со стершейся подметкой, а рядом с ним и второй, со знакомыми царапинами. Таинственным вором оказался брат Бертран. Ты, может быть, помнишь его — приметного роста детина, волосы рыжие и борода в завитушках. Напыщенный дурень, которого я считал безобидным, но недолюбливал, и он платил мне тем же. Вот и сейчас он поглядывал на меня из-за стола и тайком улыбался в бороду, лицезря мое унижение.

Теперь я знал личность преступника, но не мог взять в толк, в чем же состоит его преступление. Если бы он хотя бы выменял свои старые башмаки на мои новые… Но было как раз наоборот! Та пара, что досталась мне, была во всех отношениях лучше. Предположить, что таким образом брат Бертран вдруг решил проявить свое ко мне расположение, я не мог даже в том смятении чувств, в которое пришел из-за всей этой нелепицы. И ладно бы башмаки, но тазик для зерна?.. Там-то какая выгода в подмене? Если бы у меня что-то украли, я мог бы сообщить об этом капитулу. Но если я пожалуюсь, что какой-то злоумышленник подменил мой тазик для зерна, меня сочтут сумасшедшим.

Теряясь в догадках, я решил ничего не предпринимать, только из любви к аккуратности поставил заплатку на подошве нового башмака — там, где был сделан надрез, напоминающий формой крест или букву Х.

В последующие два дня со мной ничего необычного не происходило. Монастырь в это время обезлюдел: многие из братьев отправились в поход по заданию магистра, да и сам магистр был в отлучке. Я хотел ехать с ними, но магистр велел мне оставаться в монастыре, потому что монастырь, равно как и сам город, нуждался в защите всякий день. Среди тех, кто остался, был и брат Бертран. В другое время я бы совсем не обрадовался его обществу, но тут мне сам собой выпал случай последить за ним, что я счел большой удачей. Однако брат Бертран был осторожен и ничем не выдавал своей причастности к происходящим со мной чудесам… Если не считать того, что он расхаживал в моих башмаках и, как я подозревал, отмерял зерно для своего коня моим тазиком.

На третий день я, направляясь в лазарет, чтобы навестить моего оруженосца, заметил во дворе чьи-то следы. Какой-то растяпа сначала рассыпал на земле маслины, а затем наступил на них и пошел дальше, оставляя правой ногой, испачканной в соке маслин, отчетливый след… Или то были два разных человека — один рассыпал, а другой наступил. Во всяком случае следы получились заметные, а самое главное — отпечаток правого башмака был отмечен крестом, или же буквой Х. В точности такой след должен был бы оставить я сам, если бы я не залатал надрез на подошве.

Мигом позабыв о том, куда шел, и о своем бедном оруженосце, я двинулся по цепочке следов. С каждым шагом они становились все бледнее, так что мне пришлось опуститься на колени и часть пути преодолеть на четвереньках, истово моля бога, чтобы меня никто не заметил.

Каково же было мое удивление, когда следы привели меня… к комнате сенешаля! Ты вряд ли его помнишь, вскоре после этих событий он скончался, но был это замечательный старикан, веселый и добродушный. И я с трудом мог поверить, что он может иметь отношение к этой темной истории. Дверь в его комнату не была заперта, и я, поколебавшись, громко спросил позволения войти, а не получив ответа, вошел без разрешения.

Не знаю, что я ожидал увидеть. На первый взгляд там не было ничего, что могло бы пролить свет на загадки последних дней. Устыдившись своего пустого любопытства, я собирался уже потихоньку уйти, но тут мой взгляд упал на сундук, задвинутый в темный угол...

На сундуке стоял тазик для зерна. Я взял его в руки и в то же мгновение узнал — вот и знакомая царапина в форме буквы «лямбда»! Я попробовал приоткрыть сундук — и крышка охотно подалась под моими пальцами. Хотя я уже очень далеко зашел в своей наглости, но рыться в вещах сенешаля без спроса — это все-таки чересчур… Подумал было я, но голос совести умолк, стоило мне увидеть, что лежит в сундуке.

Вообще-то там много чего лежало: ворох старой и новой одежды, пара башмаков (не моих, как я удостоверился, что и неудивительно — мои были на Бертране), деревянная чаша и чаша из рога… А поверх всего этого барахла раскинулась восхитительная женская туника из нежнейшего шелка, расшитая жемчугом и золотыми нитями.

Я не так давно вступил в Орден и отрекся от всего мирского, чтобы забыть о том, каковы женщины в туниках и без них. Да и служение Ордену не ограждало нас от женского общества: мы часто видели их, самых разных, одетых в ослепительные наряды и почти нищих, и все они были прекрасны, и были к нам так близко… Но ты не хуже моего знаешь, брат, что нам было запрещено обнимать даже мать или сестру, поэтому ты можешь понять, с каким чувством я взял в руки эту прекрасную тунику, созданную для того, чтобы охватывать чей-то изящный стан и скрывать его, ничего не скрывая, настолько она была тонка и невесома.

Я уже и сам себе стал казаться сумасшедшим. Зачем сенешалю мой тазик для ячменя?.. И, боже милостивый, зачем ему женская туника?!

В эту самую минуту я услышал в коридоре шаркающие шаги — несомненно, это походка сенешаля. Покинуть комнату незамеченным я уже не мог, поэтому поспешно бросил на место тунику, опустил крышку сундука и постарался спрятаться в нише, уповая на полумрак, в котором сенешаль может и не разглядеть меня после яркого солнца. И только оказавшись в этом ненадежном убежище, я вдруг осознал, что держу в руках свой тазик, который должен был поставить на прежнее место, но в суматохе захватил с собой.

Я не слишком надеялся, что сенешаль меня не заметит, а заметив, простит мое возмутительную наглость. Меня, несомненно, ожидало суровое наказание, возможно, что и позорное изгнание из Ордена. Я хорошо это понимал, но вот странное дело — думал я вовсе не о наказании, которого заслуживал… В те несколько мгновений, когда я стоял в нише, прижимая к груди этот проклятый тазик и слушая, как сенешаль, кряхтя и кашляя, отворяет дверь, меня посетило озарение. Я вдруг понял, что произошло! Словно пестрые кусочки цветного стекла сами собой сложились в мозаику. В некоторых местах мозаики зияли пустоты, но рисунок ее стал мне совершенно внятен. Я едва не расхохотался и не обозвал себя вслух дураком за недогадливость. Ведь это же очевидно, брат мой! Но я вижу непонимание в твоих глазах... Изволь, я объясню, хотя объяснения — это самая скучная часть рассказа.

Человек, подменивший мой тазик для зерна, вовсе не собирался этого делать — поступок сам по себе, бесспорно, лишен всякого смысла. Скорее всего, он взял мой тазик потому, что лишился своего. Проходя мимо моей палатки и заслышав пьяный храп, он решил позаимствовать мое имущество взамен утраченного. Предприятие рискованное: похоже, что этот человек потерял свой тазик при обстоятельствах, которые всеми силами желал скрыть. Однако забрав мой тазик, он, очевидно, той же ночью сумел вернуть свой и исхитрился подсунуть его на место моего, не подумав, что я могу заметить подмену. Но что, если бы ему не удалось вызволить свой тазик из тех сомнительных обстоятельств, в которые он попал и в которых мог быть обнаружен поутру? Тогда, очевидно, стали бы доискиваться, кто хозяин этого предмета, и все решили бы, что это я, потому что именно я поутру не мог бы предъявить братии свой тазик… И был бы обвинен в чем-то, что совершил загадочный злоумышленник. Полагаю, изначально у него не было намерения свалить свою вину на меня, это была случайность. Но эта случайность навела его на мысль, что можно выставить меня виноватым, и в следующий раз он уже сознательно подстроил все так, чтобы преступником выглядел я.

Поэтому, оказавшись в монастыре, он подсунул мне башмаки, предварительно поставив на одном из них отметину, по которой можно было бы узнать мои следы. И если бы я не заделал ее сразу же, то и не смог бы доказать, что те башмаки, которые раздавили маслину во дворе и оставили отпечатки у комнаты сенешаля, принадлежат вовсе не мне. Их хозяин…

— Мерзкий вор! — возопил сенешаль, перешагивая порог. — Я тебя поймал! Выходи на свет и покайся в своем грехе!

Из своего укрытия я с изумлением заметил, что сенешаль подготовился к этой встрече и держит в руках обнаженный меч. Я почел за благо сначала подать голос, а затем уже выйти к нему, уповая на его всегдашнее ко мне расположение, которое позволит мне хотя бы быть выслушанным.

Бедный сенешаль едва не выронил меч от изумления, увидев меня.

— Брат Гильом? — воскликнул он, будто не веря своим глазам.

— Позвольте мне сказать, сир, — торопливо начал я, — позвольте мне все объяснить! Я не вор, я в жизни ничего не украл ни у кого из братьев и ничего не взял из ваших вещей, можете меня обыскать. Проверьте содержимое своего сундука, все на месте, включая тунику…

Сенешаль еще сильнее вытаращил на меня глаза и быстро сказал:

— Это залог! Одна знатная горожанка нуждалась в ссуде и предоставила нам свое платье в качестве залога, о чем имеется соответствующая запись в книге.

— А тазик? — спросил я, позабыв, что из нас двоих это я должен оправдываться, а не задавать вопросы обвиняющим тоном. — Откуда у вас мой тазик для ячменя?

— Так он твой? — спросил сенешаль, опуская меч. — Тогда скажи на милость, зачем ты подсунул его брату Бертрану? Он обвиняет тебя в том, что ты тайком меняешь его новые вещи на свои поношенные, он был у меня сегодня утром и в качестве доказательства принес эту посудину, уверяя, что на его собственной не было всех этих щербин и царапин.

— Вот как? Брат Бертран уверяет…

Я призадумался. Получается, брат Бертран в таком же недоумении и вовсе не желает держать обнаруженную им подмену в тайне. Что ж, его всегда отличали алчность и склонность к щегольству, неудивительно, что он придирчиво разглядывал свои вещи и тоже заметил неладное. Значит, виновен не он. Но кто может распоряжаться его вещами, если не он сам? Очевидно, его оруженосец Жиль. С виду такой же недалекий деревенский увалень с простодушным взглядом, но если я не поверил невинно-глупому виду его хозяина, то и внешнее простодушие Жиля может быть лишь маской.

Сенешаль молчал, ожидая моих объяснений, и я рассказал ему все, что мне было известно, не скрыв и своих подозрений относительно Жиля, а в подтверждение своих слов показал подметку башмака и отковырял край заплаты, прикрывавшей крестообразный надрез.

— Вон оно что! — сказал сенешаль, как мне показалось, с облегчением. — Значит, все это совершил оруженосец. Что ж, я рад, что никто из братьев-рыцарей не запятнал себя этой гнусной кражей.

— Кражей чего, сир? — спросил я. — С самого начала я был сбит с толку тем обстоятельством, что в результате всех этих хитроумных манипуляций ничего не пропало.

— Пропало кое-что, — возразил сенешаль. — Да только не из твоих вещей, что и понятно — ведь это ты должен был выглядеть преступником в глазах всех. Во-первых, один из паломников во время того самого путешествия лишился нескольких ценных безделушек. Он не сразу обнаружил пропажу, а когда спохватился, не мог наверняка ответить, при каких обстоятельствах исчезло его имущество. Мы не стали поднимать шум из боязни опорочить честь Ордена, но приложили все усилия, чтобы найти виновного, не оглашая своих подозрений, которые могли бы принудить его к бегству. Полагаю, что и из моего сундука кое-что пропало…

Мы снова открыли сундук, и сенешаль, перебрав свои вещи, недосчитался серебряной застежки для плаща.

— Я намеренно оставил сундук открытым, ожидая, что вор польстится на такую приманку, — пояснил сенешаль. — Но он оказался хитрее и, не ограничившись кражей, хотел свалить вину на вас, брат Гильом. Возможно, кое-что из украденного он сумел спрятать среди ваших вещей, ожидая, что в ходе расследования мы устроим обыск…

— Это вряд ли, — я перебил его самым непочтительным образом. — Разве что какую-нибудь мелочь… Но я склонен думать, что Жиль осторожен и свою добычу либо хранит в надежном месте, либо немедленно сбывает кому-то за пределами монастыря.

— Остается неясным лишь одно: зачем все-таки он подменил твой тазик для зерна?

— Напротив, теперь это совершенно ясно! — вскричал я, пораженный догадкой. — В тот вечер, когда Жиль украл у паломника его безделушки, он второпях сунул их в тазик с зерном, которое до этого отмерил в зернохранилище и нес с собой, чтобы накормить коня брата Бертрана. Я теперь припоминаю, что поутру Жослен, временно заменявший моего оруженосца, ворчал на коня брата Бертрана, будто бы тот прожорлив и ненасытен, совсем как его хозяин, так что Жослен, вопреки уставу, уделил голодному коню немного корма сверх того, что тот должен был съесть вечером. Значит, Жиль не принес ему зерно… Вероятнее всего, продвигаясь в темноте между палаток, он споткнулся, уронил тазик и рассыпал ячмень, а вместе с ним вывалил на землю и свою незаконную добычу. Если я правильно припоминаю расположение наших палаток, он должен был двигаться мимо братьев, которые приступили к вечерней службе. Возможно, они услышали незначительный шум, но не посмели прервать молитвы. Однако Жиль не был уверен, что его не заметили, а ползать по земле в поисках драгоценностей и привлекать к себе внимание он, конечно, не решился и счел за лучшее потихоньку удрать оттуда. Видимо, тазик для зерна откатился в сторону бодрствующих братьев и подобрать его Жиль не мог. Посему он возвращался к своему господину с пустыми руками. И если отсутствие зерна, которое он должен был принести, заметил только бессловесный конь, то отсутствие тазика, несомненно, было бы очевидно для всех, и объяснить этот факт Жилю было бы затруднительно. Поэтому, проходя мимо моей палатки, слыша мой храп и зная, что я там внутри один, он прихватил мой тазик, рассудив, что если ему не удастся вернуть свой собственный (а вместе с ним и украденные безделушки), то, когда поутру их обнаружат, подозрение неминуемо падет на меня.

— Но той же ночью ему удалось незаметно вернуть то, что он уронил в темноте, — продолжил сенешаль. — Драгоценности он припрятал, зерно смешал с землей и пылью, а тазик брата Бертрана оставил у изголовья твоей постели. Теперь и мне все ясно! Но какая наглость… и какое коварство! Ведь проделка с башмаками была уже не случайностью, а его сознательным дурным умыслом! Мы немедленно арестуем его. Прекрасный брат, мне потребуется твоя помощь! Бери оружие!

Воодушевленные сделанным открытием, мы с сенешалем бросились на поиски Жиля, но зловредный оруженосец оказался хитрее и сумел ускользнуть, едва заслышал шум, который мы по недомыслию подняли. Людей в монастыре было в тот момент немного, а те, что были, не сразу вникли в суть дела и не успели задержать Жиля, который, разумеется, заранее просчитал возможные способы бегства. Впрочем, хотя поначалу я был раздосадован не менее сенешаля, который проклинал себя за медлительность, гнев мой вскоре утих. Разгадка тайны, которая не давала мне покоя, вполне удовлетворила меня и вернула утраченное было душевное равновесие. Не желая предавать дело огласке, чтобы не порочить Орден в глазах людей, капитул постановил сохранить эту историю в тайне и возместить паломнику утраченные им ценности, объявив, что это делается из христианского милосердия, но вовсе не потому, что братия считает кого-то из своих людей виновным в краже. Паломник остался весьма доволен щедрыми дарами и вскоре отбыл на родину. Брат Бертран получил обратно свой тазик без единой царапины и башмаки — увы, подошва одного из них была испорчена Жилем и залатана мной, но это ему пришлось перенести с христианским смирением.

Гильом замолчал.

— И что? — нетерпеливо спросил Жан. — Жилю все это так просто сошло с рук? Его не искали, чтобы призвать к ответу? Столько народу его знало в лицо, и никто на него не донес?

— Жиль был не так глуп, чтобы оставаться в городе… по крайней мере, первое время. А потом эта история стала забываться — были в нашей жизни события и тревоги посерьезнее пары пропавших безделушек.

— И даже посерьезнее напраслины, которую он хотел на тебя возвести? Он же хотел выставить тебя вором!

— Мне приходилось защищать свое доброе имя от куда более мерзких и опасных обвинений. Что там неуклюжий Жиль с его бесхитростными уловками… Он был по-своему простодушен и даже вскоре осмелился вернуться в город. Я потом сам встречал его раза два или три.

— Встречал? И… ничего ему не сделал?

— Нет, — пожал плечами Гильом.

— Даже ничего не сказал?

— Почему же… Я сказал: «Благослови тебя бог, добрый сеньор!» В первый раз он бросил мне в кружку мелкую монету, а в следующую нашу встречу — пару фиников.

— А я бы расквасил ему морду, — сказал Жан. — Или просто…

Он смешался и умолк.

— Схватил бы его за руку своими изуродованными руками, покрытыми толстой коркой вонючей коросты? — догадался Гильом. — Вцепился бы, как клещами, и крепко держал, чтобы он, наконец вырвавшись, потом еще долго содрогался от омерзения и с ужасом искал у себя признаки болезни, которой я его заразил?

Он поднял руки и потянулся к Жану узловатыми пальцами. Жан невольно отпрянул и сверзился с камня, на котором сидел, а Гильом опустил руки и рассмеялся звонким, совсем молодым смехом. Жан редко видел его смеющимся, а молодым и вовсе никогда не видел. Но в этот момент ему вдруг показалось, что его дважды прекрасный брат Гильом и вправду снова молод и здоров, что уродливая корка на его лице — всего лишь грубая маска и что он вовсе не собирается умирать, по крайней мере в ближайшее время.