Кому не светит звезда (джен)

Брис, друг мой! Я не знаю, как скоро вам в руки попадет это письмо, но когда вы получите его, я буду уже либо за пределами Франции, либо на парижской виселице. И тогда в первом случае я стану вечным изгнанником, а во втором моя шея наконец узнает, сколько весит мой грешный зад. Признаться, я буду очень тосковать по своей земле, как бы она ни оплевывала меня, но добровольно подниматься на виселицу я точно не намерен. Впрочем, вы знаете меня достаточно хорошо, чтобы иметь представление о моем жизнелюбии. В тоске тоже есть хорошее, ведь будь я мертв и болтайся в петле с выклеванными глазами, я не познаю даже ее.

Без сомнения, я удивил вас; вы вопрошаете, что же такого я натворил, что гонит меня прочь из моей страны. Уже много лет вы были, без преувеличения, моим лучшим и единственным другом, и я не вижу причин лгать вам.

Дело в том, что я зарезал свою тетушку. Я рассказывал вам о ней, помните? О, эта удивительная дама практически не замечала моего существования до самого недавнего времени. От нее никогда не слышали ни единого доброго слова о моем отце, называть которого приемным я считаю абсолютно невозможным — он был мне больше, чем отцом, и дал намного большее, чем свою кровь. Моя бедная столь рано почившая матушка в ее устах становилась то настоящим демоном, то бессовестной блудницей, то никчемной нищенкой. Стоит ли удивляться, что я сроду не питал к тетушке Марион нежных чувств?

Однако, я отошел в сторону.

Проведав, что я стал бывать в Блуа и даже снискал там определенную славу, тетушка Марион вспомнила обо мне и пригласила к себе в дом — скажу по правде, на редкость скромный для богатой вдовы и дочери дворянина. Не знаю, что побудило меня согласиться, но двумя днями позже прихода ее письма я уже ступил на порог. Тетушка — злостная скопидомка; даже прислугу она выгоняет вечером, оставляя комнаты пустующими и заставляя девушек тратить почти весь свой заработок на ночлег. Хотя я остался у нее всего на одну ночь, мне было неуютно, я не мог заснуть, а вокруг моей постели, казалось, мелькали взад и вперед какие-то непонятные тени. Я ворочался с боку на бок; потом встал и открыл окно. Было жарко, даже душно, и совершенно чернильно темно. Вам знакомы, без сомнения, эти черные августовские ночи Орлеана, когда небо не отличить от крон деревьев, луна еще не родилась заново, спят даже комары, а в душе поднимается ничем не оправданное смятение, зовущее прямо в эту темноту, — беспокойное, неясное.

Я маялся. Маялся — вы знаете, как невыносимо для меня это неопределённое состояние, когда я будто сам грызу изнутри свою душу безо всякой причины. А потом — внезапно — я почувствовал себя совершенно уверенно, и в груди подняло голову любопытство. Оно частенько спасало меня своей безыскусной прямотой... вот и нынче моя мысль обрела простую и ясную форму, и я воспрял. Тетушка так скупа — где же все ее богатства? В комнате, где мне постелили постель, лишь шкаф с побитыми молью нарядами, хромоногий стол и скрипящее кресло. Я зажег свечу и, тихо притворив за собой дверь, вышел в коридор. Пара шагов, и я уже был у тетушки. Она громко сопела во сне, и, по счастью, моя свеча ее не разбудила. У ее кровати стояли два сундука; замирая внутри от дрожи предвкушения, я стал рыться в них, откидывая лежавшее сверху тряпье. Мое чутье, мой азарт игрока не подвели меня. В этих сундуках я нашел настоящие кучи золота, а еще много бумаг — о, в своих долговых записях она оказалась скупее любого лионского жида, уж поверьте! Мои руки не доставали до дна, утопая в тяжелых монетах. Я никогда не видел таких богатств, даже при королевском дворе. Мое сердце колотилось так громко, что все тело, казалось, ходило ходуном. Я слышал, как тетушка сопела, лежа на спине, и в моей голове все сложилось воедино. Что толку было с того, что тетушка Марион была стара и слаба? Я никогда не был добродетелен.

Я взял на кухне нож для мяса и зарезал свою тетушку — без всякой жалости и деликатности.

Брис, я жалею, что вам не довелось испытать моего восторга. Вокруг меня стояла ночь, у моих ног — сундуки с золотом, а тетушка на постели больше уже не сопела.

Золото было тяжело нести, гораздо тяжелее, чем тетушку. Монеты я сложил в дорожный мешок, пусть и не все, но основную их часть. Бумаги сжёг — пусть кто-то ещё вздохнёт после этой ночи так же легко, как я. А тетушку я дотащил до двери в подвал, держа за воротник, и бросил туда, заперев на засов.

Я презирал свою тетушку, хотя она была уж точно не худшим человеком на свете. Вы спросите, мучает ли меня совесть, как поднялась моя рука на старую женщину. Мне трудно объяснить вам, как я был и есть счастлив. Сделать это было так просто! Так просто, без судей, без плана, без подготовки — так просто оказалось взять в кухне нож и воткнуть его тетушке Марион в живот и в горло, услышать хрип и увидеть глаза, ставшие из живых совершенно мертвыми.

Человек толпы боится войны, он боится убийства, грабежа, насилия, крови. Что ж, меня он может бояться от всей души, потому что мои руки — они были пропитаны кровью. А моя совесть — я ее раздарил. И я презирал свою тетушку.

Я уходил задами, заплеванными орлеанскими улочками, крадучись и оглядываясь, и ночь была удивительно тиха даже для августовского новолуния — нигде не горланили студенты, не хихикали жеманно проститутки, не доносились из окон звуки ссор или младенческий плач, даже вечно неспящие нищие тихо сидели у стен. Только пел где-то вдали козодой, монотонно и сухо, а во мне бурлило необъяснимое веселье, когда я тащил набитый золотом мешок прочь из города.

Но кому на роду было написано одно, тому не суждено другого. Я шел две ночи, избегая человеческого взгляда, а днем прятал свою ношу в буреломе вдали от дорог. Потом — не спрашивайте, я помню обрывочно: тусклые пятна света, резкие голоса, свист, я бегу между деревьями, зигзагами, как заяц, и мое золото бьет меня по спине, а в глазах чернеет; я прыгаю вбок, отклоняясь от корявого ножа в смуглой руке, и мы падаем. Мы — это я и мой мешок; я падаю в мелкий холодный ручей, а мешок падает в руки разбойников. Я был оглушен, они спешили скрыться с добычей, и я уцелел. На следующее утро в дешевой таверне я услышал о том, что меня ищут по всей Франции. Неужто чья-то тетушка так важна? Я не верю. Я только знаю, что в этот раз помилование мне не светит.

И вот в моем кармане закончились последние экю, я по шею в неудачах и вчерашней ночью спал в лесу под кустом бузины. Все мое богатство — дырявые замшевые штаны и серебряное кольцо, которое я позаимствовал у одного веселого ярмарочного певца. Надеюсь, он на меня не в обиде. Да и жив ли он еще... Толпе не понравились его песни, и когда я уходил, в него летели камни.

Думаю, Брис, больше я не смогу написать вам и не получу от вас вестей. Думаю также, что, доведись мне уйти из-под петли, обо мне поползут и размножатся слухи. Я знаю людей, знаю их до самой последней, тайной и стыдной их мечты, я знаю все черточки на лбах этих дураков, проныр, господ, слуг и скряг. Одни из них будут верить, что я погиб в то же лето, когда ушел из Франции, в стычке на большой дороге. Другие посчитают, что я умер от голода и нищеты в Бретани. Третьи не будут утверждать ничего вообще. Но если вам попадутся отдельные слухи, что в тавернах немецких земель кто-то видел злого на язык шпильмана, который читал французские стихи, вспомните о своем друге — везде почитаемом и оплеванном, о том, кому еще никогда не светила звезда.

О Франсуа Вийоне с чистой душой.