Барсучонок (джен)

Под утро заметно потеплело. Капут морозам! Едва взошедшее солнце утонуло в тумане, с веток тяжело закапало на лошадиный круп, на остатки ставшего рыхлым, почти прозрачного снега. От влаги телогрейка запахла псиной, но не противно, а как-то по-домашнему, даже уютно. Старшина Косьянов остановил лошадь у оврага, огляделся, слез с повозки, вздохнул полной грудью сырой вкусный воздух и улыбнулся. Теперь уж — настоящая весна. И не сегодня-завтра — победа!

А если закрыть глаза, то в этом немецком лесу так легко представить себя дома.

Будто и нет никакой войны, контузии и службы на полевой кухне, будто не вспахана эта чужая постылая и одновременно яростно чаемая земля воронками от снарядов и не удобрена щедро кровью, а вышел старшина Косья… нет, просто Сидор Лукич, счетовод колхоза «Большевик» Октябрьского района Чкаловской⁽¹⁾ области, счастливый муж и глава шумного — а попробуй-ка заставь четверых малых пацанов не шуметь! — семейства погулять в воскресенье с ружьишком на тетерева. Утренние сумерки, мягкий ковёр подлеска, по начавшему просыпаться после зимней спячки лесу волной проходит особенный трепет, словно колокольцы звенят далеко-далеко. И сердце трепещет в ответ. Эка зараза, как у пацана перед первым свиданием, что ли, коленки трясутся, да не от страха, а от чего-то приятного. Предвкушение называется, как бы пояснила доча Иринка — шибко умная особа почти на выданье. Первого самца трогать нельзя — он в стае главный — как без него тетёркам? Да и уважение иметь нужно; подождать, когда на зов старшего косача на токовище слетятся несколько петухов помоложе-покрупнее — вот и добыча…

Косьянов подавил тягостный вздох и оглядел спуск в овражек. Некогда мечтать, старый дурень. Да и не о чем…

Эх, хорошо в оттаивающем тихом лесу, да только по такой раскваси Дылда точно не вытянет, придётся самому таскать воду в гору. Ну да ничего, не привыкать. Пара десятков вёдер — и бочка полная. Зато ребятам на чаёк накипятить чистой водицы, ключевой, с хрустом, а не из мутно-талой речки. За чистой водой он и припёрся спозаранку к этому овражку — ещё вчера заприметил, да у лейтенанта поспрашал, значится ли на карте тут родник. Значится. Правда, к самому роднику сейчас не подобраться — топко, а в овражке по дну камешки — красота. Мужики спасибо скажут, и медсестричкам на постирушки.

Косьянов обмотал поводья вокруг дерева — уж больно Дылда своенравна, как бы не утопала, — подхватил пустые вёдра и, деловито крякнув, направился к склону оврага, высматривая удобный спуск. Вдруг сбоку гулко ухнуло, треснула ветка, поднялась испуганная птица, чуткая Дылда дёрнулась и тревожно заржала. Ах, чтоб вас! Зверь? Враг?! Косьянов вжал голову в плечи, как можно тише опустил вёдра на землю и, весь обратившись в слух, ужом скользнул к повозке, к винтовке.

Ничего. Никого. Тихо, насколько вообще тихо может быть в весеннем лесу вблизи расположения отдыхающей после марш-броска части. А Дылда, хоть и успокоилась, но дрожит, дурёха. Косьянов распрямился и похлопал лошадь по шее. Отбой тревоги.

И тут с самой густой ели с уханьем свалился филин. А под корнями обрушилась земля. Старшина передёрнул затвор винтовки и прицелился. В комьях земли что-то шевелилось, отплёвывалось и, запалисто дыша, мычало.

Барсук, что ли?! Вот это да! Как горе луковое угораздило?!

Косьянов опустил винтовку и, цыкнув на заходившую от страха Дылду, присмотрелся… Ручонка… Пальчики?! Тощая коленка!!!

Оторопев, он с опаской шагнул к странному зверю… но через секунду уже рванул, поскальзываясь на прелой листве.

Копать начал прямо руками, срывая ногти на шматках мха.

Отряхнул лысую липкую детскую головку. Плюнул на ладонь и теранул личико. На него уставились два больших, как у чудища, почти бесцветных глаза. И моргнули.

— Вот это барсучонок! — поражённо прошептал Косьянов. И попытался поставить ребёнка, больше похожего на куклу — каркас, обтянутый тонкой кожей, завёрнутый в рваные тряпки, — однако тот не только не держался на ногах, но и вообще не держал своего до жути тщедушного тельца, обмяк, повис на руках старшины ветхим одеяльцем.

Стало так страшно, как никогда прежде: впервые в жизни немолодой уже Сидор Лукич прикасался к человеческому — к детскому! — скелету, к тому же… живому… Захотелось помолиться.

Он потряс головой и стянул с себя телогрейку.

— Держись, барсучонок! — Завернул в неё свою невероятную находку и побежал к повозке. Стараясь не думать о том, что ноша почти ничего не весит…

Апрель 1945 г.

* * *

Спустя месяц…

Сидор Лукич с удовольствием попыхивал сигареткой. Американской, союзнической; восхитительный ядрёный табак.

— Ага, наверное, из концлагеря. А откуда ещё такому полудохлому дитю взяться в лесу? Их тут, узников, вроде бы как раз гнали скопом по просеке, драпали фрицы перед нами, следы заметали. Трупов навалено. А этот чудом выжил. Как в нору попал — одному богу известно. Эх, чудно’!

Молоденькие санитарки, слушая старшину молча, шустро развешивали на верёвках бельё для просушки. Старик им слегка поднадоел — ходит почти каждый день, своего «барсучонка» навещает и одно и то же рассказывает, уж наизусть выучили его сказку. Но и дерзить ему желания не возникало — хороший дедок, да и случай с ним и правда произошёл сказочный. Подался в овраг за водой — приволок мальчишку едва живого. Кто таков, откуда взялся, да ещё в звериной норе, — не известно. Может, старшина и приврал про нору-то? Санитарки многозначительно переглянулись, однако сдержали хихиканье — насмехаться над таким диковинным случаем вовсе не хотелось. Найдёныш-то поваров как выжил — не понятно, а ведь держится! «Не жилец!» — помнится, отчеканил начгоспиталя Чолокашвили, осмотрев ребёнка, которого привёз взмыленный повар. А тот — нате вам! — живёт, выходили бедолагу, шевелиться начал, на горшок проситься; от мёда, что где-то Косьянов раздобыл, за уши не оттащишь! Вот и не верь после такого в бога, хоть и нет его.

— А что девчата, милые, молчит? — привычно закончил свой рассказ старшина, потушив окурок.

— Молчит, — ответил за девушек подошедший начгоспиталя.

— Может, немой, а, товарищ полковник? — Вскочил ему навстречу старшина.

— Речевой аппарат без патологии, слух отличный, я тебе, Сидор Лукич, сто раз объяснял. Молчит от пережитого потрясения.

— Ага, чего ж не понятного. — Закивал старшина и заискивающе улыбнулся в усы. — А что же насчёт моей просьбы, товарищ полковник?

— Не положено! Как ты мне надоел. Ну что ты с ним делать будешь? Такая обуза. Ему ещё долго силы восстанавливать. Может, всю жизнь.

— Откормлю! Молоком козьим отпою.

— В приют, — отмахнулся Чолокашвили, — и хватит канючить, стыдно.

— Да в какой приют, товарищ полковник?! — От возмущения Косьянов всплеснул руками.

— В местный, само собой. Мы даже его национальность не знаем.

— Еврейчик, понятно. Так кто ж ему, — старшина понизил голос и зашептал военврачу по-свойски почти в ухо, — извиняюсь, в штаны заглядывать станет? А супружнице моей без разницы, хоть еврейчонка, хоть арапчонка нянькать. Вырастим достойного гражданина нашей великой страны! — встав по стойке смирно, отчеканил он серьёзно и насупился. — Своих пятерых потеряли; получается, этого мне война послала вроде как взамен, компенсация, чтобы воспитать из него человека.

— Какие глупости вы несёте, товарищ старшина! — Полковник смерил Косьянова грозным укоризненным взглядом, но голос его смягчился. — Ладно, отец, вот встанет твой найдёныш на ножки — тогда и поговорим.

— А он встанет! — бойко пообещал обрадованный старшина. — Ещё как встанет! Чего ж не встать-то, если домой скоро едем. К мамке.

* * *

Наше время…

Огромные лохматые овчарки во дворе заливались лаем и, вертя напружиненными хвостами, азартно рвали сжавшееся в комок тело. Охранники подбадривали их и смеялись. А он снова описался, потому что сперва подумал, что рвут Шимона, и очень испугался. А оказалось, что обознался. Собаки порвали какого-то чужого мальчика, это хорошо, потому что с Шимоном никто не выгонит его с их удобных тёплых нар и не отнимет одеяло. А на ночь Шимон расскажет ему новую восхитительную историю, после которой почти перестанет болеть живот и обязательно приснится что-то хорошее, например, сладкие кнедлики, или их собачка Рубе, прыгающая через скакалку, или улыбающаяся мама на облаках. Только от собачьего лая всё равно продолжали трястись коленки и зубы. Он уже большой и не должен бояться, но всё равно лучше бы эти овчарки рвали молча… Сквозь лай проявился монотонный свист…

Григорий Сидорович дёрнулся и вывалился из сна. Весь в поту. Валет лаял на свистящий от пара чайник. Бдительный пёс. А он, болван, снова задремал, не дождавшись, когда закипит вода. И попался в капкан памяти.

Григорий Сидорович вытер неприятно мокрый подбородок и поспешил подняться из кресла. Стыдливо, будто кто-то мог подсмотреть, потрогал сиденье — слава богу, сухо. Не хватало только начать дудонить под себя! Старость, конечно, не радость, но памперсы — это не для мужиков, не дождётесь! Он мысленно изобразил выразительную фигу и потрепал Валета по косматой башке, снял прихваткой с печи полувыкипевший чайник, залил кипяток в заварочный. Чтобы снова не уснуть в ожидании, раздавил в кулаке и сунул в рот сушку. Слизнул с ладони крошки. Вкусно. Угостил сушкой и Валета. С удовольствием хрустя, глянул в окно. Первые осенние морозы, почти полнолуние. Красота. Вечер за окном будто нарисованный. Взглянул на часы — скоро сеанс связи. Как раз успеет чайку попить. Вприкусочку с медком.

Память — странная штука. В детстве и юности он почти ничего не помнил о своём прошлом. Размытые пятна эмоций и лица, замершие, словно на фотографиях, — и даже о них он не мог никому рассказать, когда понял, что жив. Что справился. Ни кормившим и лечившим его незнакомцам в белых халатах, говорившим на поначалу с трудом понятном, но быстро ставшим родным языке. Ни приёмному отцу, ни пожилой женщине в цветастом платке, которую тот велел называть мамой. И которую сам он без всяких велений называл бы «мамочка!», если бы мог хоть что-то сказать. Мама, отец, киса, курочка, молоко, печка, варежки — как много замечательных слов он, ставший вместо Гирша Гришей, хотел бы произнести вслух, если бы они не вязли где-то в тёмной глубине головы, наполненной чем-то липким и ужасным. Его имя — пожалуй, единственное, что он тогда помнил отчётливо и осознавал, но легко согласился отзываться на другое, просто похожее по созвучию. Почему бы и нет? «Как те-бя зо-вут?» — спрашивал у него по слогам новый отец. А кто же, если не отец, хоть и старенький, но сильный, добрый и усатый, от него пахло так вкусно, что Гирш едва не захлёбывался воздухом — первый запах его новой жизни. «Не бойся, хлопчик. Как тебя зовут? Яша? Миша? Давид? Гриша?» «Гриша» кольнуло чем-то знакомым тормозящий, постоянно хотящий спать мозг: «Гирш». И он кивнул. Отец довольно заулыбался: «Ну вот, молодец! А вы говорите, не соображает. Всё он соображает! Наш хлопчик, советский. Мой. Григорий».

Заговорил Гриша Косьянов уже в пятнадцать, когда с ним начала серьёзно заниматься приезжая врачиха Елена Леопольдовна, квартировавшая в их новой хате. Как же рыдала — в голос! — мать, услышав первые звуки его голоса! Ему тогда почему-то стало очень стыдно — и уже через полгода ежедневных изнурительных тренировок речь из Григория лилась почти ровная и вполне внятная. Только о своём прошлом он так ничего и не поведал, потому что правда не помнил ничего конкретного до чудесного попадания в руки отцу. Память, странная штука, начала возвращаться постепенно, очень медленно, короткими вспышками, вбивая ему в голову и сердце осколки страшной, давно, казалось бы, вычеркнутой, выдавленной из себя боли.

Сперва имя брата — Шимон. Высокий и очень красивый. Он чудесно рисовал и постоянно что-то писал в тетрадке, обещал, что, если Гирш будет себя хорошо вести, то, когда их освободят, он напечатает свой роман, разбогатеет и купит Гиршу велосипед и тёплые ботинки. Шимон улыбался так, что все вокруг тоже начинали улыбаться. Даже надзиратели иногда улыбались. Красавчику Шимону и чаще — маме, похожей на фею с длинными чистыми волосами. Той маме, их с Шимоном. Ей улыбались сами господа офицеры, особенно один, самый толстый, страшный и главный. Мама велела не плакать при нём, иначе не будет что кушать. Она не жила с ними в бараке, но часто приносила вареную картошку, а иногда тёплую кашу с маслом и сахар. Однажды мама сказала, что у Гирша день рождения, и подарила ему куриное яичко. До этого он не знал, как выглядят куриные яички. Чудесное, его так приятно было гладить и катать по руке. Целую неделю Гирш мечтал, что из яичка вылупится цыплёнок, вырастет в большущую курицу — и мама сварит им с братом целый котёл супа. Он прятал яичко под подушкой, пока не увидел Шимон. Тот очень разозлился и велел немедленно яичко съесть, а то испортится или кто-нибудь стащит. Гирша передёрнуло, когда он вспомнил, как некоторые женщины плевали маме вслед, а одна — прямо в лицо, но мама почему-то не злилась, а только выше задирала нос, иногда и другим детям приносила хлеб…

Даже пытаться узнать, кто он, какой национальности, где родился и в каком содержался концлагере, Григорий Косьянов не хотел. Зачем ворошить прошлое, если вокруг такая хорошая жизнь. Жизнь! Вдоволь еды, не счесть интересных и важных дел, столько всего! Родители, армия, институт в самой Москве! Любимая Оленька, переезд в столицу, дочки, работа. Так много подлинного счастья свалилось на него, что почти перестали сниться страшные сны. О прошедшей войне и всех случившихся с ним и, выходит, с семьёй, в которой он родился, ужасах Григорий Косьянов не то чтобы не думал, просто это казалось страшным мороком, оставшимся где-то глубоко в барсучьей норе, из которой вырыл его отец. Сидор Лукич часто рассказывал о том удивительном событии, гораздо чаще, чем о своих военных годах. Гриша подозревал, что тот половину придумал или приукрасил — слишком неправдоподобно всё звучало. Но иногда снилось, будто он застрял и задыхается от нестерпимой вони в тесном холоде, царапает толстые корни, глаза и нос заклеила липкая глина, а рядом что-то горячо дышит и зло фыркает. Значит, отец не врёт? Так или иначе, обдумывать собственное прошлое Григорий начал в уже очень взрослом возрасте, обзаведясь первым внуком. Захотелось рассказать тому, когда вырастет, о корнях, что ли. Да и почувствовал, что спустя почти полвека сможет бесстрастно, без предательски заходящегося от воя сердца читать о нацистских концлагерях, рыться в архивах. И нарыл (не точно, конечно, а предположительно, ибо доказательств никаких в отношении себя не имел), что, скорее всего, много времени провёл в еврейском гетто Терезиенштадт⁽²⁾, потому что только в этом, можно сказать, уникальном, образцово-показательном Altersghetto — для Красного Креста и мирового сообщества в целом, а по сути — лагеря смерти, содержались дети и целые семьи, и до 1944 года режим в этом лагере был относительно гуманнее, чем в других подобных местах. Нацисты играли с согнанными в Терезин евреями в подобие жизни, позволяли им создавать больницы и школы. Так что, предположительно, Гирш — еврей чешского происхождения. Без фамилии, точного возраста и других данных отыскать оставшуюся в живых родню не представлялось возможным. Но, побывав десять лет назад с, к несчастью, ныне покойной женой в Чехии (младшая дочь подарила тур на юбилей), Григорий Сидорович убедился, что его предположения верны. На некоторых пражских улочках его сердце начинало вроде бы без причины прыгать в груди, приходилось с трудом сдерживаться, чтобы не пугать супругу. Стиснув зубы и наглотавшись валидола, он посетил и мемориал в Терезине. Нет, своего барака не нашёл, лагерных зданий не вспомнил, зато ощутил настолько мощный прилив скорби, будто пришёл в родовую усыпальницу, где душа, отдельно от мозга, сама по себе горюет о невинно убиенных родичах… В общем, тот чешский вояж дался ему нелегко, оставив на сердце совсем не поэтический, а самый настоящий след — рубец от микроинфаркта. А через три года и любимой Оленьки не стало… Одиноким Григорий Сидорович не остался. Дочери, внуки, дальняя родня Косьяновых, друзья, собаки. Теперь он подсознательно прибавлял ко всей этой крепкой, не позволяющей унывать и раскисать компании ещё и не знакомых ему, но наверняка живущих где-то на свете, чешских родственников. И на сердце становилось теплее.

Вот и сейчас, допивая чай с лимоном, не спеша разжёвывая воск от медовых сот и посматривая на мирно заснувшего в кресле курчавого эрделя, бывший маленький узник концлагеря Гирш не думал о плохом. Прошлом, настоящем, будущем. Всё это у него было хорошим, правильным, счастливым. Потому что жить, а тем более выжить там, где почти никто не выживал, — это огромное счастье. Единственное, что щемило сердце — некому сказать за это спасибо. Не мысленно, а в голос. Отец, спасший, привёзший его, доходягу-молчуна, в оренбургское село и воспитавший в заботе и любви, мать, до последних своих дней души не чаявшая в единственном сыночке Гришеньке, эти чудесные люди, давшие ему, как раньше писали в советских газетах, путёвку в жизнь, — давно на кладбище, упокой господи их души. При жизни Гриша почему-то благодарить их стеснялся, пугался громких слов. А ведь были ещё и другие спасители — из прошлого — те, кто в годы войны берёг, согревал, кормил его, очень маленького и совершенно никчемного, по всем законам геноцида просто обязанного умереть, делился собственным теплом и скудным пайком, как мог делал его и там, в аду, счастливым. Потому что жить — счастье… Штрихи. Родная мать. Брат Шимон. Штрихи. Страшная своей реалистичностью картина, нарисованная штрихами крови. Чужой. Родной. А был ведь кто-то, отпустивший его из шеренги гонимых на убой узников, запихавший в звериную нору?

Гав! Снова подал голос Валет. А Григорий Сидорович, глубоко задумавшись, опять проворонил — на этот раз вызов телефона. Вон, дребезжит тонкий аппаратик на комоде.

— Ну ты, дед, и горазд дрыхнуть! — Возмущённо закатила глаза на экране Лада. Младшая внучка. — Эй, тебя плохо видно и совсем не слышно! Алё, говорю! Ну ладно, глухня, надеюсь, ты меня слышишь, докладываю: у нас в Торонто погода почти такая, как у вас, я проверила. Не волнуйся, тёплую шапку ношу. — Она хохотнула и показала вязаную беретку с большим помпоном. — Со стажировкой всё отлично, мне предложили пройти конкурс на внештат в Вайс⁽³⁾, если что, то это очень круто, но я подумаю. Сильно соскучилась, особенно по тебе и Валетику. Только маме не говори, что я, наверное, откажусь здесь дальше работать, а то она меня убьёт. То есть, я, может, ещё и не откажусь, пока не решила, — затараторила она шебутно, кривляясь, как в детстве, — но… — И посерьёзнела: — Ну ты, дед, всё понимаешь. Не болей там, поменьше тяжести таскай, дрова сам не смей рубить, заплати кому-нибудь или папу дождись. Ну всё! — Она вздохнула и помахала в экран. — Вижу тебя. — И показала большой палец. Добавила шёпотом, будто кто-то мог подслушать: — Весной увидимся! — И приложила палец к губам. — Тс! Целую! Тебя — в щёчку, а Валета — в нос! — И отключилась, засранка, не дав деду даже слово вставить.

Почти сразу раздался новый вызов — обычный звонок, от дочери Тани. Они поговорили о планах на выходные: у правнука день рождения, который справлять принято на даче у старшего из Косьяновых; соберётся не меньше десяти человек, не считая малышни.

— Не волнуйся, Танюш, я мяса куплю на пятнадцать, заранее замариную. Ты не вздумай в Москве покупать — тут и свинина, и баранина свежайшая. А колбаски для гриля какие вкусные! Может, Андрейке кролика купить? В смысле, крольчатины. Чего? Услышал, подумал — живого? — Григорий Сидорович рассмеялся. — Ну дай мне его поболтать. Здравствуйте, юноша!

В динамике шмыгнул нос.

— Я не юноса, а ребенок! Привет, дед! — мальчишка старательно выговаривал «р». — Мне не надо живого кролика, так и быть. А то мама говорит, он какать будет. Мне Валета живого хватает. А если неживого, то луце подари мне суперенота! Можно? Подарис?

— И что же это за неживой суперенот?

— Р-р-ракета! — выпалил Андрейка так, что зазвенело в ушах. — Реактивный енот! Супергерой! Из «Стражей Галактики». Он дружит с Грутом и Звёздным Лордом! А есё у него прибольсой сестидюймовый бластер! А ещё…

— Погоди, я всё понял. Подарю тебе этого реактивного. Только не тарахти.

— Тогда я посёл, а то там мультик!

К разговору вернулась дочь.

— Пап, Андрей просто бредит этим енотом. Мы ему подарки заранее купили другие. Ну не дарить же весь магазин. Давай я куплю ещё и енота, привезу, а ты подаришь от себя. Андрей будет счастлив.

— Да я сам куплю. Мне же не трудно в магазин выбраться. Даже интересно стало, что за енот такой знаменитый, да ещё и реактивный.

— Это супергерой из комиксов. И мультики с ним есть, игры, фильм сняли. Посмотри в интернете «Стражей Галактики».

— Супергерой? Ну хорошо, посмотрю и куплю Андрейке. Жду вас, Танюш...

Григорий Сидорович потрепал по загривку пригорюнившегося на коврике эрделя:

— О как! Слыхал? — Тот сразу радостно замолотил хвостом. — Супергеройский енот. Чего только не придумают для малышни, чтобы родителей на деньги разводить. Так что в четверг едем в город за игрушечным енотом. А завтра — погуляем по Волге, да? Только не вздумай мне охотиться на енотов настоящих. И на прочих зверюшек. О кабанах вообще забудь! Запомни, мы с тобой живое не убиваем, да? За исключением кротов и мышей.

После разговоров со своей молодёжью настроение потекло в безмятежное русло. Ночью Григория Сидоровича почти не беспокоили кошмары. Проснулся он с лёгким сердцем и после завтрака отправился в поход с собакой.

Так далеко, в бор, они с Валетом никогда не заходили. Всё как-то времени не хватало на многочасовые прогулки. Сад-огород, слава богу завершённая стройка, дачная жизнь, особенно без хозяйки, не оставляла свободного времени. А сегодня по лёгкому сухому снежку, да под солнышком, Григорий Сидорович решил не осаживать проснувшийся в явно засидевшемся за забором эрделе азарт и бодро топал за ним по берегу реки. Устали: у Григория Сидоровича давно гудели ноги и поясница, Валет уже не носился вокруг, как ошалевший от свободы щенок. Но оба улыбались хорошей погоде и продолжали идти вперёд. Григорий Сидорович напевал песни, Валет крутил хвостом и чутко держал уши. Конечной целью похода Григорий Сидорович наметил ручей. Вернее, небольшую речушку, впадающую в Волгу. Перед ней, на взгорке, в красивом сосняке, и решил отдохнуть.

Едва оказавшись в бору, Валет куда-то умотал. Перекусив бутербродами, вдоволь насидевшись на поваленном стволе, насмотревшись на отражения облаков в бегущей реке, наевшись калины и даже спустившись попробовать воды из бурного ручья, Григорий Сидорович свистнул Валету. Позвал его несколько раз зычно, как можно громче. Паршивец не возвращался. Тоже мне, охотник. Какого чёрта смылся? А ты тут переживай, горло срывай.

— Вале-е-ет! Чтоб тебя. Валетушка! Валет! Ко мне, мальчик. Ко мне!

Ну не ждать же этого великого следопыта до темноты. Собака хоть и охотничьей породы, но не притравленная, не дай бог нарвётся на серьёзного зверя, в беду попадёт. Придётся искать. С каждой минутой всё больше волнуясь за слишком осмелевшего на природе пса, Григорий Сидорович побрёл его искать, время от времени окликая.

Шурша опавшей листвой, поднялся на вершину распадка, почти оврага. И лишь там, запыхавшись, услышал ниже приглушённую возню. Заглянул на склон — и увидел кочерыжку эрдельского хвоста. Оказывается, Валет убежал недалеко, только не отзывается, партизан, — так увлеченно копает нору, что ничего и никого не слышит вокруг. Не хочет слышать. Изредка поскуливает нервно, обиженно. Весь мир и смысл жизни сейчас для четвероногого охотника сосредоточился в этой норе, судя по местоположению и размеру, барсучьей. Передняя половина собаки — хрюкает и повизгивает в горе, из-под, похоже, уставших копать лап наружу, под собачье брюхо, вываливаются небольшие кучки песка, задняя половина торчит снаружи и дрожит от несбыточного желания протиснуться в логово зверя и сцапать, сломать ему хребет и вытащить хозяину.

Ругать эрделя не было смысла, да и не услышит он сейчас, не поймёт. Главное — нашёлся. Григорий Сидорович подобрался к атакуемой Валетом норе и встал на ровную песчаную площадку. Присел и поудобнее ухватил пса за хвост. Почуяв неладное, тот раздражённо дёрнулся, недовольно заворчал и принялся копать с утроенной яростью. На песке заалела кровь.

— Ты же себе когти сорвал, дурак! — Григорий Сидорович совсем огорчился. — А ну вылезай!

Валет внезапно почти весь исчез в узком для размеров такого крупного терьера лазе — вероятно, пробил узкое место. Григорий Сидорович буквально в последний момент успел упереться ногами и изо всех сил потянул за хвост. В руке что-то хрустнуло, но не больно.

Выуженный на свет божий охотник, весь в земле, аж взвыл от негодования. Такого предательства от любимого хозяина он явно не ожидал.

— Фу, дурень, фу! Нельзя туда! Пропадёшь. Я тебе! — погрозил Григорий Сидорович.

И, чтобы дать себе время отвязать с пояса смотанный поводок, кинул на нору рюкзак — так бросающийся снова в бой Валет туда не вернётся. Пока пытался отдышаться и удобно перехватить поводок, тот потыкался в заблокированный рюкзаком лаз и суетливо кинулся рыскать окрест, искать другой вход в нору. Ну вот, теперь лови его, что на склоне совсем нелегко. Энерджайзер, а не пёс.

— Что? Устал? — Наконец-то Валет остановился и даже приблизился к хозяину, похоже, в надежде на помощь в охоте. Он тяжело дышал, высунув язык и опустив хвост. Выложился до конца. — Нет, дружок, мы с тобой уже не мальчики. Давай прекратим эти побегушки. А то домой ещё возвращаться далеко. Ты отлично поохотился, отыскал нору, всех в ней напугал. Этот лес сложит о тебе легенды и страшные истории. А сейчас попьём водички, доедим колбаску, а? — Валет лёг. Кажется, у него не осталось сил. У Григория Сидоровича — тоже, заколотило в висках — понервничал ведь. Но ничего страшного не случилось. Зато будет что вспомнить.

Он уже почти пристегнул поводок к ошейнику Валета, разжал пальцем карабин, прицеливаясь в металлическое полукольцо, как вдруг заметил, что висящие вялыми лопушками по бокам головы собачьи уши вздёрнулись. Валет напрягся, вытянул шею и уставился в одну точку, враз перестав дышать. Григорий Сидорович проследил траекторию его взгляда. И увидел на взгорке под елью, у мохового пня — всего в нескольких метрах! — большущую барсучью башку; блеск глаз на фоне чёрных полосок вдоль узкой морды, пушистый воротник. Громадный самец смотрел на них почти в упор. Наверное, вылез из запасного хода и, почему-то совершенно не боясь не пахнущего смертельным металлом человека с глупой собакой (скорее всего, из-за возрастной мудрости и опыта, а может, просто был слишком стар, чтобы бояться), решил понаблюдать за ними с высока из-под укрытия еловых лап. Рука Григория Сидоровича сама вцепилась было в собачий ошейник, да на миг опоздала. Именно в этот миг Валет отмер и сорвался торпедой.

Прыгнули они почти одновременно: пёс — на зверя, хозяин — на пса. Победили размеры и вес. Григорий Сидорович плюхнулся на Валета, схватив за загривок. И оступился. Его перевернуло и сбросило со склона. В овраг. Валета он потащил за собой. Удара о камень не почувствовал, только что-то немузыкально дзынькнуло в голове, как в сломавшемся механическом будильнике. Барсук тихо исчез в норе, будто его и не было.

* * *

Просыпаться не хотелось. Снился укропный суп и большой кусок хлеба на блестящем блюдце. Ему за столом повязали салфетку, а ложку почему-то не дали. И он украдкой, чтобы никто не заметил — а то попадёт, принялся суп лакать, обжёг язык. А попугай подкрался и чуть не стащил его хлеб. Не отрываясь от невероятно вкусного супа, Гирш замахнулся на того: «Кыш!»… Кто-то его тряс, будил тихо, но настырно. Шимон, отвяжись, ещё темно. Мама? Почему ты так рано?! Если капо⁽⁴⁾ тебя увидит, придётся ему отдавать еду, спрячься!

— Тихо, сынок, главное молчи, не плачь. Слышишь? Что бы ни случилось — не плачь и молчи. Надень куртку Шимона, она теплее; нет, никто не заругает. На построении стой смирно, ни на кого не смотри, а потом старайся не отставать. Ты меня не подведёшь, родной. Гирш, ну проснись же! — Мама не больно, но хлёстко ударила его по щекам. И Гирш наконец проснулся — больше от обиды.

Так рано, в потёмках, его прежде не будили. Весь барак был уже на ногах, гудел как улей, бригадиры выстраивали свои шеренги, люди нервно шушукались. Мама с Шимоном тревожно переглядывались. А на Шимоне — вот потеха! — мамина кофта с перламутровыми пуговицами и цветочками по вороту. Чего это он так нарядился?

Внезапно мама крепко обняла Гирша и порывисто расцеловала в лицо. Захотелось заплакать, но он твёрдо решил не подводить её и лишь протяжно шмыгнул носом.

Когда их выгнали из барака, Гирш удивился, что во дворе опять снег. И мороз сильный, трудно дышать. Вроде же давно весна и всё растаяло. Значит, лета в этом году не будет? Он хотел было спросить у всё знающего Шимона, как же они без лета, неужели придётся без отдыха снова работать в котельной, и луковицы, что тайком посадили за крематорием, не вырастут? Однако мама так крепко держала его за руку, что даже плечо заболело; обернуться к брату не получалось.

Выйдя в общем строю за ворота лагеря, Гирш от страха чуть не упал — разве можно сюда?! Нет, никогда! Хальт! Halt oder ich schiesse!⁽⁵⁾ А мама всё тянула и тянула его, спотыкающегося, вперёд, и вокруг, в нестройной колонне никто не собирался останавливаться, рядом топал угрюмый Шимон в маминой кофте. Теперь Гирш догадался, что тот надел её, чтобы было теплее. Единственная их более-менее тёплая вещь, куртка брата, была ему сильно велика и мешала ногам, но Гирш не отставал до тех пор, пока оберкапо не скомандовал: «Los gehts!»⁽⁶⁾ Бежать у него совсем не получалось. Шимон подталкивал, однако Гирш просто не мог сообразить, как это так быстро передвигать ногами и одновременно держать равновесие. Громко ругнулся бригадир, и мама подхватила Гирша на руки. Теперь ему стало гораздо легче и теплее. Он спрятал голову в куртку. Если бы не было так страшно, обязательно бы заснул.

Они отстали в поредевшей и давно смешавшейся колонне, оказались в самом хвосте. Мама тяжело дышала и едва плелась по растоптанной сотнями ног снежно-земляной каше, Гирша у неё на руках качало, как на верблюде. Он никогда не видел верблюдов, только на картинке; брат рассказывал, что это живые корабли пустыни, на мягких горбах которых седоков раскачивает, словно на больших добрых волнах. У-ух, у-ух! О кораблях и волнах Гирш тоже имел смутное представление, но то, о чём рассказывал старший брат, очень любил, значит, и верблюдов тоже. Гирш знал, что маме нельзя падать. Всех, кто падал, без промедления добивали короткими автоматными очередями. И они умирали. Навсегда. Гирш очень не хотел, чтобы мама умерла навсегда. Кто же без неё будет кормить их с братом, приносить одежду, цветные карандаши, мыло и сахарные лизалки? Поэтому, когда мама споткнулась, Гирш ещё крепче схватил её за шею и сильно-сильно выдохнул, чтобы без воздуха стать легче. Сразу закружилась голова. Мама убрала ему со лба куртку и поцеловала возле глаза. Шепнула:

— Живи, родной.

И прошипела старшему сыну:

— Шимон, возьми его! Беги! Беги! Беги!!!

Оглянувшись на руках рванувшего в кусты брата, Гирш увидел, что мама повисла на автоматчике. Её било крупной дрожью синхронно автоматной очереди, голова неестественно запрокинулась, тёмные пряди волос растрепал ветер.

Брат петлял и на бегу прикрывался им, как щитом, от хлеставших веток; Гирша садануло колючками по щекам, и он изо всех сил зажмурился.

Открыл глаза, когда почувствовал, что его заталкивают в какое-то узкое вонючее место. Вокруг, как в могиле, сомкнулась твёрдая земля. Шимон за спиной громко дышал.

— Ползи! — приказал он, толкая Гирша под попу и раздвигая перед ним грубые корни. — И не ной! А то отдам в душегубку! Ползи вперёд! Ты маленький, совсем тощий, пролезешь. Это нора. Там есть выход, обязательно есть. И ты в него вылезешь! Только попробуй не вылезти, я тебя!..

Страшные угрозы Шимона перебили голоса преследователей. Их догнали. Вокруг билось, как внутри барабана, было нечем дышать, глаза, рот и нос залепило землей. Гирш отплёвывался, одной рукой подтягивался в тесный лаз, а другой тёр глаза. Он увидел, что брат зачем-то намотал растянутый рукав своей кофты на корень и зубами затянул узел.

Коротко стрекотнул автомат. Шимона завалило. Он перегородил собой брезживший сзади свет. Гиршу показалось, что брат улыбается в полной темноте…

Если не шевелиться, то боль отступала, делалась ласковой, начинала баюкать…

На облаках так много кнедликов и сахарных лизалок. И музыка. И у всех начищенная обувь, а у дам — туфли с бантиками. И можно спать, сколько захочешь. Только мама тут очень грустная, недовольно вздыхает. А Шимон злится, показывает ему кулак. «Ты же обещал, что вылезешь!» — «Я не обещал!» — Попятился Гирш и свалился с облака… Почти вплотную перед ним шевелился кто-то огромный и горячий, пыхтел и потявкивал, почти как Рубе. Ой, да он кусается! Больно, отстань! Отвяжись, плохая собака! Не смей меня есть! Мне брат велел выползти отсюда!

Гирш ввинчивался в тесную темноту. Наверное, уже до центра земли дополз! Потому что воздух вокруг закончился весь. Совсем рядом раздалось злое хихиканье. Задыхаясь и хрипя, Гирш начал биться, чем мог, головой, ногами, которых давно не чувствовал, царапать. Вместо вдоха глотнул колючей горькой земли и подавился собственной кровью, хлынувшей в нос. Дёрнулся самый последний раз: «Мамочка, Шимон, простите!»

Всё вокруг зашаталось. Перемешались верх и низ. От ворвавшегося в лёгкие воздуха тело будто взорвалось изнутри, даже пальцы скрючило судорогой от обжигающей боли. Ослепило светом. Его трясли и что-то страшно кричали в лицо. На него выпялился усатый дядька. Красная звезда на пилотке. Морщинки вокруг глаз. Ласковые. Наверное, Боженька. Или, может, отец? Кто же ещё может так вкусно пахнуть?..

* * *

Валет присмирел и всю дорогу обратно исправно показывал хозяину дорогу, постоянно оглядывался, не отстаёт ли тот. Дохромали горемыки до дома уже в потёмках. Но Григорий Сидорович не заметил ни быстро сгустившихся сумерек, ни первых звёзд, ни усилившегося мороза. Несмотря на тяжесть в груди и раскалывающую голову боль, шёл и шёл вперёд. Внимательно смотрел под ноги, чтобы не споткнуться. Старался прокрутить в голове всё, что вспомнил после падения в овраг. Чтобы больше никогда не забыть.

Пару дней отлежался, подлечился. Потихоньку сделал уборку перед приездом гостей, удачно сходил на рыбалку и закоптил весьма крупных лещей. И отправился в город за подарком правнуку. Обещал ведь.

Сперва заскочил в аптеку и гастроном, прошёлся по рынку. Напоследок заехал в крупный придорожный супермаркет. В отделе детских игрушек даже растерялся — не ожидал такого разнообразия ассортимента. Пришлось просить помощи у продавщицы.

Та импозантного пожилого покупателя выслушала с нарисованным на лице вниманием, его запросы явно оценила как перспективные и, исчезнув на какое-то время в узких проходах торгового зала, вернулась с пакетами и яркими коробками.

— Пожалуйста, ваши еноты. Этот подороже, зато интерактивный, с вращающимся и стреляющим бластером, говорящий! А у этого три разных выражения мордочки, обязательно понравится ребёнку. А этот мягкий с экологическим наполнителем. Симпатяга, правда? В пару к еноту у нас и дерево есть.

— Какое дерево?

— Грут, друг Ракеты. Это всё супергерои.

— Ах, да, я что-то такое читал в интернете. Про супергероев. Но дерева нам не надо. А вот енот…

Григорий Сидорович смешался, не зная, какого выбрать. Все игрушки ему понравились, они были, как бы сказал Андрейка, кр-р-рутые, но… казались какими-то глупыми. Не настоящими. А что он хочет от детских игрушек? Андрейке, виднее, он же ещё маленький совсем… Примерно такого же возраста, что и Гирш, когда старший брат, тоже мальчишка, спасая ему жизнь, затолкал его, высохшего от истощения, в барсучью нору и приказал выползти с другой стороны, а сам закрыл своим телом вход, ещё и рукавом кофты к корню привязался, чтобы фрицы его труп сразу не выдернули за ноги и не дотянулись до Гирша. Вот это настоящий супергерой… Ком в горле удалось сглотнуть… Интересно, а барсук там, в норе, хотел незваного застрявшего разрушителя покусать, убить или намеревался как-то вытолкать, чтобы не мешал наверняка спрятавшимся в одной из подземных отводок барсучатам?

— Так какого енота выбираете? — выдернул его из другой реальности любезный голос продавщицы. — Карта, наличные?

— Э… Енота… А скажите, барсуки у вас есть?

— В Марвел нет барсуков.

— Просто игрушечных, мягких.

— Ну, кажется, да, — продавщица разочарованно поджала губы. — Только он ещё дороже. И не супергерой.

— Беру барсука!

* * *

Валет встретил за калиткой, как обычно, радостным лаем и прыжками на грудь.

— Уйди, балбес! Испачкаешь, лапы грязные, — шикнул на него хозяин.

В доме, разобрав пакеты с продуктами, из последнего достал игрушечного барсука, упакованного в полиэтилен. Развернул и устроил на спинке кресла. Как живой! Погрозил эрделю пальцем:

— Понюхай и всё! Только попробуй его погрызть! Фу, нельзя! Это для Андрейки.

До сих пор чувствующий себя слегка виноватым после недавней неудачной охоты Валет заинтересованно поводил носом, с пониманием опустил голову и устроился рядом с креслом на коврике. Охранять. Ну и славно! Завтра приедет маленький виновник торжества — и будет ему замечательный подарок. Не Ракета, конечно, и Андрейка может огорчиться. Рискованно, однако. Но дед расскажет ему историю о Барсучонке и о супергерое, который того спас. И о других супергероях, не игрушечных, настоящих. Может, Андрейка и не откажется от такого нового друга…

-

1) Так называлась с 1938 по 1957 г. Оренбургская обл.

Вернуться к тексту

2) Theresienstadt, Терезинское гетто — если так корректно сказать, необычный нацистский концентрационный лагерь на территории города Терезин в Чехии. Создан в ноябре 1941 года на базе тюрьмы гестапо. Изначально использовался как образцово-показательное гетто, преимущественно для пожилых евреев (Altersghetto — дословно «гетто для пожилых»). Нацисты так удачно организовали пропаганду, что старейшины еврейских общин сначала поддерживали идею такого гетто как альтернативу насильственной депортации, и даже добровольно отправляли в Терезин детей. За годы войны из 140 тысяч заключённых (среди них 15 тысяч детей) «всего» 33 тысячи погибли в самом Терезине от истощения, тифа и в газовых камерах, а 88 тысяч были депортированы в Освенцим и другие лагеря смерти, где сразу и уничтожены. Терезин был освобождён советскими войсками 9 мая 1945 года. В лагере собралось немало талантливых и даже всемирно известных людей, преимущественно евреев из Чехии, Германии и Австрии, к 1944 году — и русских тоже. Там до визита Красного Креста в 1943 году сформировалась определенная культурная жизнь — учителя учили детей, музыканты устраивали концерты, врачи делали операции; выпускались журналы, была футбольная команда, действовали синагоги и христианские молитвенные дома. Это было пассивное сопротивление, без оружия, единственная цель которого — сберечь как можно больше жизней. Нацисты поддерживали иллюзию относительного комфорта на случай официальной международной проверки. В некотором смысле прообразом Шимона, брата Гирша, стал реальный узник Терезина Пётр Гинц (д. р. 1928, Прага, Чехословакия — д. с. 28 сентября 1944, Освенцим, Польша) — выдающийся чешский подросток еврейского происхождения, главный редактор лагерного журнала Vedem. Он был очень талантливым и разносторонним, обожал сочинять и рисовать, до последнего твердо верил, что «вернется в мир, откуда его вырвали», и за свои 16 лет жизни, до газовой камеры в Освенциме, успел нарисовать и написать много произведений. Уже в наше время сохранившиеся сочинения, дневники и рисунки удивительного мальчика были опубликованы в книге «Дневник Петра Гинца 1941-1942». Его самый известный рисунок «Лунный пейзаж» взял с собой на борт первый израильский астронавт; 1 февраля 2003 года, когда Петру могло исполниться 75 лет, шаттл потерпел крушение… Но это совсем другая история…

Пояснение по хронологии рассказа для самых въедливых читателей (дабы заранее избежать замечаний: «Аффтар, вы перепутали даты!») Предположение Григория Сидоровича о том, что он был долгое время узником именно Терезина, верно; однако не факт, что он оставался в Терезине до самого освобождения, возможно (но не обязательно, теперь это не узнаешь наверняка), его в 1944 году или позже переместили в другой лагерь.

Вернуться к тексту

3) Vice — многотиражный американский молодёжный лайфстайл-журнал. Издаётся ежемесячно, в том числе и в Канаде

Вернуться к тексту

4) Старосты барака, надзиратели. Вообще актив нацистских концентрационных лагерей, привилегированная прослойка заключённых, осуществлявшая низовой контроль над повседневной жизнью простых заключённых.

Вернуться к тексту

5) Стоять или расстрел на месте! (нем.)

Вернуться к тексту

6) Бегом марш! (нем.)

Вернуться к тексту