Давай оставим это между белых клавиш (гет)

Астория знала меня лучше, чем я сам, и проживала любой из дней, проведенных вместе, как последний. Потому что понимала: ей придется оставить меня. Знала и молчала. А всего этого можно было избежать: и пустого, отодвинутого от обеденного стола кресла, так, будто отошла она на один миг и скоро вернется, и отсутствия свежей рубашки, собственноручно вывешенной ей на спинку стула, чтобы я не будил ее, уходя на работу.

Я помню ее волосы, рассыпавшиеся по подушке, точно морозный росчерк на холодном окне. Личная зима, которая покинула меня безвременно, едва январь принялся сорить снегом во дворе.

В день похорон я долго и бесцельно слонялся по верхним этажам поместья, находя себе бессмысленные дела: кричал на домовых эльфов, заклинаниями убирал несуществующую пыль с подоконников. Ближе к обеду в мою опочивальню вошел сын.

— Мне очень жаль, отец, но тебе придется спуститься вниз.

Я смотрел на мальчишку, жалея в этот миг лишь об одном: что не могу вышвырнуть его за порог комнаты. Вместо того, шагнул навстречу и вцепился в его галстук. Чуть затянув узел, расправил глупую тряпку — все должно быть идеально. А Скорпиус, он никогда не был похож на нас с Асторией: слишком своенравный, упрямый, неряшливый и рассеянный. И друзья у него соответствующие. Вот сегодня к нам в дом пришла Роза Уизли. Не знаю, что связывает сына с этой девицей, но только из уважения к памяти Астории я не выгнал ее за порог, когда увидел в холле. При жизни жена всегда повторяла: Скорпиус вправе выбирать друзей самостоятельно, и с возрастом он поймет, что к чему. Ей не хотелось повторения моей истории, да, отчасти, и собственной. Я не мог понять, но все же не перечил. Наверное, слишком сильно любил ее… за тишину, что эта женщина принесла в мою жизнь. Не холодную и темную, как стены Малфой-Мэнора, а ту — уютную, которая познакомила меня с истинным Драко, и он, поверьте, не был таким уж засранцем.

Но это лишь одна сторона медали. Издержка же проявлялась в том, что драгоценная леди не сочла нужным сообщить мне одну мелочь. Ведь с самого детства она знала: рождение ребенка грозит ей смертью. Род Гринграссов проклят, но Малфоям, как оказалось, знать об этом не обязательно. Так считала она. Об этом не ведал я и потому, как последний идиот улыбался, разглядывая крошечные пальчики собственного сына, когда меня впервые после родов пригласили в комнату Астории.

Я знал, что она не кричала, когда производила его на свет, ведь не совладав со своим волнением, вытанцовывал нетерпеливо возле дверей ее спальни все время, которое потребовалось. Скорпиус появился на свет под песню своей матери. Мерлин, какой красивый колокольчик — ее голос.

Слышал его только вчера. Ту же самую песню, когда она уходила, и не было сил даже открыть глаза, но она снова пела ее. Все в жизни Астории осталось наполненным музыкой.

Помню, как пятнадцать лет назад в гостиную вкатили огромный белый рояль. На мое немое удивление и громкое возмущение матери, безапелляционно заявившей, что светлые оттенки не вписываются в интерьер поместья, Астория лишь рассмеялась и сообщила:

— Скорпиус будет играть на рояле. Я нашла ему потрясающего педагога. Ее имя миссис Белла Фоули, и она еще со мной рассаживала букашек «до» и «ми» по нотному стану.

Родители напряженно замолчали, но я улыбнулся в ответ:

— Тогда он просто обречен стать музыкантом. Вот только напомню, моя дорогая, что мальчику всего четыре года. Не рановато ли?

— Лучше ждать, когда станет поздно?

Астория умела задавать вопросы, на которые не найти ответа. И мне казалось, что эти несколько слов, с нажимом на последнем, способны обезоружить эффективнее любого «Экспеллиармуса». Я уже слушал ее, млея как болван, и сдавался без боя.

С того дня я часто заставал жену в гостиной. Скорпиус, нетерпеливо ерзающий пухлой попой по материнским коленям, с неизменным нытьем выводил гаммы. Запоминать ничего не хотел. И тогда Астория прикрепила маленькие рисунки, прямо под клавиши первой октавы*, чтобы облегчить сыну музыкальную каторгу.

Они и сейчас там, если открыть крышку… то можно увидеть, но мне, чтобы сделать это, достаточно просто закрыть глаза. На темном полотне нота «до» — единорог, нота «соль» — зеленый дракон. И неожиданно я понимаю: нужно проверить, на месте ли эти картинки, не оттерли ли их по глупости эльфы, не убрал ли смущающийся Скорпиус. Прыгая через две ступени, преодолеваю крутую лестницу, про себя считаю до шестнадцати, как в детстве. В середине сбивается дыхание, а ведь раньше все было не так.

Вижу, что дом наполнен теми, кто пришел проститься с моей Асторией. Смотрят на меня недоуменно, и я замедляю шаг.

— Примите мои соболезнования, мистер Малфой, — раздается на все лады, из всех углов, а вокруг лишь вращающийся зал из равнодушных масок. Вежливых, фальшивых, бесконечных, преследующих. И я стараюсь прорваться сквозь него как можно скорее.

Двери гостиной открыты. Вижу, что крышка рояля уже поднята, а за клавиатурой восседает мой сын. Боковым зрением замечаю импровизированный подиум, на котором, утопая в цветах, лежит моя жена. И мне совершенно необходимо сообщить всем и каждому, что при жизни она ненавидела мертвые цветы. Я уже открываю рот, но вовремя понимаю.

При жизни.

Теперь это уже не имеет значения.

Стараюсь перевести дыхание и останавливаюсь у стены. Понимаю, что не смогу подойти к Астории ближе и заглянуть в ее лицо. В этот миг чувствую тонкие, ледяные пальцы в своей ладони. Мама. Ее лицо, обращенное ко мне, сегодня — кора столетнего дуба, заметенного снегопадом седины. Она состарилась за несколько ночей, но Нептуны ее темных глаз светились как раньше решимостью, готовностью пойти до конца, чтобы помочь мне.

— Я с тобой, сын мой.

«Я знаю. Всегда со мной», — промолчал я в ответ.

Скорпиус продолжал сидеть за роялем, тихо наигрывая незнакомую мелодию, сверяясь с нотами. Рядом с ним какая-то девушка, лица ее не разобрать против света, листала тетрадь, установленную на пюпитре. Они собрались петь?

— Астория знала, что умрет уже очень давно, — будто читает мои мысли мама, — и она хотела, чтобы Скорпиус исполнил «Реквием» в день прощания.

— Да, но кто рядом с ним? Она будет петь?

— Ты не узнал ее? Это же Роза Уизли, подруга Скорпиуса. Внук говорит, что у девочки ангельский голос. Драко, — она дергает меня за рукав, когда я уже срываюсь с места, — Астория очень ценила Розу.

Я не понимал, почему мир так резко сошел с ума, а я упустил самый водоворот безумия. Моя жена мертва, и на ее похоронах будет петь Роза Уизли, дочь тех, кого мои родители презирали столь яро и непримиримо. Хотя мне, признаться, давно стало безразлично, с кем общается сын. Осознав, не без влияния Астории, что взгляды родителей относительно чистоты крови устарели, я старался закрывать глаза на гостивших в нашем доме детей из разных семей во время каникул. Помню, как негодовал отец, как уговаривала его мать, и с каким равнодушием сносила гнев Люциуса Малфоя моя жена.

Теперь, мне кажется, я припоминаю, что имя Розы Уизли не раз тревожной птицей впархивало в нашу жизнь: вкрадчиво с губ Скорпиуса, осторожно — от Астории. Неужели Роза и Скорпиус встречаются?

Я с удивлением рассматривал девчонку — ничего необычного. Маленькая ростом, она не дотянула макушкой даже до плеча моего сына, который поднялся указать ей что-то в нотной тетради. Крупный рот, июльская зелень глаз, и больше ничего примечательного в ней нет. Знаете ли, бывают столь бледнокожие рыжие, от рождения такие бесцветные, что природа, словно вспомнив, что недодала им должных красок, взяла их, яркие, в руки и, смеясь, чихнула в ладони — мелкие брызги веснушек рассыпались по всему телу. Девушка стоит против света, но все равно видно: волосы у нее не огненно-рыжие, как у всех Уизли, а блеклые, почти русые, тугими пружинами кудрей пляшущие по плечам, стоит ей только чуть пошевелиться.

Некрасивая. И полноватая. Там, где леди изящны и тонки — у Розы широкие, выпирающие в стороны щиколотки. Чересчур круты ее бедра, кажущиеся еще более нескладными из-за плотной шерстяной юбки. В общем, следует признать, что у моего сына дурной вкус.

И вот пальцы Скорпиуса коснулись клавиш, а из-под крышки инструмента полилась печальная мелодия. Я знал, что он не допустит ни одной фальшивой ноты, но все в целом звучало отвратительно: голоса пришедших, расположившихся вдоль стен с облегчением выжавших уже из себя прощальные речи, их взгляды, старательно избегающие моего и моих родителей.

И вдруг я услышал… голос Астории лебединым криком метнувшийся между колонн. В предобморочном состоянии я повернулся к тому месту, где лежало тело жены. Та же картина — бледное, неподвижное лицо, утопающее в увядающих лепестках. А песня все звучала, и я в панике разыскивал источник, пока не понял — это голос Розы Уизли.

Голос выводил что-то печальное, хотя слов от нахлынувших эмоций я разобрать не мог, как невозможно было и оторвать взгляда, прикованного теперь к ней. Стоит за пюпитром, неожиданно преобразившаяся. Незваный, неуместный здесь гость — луч солнца, скользит по ее высокому лбу, дразня и щекоча, но она будто не замечает, поглощенная пением. И с каждым проклятым словом я понимаю, что разницы между голосами Розы Уизли и Астории Малфой нет никакой. И даже зажмуриваясь, вижу: светлые волосы, драгоценные шелковые нити струятся по плечам. Астория кладет руку на плечо сына, чтобы сказать: «Здесь играй тише Скорпиус. Эта часть произведения очень эмоциональна для голоса, и ты не должен заглушать его».

Открываю глаза: рябая рука действительно на плече моего сына. На глазах мальчишки слезы. А она… безошибочно, четко, слишком громко выводит каждое слово Реквиема. И в глазах этой гадкой девчонки я вижу самую настоящую, неподдельную скорбь!

…

Когда я вновь способен видеть мир, крышку гроба уже запечатывает ледяная глазурь. Сегодня слишком холодно даже для таких дел, как похороны, и до кладбища добрались лишь самые близкие. Вот коричневый деревянный ящик с глухим стуком опускается на дно ямы, и мы поднимаем вверх волшебные палочки.

— Прощай.

…

Я отдаю в мастерскую свои наручные часы. Это подарок Астории. Удивительное дело, ведь хронометр отказал в день ее смерти. Но я понимаю: причина не в механизме, а гораздо глубже, ведь сломались не часы. Нужно починить минуты, секунды, мгновенья. Вспомнить их все, сложить из их паззлов картинки воспоминаний и, навсегда захлопнув этот пыльный альбом внутри, просто остаться жить.

— Ради чего?

Я вздрагиваю, не понимая, кто задал этот вопрос, озираюсь в поиске вопрошающего: юная парочка ссорится у самого входа в мастерскую часовщика. Темные очи девушки наполнены слезами. Уходя, я задеваю ее локоть, но она не чувствует, а я, неловко извинившись, ступаю на мокрую мостовую.

Ливень майский, а на мне тяжелое шерстяное пальто. Никто не рассказал, что уже пришла весна, раньше мы с Асторией наблюдали все это вместе с балкона поместья. Теперь я бреду на службу, понимая, что мне все равно: в пальто я или вообще голый.

_____________________________________________________

Первая октава* — октава, которая находится в центре клавиатуры фортепиано, обычно напротив названия.