Давай оставим это между белых клавиш (гет)

Астория знала меня лучше, чем я сам, и проживала любой из дней, проведенных вместе, как последний. Потому что понимала: ей придется оставить меня. Знала и молчала. А всего этого можно было избежать: и пустого, отодвинутого от обеденного стола кресла, так, будто отошла она на один миг и скоро вернется, и отсутствия свежей рубашки, собственноручно вывешенной ей на спинку стула, чтобы я не будил ее, уходя на работу.

Я помню ее волосы, рассыпавшиеся по подушке, точно морозный росчерк на холодном окне. Личная зима, которая покинула меня безвременно, едва январь принялся сорить снегом во дворе.

В день похорон я долго и бесцельно слонялся по верхним этажам поместья, находя себе бессмысленные дела: кричал на домовых эльфов, заклинаниями убирал несуществующую пыль с подоконников. Ближе к обеду в мою опочивальню вошел сын.

— Мне очень жаль, отец, но тебе придется спуститься вниз.

Я смотрел на мальчишку, жалея в этот миг лишь об одном: что не могу вышвырнуть его за порог комнаты. Вместо того, шагнул навстречу и вцепился в его галстук. Чуть затянув узел, расправил глупую тряпку — все должно быть идеально. А Скорпиус, он никогда не был похож на нас с Асторией: слишком своенравный, упрямый, неряшливый и рассеянный. И друзья у него соответствующие. Вот сегодня к нам в дом пришла Роза Уизли. Не знаю, что связывает сына с этой девицей, но только из уважения к памяти Астории я не выгнал ее за порог, когда увидел в холле. При жизни жена всегда повторяла: Скорпиус вправе выбирать друзей самостоятельно, и с возрастом он поймет, что к чему. Ей не хотелось повторения моей истории, да, отчасти, и собственной. Я не мог понять, но все же не перечил. Наверное, слишком сильно любил ее… за тишину, что эта женщина принесла в мою жизнь. Не холодную и темную, как стены Малфой-Мэнора, а ту — уютную, которая познакомила меня с истинным Драко, и он, поверьте, не был таким уж засранцем.

Но это лишь одна сторона медали. Издержка же проявлялась в том, что драгоценная леди не сочла нужным сообщить мне одну мелочь. Ведь с самого детства она знала: рождение ребенка грозит ей смертью. Род Гринграссов проклят, но Малфоям, как оказалось, знать об этом не обязательно. Так считала она. Об этом не ведал я и потому, как последний идиот улыбался, разглядывая крошечные пальчики собственного сына, когда меня впервые после родов пригласили в комнату Астории.

Я знал, что она не кричала, когда производила его на свет, ведь не совладав со своим волнением, вытанцовывал нетерпеливо возле дверей ее спальни все время, которое потребовалось. Скорпиус появился на свет под песню своей матери. Мерлин, какой красивый колокольчик — ее голос.

Слышал его только вчера. Ту же самую песню, когда она уходила, и не было сил даже открыть глаза, но она снова пела ее. Все в жизни Астории осталось наполненным музыкой.

Помню, как пятнадцать лет назад в гостиную вкатили огромный белый рояль. На мое немое удивление и громкое возмущение матери, безапелляционно заявившей, что светлые оттенки не вписываются в интерьер поместья, Астория лишь рассмеялась и сообщила:

— Скорпиус будет играть на рояле. Я нашла ему потрясающего педагога. Ее имя миссис Белла Фоули, и она еще со мной рассаживала букашек «до» и «ми» по нотному стану.

Родители напряженно замолчали, но я улыбнулся в ответ:

— Тогда он просто обречен стать музыкантом. Вот только напомню, моя дорогая, что мальчику всего четыре года. Не рановато ли?

— Лучше ждать, когда станет поздно?

Астория умела задавать вопросы, на которые не найти ответа. И мне казалось, что эти несколько слов, с нажимом на последнем, способны обезоружить эффективнее любого «Экспеллиармуса». Я уже слушал ее, млея как болван, и сдавался без боя.

С того дня я часто заставал жену в гостиной. Скорпиус, нетерпеливо ерзающий пухлой попой по материнским коленям, с неизменным нытьем выводил гаммы. Запоминать ничего не хотел. И тогда Астория прикрепила маленькие рисунки, прямо под клавиши первой октавы*, чтобы облегчить сыну музыкальную каторгу.

Они и сейчас там, если открыть крышку… то можно увидеть, но мне, чтобы сделать это, достаточно просто закрыть глаза. На темном полотне нота «до» — единорог, нота «соль» — зеленый дракон. И неожиданно я понимаю: нужно проверить, на месте ли эти картинки, не оттерли ли их по глупости эльфы, не убрал ли смущающийся Скорпиус. Прыгая через две ступени, преодолеваю крутую лестницу, про себя считаю до шестнадцати, как в детстве. В середине сбивается дыхание, а ведь раньше все было не так.

Вижу, что дом наполнен теми, кто пришел проститься с моей Асторией. Смотрят на меня недоуменно, и я замедляю шаг.

— Примите мои соболезнования, мистер Малфой, — раздается на все лады, из всех углов, а вокруг лишь вращающийся зал из равнодушных масок. Вежливых, фальшивых, бесконечных, преследующих. И я стараюсь прорваться сквозь него как можно скорее.

Двери гостиной открыты. Вижу, что крышка рояля уже поднята, а за клавиатурой восседает мой сын. Боковым зрением замечаю импровизированный подиум, на котором, утопая в цветах, лежит моя жена. И мне совершенно необходимо сообщить всем и каждому, что при жизни она ненавидела мертвые цветы. Я уже открываю рот, но вовремя понимаю.

При жизни.

Теперь это уже не имеет значения.

Стараюсь перевести дыхание и останавливаюсь у стены. Понимаю, что не смогу подойти к Астории ближе и заглянуть в ее лицо. В этот миг чувствую тонкие, ледяные пальцы в своей ладони. Мама. Ее лицо, обращенное ко мне, сегодня — кора столетнего дуба, заметенного снегопадом седины. Она состарилась за несколько ночей, но Нептуны ее темных глаз светились как раньше решимостью, готовностью пойти до конца, чтобы помочь мне.

— Я с тобой, сын мой.

«Я знаю. Всегда со мной», — промолчал я в ответ.

Скорпиус продолжал сидеть за роялем, тихо наигрывая незнакомую мелодию, сверяясь с нотами. Рядом с ним какая-то девушка, лица ее не разобрать против света, листала тетрадь, установленную на пюпитре. Они собрались петь?

— Астория знала, что умрет уже очень давно, — будто читает мои мысли мама, — и она хотела, чтобы Скорпиус исполнил «Реквием» в день прощания.

— Да, но кто рядом с ним? Она будет петь?

— Ты не узнал ее? Это же Роза Уизли, подруга Скорпиуса. Внук говорит, что у девочки ангельский голос. Драко, — она дергает меня за рукав, когда я уже срываюсь с места, — Астория очень ценила Розу.

Я не понимал, почему мир так резко сошел с ума, а я упустил самый водоворот безумия. Моя жена мертва, и на ее похоронах будет петь Роза Уизли, дочь тех, кого мои родители презирали столь яро и непримиримо. Хотя мне, признаться, давно стало безразлично, с кем общается сын. Осознав, не без влияния Астории, что взгляды родителей относительно чистоты крови устарели, я старался закрывать глаза на гостивших в нашем доме детей из разных семей во время каникул. Помню, как негодовал отец, как уговаривала его мать, и с каким равнодушием сносила гнев Люциуса Малфоя моя жена.

Теперь, мне кажется, я припоминаю, что имя Розы Уизли не раз тревожной птицей впархивало в нашу жизнь: вкрадчиво с губ Скорпиуса, осторожно — от Астории. Неужели Роза и Скорпиус встречаются?

Я с удивлением рассматривал девчонку — ничего необычного. Маленькая ростом, она не дотянула макушкой даже до плеча моего сына, который поднялся указать ей что-то в нотной тетради. Крупный рот, июльская зелень глаз, и больше ничего примечательного в ней нет. Знаете ли, бывают столь бледнокожие рыжие, от рождения такие бесцветные, что природа, словно вспомнив, что недодала им должных красок, взяла их, яркие, в руки и, смеясь, чихнула в ладони — мелкие брызги веснушек рассыпались по всему телу. Девушка стоит против света, но все равно видно: волосы у нее не огненно-рыжие, как у всех Уизли, а блеклые, почти русые, тугими пружинами кудрей пляшущие по плечам, стоит ей только чуть пошевелиться.

Некрасивая. И полноватая. Там, где леди изящны и тонки — у Розы широкие, выпирающие в стороны щиколотки. Чересчур круты ее бедра, кажущиеся еще более нескладными из-за плотной шерстяной юбки. В общем, следует признать, что у моего сына дурной вкус.

И вот пальцы Скорпиуса коснулись клавиш, а из-под крышки инструмента полилась печальная мелодия. Я знал, что он не допустит ни одной фальшивой ноты, но все в целом звучало отвратительно: голоса пришедших, расположившихся вдоль стен с облегчением выжавших уже из себя прощальные речи, их взгляды, старательно избегающие моего и моих родителей.

И вдруг я услышал… голос Астории лебединым криком метнувшийся между колонн. В предобморочном состоянии я повернулся к тому месту, где лежало тело жены. Та же картина — бледное, неподвижное лицо, утопающее в увядающих лепестках. А песня все звучала, и я в панике разыскивал источник, пока не понял — это голос Розы Уизли.

Голос выводил что-то печальное, хотя слов от нахлынувших эмоций я разобрать не мог, как невозможно было и оторвать взгляда, прикованного теперь к ней. Стоит за пюпитром, неожиданно преобразившаяся. Незваный, неуместный здесь гость — луч солнца, скользит по ее высокому лбу, дразня и щекоча, но она будто не замечает, поглощенная пением. И с каждым проклятым словом я понимаю, что разницы между голосами Розы Уизли и Астории Малфой нет никакой. И даже зажмуриваясь, вижу: светлые волосы, драгоценные шелковые нити струятся по плечам. Астория кладет руку на плечо сына, чтобы сказать: «Здесь играй тише Скорпиус. Эта часть произведения очень эмоциональна для голоса, и ты не должен заглушать его».

Открываю глаза: рябая рука действительно на плече моего сына. На глазах мальчишки слезы. А она… безошибочно, четко, слишком громко выводит каждое слово Реквиема. И в глазах этой гадкой девчонки я вижу самую настоящую, неподдельную скорбь!

…

Когда я вновь способен видеть мир, крышку гроба уже запечатывает ледяная глазурь. Сегодня слишком холодно даже для таких дел, как похороны, и до кладбища добрались лишь самые близкие. Вот коричневый деревянный ящик с глухим стуком опускается на дно ямы, и мы поднимаем вверх волшебные палочки.

— Прощай.

…

Я отдаю в мастерскую свои наручные часы. Это подарок Астории. Удивительное дело, ведь хронометр отказал в день ее смерти. Но я понимаю: причина не в механизме, а гораздо глубже, ведь сломались не часы. Нужно починить минуты, секунды, мгновенья. Вспомнить их все, сложить из их паззлов картинки воспоминаний и, навсегда захлопнув этот пыльный альбом внутри, просто остаться жить.

— Ради чего?

Я вздрагиваю, не понимая, кто задал этот вопрос, озираюсь в поиске вопрошающего: юная парочка ссорится у самого входа в мастерскую часовщика. Темные очи девушки наполнены слезами. Уходя, я задеваю ее локоть, но она не чувствует, а я, неловко извинившись, ступаю на мокрую мостовую.

Ливень майский, а на мне тяжелое шерстяное пальто. Никто не рассказал, что уже пришла весна, раньше мы с Асторией наблюдали все это вместе с балкона поместья. Теперь я бреду на службу, понимая, что мне все равно: в пальто я или вообще голый.

_____________________________________________________

Первая октава* — октава, которая находится в центре клавиатуры фортепиано, обычно напротив названия.

Гермиона Уизли часто спрашивала: «В кого я такая пошла?! Ее дочь!!!» И зачастую не только себя. Она неделикатно озвучивала это во время ссор с отцом, после которых они мирились в объятьях друг друга и забывали о моих неудачах. А я долго еще задавалась вопросом, почему в моих руках дрожит волшебная палочка, и отчего я путаю слова даже в самых простых заклинаниях.

Бабушка говорит: все это от того, что я подавала большие надежды, когда в четыре года одним лишь взглядом левитировала предметы по комнате и разговаривала с животными. Но потом, когда мы летали на игрушечных метлах с братом, я упала и повредила ногу, разбила голову. Исцелить толком не удалось ни то, ни другое: пока мама трепетно следила за тем, чтобы сотрясение прошло бесследно, сломанная берцовая кость срослась сама по себе, оставив мне на память о детской забаве едва заметную хромоту, которая усиливалась во влажную погоду, и когда я сильно переживала. С головой не получилось тоже. То ли ветер, с рождения гулявший в ней, то ли природная рассеянность взяли верх над скупыми дарами всевышнего, и к шести годам я превратилась в самого заурядного ребенка, едва ли выделявшегося в толпе остальных.

Мать негодовала, пытаясь заставлять, настаивать, требовать, чтобы я проводила все время за книгами. Но бабушка Молли, оказавшаяся не в пример прозорливее, стала искать альтернативные способы применить мои скромные способности.

Где только мы не побывали с ней, но… с магическим рукоделием у меня не заладилось на подходе к нему, когда изломав с десяток волшебных игл, я осталась весьма довольна результатом: кособоким, вышитым на холстине садовым гномом. Но руководительница школы недвусмысленно намекнула бабушке, что руки у меня обе левые, да еще и растут пальцами внутрь и не из того места.

Дальше случились: маггловская школа рисования и лепки, занятия по магическим шахматам и даже плавание. Но итог везде оказывался печальным — пара занятий, и нам указывали на дверь. Бабуля в таких случаях крепко прижимала мое лицо к широкой груди, и нежно проведя рукой по волосам, говорила: «Ничего, дорогая, они сами не понимают, что теряют самую одаренную девочку».

В музыкальную школу мы попали случайно. После очередного провала, на этот раз в театральной студии, Молли купила большой сахарный леденец, и пока я его уничтожала, она усадила меня на парковую скамью, чтобы переплести вечно растрепанные косы. Объявление об обучении игре на фортепиано она увидела случайно. Дом стоял прямо напротив парка.

Пианино мне понравилось сразу. Большое и черное оно напоминало папин воскресный костюм, который он, к слову, терпеть не мог, потому что тот был выбран мамой и, конечно, не по размеру, так что отец мог свободно вертеться в нем, как в уличной уборной. Это воспоминание рассмешило меня, и я с легким сердцем заняла вращающийся стул у инструмента.

Толстая седовласая женщина, попросившая называть ее миссис Фоули, открыла деревянную крышку, и пока она вводила меня в курс истории, а заодно нудела и о технике безопасности, мои пальцы сами легли на клавиши. Я что-то нажимала так, как себе это представляла. Выходило весьма забавно. Миссис Фоули, до этого момента, вещавшая монотонным голосом замолчала… и изумленно воззрилась на мои руки.

— Кто учит ее играть?

Бабушка пожала плечами и недоуменно посмотрела на мои запястья с другой стороны. Они, смутившись от такого внимания, тут же выдали целую гамму фальшивых нот и стыдливо укрылись под попой.

— Это же… просто невероятно… — выдохнула учительница. Она нетерпеливо стащила меня с банкетки и поставила на ноги, — а ну-ка, Роззи, повтори голоском.

И она что-то заиграла, медленно, четко и настолько просто, что голос сам вырвался наружу.

— Это великолепно! Гениально! Это восхитительно! Ангельски! Изумительно!

С тех пор, когда я начинала петь или играть на фортепиано, неизменно слышала что-то подобное. Поначалу, признаться, это здорово смущало. Но потом я привыкла, да и репертуар у меня был не светский. Мудрая бабушка решила, что петь лучше в церковном хоре. По воскресеньям.

…

Со Скорпиусом Малфоем я познакомилась еще задолго до поступления в Хогвартс. Знаю, что миссис Фоули давала ему частные уроки на дому, но моя семья не могла позволить себе такой роскоши, потому с ним мы встречались пару раз в неделю на занятиях по нотной грамоте. У мальчика были непослушные пальцы и забавная мать. Когда они шли по улице — лицо женщины источало презрение ко всему окружающему миру: к солнцу, к жирным кошкам, лениво патрулирующим подоконники, и мороженщику, что вежливо здоровался с ней. Миссис Малфой лишь холодно кивала…

Но стоило ей зайти в музыкальный класс — ее настроение менялось решительно и бесповоротно. Здесь она становилась одной из нас и довольно живо участвовала в фортепианном споре, если мы принимались вдруг импровизировать. Тогда она горячо спорила о том, что Ad libitum* в такой пафосной вещи неуместно, и следует играть Adagio*. И она, конечно, разбиралась. Не поспоришь.

Странно, но мы такие непохожие, сдружились довольно быстро и часто после занятий она, бабушка Молли, Скорпиус и я, подолгу просиживали в кафе на углу. Мы, как и все нормальные дети занимались пончиками, а женщины беседой.

От Скорпиуса я узнала, что в их доме стоит огромный рояль, и он звучит намного лучше учебного фортепиано. И мне очень сильно захотелось попробовать его пальцами. Знать. Что это такое. Я озвучила это желание вслух. И тогда миссис тетя Астория пригласила нас на пятничный чай.

Дом Малфоев мне не понравился. И хотя он был огромным и ухоженным, но совершенно точно напоминал склеп в таком виде, в котором его рисовало мое детское воображение. Каменный пол музыкально, но гулко распевавший под ногами замогильные мелодии, такие же серые стены лишь при близком рассмотрении искрились чем-то слюдяным, выдавая в безликости дороговизну отделки. В общем, дом дышал на нас презрением: портреты древних представителей рода смотрели враждебно или же вовсе отворачивались. А один из предков Скорпиуса, обозначенный кудрявым шрифтом под рамой, как Карактак Берк, и вовсе попытался плюнуть.

Миссис Малфой, заметив это, с улыбкой показала названому родственничку язык и, прошествовав мимо, заметила:

— Не обращайте внимания. Они и при жизни всегда были в маразмах. А сейчас — ну просто детский сад.

— Изменница, — прошептал какой-то из портретов вслед, и я подумала тогда, что миссис Малфой, наверняка, только притворяется веселой. Вряд ли можно привыкнуть жить в таком неуютном доме.

Рояль действительно был белым, как небесное облако, и столь же странно смотрелся среди осенней серости стен. Не дожидаясь разрешения, я галопировала к высокой резной скамье, очевидно сделанной для низкорослого Скорпиуса. На ходу я распахнула белую крышку и… все… Дальше ничего уже не помню, только звучание того рояля. И это отличалось от всего, что я слышала раньше. Точно Ангелы небесные поселились под его крышкой и стучали теперь своими хрустальными молоточками по струнам.

— Да, это не Скорпиус, — улыбнулась миссис Малфой, когда я закончила.

— Да, это Моцарт, — ответила я, и женщина отчего-то рассмеялась еще громче.

Позже мы пили чай в большой и светлой столовой. Бабушка и дедушка Скорпиуса так к нам не вышли, хотя я слышала, как миссис Малфой отправляла за ними домового эльфа. Ее муж тоже появился с большим опозданием.

Помню, облик этого мужчины весьма удивил меня. Дома изредка говорили о семействе Малфоев, и ничего хорошего о нем я не услышала. Мало того, что Драко Малфой доводил до бешенства моих родителей в школе, так еще и поддерживал Темную сторону во время Второй Магической войны. И я искренне не понимала, как эта противная личность может оказаться мужем такой прекрасной женщины, как миссис Астория.

Но на проверку мужчина оказался не таким уж гадким. Конечно, он большей частью молчал, лишь поинтересовавшись сухо у моей бабушки, как дела у нее и у моих достопочтимых родителей. На что он получил еще более сухой ответ, что в нашем клане все спокойно и нормально. Зато мне очень понравилось, как он смотрел на свою жену. В короткие мгновения, что их взгляды сталкивались, лицо мистера Малфоя расцветало, исчезала глубокая морщина на переносице. Узкие его губы трогала улыбка, на которую миссис Малфой тут же реактивно краснела и отводила глаза. И тогда я подумала, что отец Скорпиуса не такой уж и страшный, только молчаливый чересчур. И что у него совершенно жуткий подбородок, которым впору орехи колоть…

По дороге домой я озвучила эту мысль бабушке, на что та неопределенно покачала головой и сказала: «Я мало знала Драко, но то, что рассказывали о нем твои родители и Гарри, говорило об этом мальчишке с дурной стороны. Хотя, на мой взгляд, он не был плохим или хорошим. Скорее слабым. Безвольным. Типичная жертва воспитания в богатом аристократическом семействе».

И в тот день я больше не думала о Малфоях, потому что бабушкина фраза натолкнула меня на размышления совсем иного рода: «Мальчик. Гарри… Мне мистер Поттер и мистер Малфой сами почти стариками казались, а она говорила о них, как о мальчишках». Потянув бабушку за руку, я вынудила ее остановиться и, оглянувшись, довольно раздраженно бросить: «Что?»

Тогда я ухватила ее лицо ладонями и расцеловала в обе щеки. А потом обняла крепко-крепко. Так, что стало трудно дышать.

— Нет, ты невозможно странный ребенок, — в ее голосе больше не слышалось раздражения. Она обняла меня, приподняв. Так, что носки моих туфель чуть оторвались от земли.

* * *

И я теперь мечтаю, чтобы кто-то точно так же мог обнять меня и поцеловать в нос. Сказать, что я необычная. Не странная… а необыкновенная. Теперь все больше говорят: «Не от мира сего. Чокнутая».

Потому что.

…

То, что с учебой не задалось, стало понятно как-то сразу и надежд, что это обстоятельство исправится не оставалось никаких. На первом же уроке по Зельеварению я обварила кипятком преподавателя. Дальше было хуже. Особенно не давалась мне Трансфигурация, и все попытки превратить любой из предметов хоть во что-то оказывались даже не отрицательными, а нулевыми. В отчаянии я предположила даже, что являюсь сквибом, но… дела на Защите от Темных Искусств шли не в пример лучше, чем на остальных уроках. Слабым утешением стали так же уроки мистера Лонгботомма в оранжерее. После очередной моей неудачи, он заклинанием нейтрализовал действие ядовитого сока, брызнувшего на мои руки, и говорил, что я здорово напоминаю его самого в школе. Еще он повторял, что мне просто нужно больше верить в себя, и тогда все получится. Но верить не получалось, ведь к недоуменному перешептыванию за спиной, как дочь Грейнджер может оказаться такой дурой, стали примешиваться откровенные насмешки.

Так к концу первого курса я стала едва ли не худшей из учениц. От самого позорного звания меня оберегало лишь постоянно бдящее око Скорпиуса, который не раз и не два на совместных занятиях протягивал мне руку, котелок или заклинание помощи.

Дома было не лучше. Мама смотрела на меня с укором, когда я роняла очередной бутерброд. Это обстоятельство, конечно, очень нравилось Живоглоту, тут же уничтожавшему его, но я все же ощущала болезненный тычок материнской коленки под столом.

Сначала она пыталась заниматься со мной. Но через несколько месяцев бесплодных попыток плюнула на это неблагодарное дело, полностью переключившись на Хьюго. Я же, немало обрадовавшись, осталась наедине со своими мыслями, фортепиано и бабушкой — единственным человеком, который принимал мою бестолковость, как должное.

…

Года проносились мимо почти незаметно, и я чувствовала их ход, только отрываясь от клавиатуры. Заметив первую седину на маминых висках, я насчитала на очередном именинном пироге тринадцать свечей. А когда бабушка впервые попала в госпиталь Святого Мунго с сердцем, я поняла, что четырнадцать — это много — почти старость.

Я сидела в изножье ее кровати и вглядывалась в бледное усталое лицо. Она много спала под действием зелий, и во сне звала дядю Фреда. Да, я, кажется, состарилась гораздо больше, чем она за две недели ее болезни.

В тот же год я впервые поцеловалась. Со Скорпиусом. Это оказалось странным, неожиданным и совершенно не вкусным. Особенно, когда его горячая, как каленое железо, рука забралась под мою мантию. Не понимаю теперь, почему я не оттолкнула его, не ударила по щеке. Ведь он мог подумать, что это мне понравилось.

Но к счастью не подумал и вскоре увлекся одной девушкой с Когтеврана. Самой красивой на курсе. А я тихонечко радовалась, что так легко отделалась и продолжала играть… на старом школьном фортепиано.

Пела я тихо. Всегда. Потому что боялась своего собственного голоса, слишком честно отражающегося от стен.

_____________________________________________________

Ad libitum* (лат.) — музыкальный термин, обозначающий темп, выбираемый свободно, дословно «по желанию».

Adagio* (лат.) — музыкальный термин, обозначающий темп, дословно «медленно».

Огненный виски становился любимым развлечением и лучшим собеседником вполне предсказуемо. И притормозить мой экипаж на пути в бездну алкогольного безумия стало некому. По выходным, а позже и через день, магическое общество Британии могло не без злорадства наблюдать мою помятую мантию и физиономию в одном из немногочисленных кабаков в Косом переулке. Я перестал замечать осуждающие взгляды просто потому, что в какой-то момент происходивший за окном вальс дождя и туч стал казаться более интересным и новым, чем лица завсегдатаев.

Чаще всего я пьянствовал в трактире тетушки Нормы. И хотя место это меньше всего отвечало моим аристократическим требованиям, философу Малфою оно пришлось по душе. Скудная обстановка тесного, плохо обогретого зала не располагала к долгим беседам и проведению праздников. К тому же Норма Бэнкс, владелица питейного заведения, от природы была начисто лишена чистоплотности. Поэтому моими спутниками, зачастую, оказывались лишь щербатые, залапанные бокалы, да студенты-маги, денег у которых на большее не хватало.

Людно у Нормы становилось только по пятницам. Публика собиралась разнообразная и в большом количестве. Но отчего-то и в эти дни я не искал себе другого места, предпочитая пятнистую от сигаретных ожогов столешницу бара Нормы дорогим кабакам, где можно было встретить людей моего круга и… целый вечер выслушивать соболезнования, прикрывающие лишь праздное любопытство: сколь скоро я сопьюсь!

В качестве развлечений в трактире предлагался только преферанс: несколько старых промасленных колод карт со взбухшими краями ходили со стола на стол, а я даже не был уверен, что в игральной стопке тридцать две карты. Возможно, кто-то жульничал, глумился, но я регулярно оставлял здесь небольшие суммы. Как откуп. На помин.

Как я уже говорил, отапливался кабак скудно — всего один камин, коптевший и наверняка не чищенный со времен постройки дома. Возле него возвышался небольшой подиум, на котором раскорячилось старое и на вид совершенно разваливающееся пианино. Насколько я помню — никто ни разу не играл на нем, да и, наверное, оно было столь расстроенным, что в этом нет никакого смысла…

Но в тот вечер появилась она.

Как эпизодическая героиня плохой постановки в дешевом костюме и ветхих декорациях она вошла в прокуренное помещение, и за просторной мантией я не сразу понял: скрывается женщина. Я догадался по походке: неровной, семенящей. Торопливыми шагами она прошла к барной стойке, за которой хозяйничала сама Норма. Я не понимал точно, почему продолжаю смотреть на вошедшую, наверное, взгляд задержался на промокшем до нитки плаще, с которого ручейками стекала вода.

И вдруг она скинула капюшон: русые пружинки волос запрыгали по плечам.

Роза Уизли?

Сказать, что я был удивлен, значит просто молчать. Видеть дочь отличницы Грейнджер в таком паскудном месте мне показалось странным, но я все еще рассматривал неуместный строгий наряд и грубоватые башмаки без каблуков. Да. Она выглядела совершенно по иному, чем женщины, захаживающие сюда.

Перебросившись парой фраз с миссис Бэнкс, Роза коротко кивнула и зашагала в сторону подиума с фортепиано. Никто из присутствующих даже не оглянулся на девушку, когда она, освободившись от мокрого плаща, опустилась на скамью перед инструментом. С легким скрипом откинута крышка и…

Мне показалось — неведомый ветер качнул ее локон, когда она провела рукой по щербатому рту фортепиано. Да, показалось. Всего лишь рука, поправившая непослушную челку, птичьим крылом взметнулась и тут же упала. Вновь пальцы и желтые, как у старого курильщика зубы, фортепианные клавиши.

Иг-ра.

Мелодия разливалась по помещению, уверенно завоевывая пространство. Сначала она дорожкой тихих, неуверенных шажков кралась вдоль стены и, казалось, никто не замечал ее ненавязчивой красоты. Но пальцы Розы уверенно продолжали начатое, все увеличивая темп и громкость, и скоро ничего, кроме музыки, не стало слышно. Я наблюдал странную картину, как все эти собравшиеся выпивохи, отрывали свои взгляды от заученных наизусть стен, выныривали со дна стаканов, чтобы посмотреть, кто посмел играть так идеально.

А потом она запела, и этого простить ей, увы, нельзя. Вновь ядовитой змеей внутри взвился протест. Ведь внутри этой девушки остался в заточении голос моей жены. Не понимаю, как в моей руке треснул бокал, музыка прервалась, а меня, кажется, обступили люди.

— Да он же мертвецки пьяный.

— Играй, Роза Уизли, играй, но не пой!

…

Очнулся я в собственной спальне, с гудящим затылком и больным горлом. В доме стояла полная тишина, такая, что было слышно, как на улице с глухими шлепками разбиваются о землю капли дождя. Снова дождь. И вчера, и сегодня, и завтра он верно не кончится. Не выплаканы его слезы. Как и мои. Вижу, как с колдопортрета встревожено смотрит Астория и качает головой. Я отворачиваюсь. Ибо не в моих силах вынести родной взгляд печальных ее глаз.

А потом я велю убрать картину. И еще чуть позже вернуть на место, чтобы закрыть темное пятно на стене, где она была. Но пустоту внутри не заполнить никак, и я вновь требую, чтобы портрет унесли, бережно упаковав перед этим.

За обедом я не разговариваю, но мать осуждающе смотрит на меня. Так, будто мне семнадцать. Я промокаю салфеткой губы, чтобы спросить:

— Что-то не так?

Нарцисса роняет взгляд в тарелку и качает головой. Но отец не намерен молчать. Взгляд его тяжел и строг, когда он говорит:

— Ты слишком много пьешь.

— Возможно, — согласился я ровно, ибо спорить с Люциусом Малфоем бесполезно, да и глупо. Я много пью.

— Ты — Малфой, — продолжил отец, и голос его ледяной волной отразился от стен, — а значит, и должен вести себя подобающе статусу, в каком состоянии бы ни находился.

— Я не понимаю.

— А что тут понимать? — вспыхнул он, — ты даже не помнишь окончания вечера. Кто притащил тебя домой в полубессознательном состоянии?

…

В голове замелькали несвязанные картинки. Вижу собственную окровавленную ладонь с осколками стекла, пронзившими кожу, и заклинание, тихо произнесенное над самым ухом. Помню как щеки коснулись теплые русые кудри, а потом шепот:

— Я провожу вас, мистер Малфой. Вы пьяны. Давайте, помогу вам подняться.

…

— Меня провожала Роза Уизли?

Мне не хотелось вспоминать о его сухих ладонях и аромате парфюма, пробивавшемся сквозь плотный алкогольный запах. Он бормотал что-то бессвязное, и доверчиво опирался на мое плечо. И странно было думать, что этот взрослый человек беззащитен, и у него свои неразрешимые проблемы… он не забыл… он не пережил… я слышала ее имя, едва-едва различимо.

Он звал свою жену.

По возвращении домой, я тут же уединилась в собственной комнате, проигнорировав приглашение на ужин.

— Ты не заболела? — дежурный мамин вопрос.

— Я поужинала раньше, — отвечаю из-за закрытых дверей.

Мне хочется лечь побыстрее, хочется спрятаться в безопасной стране Пододеялии, но глупая тряпка будто душит меня, изгоняя прочь из постели, а за окном уже темно. И в доме становится тихо-тихо. Но мне не спится, и тогда я встаю, чтобы бродить по комнате и вновь искать покоя в кровати, и так круг за кругом.

Решаюсь. Хотя и не понимаю зачем.

Под пальцами, как ломкий наст, хрустит пергамент. Перо сажает то кляксы, то многоточия, а строки так и не рождаются, застревая, терзая изнутри.

И тогда я сажусь за старенькое фортепиано, что стоит в моей комнате. Оно не раз и не два находило слова вместо меня. Между диезами и бемолями спрятаны нужные строки, остается лишь извлечь, и я стараюсь, заглушив, как всегда, его громогласную песню педалью. Пусть оно нашепчет мне ее на ухо.

«Доброй ночи. Доброго времени суток, мистер Малфой.

Мне странно обращаться к Вам, но я обеспокоена. Хотелось быть уверенной, что с Вами все в порядке. Когда я провожала Вас домой, несколько раз услышала имя миссис Малфой, когда Вы обращались ко мне. Возможно, это не мое дело, и может быть, мое предложение не ко времени и не к месту, но я хотела бы помочь Вам! Как я могу это сделать?

Очень надеюсь на письмо. Роза Уизли».

Совы с ответом не было. Ни в то утро, ни в следующее, ни через день. Я в нетерпении изучала серый пейзаж за окном, и в груди становилось все теснее. И я не понимала от чего, не понимала собственных мотивов, ведь мистер Малфой всегда находился в стороне, даже когда мы с бабушкой гостили у миссис Малфой. Но его можно понять. У взрослых мужчин его положения и статуса всегда слишком много дел. Работа. Бесконечные встречи.

Сова появилась на четвертые сутки, и пергамент, который был прикреплен к ее лапке, содержал всего несколько сухих строчек.

«Здравствуйте, мисс Уизли.

Разрешите поблагодарить Вас за помощь. В тот вечер я действительно перебрал, и этот поступок говорит о Вас с лучшей стороны. Я несколько не понимаю: какого рода помощь Вы предлагаете мне. Смею заверить, что со мной все в порядке.

С Уважением — Драко Люциус Малфой.»

Наверное, мне тут же следовало забыть о нем. Ну в порядке, так в порядке. Но из головы упорно не шел дождь той ночи, смешивающий шепот капель с тихим голосом мистера Малфоя, табуном мурашек забиравшийся мне под мантию.

Он называл меня Асторией. Никаких сомнений в этом не могло быть. И передо мной новый пергамент:

«Здравствуйте, мистер Малфой.

Должно быть это глупо звучит, а по сему хорошо, что сказано не вслух, а только написано пером. Я прошу Вас о встрече. Буду ожидать в Кабаньей голове завтра после шести часов. Да. И можете не отвечать, потому что ждать все равно буду.

Роза.»

…

Он пришел, раздраженный, резкий, пахнущий табаком и одеколоном. Мистер Малфой обжег меня льдом серого взгляда, когда склонился, как того требовал этикет, над моим запястьем.

— Я не понимаю, — молвил он, — что за записки? Чего Вы, мисс Уизли, от меня хотите?

Слов в ответ приготовлено не было. А сочувствие ржавым гвоздем продолжало царапать мое сердце. Я не представляла, что можно ответить на прямой вопрос, как продолжить разговор, а поэтому сказала:

— Если вы не откажитесь. Знаете ли… я по воскресеньям пою в церкви.

— И что?

— Вы верите в Бога, мистер Малфой?

— Почему вы спрашиваете, Роза? Мои религиозные взгляды никоим образом не должны волновать вас.

— Знаете… когда я прихожу в церковь и пою… не для себя, а для кого-то, то понимаю, что все на свете можно пережить, и в доме Божьем людям становится легче.

Я пропустила тот момент, когда мои ладони легли на его сцепленные пальцы. Впервые решаюсь выглянуть из-за щита своего нашейного платка и рассмотреть его подробнее. Снова вернулась зима? Или пекарь рассыпал здесь муку — виски мужчины совершенно седы. Чтобы проверить, не иней ли это, я протягиваю руки и касаюсь его волос. Он вздрагивает и пытается отстраниться. А пальцы самовольно продолжают исследовать мелкие овраги его лица: вот острое высокогорье скул: я поднимаюсь по нему отважно, в самый холод, лед взгляда. И тогда вторая рука ложится на его щеку — сухой, колючий чертополох. Но его все еще можно узнать среди всех этих провалов серой породы и впадин. Глубокие носогубные складки становятся еще заметнее, когда он с недоброй ухмылкой приставляет два пальца, символично сложенные пистолетом к моему виску. Я вздрагиваю и роняю руки. Он тоже, кажется, сконфужен и возвращается к чашке кофе, стоящей перед ним.

Молчит. Кажется, целую вечность. Тогда, вновь решаюсь я.

— Я прошу Вас. Прошу, не понимая, но чувствуя, что ВАМ ЭТО нужно.

Он молчал и смотрел прямо перед собой. В пустоту, сошедшуюся в одной точке на потрескавшемся лаке столешницы. И вдруг он крепко ухватил меня за пальцы. Он сжимал их до тех пор, пока жалобно не хрустнули суставы.

— Потанцуйте со мной, мисс Уизли, — хрипло прозвучало в ответ.

— Хорошо. Но здесь нет музыки.

— Вы же волшебница, Роза.

И трансгрессия уносит нас в полный красками жизни зал. Пьяные лица и винные краски на них, и в макияже женщин, что сидят за столами рядом с хмельными мужчинами, слишком громко смеясь. Здесь тесно, накурено, и тапер не играет, а просто балуется с клавишами. Но мне все равно. Руки мистера Малфоя почти больно сжимают мою талию, и это приглашение моим ладоням на его плечи. Круг, другой, мы как игла на старой пластике, мелодия фальшивая, и плохая в исполнении. Он прижимает меня чуть теснее и шепчет:

— Вы знаете эту песню?

— Да, конечно.

— Тогда спойте ее для меня.

И он прижимает мою щеку к своей, ровно настолько, чтобы не мешать тихо запеть ему в самое ухо. И я стараюсь выводить ноты прилежно и тихо, несмотря на сбивающееся дыхание. На то, что это почти невозможно — петь, когда после каждой строчки он сильнее и сильнее прижимается ко мне, запрещая дышать.

Звук пощечины и мой изумленный возглас:

— За что?! Что произошло?! О, Господи!

А он не говорит ни слова. Вижу только быстро удаляющуюся спину.

Она не кажется мне противной или глупой, или навязчивой. Но я изо всех сил пытаюсь уговорить себя, что Роза Уизли такая и есть. А еще мне и в самом деле стыдно, что я ударил ее по щеке, хотя в тот момент был способен и на большую глупость. Мне хотелось поцеловать ее, чтобы преградить путь глупой, фальшивой песне.

И я понимал, что недостаточно просто послать ей пергамент с извинениями и букет цветов в знак примирения. Я понимал. Но молчал. Неделю. Другую. Третью.

Наверное, сентябрь заставил меня действовать. Осень всегда остужает пыл и приносит с собой ответы на вопросы. И в первое ее воскресение я стоял у входа в церковь. Того небольшого прихода, где знал — поет Роза Уизли.

Я пришел чуть раньше и все не решался войти. Стоял чуть поодаль, прячась в густой тени столетнего дуба.

И вдруг увидел ее. Точнее издалека понял, что это Роза. Походка у нее запоминающаяся — девушка чуть припадает на левую ногу. Интересно, откуда это? Я сделал было шаг вперед, но передумав, вернулся на свой наблюдательный пост. Она прошла мимо, так и не заметив меня. Остановилась у тяжелой деревянной двери, ведущей в храм, чтобы мелко перекреститься, поклониться и только после этого изо всех сил потянуть за грубую, великанского размера, ручку.

Когда она исчезла, я подумал, что должен был открыть перед ней эту дурацкую дверь. И что я неправ. Снова неправ.

В тот день я так и не вошел в церковь. Как и на следующей неделе, и позже. Стоило мне завидеть Розу, я отступал. Оголился дуб, даривший надежное укрытие, но я продолжал прятаться за его стволом, а Роза проходить мимо, не замечая моего присутствия.

В один из холодных октябрьских дней она, как всегда, подошла к церковным дверям, но не стала креститься или отворять их. Она обернулась, да так резко, что я не успел отступить. Между нами шагов двадцать — пропасть лет в сто и противоположность взглядов. Но она сокращает это расстояние уверенно, здороваясь еще издалека.

Все пути к отступлению отрезаны, когда она протягивает мне руку:

— Я могу проводить, мистер Малфой. Здесь совсем близко. Ведь вы давно уже хотели войти.

Я не даю ей руки, но следую за ней. Открываю дверь.

Пахнет ладаном, спокойствием и кажется, что здесь остался летний день. Свечной свет и тепло ограждает от серой измороси за окном. Я поворачиваюсь, чтобы сказать об этом Розе, но вижу что та, оставив меня, направляется к хорам. Оставшись в одиночестве, опускаюсь на ближайшую скамью. И пока думаю о том, следует уйти или остаться — верующих, пришедших на службу, становится все больше. Какая-то девчушка просит меня подвинуться и садится рядом, а следом, место занимает и ее мать: стройная женщина с чрезмерно ярким, неуместным здесь макияжем.

— Простите, я могу выйти? — обращаюсь к ним.

Но ни девочка, ни женщина меня не слышат. Мать лишь нудно, вполголоса отчитывает свое чадо за жирное пятно на белом воскресном переднике. Я понимаю, что пути назад нет, когда Святой Отец ступает за кафедру. Он открывает книгу, и начинается месса.

Я не слышу слов, не вникаю в их смысл, мне нужен только хор, и я изредка слышу его, но не могу понять… он поглощает голос Розы. Я вижу, как открывается ее рот, и она похожа на рыбу, волной выброшенную на берег. Пытаюсь поймать ее взгляд, но он обращен куда-то вверх, сквозь потолок. Будто видит она что-то за его белизной. Что-то, чего мне не дано постичь.

Когда заканчивается служба, Роза торопится найти меня. А я поскорее скрыться. Но толпа выходящих не оставляет мне возможности.

— Мистер Малфой, эй, мистер Малфой, — зовет она, задыхаясь от быстрой ходьбы.

— Да, мисс.

— Останьтесь ненадолго. Я хотела бы… познакомить вас с настоятелем.

Я только раздумываю, что сказать ей в ответ, но в этот момент какая-то темная тень метнулась в сторону Розы. Через миг понимаю — не тень — ее мать, Гермиона Уизли. Разворачиваюсь в новой попытке сбежать и слышу:

— Роза, давай скорее, не задерживайся, отец ждет тебя на улице. Бабушка снова попала в больницу. Подробностей не знаю, но думаю, что ты захочешь увидеть ее как можно скорее.

И девушка мгновенно забывает обо мне, о святом отце и о церкви. Лицо ее становится мертвенно-бледным, и она, расталкивая всех на своем пути и тут же неловко извиняясь, стремится к выходу. Гермиона задерживается, когда видит меня.

— Здравствуй, — неожиданно улыбается она, — давно не виделись. Как ты?

— Спасибо, нормально, — отвечаю я, стараясь, чтобы голос звучал, как можно ровнее.

— Ходишь в церковь? — вновь удивляется Гермиона.

— Сегодня впервые.

— Это хорошо… но что привело тебя сюда? — и в голосе ни грамма агрессии или любопытства. Он звучит естественно, будто ей и впрямь интересно, почему я здесь.

— Да так… не будем об этом. Все это пустяки и не заслуживает внимания.

Мне нечего сказать. А ей спросить. И потому она легко касается рукава моего пальто. Согласно кивает.

— Мне пора, миссис Уизли. Действительно, я очень спешу.

С этими словами я развернулся и зашагал прочь.

…

Всю следующую неделю я искал утешения в том, что обычно дарило его. Но огневиски лишь разрывало затылок тупой похмельной болью, книги протекали ручьями собственных мыслей в междустрочиях, и я, сам того не желая, признался себе, что жду воскресенья. Чтобы пойти в церковь и услышать, как голос Розы тонет в десятках других. Я должен услышать его и узнать среди остальных. И поверил я тогда впервые, что если смогу, то мир перестанет давить на меня своей тишиной и ледяным равнодушием.

Просто голос. Один из тысяч похожих.

Но она не прошла мимо, увязая ботинками в дорожной жиже, хотя я и ожидал на привычном посту. Я не нашел ее бледного лица среди остальных хористов, сколь сильно не всматривался и не перепроверял. Ошибка исключена. На ее месте открытая Псалтирь. Роза Уизли не пришла на службу.

Всю следующую неделю я ловил себя на мысли, что возвращаюсь мыслями к ней и тем немногим словам, которые она говорила и писала мне. Я даже разыскал эти записки, небрежно заваленные деловой документацией: кляксы, неровный почерк. Она волновалась? Я должен узнать почему.

Кажется, ее мать говорила что-то о болезни бабушки. Нужно поискать в госпитале Святого Мунго.

Я появился в больнице лишь в среду вечером, когда на улице еще не зажгли фонари, но сумерки серые и непроглядные уже завоевали пространство между домами. Узнать номер комнаты, где лежала бабушка Уизли, мне не составило труда, и я даже не удивился, когда войдя к ней, увидел сгорбившуюся фигурку Розы, сидевшей в изножье кровати. Я окликнул ее, но девушка даже не подняла головы. Еле слышно она поздоровалась.

— Говорите тише, мистер Малфой. Молли только недавно уснула.

— Здравствуйте, Роза.

— Здравствуйте.

Она молчала и словно забыла о моем существовании. В комнате не зажигали свет, но даже в скудном освещении, проникавшем с улицы, я заметил, как сильно изменилась Роза за эти две недели. Еще недавно она казалась мне почти полной, пышущей здоровьем и какой-то неприятной простотой. Теперь передо мной замерло изваяние, едва ли похожее на запомнившийся образ. Девушка заметно потеряла в весе и теперь ее высокие скулы резко выделялись на бледном лице.

Бессонные ночи не добавили ему красок, кроме заметных теней-синяков под блестящими нездоровьем глазами. Похожие на ветви пальцы, сжимали сухую руку миссис Уизли, и это зрелище отчего-то ножом укололо в самое сердце. И нет уже комнаты с Розой: передо мной совсем другая картина — я в опочивальне своей жены вот так же держу ее за руку и прошу остаться. Сначала тихо-тихо, боясь растревожить вековой покой окружающий нас, а потом крича до хрипоты в горле, цепляясь за остывающую кисть, как горизонт за уходящее солнце. Еще миг и станет совсем темно.

Я прихожу в себя и понимаю, что стою позади Розы, и мои ладони покоятся на ее плечах. Это странно и непонятно, ведь все чувства, которые вызывала во мне эта девушка — это равнодушие, смешанное с раздражением. Но видя теперь ее грусть, вполне понятную мне, я не могу контролировать собственную руку, принявшуюся бродить по ее затылку.

Она даже не вздрогнула, не оттолкнула, но и не попыталась прижаться сильнее, а только едва слышно всхлипнула и свободной рукой поправила теплый платок, укрывавший плечи.

Не понимая себя, я продолжал пересчитывать русые локоны. Пальцы путались в этих теплых нитках, увязали в них. Набредя на какой-то металлический предмет, я машинально потянул за него, и будто ветром взволнованная река заструились по плечам локоны.

Шпилька. Металлической буквой «V» осталась в ладони.

«Voice»*? Нет. Она продолжает молчать.

Но мне стало теплее. Впервые за все эти месяцы я почувствовал настоящее, живое тепло, и исходило оно от этой невзрачной, молчаливой девушки, которая теперь и не смотрела на меня. Не спрашивая позволения, я опустился рядом и обнял ее. Убрав с плеч всю эту ненужную сейчас роскошь ее кудрей, я зашептал едва слышно:

— Все будет хорошо, Роза Уизли. Я не могу помочь, но могу побыть рядом. Сегодня. Сейчас.

______________________________________________________

Voice* — голос (англ.)

Бабушка всегда казалась мне достаточно молодой, чтобы провести с нами вечность, пока мы не состаримся сами, пока не повзрослеют наши дети. Молли Уизли представлялась мне подобно очагу на кухне в Норе — центром маленького мира Уизли. Я думала, что скорее развалится и снова будет построен дом, но не очаг. Тем больше был мой ужас, когда в один из визитов к дедушке я заметила его с небольшим ведерком, наполненным цементом, несколькими кирпичами и мастерком в руке. Артур Уизли старательно латал плиту в кухне.

Когда я вошла, он тот час же увидел меня, и едва не упав со стремянки, поспешил ко мне:

— О, Роззи, милая! Какой сюрприз! Пришла навестить меня?

Иногда мне казалось, что я пошла в дедушку. Вот и сейчас, глядя на него, держащего мастерок в левой руке, и отлично помня при этом, что он правша, я в другое время не смогла бы сдержать смеха. Но теперь я подошла к нему и что есть силы обняла, игнорируя замечания по поводу моего прекрасного нового пальто, на котором останутся следы от цемента.

— Привет, дорогой дедушка. Я пришла пригласить тебя на ужин. Папа и мама волнуются, что ты тут ешь без Молли.

Артур засмеялся и указал на очаг:

— Да, без нее тут совсем плохо дело. Хотел приготовить кашу. И чуть не разрушил всю кухню. Все же, домашнее хозяйство — это искусство, Роззи.

И я поняла, что дело плохо не только из-за каши. Губы дедушки сложены в улыбку, но я впервые заметила грусть в его глазах. Даже не грусть — пустоту, которую никто, кроме бабушки не смог бы заполнить, соберись вокруг него теперь хоть десять любимых Роззи. Но дедушка упрямо не желал посещать бабушку в госпитале. Раньше я сердилась и не понимала когда он, отмахиваясь от меня, как от надоедливой мухи, заявлял:

— Молли — настоящий воин! Что ей эта простуда? Через неделю будет в строю, как новенькая.

А сейчас он воровато заглядывал в мои глаза, словно эти короткие обращения могли избавить его от дурных вестей. И тогда я сама ищу слова, чтобы не было больно:

— Все будет хорошо, дедушка. Еще неделька. И Молли будет в строю.

Я сижу рядом с ним до тех пор, пока солнце прячется где-то в ветвях запущенного сада, и тогда я зову его вновь:

— Пойдем со мной? Сегодня на ужин запеченная утка. Она маме здорово удается.

— Я знаю, что твоя мама лучший на свете повар, но, пожалуй, подожду Молли. И тогда уж вы пожалуйте к нам.

Он проводил меня до калитки и долго махал вслед. Все ждал, когда я трансгрессирую. Но я не спешила домой, нет, напротив, мне хотелось прогуляться пешком, хотя погода к этому и не располагала. Развернувшись, я еще раз помахала на прощанье и, сложив руки трубочкой, прокричала в этот импровизированный рупор:

— Только пусть испечет яблочный пирог. Молли знает, как сильно я люблю… яблочный пирог.

Я шла, не поднимая головы всю дорогу. Становилось темнее и холоднее, так, что мороз уже начал пощипывать за уши. А я все шла и шла, зная, что мне не преодолеть всего расстояния, и все равно придется аппарировать. И я уже собиралась было переместиться домой, как вдруг сзади меня окликнули:

— Мисс Уизли.

Я не испугалась и не вздрогнула, когда увидела его посреди дороги. Признаться, появление здесь Драко Малфоя даже нисколько не удивило меня. Скорее я не ожидала, что щека моя найдет себе место на его груди, уютно прижимаясь к колкому шерстяному пальто.

Его руки в перчатках. А мои — в цыпках. Он подносит пальцы к своему лицу и, хмуря ноябрь взгляда, корит:

— Вы хорошая пианистка, Роза! Почему не бережете свои пальцы?

Он долго дышит на них и даже касается губами. И от того становится горячо где-то внутри, но рукам еще холоднее и совсем неуютно. А отнять — это, верно, верх невоспитанности. И потому, уткнувшись лбом в его плечо, я говорю:

— Да, сегодня очень холодно. Мне пора домой. Мне действительно пора, мистер Малфой.

— Вы будете петь в воскресенье?

— В церкви? Нет. Посещение больных в Мунго по выходным разрешено только до полудня. Я не успею. Простите.

И я неловко освобождаю руки и трансгрессирую. Трусливо бегу.

…

Он присылает перчатки. Тонкие, шерстяные. И дорогие, наверное, потому что нитка тонкая, а греют они лучше моих пуховых варежек. Я надеваю их, и в одной, кажется, что-то хрустит. Нет, это не иллюзия. Записка:

«Жду в воскресенье после полудня. В Малфой-Мэноре. Хочу услышать Ваш голос. Белый рояль на том же месте.

С уважением, Драко Малфой.»

…

И все действительно на своих местах: и дом, и мистер Малфой, и даже те рисунки, что когда-то рисовала миссис Малфой для своего сына. Поместье всегда казалось мне чрезмерно тихим, затерявшимся в пустоте. А теперь здесь и вовсе невыносимо, я не понимаю, как мистер Малфой мог находиться в столь отточенном безмолвии. Казалось, оно подобно самурайскому мечу, способно в мгновение разрубить на куски.

Я не могу разрушить вечность одним лишь желанием и не могу нарушать законов тишины. Да, признаться и волшебница из меня никакая, поэтому я просто фиксирую сустейн*, чтобы немного заглушить рев, на который способен этот инструмент. И не знаю, что играть, но мистер Малфой не подсказывает. Он вообще молчит, выдавая свое присутствие только звоном перстня о хрустальный бокал, наполненный чем-то крепким. Я слышу запах алкоголя и грусти. И прошу свои пальцы найти и напомнить нужную, верную мелодию.

Это не Скорпиус, это Моцарт, и я ищу нужное, среди его произведений. Фальшивым дребезжанием они скатываются под рояль. Стравинский хлопает дверью — сейчас не весна. И тогда я прошу помощи у себя самой — и из-под пальцев разливается то, что мистер Малфой точно узнать не может. Я написала это вчера: немного про Молли, пара десятков нот про перчатки, и про то, как было приятно, когда его губы касались моих пальцев.

Я играю и играю, зациклив небольшое по объему произведение. И жду, когда же он остановит меня. Но мужчина залпом осушает бокал и в два шага преодолевает расстояние, разделившее нас. Он садится рядом, бедром прижимаясь к моему, так тесно и неудобно, что моя левая рука оказывается в ловушке, и я не могу продолжать. Тогда его тонкие пальцы ложатся на клавиатуру, и он повторяет эту партию сам. Между нами нет сантиметров. Больше нет и нет их совсем. Зато его рука на моей талии, с каждой нотой она взбирается все выше, не позволяя дышать. И вот… пальцы смыкаются на шее. Он смотрит на меня и взгляд его хмельной невыразительный отчего-то не пугает совсем.

— Andante*, — собственный хрип, — иначе получается какая-то чепуха.

И в следующую секунду я уже на полу, прижатая к ковру его телом.

Наверное, мне бы впору испугаться или возмутиться, дать пощечину. Вместо того я хочу, чтобы он как можно дольше вот так смотрел на меня, а я слушала его сбивчивое дыхание.

— Почему? — задает он мой собственный вопрос.

— Не знаю, — отвечаю я, — какая разница.

Темно. Больно. Неудобно.

И более того, он совершенно не тот, о ком я мечтала. Да и мечтала ли вообще, плавая по океанам своей музыки. Он слишком силен и напорист для меня, и когда играет в две моих ноты, у него умещается триоль*. И теперь его слишком много. Я не знала.

Когда он оставляет меня без одежды, я лишь стыдливо зажимаюсь. Но он силой отводит руки в стороны и истязает поцелуями.

Долго. Терпеливо. Умело согревая и уничтожая в разгорающемся пламени. И тогда я сама прошу продолжить, безнадежно путаясь в его одежде, неумело оголяя горячее тело, разрывая тонкую материю.

Губы. На вкус, как песок. Задыхаюсь. Хочу прокашляться. Но он настоящий, не как все вокруг, и хочется зарыться в это чувство с головой.

«Прошу! Продолжай!», — и это не мои слова. Они сказаны его голосом, а мне приходится вновь обратиться к своим пальцам, которые я нахожу в ТАКОМ месте, что краснею от пяток до макушки, а он впервые улыбается:

— У тебя никого не было?

На слова. Нет. Сил. Он скоро сам все поймет. Потому что, когда он пытается войти — дышать приходится за двоих и губами запечатать тот крик, что никогда не сорвется с губ, а только тихий, рваный стон делит мгновение на «до» и «после».

Я не могу нарушить сон Мэнора. Здесь свои законы.

— У тебя никого до меня не было, — уже утверждает он, когда лежит рядом и обнимает меня, — и это хорошо.

_____________________________________________________

Сустейн* — средняя педаль рояля.

Andante* — средний по скорости темп игры. Здесь Роза просит Драко не торопиться.

Триоль* (фр. triolet) — группа из трёх нот одинаковой длительности, в сумме по времени звучания равная двум нотам той же длительности. Возникает в случае, когда временно́й интервал, в текущем размере занимаемый двумя нотами, необходимо разделить на три равные части.

Она никогда не станет привычной, как вторник, как холодные еще волны у наших ног. Пару недель назад она сказала:

— Я мечтаю о море и полосе песка. И пусть он будет цвета сожженной солнцем пшеницы… как ТВОИ волосы, Драко.

— Солнце бесчинствует летом. Где я разыщу такое в апреле?

— Во сне. Я знаю, там не нужно будет мельчить. Бояться показаться неловкой…

И я старался.

Берег в этом месте неровный, изрезанный, словно какой-то безымянный великан играл здесь с гигантскими ножницами. Вода исправила резкость краев, и теперь они походили на длинные белые шрамы.

— В который раз я прошу тебя, переезжай в Малфой-Мэнор!

— Не могу. Он слишком тих для меня. И ты со временем замолчишь, как он, а мне нужен твой голос.

— Не понимаю.

— Поймешь, — улыбается она и встает на ноги. Даже не отряхнув песок, прилипший к бедрам, Роза улыбается и протягивает мне руку:

— Пригласишь меня на танец, Драко Малфой?

— Здесь нет музыки. Кокофония.

— Но ты же волшебник, Драко.

Полуостров становится островом, пустынным, желто-песчаным. На этом застывшем памятнике старины Роза пальцем ноги чертит границу. То, что за спиной — прошлое, а впереди…

Вокруг нашего острова диском ложится море. На отдельные мелодии его поделили белые дорожки волн. И первым звучит вальс. Роза утыкается носом в мое плечо и обвивает плечи руками. Свои. Разделяя нас. Что-то все еще не рассказано.

— Что ты хочешь сказать?

— Знаешь, я часто вижу один и тот же сон. Прямо перед рассветом. Могу поклясться, что он на излете ночи приходит ко мне. Ведь я готова проснуться и даже слышу твое дыхание рядом…, а это видение тащит обратно во тьму. И вот бреду я одна по незнакомому темному коридору. В нем ни окон, ни дверей. Но мне не страшно. Тепло. И я иду быстро-быстро. Будто нужно успеть мне что-то сказать, и если не побегу я сию же минуту, то впереди только беда. Только холод и дождь. А потом я вижу ее.

— Кого? — не понимаю я.

— Не кого, а что, Драко. Это дверь. Обычная, нарисованная на стене дверь, сделана она неумело, почти не похоже на портал, но я все же касаюсь ручки, и тогда створка отворяется, а за ней…

— Роза, ты сведешь меня с ума своими рассказами.

— Да подожди, — задыхается она, — ты пропустил. Вот здесь начинается танго.

Я нетерпелив, и мне действительно хочется знать, чем закончится ее рассказ. И тогда я веду неловко, наступая ей на ноги. Но Роззи не чувствует будто, а задыхаясь продолжает:

— Тесная, прокуренная комнатка и ничего в ней нет. Только старенький стол, да запах дешевого табака. От него в каморке стоит густой, сизый туман, в котором я с трудом различаю силуэт девушки. Она сидит ко мне спиной, но без сомнения знает, что я рядом. И Драко… она пишет. Мою историю. Нашу. Твою и мою… Я не верю глазам и вижу, по строчкам, выходящим из-под ее руки, что она подглядывала за нами в твоем доме, в церкви, в госпитале. Она слышала все наши разговоры… и знаешь… я не опоздала… В тот миг, когда я пришла она писала о бабушке.

— Что она писала?!

— Что Молли день ото дня становилось только хуже.

— Роза, ты невыносимый человек!

— Тогда я заплакала. И она увидела эти слезы. Не повернувшись ко мне и не поняв, что я рядом, за спиной, но она почувствовала это через свои строки. Отдернула руки и… стерла половину истории.

Я инстинктивно прижимаю ее к себе чуть теснее.

— Хвала Мерлину, что она не уничтожила нашу историю…

— Неважно, к кому ты будешь возносить молитвы и петь хвалебные песни. Неважно, что жертвовать, оставлять, дарить. Но важно то, что вера необходима нам.

…

Деревья переговаривались шепотом увядающих августовских листьев, но мне было все равно. Здесь греет не лето, не солнце, а русые кудри, в которые я зарываюсь носом, стоит ей только остановиться, чтобы перевести дыхание.

— Ты меня за-ду-ши-шь, — прерывисто дышит она, делая робкую попытку освободиться из кольца моих рук. По-счастью — просто напоказ.

Подъем в этом месте крутой, но Роза хочет скорее попасть домой, потому что через каких-то пару часов мы должны разъехаться по своим делам.

Этот небольшой домик я подарил ей на прошлый день рождения, ведь наблюдать море из окна — все, о чем мечтала моя девочка. А я хотел лишь одного — видеть, как она, наигравшись в морских волнах, выходит на берег озябшая, дрожащая, ищущая тепла в моих объятьях.

Минималистка во всем: в ее доме нет книг, что делало бы ее похожей на мать, в кухне нет кастрюль — чтобы дать надежду, что юная дева, когда-то станет настоящей женщиной. У нее, представьте, даже купальника нет, и она плавает, завернувшись в мою старую рубашку. И это здорово. Я счастлив, что из оторванных рукавов торчат острые холмики плеч. Гораздо острее маленькие сосцы, что угадываются сквозь намокшую ткань. Острота коленок, губ, соленых от морской воды, и только бедра, обхватывающие мои, теплы и мягки.

Теперь, когда она вновь торопится, освободившись из моих объятий, я в который раз рассматриваю ее: эту девушку никак нельзя назвать красавицей. Кудри…тугими пружинками они прыгают по плечам, стоит только ей пошевелиться, обручальными кольцами увивают мои пальцы, если повезет пропустить локоны через них. И я намерен просить. Вот если только она остановится хоть на минуту.

Да, и я с удовольствием и нежностью нахожу в ней то, что Роза Уизли совершенно не похожа на своих родителей. Она собрала в себе все черты, что им противоположны. Забывчивая и рассеянная, да не похожа на суховатую и правильную Грейнджер. Дочь лучшей ученицы Хогвартса за всю его историю едва закончила курс, предпочитая делать из книжных страниц кораблики и самолетики и запускать их при помощи волшебства, чем вникать в содержание написанного. И на отца своего, в котором я вынужден признать смелость, она не похожа… не то что участвовать в сражениях — она при виде обыкновенной домашней мыши лихо запрыгивала на стол и визжала до тех пор, пока я не соизволял спасти свое сокровище.

Зато пела она божественно, при этом аккомпанируя себе на белом рояле, перевезенном к ней из гостиной Малфой-Мэнора. Да, я забыл сказать, что резной скамейки, как в моем поместье, перед ним не было, и Роза делала это сидя на моих коленях, потому что доставать до клавиш с перевернутого дырявого ведра, которое заменяло девушке стул, ей было неудобно. И, конечно, все это заканчивалось музыкой совсем другого рода.

Пока она переодевалась прямо передо мной, я с сожалением понимал, что времени на ласки не осталось совсем. Переворачивая содержимое платяного шкафа, она выбрала неизменную клетчатую рубашку и джинсы, судя по размеру, вышедшие из гардероба ее отца.

— Я готова, — чеканит она, смахнув со лба все еще влажные волосы.

— Босиком пойдешь? — смеюсь я, взглядом указывая на ее ноги.

— Туфли в машине, — вновь улыбается Роза.

Мы покидаем дом. И я краем глаза замечаю, как хмурится небо — оно соучастник нашего баловства. Сквозняк врывается в комнату, срывая с перекладины над окном мелкую рыбацкую сеть, заменявшую Розе штору. Оглянувшись, девушка хохочет:

— В следующий раз ты поможешь мне сделать уборку.

— Только если хорошенько отблагодаришь меня.

…

Я могу смотреть вечно, как лихо она управляется с маггловским автомобилем, тоже, к слову, подаренным мной. Покупку этой жестяной банки я вспоминаю с содроганием: в автосалоне, куда меня привела Роза, унижения начались сразу. Сначала мене-еджеры (кажется так это называется), занимавшиеся продажей этого кошмара, долго рассматривали мой костюм, надетый по случаю визита в маггловский мир, с плохо скрываемым весельем, и тогда я понял по озорным искрам в глазах моей Розы, что розовые штаны и зеленые туфли мужчины в этом мире не носят.

Затем, когда мне были заданы вопросы, касающиеся «техне-ических характеристик» машины, я долго мялся, с надеждой взирая на спутницу, которая скороговоркой произнесла то, что ей требовалось. Наконец, оформляя покупку, торговец уже не сдержал смешливый «хрюк», когда я назвал свое имя.

Думал, что буду дуться на Розу неделю, не меньше. Да так бы и вышло, если бы не горячая благодарность от моей милой девочки, случившаяся часом позже, прямо на заднем сидении этого благословенного маггловского аппарата.

— Дра-ко, — хмурит лоб Роза, и это не предвещает ничего хорошего. Отворачиваюсь к окну, чтобы скрыть свое желание избежать разговора.

— Д-р-а-к-о, — произносит она по буквам, переставая следить за дорогой.

— Что?

— Четырнадцать. Уже четырнадцать.

— Может быть, стоит говорить конкретнее? — делаю я слабую попытку.

— Ты черствый, старый сухарь, — дуется Роззи, все еще не глядя на дорогу.

— Гриндилоу тебя подери, Роза Уизли, я не могу догадаться, о чем ты!

— Ты прогуливал уроки Прорицания в школе? — изгибает бровь моя спутница.

— Ну что ты? Был по нему круглым отличником, — смеюсь я в ответ, — и положение солнца на небе говорит мне о том, что кто-то сегодня встал не с той ноги и нарывается на ссору.

Надо признаться мне некомфортно. Этот автомобиль разгоняется быстрее последней модели гоночной метлы, а Роззи не смотрит на дорогу, продолжая упрямо давить на газ.

— Видишь ли, уже поздно что-то делать… четырнадцать недель, как я жду твоего ребенка, Драко.

В моей жизни много волн…волнений, взволнованных…, а моря… его никогда не бывает чересчур. Ну, а пока, я словно огромный корабль, качаюсь и дрейфую даже в полный штиль. Еще бы с таким килем, внутри которого сидит крошечный белобрысый ребенок.

Первой о беременности, кроме, конечно, отца ребенка, узнала моя бабушка. Эта новость застала ее за чашкой утреннего кофе. Дом еще спал, и даже ветер не тревожил скрипучих ставен, только солнце робко проникало сквозь полупрозрачные занавески.

Когда я вошла, Молли сидела за столом. Во рту у нее поблескивала золотая монета — символ ее нового увлечения маггловской лотереей. Вот и теперь она азартно стирала красочный слой с очередного билета и не услышала, как вошла я, по привычке заворачиваясь в мантию, так, чтобы скрыть живот. По правую руку от нее высилась горка из уже проверенных билетов, с другой стороны стопа более аккуратная — еще не распотрошенная игроком. Я тихо прохожу и сажусь рядом.

— Роззи, скажи, а сто фунтов стерлингов это много?

— Ну, смотря на что ты собираешься их потратить, — улыбаюсь я, увивая шею бабушки руками и чувствуя толчок маленькой пятки. Ребенок напоминает мне о конечной цели визита.

— Роза, ты стала жутко неповоротливой и полной. Я, конечно, ничего не имею против, но, кажется, тебе пора сесть на диету.

— Ничего, Молли, через пару недель само пройдет, — с этими словами я беру со стола спелое яблоко.

— Что? — все еще не понимает она, — что пройдет?

— Полнота эта… Бабушка, — с любовью тяну каждый слог обращения, — я думала, что ты у меня догадливее. Ты сама так семь раз толстела, и уж тебе ли не знать. Несколько часов, и ты снова как тростиночка.

Ладонь бабушки прикрывает открывшийся рот, когда я вновь крепко обнимаю ее. Смеюсь. На плите кипит и убегает молоко. Пахнет пригоревшей кашей, детством и теперь уже не моим.

— Роззи! Но кто? Кто отец?!

— Драко Малфой…

— Твои родители похоронят вас рядом! Всех троих!

— Но ты же этого не допустишь! Правда, ба?

— Тогда трупа будет уже четыре, — с улыбкой вздыхает моя милая Молли, — ты хотя бы какао со мной выпьешь? Кофе-то, верно, тебе нельзя, моя дорогая мисс У… Вот ведь незадача. Никогда не думала, что мы породнимся с Малфоями. Артур будет в ужасе!

— Не думаю. Уверена, дедушка все простит Драко, когда тот прокатит его на нашем новом автомобиле.

— На чем?

— На красной «Шелби». Думаю, что мистер Уизли даже не предполагал наличия таких прытких образцов.

— Таких прытких, как ты, детка, в нашей семье еще не было.