Ожерелье (джен)

Маленькая женщина сидела у костерка, порой стреляющего во все стороны жгучими искрами. Хвоя на недавно подброшенной ветке скрутилась от жара, почернела, и только на кончиках светились оранжевые точки. Во тьме леса сверкнули другие огоньки — пара зелёных глаз. Молодая, любопытная рысь бесшумно подкралась к стоянке, недовольно фыркнула, когда ветер швырнул ей в морду клуб едкого дыма, и ушла — мол, не больно то и хотелось.

Женщина вытащила из кошеля на поясе кисет с табаком и курительную трубку, не торопясь набила её и, словно железными щипцами, голыми пальцами выудила из костра уголёк, прошептав заговор. Вскоре из трубки потянулся тонкий серый дымок, свернувшийся кольцами вокруг запястья.

— Почему ты так долго не звала меня? — спросила дымная змейка голосом капризной девочки. — Мне скучно. Я уже устала спать.

— Я была в городе, — ответила женщина, — а там боятся таких, как ты.

Дым соскользнул с запястья, короной обвился вокруг её головы. На кончике, изогнувшемся к её лицу, глазками блеснули зелёные искры — точно такие же, как у рыси, незваной лесной гостьи.

— А ты боишься их?

— Не то чтобы. Не хотелось бы получить осиновый кол в сердце.

Змейка задрожала от смеха и вернулась на запястье.

— Можно подумать, что ты от этого умрёшь.

Женщина криво улыбнулась и сообщила:

— Я купила тебе новую трубку, Дымка.

— С янтарём?

— С янтарём.

Дымка в восторге кольцами заплясала в воздухе, метнулась вокруг костра, подхватывая искры на лету. Замерла.

— А что взамен? Ты не просто так потратилась на меня.

— Говорят, где-то в этом лесу есть куала.

— Заброшенная.

— Конечно же, заброшенная. Люди забыли предков, и те беспокоятся. И беспокоят живых. Сможешь найти куалу до рассвета?

Дымка вместо ответа собралась у ног женщины в комочек, чуть дрогнула, превратилась в мышку и с шуршанием исчезла в сухой траве.

Мышка бесстрашно бежала по ночному лесу по одной ей ведомой тропе, лишь иногда останавливаясь и принюхиваясь к влажному воздуху. Прошелестели палые листья, гулко отозвался под её лапками полый ствол упавшего дерева. Муравьи сонно засуетились, поправляя потревоженную хвою на куполе их замка.

В овраге мышка замерла, приподнялась на задние лапки, шевеля усиками. Потом свернулась клубочком, задрожала, словно испугавшись кого-то невидимого, скрывающегося во тьме.

Дико захохотала ночная птица.

С покосившейся сосны спрыгнула давёшняя рысь, обеими лапами придавив мышку, но мышка с тихим хлопком исчезла, превратившись в слабо светящееся зеленью облачко. Облачко звонко засмеялось, обвилось вокруг недоумевающей мордочки лесной кошки. Та раздражённо скривилась, чихнула и прыжками унеслась прочь. Дымка вновь оборотилась мышкой, что-то насмешливо пропищала вслед рыси и побежала дальше, к склону, в который упирался овраг. Там ветер охапками натащил сухих листьев. Дымка высоко подпрыгнула и нырнула в кучу, развоплотившись на ходу, разметала её в стороны, скользнула в обнажившиеся корни старой сосны и сгустилась вокруг тёмной бусинки. Почти человеческие ладошки обхватили гранёный камушек, ощупали каждую царапинку, ища следы былого.

И нашли.

Дымка помчалась обратно к хозяйке, держа за щекой свою находку. Запрыгнув на протянутую руку, она вновь превратилась в туманную ленту, лениво извивающуюся над головой женщины. На ладони осталась бусина. Женщина взяла её двумя пальцами, посмотрела сквозь неё на свет костра, и красноватые отсветы в тёмной глуби гранатового зёрнышка рассказали ей историю о покинутой деревне. О лесном пожаре, перекинувшемся на старые дома. О погибшей хозяйке, о том, как выжившие люди уходили на новое место, проклиная не защитившую их родных Мать-прародительницу.

Погребальная песнь завершилась, и женщина спрятала бусинку в вышитый бисером и речным жемчугом мешочек — там уже таились другие бусины, другие истории. Крупинки силы.

Наутро женщина вынула из котомки чистую рубаху с мудрёными узорами по подолу и вороту — только на рукавах против обычая полотно было белым — и, надев её, опоясалась мужским поясом из мягкой оленьей кожи, украшенным тиснением и медными бляхами с бирюзой. Надела нагрудник с вышитым на нём крестом, спрятала отливающую медью косу под завязанный на затылке платок и, припрятав котомку под корягой, лёгким шагом двинулась вслед за Дымкой.

Дымка, еле различимая в утреннем тумане, сонно плыла по лесу, порой вспыхивая мутной радугой в лучах восходящего солнца. Женщина словно и не следила за ней, озиралась по сторонам, часто останавливалась, чтоб собрать в рот только-только созревшую чернику, и старательно обходила развешанные между деревьев паучьи тенета. Наконец тропка вывела их на берег реки, на заросшую густой травой поляну, над которой уже в этот ранний час плыл густой медовый аромат и гудели шмели, тщательно перебиравшие лапками пушистые соцветия таволги. В холмиках травы то там, то сям проглядывали ещё не поглощённые жадной землёй головёшки, выдавая, что прежде на этом месте было село. Только одна постройка — куала — пережила пожар, но и она уже покосилась, грозя обрушиться в любой момент.

У куалы сидели два старика. Плохо они выглядели — костлявые, босые. На локтях пожелтевших от времени льняных рубах виднелись дыры, а когда-то синие полотняные штаны выцвели и обтрепались по низу. Один из стариков где-то посеял свою шляпу, и теперь ветер трепал его выцветшие до белизны волосы. Второй, казалось, дремавший, сдвинул шляпу на затылок, и из-под кустистых бровей сверкнули подозрительно прищуренные глаза.

— На кой пришла сюда, Толпери? Мать не звала тебя.

— Жалуются на вас люди, — ответила старику женщина. — Говорят, совсем урты обезумели: село своё спалили, а на тех, кто выжил, хвори насылают. Зачем же так роду своему вредить?

— Род забыл нас. Пусть хоть теперь вспомнят нас живущие.

Покосившаяся дверь куалы, пронзительно заскрипев, отворилась, и из затхлой тьмы выглянула неопрятная женщина. Седеющие волосы её были спутаны и так завешивали лицо, что неясно было, сколько ей лет. На руках с распухшими суставами сквозь жёлтую кожу проступали тёмные вены.

— На кой пришла сюда, Толпери? — повторила она вопрос старика. — Уходи и забери с собой своего заморского демона.

Та, кого называли Толпери, протянула ладонь к Дымке, позволив ей спрятаться в рукаве, и насмешливо пропела:

— Никуда я не уйду. У той, что загубила свой род из жадности, нет власти над другими.

Обитательница святилища встряхнула головой, отбросив пряди с лица, и стало видно, что она ещё молода. Даже вокруг глаз, горящих безумием, не было морщин.

— Жадность? А кто по весне даже утку предкам пожалел? Всю зиму мы их хранили, а в благодарность — пара еловых шишек. Такое не прощают.

Толпери покачала головой.

— Год тяжёлый был. Женщины не знали, чем живых детей кормить, а вам подношений мало показалось. Подождали бы, подсобили, и тогда получили бы по осени рыжего бычка. А теперь села нет, и род рассеян, и сами вы вскоре развеетесь в пыль. Некому вам молиться.

Безумная Мать на мгновение скрылась в святилище, но тут же вновь выскочила и швырнула в лицо Толпери горсть бражников. Они облепили лицо и грудь Толпери плотным ковром, вцепились в кожу колючими лапками, зло загудели. Она пошатнулась под напором бабочек и неловко взмахнула руками. Громко захлопали белые рукава, и тут же в вершинах сосен зашумел ветер, налетел, содрал бражников с Толпери, закружил их в смерче и, промчавшись по пепелищу, швырнул в речку. Там, в янтарно-прозрачной воде, бражники один за другим стали оборачиваться в бледных, печальных людей — и тут же исчезали, растворяясь в природе.

Те, кого Мать не бросила в атаку, тоже обернулись людьми и теперь сверкали глазами из тьмы куалы. Бледные руки бережно ухватили Мать за плечи, за талию и утянули назад, пряча её от порывов разбушевавшегося ветра.

— Спятила, Мать? — прошипела Толпери. — Решила уртами прикрыться? Ты должна была отпустить их в путь вниз по реке. Думаешь, что верностью мёртвых сможешь заменить почитание живыми?

Неупокоённые души зароптали, завыли, но не могли добраться до соперницы Матери — любого, кто тянул к ней руки, задувало обратно.

В её ладонях появилась старая трубка Дымки. Толпери встряхнула её, и сорвавшуюся искру подхватил ветер, посадил на растеребленную птицами паклю в щелях брёвен. Пакля вспыхнула, словно была пропитана маслом, языки огня жадно лизнули сухие стены куалы. Урты хором закричали, бросились к реке, стремясь хоть в ладонях принести воду, чтоб затушить пожар. Но они испарялись, стоило им лишь коснуться поверхности воды. Мать, не способная выйти из куалы, закричала от боли и ярости.

Ветер раздувал огонь до тех пор, пока не рухнула худая крыша, пока не обрушились стены. Когда гореть уже было нечему, огонь угас. Толпери вытряхнула из рукава Дымку, подошла к пожарищу, разгребла тлеющие угли и вынула оттуда закопченную серебряную пластинку, чудом не расплавившуюся в пламени. Тщательно осмотрев трофей, Толпери спрятала её в кисет и сыпанула туда же горсть горячего пепла.

— Зачем тебе эта грязь? — спросила Дымка, с любопытством наблюдая за действиями хозяйки.

— Отнесу это тем, кто ушёл на новое место. Как корням плохо без листьев, так и листья без корней засохнут. Мать проснётся в новом, чистом месте, и, наверное, сможет помириться со своими детьми, пока они ещё есть. А её безумие уже забрал огонь.

— А когда ты начнёшь плести ожерелье?

Толпери ласково погладила прикреплённый к поясу мешочек, где среди других бусин пряталось гранатовое зёрнышко — история о погибшей деревне.

— Не сейчас. Многое ещё нужно собрать.