Зов Солоны (гет)

Каллен никак не может взять в толк, почему они собрались не в официальном зале совещаний, а на верхнем этаже башни, в обители Лелианы. Не может взять в толк до тех пор, пока черный ворон с так отличающимися от других птиц глазами (то ли слишком внимательным и цепким взглядом, то ли тем, что они напоминают не то маленькие рубины, не то — капли свежей крови) не оборачивается изящной женщиной. Холодный блеск вороных перьев меняется переливами дорогого шелка, а рубиновый птичий взгляд — кроваво-красными отблесками камней на тончайшей работы диадеме, украшающей темноволосую голову виновницы этого, несомненно тайного, собрания. Теперь Каллен отмечает и необычную, даже несмотря на предрассветный час, безлюдность башни, и ломающую скорлупу бесстрастия тайного канцлера Инквизиции напряженность, и смеющиеся глаза этой придворной ведьмы, Морриган. Объясняется и отсутствие среди собравшихся правой руки почившей Верховной Жрицы и Инквизитора. Каллен точно знает, что Кассандре, чтящей церковь и Создателя куда больше него самого, бывшего церковника, не придется по вкусу само присутствие, а уж тем более советы той, о ком в даже самые отдаленные уголки Тедаса добираются шепотки: «ведьма», «чернокнижница», «ворожея», «мерзкая магичка крови». Как знает, хоть и не может рационально объяснить то, что этой гостье не будет рада инквизитор Эвелина Тревельян.

— Ах ты чертовка! — резко и слишком громко в безлюдной комнате звучит смех Морриган. — Научилась все же сама!

Гостья растягивает красные, будто в вине («или же...» — не хочет, но думает Каллен), губы в едва уловимой не улыбке — намеке на нее. Размыкает слишком красные для полумрака комнаты линии рта, выталкивая слова, но Каллен не слышит ни звука: он чувствует себя падшим жертвой колдовства древнего и сильного, стоит завороженный и, когда гостья усаживается в невесть откуда взявшееся кресло, никак не может оторвать взгляд от стекающего по изящным ногам, подобно струям воды, шелка.

Каллен знает, зачем она здесь: несомненно, зов, о котором им поведал Страуд — фальшивка. А природа его не иначе как магическая, и если уж дикая ведьма лишь делает предположения, стараясь скрыть свою растерянность и неуверенность за витиеватыми фразами так же, как пытается спрятать свою сущность в ворохе кружев орлесианских нарядов, значит это лишь одно: это та магия, творить которую чурается даже Морриган — магия крови. Каллен знает это, но никак не может заставить себя прислушаться к уже ставшему тихим разговору: любезности, фальшивые от и до, но неизменно сопутствующие встрече, понимает он, окончены. Он продолжает смотреть на красные («...или же в крови»,— не может не думать Каллен) губы, изредка выпускающие тихий шепот, на все такие же холеные руки, на тонкие пальцы, безотчетно играющиеся с магическим огоньком, на ночной шелк платья, скользящего по женским ногам, на котором ярко вспыхивают рубиновые звезды.

— Мы пытались найти тебя раньше, — так, будто бы до сих пор не может решить для себя, а стоило ли, говорит Лелиана. — Никто не знал, где ты. Даже Алистер отмалчивался, хотя Тревельян («Не Инквизитор», — отмечает Каллен) и не подумала при встрече с ним расспрашивать о тебе.

Каллен ожидает услышать тихий смех (он помнит ее сотканной из усмешек), что разобьет повисшую после слов Лелианы тишину, но гостья молчит. Лишь спустя некоторое время она тихо, кажется, что почти не размыкая губ, произносит:

— Мне нужно было время… чтобы разобраться, — она переводит взгляд на Лелиану и наконец усмехается, грустно и как-то зло. — К тому же мне действительно стоило исчезнуть, потому что могли подумать на меня. Хотели бы, чтобы это была я.

— Понимаю, — отрывисто кивает Лелиана, и Каллен чувствует, что это не дежурный ответ, а действительно — понимание. Каллен хочет понять и ему кажется, что еще немного и он — поймет. Но до понимания, что читается и в сжатых губах Лелианы, и в непривычно грустных кошачьих глазах Морриган, не хватает какой-то детали, знания, которым он не обладает, правды, затерявшейся на размытых дождями дорогах Ферелдена, которые десять лет назад эти трое прошли бок о бок.

— Я думаю, мне стоит задержаться, — вновь размыкаются красные губы, а внимательный взгляд льдистых глаз останавливается (проникает, режет насквозь, пригвождает) на Каллене впервые с начала встречи. — Что скажете, главнокомандующий войсками Резерфорд?

В глубине ее глаз искрится смех, и Каллен ждет, когда эти искры сорвутся с ее губ.

— Несомненно, ваша помощь, эрлесса Амарантайна, неоценима. И Инквизиция будет рада принять у себя столь… — ему кажется, что он не командор Инквизиции, а двадцатилетний мальчишка, служащий в ферелденском круге магов и до немоты смущающийся одной сверкающей острыми улыбками смешливой ученицы. Он запинается и замолкает, и она наконец смеется, звонко и по-девичьи, так же, как смеялась десять лет назад.

— Рада тебя видеть, Каллен, — ее смех хрустальной крошкой застревает в уголках застывших в легкой улыбке невыносимо красных губ и, кажется, где-то в груди Каллена.

— Я тоже, Солона, тоже рад.

* * *

Они молчат несколько минут, глядя друг другу в глаза, пока наконец не раздается карканье, похожее на смех, и вот уже на подоконнике его спальни сидит не черный ворон, а Солона Амелл, которую потерял весь Тедас и возможно даже ее царственный любовник, болтает ногами в изящных туфельках. Он смотрит на ее чуть склоненную к острому плечу голову с никуда не исчезнувшей диадемой (та больше похожа на корону принцессы, чем на украшение даже самой знатной дворянки), на губы, пославшие в него когда-то столько острых улыбок, в уголках которых все еще серебрится смех (он звучит в его голове, всегда звучит), на линию коленей, тоже невыносимо острую, угадывающуюся за шелком (дорогим, даже когда она была ученицей в Круге Магов) платья. Он впитывает ее всю, пытается запомнить каждую деталь в ее облике, наносит яркими красками новые черты на почти стершийся, размывшийся в памяти образ. Но Солона Амелл — это не мягкие мазки еще невысохшей фрески. Солона Амелл — это линии четкие и острые, вырезанные, кажется, прямо на его сердце.

Он смотрит на нее, сидящую на подоконнике его спальни, такую непосредственную и близкую, и ощущает, как в его душе распускает щупальца чувство торжества и мрачного удовлетворения: Героиню Ферелдена ищет весь свет, и даже Алистер Тейрин не может дать четкого ответа, где она, а та в обличии черного ворона залетает в окно спальни командора Инквизиции. Расскажи кому, так и не поверит же!

В голове Каллена роится множество вопросов, которые нужно и не стоит задавать. Вопросов, ответы на которые он жаждет и боится узнавать. У него, пожалуй, наберется по вопросу за каждый день, прошедший с тех пор, как он видел ее в последний раз, но первым, мешаясь с хриплым смехом, с его языка срывается:

— А что, то правда, что даже король Ферелдена уже несколько лет не знает, где скрывается его… — Каллен запинается, но заставляет себя продолжить, — любовница?

Он не знает, откуда в нем эта резкость на грани с грубостью, и уже почти жалеет о сказанном, как Солона плавно (как шелк ее платья) соскальзывает с подоконника и отвечает, пройдя в середину комнаты все с той же неизменной (будто бы застывшей) полуулыбкой на губах:

— Жена, — поправляет она его, будто бы послушника Церкви, неправильно запомнившего Песнь Света.

— Но…

«Не бастард Тейрина, что сидит на троне, правит страной, а ведьма, чернокнижница, ворожея, что затуманила королю нашему рассудок», — на разный лад, будто присказку, пересказывают друг другу люди, но Каллен никак не может понять, разве знать могла допустить этот брак?

Солона будто бы слышит (а, может, и действительно слышит) его мысли и смеется — хрустальная крошка оседает в его груди, ее уже там так много, что, кажется, целый камень размером с сердце.

— Никто не зовет меня королевой, что ты, — разъясняет она ему терпеливо. — Разве чтобы позлить меня, да и те, что умом не богаты. Да, жена короля, но не королева. И даже не принцесса. Но мы женаты, — она замолкает на мгновение, поудобнее устраиваясь в кресле. — Мы обменялись клятвами перед битвой с Архидемоном, а после того как Алистера короновали, он возложил свою корону на мою голову.

Ее взгляд лукавый и острый (почти как улыбки десять лет назад) устремлен на него. Солона смотрит пытливо и неотрывно, смотрит вглубь, срезает взглядом с него слой за слоем — металлическую отделку доспехов, ткань, кожу, мясо и мышцы, вспарывает будто кинжалом, тем же, что нанесла последний удар архидемону, грудную клетку, выламывает ребра. Солона сдирает с него слой за слоем будто бы в попытках добраться до его сердца, вынуть его своими ухоженными изящными ручками и убедиться, что оно все — состоит из хрустальной крошки, которую Каллен собирал, когда она смеялась.

— В спальне, — Каллен не может дышать, а Солона наконец срезала последний слой и добралась до его сердца. Она держит его в своих руках, вонзая острые ногти.