Ударь меня, пожалуйста (джен)

К чужой коже Гарри прикасался ровно два раза в сознательной жизни. Первый раз случился, когда он невольно оттолкнул руку мадам Помфри. Его мучил сильный жар, и никаких впечатлений в памяти не сохранилось. Он запомнил лишь, как мадам Помфри вскрикнула от боли.

Во второй раз он прикоснулся к гаденышу Малфою — прикоснулся осознанно, в приступе злости. Стянул перчатку и мазнул пальцами по его шее, и тот тоненько взвизгнул, как девчонка.

Гарри тогда здорово попало от Дамблдора. Тот говорил, что это дар, опасный мощный дар, и его роль в грядущей войне с Волдемортом может оказаться чуть ли не решающей. И пусть эта ноша тяжела, Гарри сможет ее вынести, сможет удержаться от искушений — директор в него верил. Гарри было очень стыдно: совсем не хотелось разочаровывать человека, который больше всех заботился о нем после смерти родителей и которого он уважал и любил.

Иногда Гарри гадал, каково это — по-настоящему ощупать, погладить чужую кожу. Он трогал себя, водил пальцами по шероховатостям, впадинкам, родинкам и думал, что у девчонок кожа, наверное, нежнее. Однажды, курсе на четвертом, он попытался отыскать ответы в библиотеке, но художественной литературы в Хогвартсе не водилось, а в трактатах о человеческой природе таких подробностей было не найти.

К пятому курсу Гарри знал, что у Гермионы вечно холодные пальцы, а у Рона, наоборот, горячие щеки; что у Мэлмана Гилбери с шестого курса лицо склизкое, потому что он, если верить Лаванде, никогда не умывается, а у Парвати — по ее собственным словам — кожа на ощупь, как лепесток розы. И эти обмолвки, случайно подслушанные разговоры и сплетни вполне удовлетворяли любопытство, так что, рассудил Гарри, ничего особенного он не терял.

По-настоящему он пожалел только о том, что никогда не сможет — даже если бы решился — поцеловать Чжоу, но и с этим он смирился. Это было не так уж и сложно: к мысли, что прикасаться к другим людям позволительно только через ткань, он приучался чуть ли не с младенчества.

А еще он знал, что к нему никогда-никогда никто не притронется по доброй воле. В детстве это мучило, но потом стало привычным. И в конце концов, не каждый может обжигать прикосновением, а за все нужно платить. И пусть были сны — опасные, будоражащие воображение сны, Гарри о своей судьбе не жалел. У него был дом — целый замок, у него был мудрый наставник и у него были преданные друзья.

А потом к нему прикоснулся Снейп.

И это оказалось совсем не тем прикосновением, о котором Гарри тайком мечтал. Пощечина была сильной, хлесткой; она опалила щеку так, что выступили слезы.

Гарри стоял у думосбора, в котором только что увидел минуты чужого позора, понимал, что нужно бежать — взгляд взбешенного Снейпа предвещал страшные вещи, — и не мог сдвинуться с места. Он безотрывно смотрел на ударившую его ладонь, не справляясь со шквалом отрывочных мыслей: почему Снейп не одернул руку? Почему не потирает ладонь — ведь там должен быть ожог? Неужели… ему не больно?..

— Вон отсюда! — прошипел Снейп, и Гарри, будто очнувшись, вылетел из кабинета.

Гарри не мог отойти несколько дней. Он пытался в точности вспомнить выражение глаз Снейпа (не было ли в них муки?), изгиб его рта (скривился ли он от боли или от брезгливости?). Воспроизводил в памяти позу Снейпа, движение его рук сразу после пощечины, но не находил доказательств того, что прикосновение было болезненным для них обоих.

Нет, Гарри и не ожидал, что Снейп застонет, вскрикнет или как-нибудь еще выразит боль, но что-то — хоть что-то! — должно было проскочить в выражении его лица...

От Рона и Гермионы не ускользнула его непривычная задумчивость, но Гарри отчего-то не осмелился им открыться.

И все пошло наперекосяк.

Гарри по-прежнему терпеть не мог Снейпа и считал его мелочным, несправедливым и излишне придирчивым человеком, но не думать о нем не выходило. Гарри смотрел на него на уроках зельеварения, исподтишка наблюдал за ним в Большом зале, бросал косые взгляды в коридорах и представлял, снова и снова представлял его ладонь на своей щеке.

Тогда, в кабинете, щека пылала, а потом еще пару часов неприятно пульсировала, но сейчас Гарри казалось, что он может вычленить из боли и другие ощущения. Ладонь Снейпа была теплой — да, точно, теплой, и вроде бы сухой, по крайней мере, на щеке не осталось следов пота. Еще она, скорее всего, была жесткой — уж больно сильным получился удар, хотя в других ситуациях она, наверное, могла быть мягкой… Мягкой и нежной. Теплой, сухой, мягкой и нежной. И не чувствующей боли.

Может быть, думал Гарри, у Снейпа просто неимоверная сила воли. А может, из-за какого-нибудь зелья он потерял чувствительность и теперь способен прикасаться хоть к раскаленному железу. Гарри хотел бы расспросить Дамблдора, возможно ли такое, но почему-то стеснялся, словно это было слишком личным.

В какой-то момент Гарри поймал себя на грезах о том, что Снейп мог бы снова к нему прикоснуться. Его взяла оторопь — ведь это же Снейп, злобный, ненавидящий всех упырь, он, наверное, и притронулся к нему только потому, что желание унизить пересилило страх. И ведь жил он как-то раньше, и ничего, все было нормально. И все же…

Когда Гарри понял, что на уроках зельеварения садится все ближе, а около подземелий кружит все чаще, он смирился. И решил, что стоит раз и навсегда с этим разобраться. Выяснить, действительно ли Снейп способен до него дотрагиваться, и успокоиться.

Гриффиндор никогда еще не терял столько баллов по вине одного человека. Гарри с демонстративной небрежностью делал домашние задания, провоцировал Малфоя, вместе с Роном затевал драки со слизеринцами и откровенно отвратительно варил зелья. План был прост: Снейп вряд ли когда-нибудь прикоснется к нему без гадливости, значит, нужно, чтобы он снова влепил ему пощечину. Не то чтобы Гарри так хотелось пощечины, но другого выхода не нашлось. И если Снейпу не больно, то он ударит его снова, а если больно, то будет бесконечно придумывать другие наказания. Или снова ударит, но в этот раз Гарри будет следить за его реакцией внимательнее.

Разумеется, намного проще было бы проверить, чувствует ли Снейп боль вообще, в принципе, но этот вариант Гарри отмел сразу: выводить из себя вредного преподавателя это одно, а намеренно причинять физическую боль — другое. Снейп был редкостным гадом, но все же человеком.

Поначалу особых успехов не наблюдалось: после происшествия с думосбором Снейп не удостаивал Гарри вниманием и обращался к нему исключительно для того, чтобы лишить баллов или назначить отработку у Филча. Гарри, впрочем, не отчаивался, потому что уже давно выведал от Дамблдора, что профессорам запрещено рукоприкладствовать. Существовала также крошечная вероятность, что Снейп раскаивается или боится, что он нажалуется директору. В общем, требовалось проявить изобретательность.

И Гарри ее усердно проявлял с не менее усердной помощью Рона, который был всегда не прочь насолить самому нелюбимому профессору.

Они бросали в подземельях бомбы-вонючки. Подсунули Снейпу заказанный по совиной почте шампунь, в который подмешали купленное у близнецов зелье для облысения. Один раз Гарри под мантией-невидимкой умудрился прикрепить к стулу в кабинете зельеварения острые кнопки, на которые наложил специально выученные чары невидимости, и эффект был грандиозным, хотя и не такой, на какой рассчитывали. По случайному совпадению, Снейп в тот день отсутствовал, и заменять его явилась Амбридж. Скандал был знатным, виновным — в этот раз совершенно справедливо — посчитали Гарри, и тот надолго забыл, что такое свободное время. Рон после того случая решительно заявил, что завязал, и искренне посоветовал это же Гарри. Но тот уже не мог остановиться.

Он прислал Снейпу валентинку, писклявым голосом воспевающую его дивные сальные волосы и изысканно крючковатый нос. Подложил ему любовное послание от имени Малфоя. Сделал с помощью Фреда вопиллер, который женским голосом проклинал Снейпа за погубленную невинность. Он всячески дерзил ему — так, что сам приходил в ужас от собственной наглости. Крайне радовало то, что Дамблдор не в Хогвартсе: Гарри не сомневался, что директор без труда распознал бы суть.

Гарри быстро стал притчей во языцех, и впервые не в связи с Волдемортом. Профессора и МакГонагалл в особенности не упускали случая укорить его или попытаться вразумить, гриффиндорцы взирали на него со смесью недоумения и восторга, слизеринцы шептались, что у него весеннее обострение. Последний слух поддерживала Амбридж, а Гарри в какой-то момент начал побаиваться, что его действительно поселят по соседству с Локхартом. Только Снейп его по-прежнему не замечал. Лишь пару раз съязвил, но до пощечин было явно далеко.

К середине марта Гарри почти впал в отчаяние. Он мог думать лишь о том, как еще взбесить Снейпа. Он стал раздражительным и нервным, начал срываться на старавшегося его урезонить Рона и докучавшую нотациями Гермиону. Он мало ел и не мог сосредоточиться; его перестали увлекать даже встречи Армии Дамблдора… А еще он почти не спал. Потому что стоило отключиться от усталости, как приходили сны — тягучие, как патока, сны, в которых Снейп хлестал его по лицу, сильно, с оттяжкой, явно не чувствуя даже жжения. После таких снов было тяжело и горько. Гарри ненавидел Снейпа еще и за них.

В редкие минуты спокойных размышлений Гарри становилось страшно. Он чувствовал, что его затягивает в черное болото, в трясину, из которой в одиночку вряд ли выбраться. Он чувствовал себя одержимым, беспомощным, под властью какой-то чужой и злой силы, и всем сердцем желал, чтобы все закончилось. И он заставлял себя верить, что все закончится, когда Снейп его ударит. Прикоснется обнаженной кожей к обнаженной коже.

К апрелю Гарри уже откровенно преследовал Снейпа. Не обращая внимания на насмешки («Поттер влюбился!»), на тревожные взгляды, на упреки и бесконечные отработки, Гарри подкарауливал Снейпа в подземельях, у Большого зала, на башнях и хамил, хамил, хамил. Он знал, что Снейп не имеет права проклясть ученика, и без зазрения совести пользовался этим знанием; он в открытую спрашивал, почему Снейп не моет голову, когда он в последний раз виделся с Волдемортом, и правда ли, что он крутит роман с Амбридж. Снейп уже даже перестал снимать баллы: он просто игнорировал его, точно докучливого, безмозглого, назойливого комара. А чаще всего накладывал Силенцио, и Гарри чуть не задыхался от бешенства, чувствуя, что еще чуть-чуть — и кинется на Снейпа с кулаками, и вот тогда его точно либо отправят на лечение, либо и вовсе исключат.

Когда МакГонагалл чуть ли не силком отвела его в больничное крыло и лично проследила, чтобы он выпил большую дозу Умиротворяющего бальзама, Гарри решился на крайние меры. Он сам понимал, что дальше так не может продолжаться и самое время поставить точку.

На следующем занятии по зельеварению Гарри сел за последний стол. Его мутило от плохого предчувствия, но он не отступил бы даже под страхом смерти. То, что он собирался сделать, было низко, подло и бесчестно, и тем не менее сворачивать с этого пути было некуда — он успел перепробовать все.

Когда урок закончился, Гарри долго копался и махнул рукой Рону с Гермионой, чтобы они его не ждали. Когда все вышли — Гермиона ушла с явным нежеланием — и остались только они со Снейпом, Гарри подошел почти вплотную и спросил:

— Профессор, а у вас в детстве правда была только одна пара подштанников?

Снейп побелел, поднял палочку, чтобы, скорее всего, наложить Силенцио, и Гарри поспешно продолжил:

— Да-а, представляю, какие они были серыми и грязными. Бедного папу, наверное, чуть не стошнило. А Сириуса уж точно вывернуло. Надо у него поинтересоваться.

И Снейп не выдержал. Он в мгновение ока схватил его за шиворот и и затряс так, что у Гарри застучали зубы.

— Заткнись, сопляк, — процедил Снейп. — Замолчи, или никакой Дамблдор тебя не защитит!

— Я знаю, что вы ничего мне не сделаете, — сглотнув, выдавил Гарри. — Вы же просто трус.

Снейп отшвырнул его от себя с такой силой, что Гарри ударился об стену, затем повернулся спиной и сделал несколько глубоких вдохов. Гарри, видя, что Снейп пытается успокоиться, завопил:

— Трус, трус, вы, наверное, и меня боитесь, боитесь, что я вас обожгу, и вы сдохнете к чертовой матери, и все будут только счастливы, предатель…

Снейп резко замахнулся… и Гарри замер от ликующего предвкушения. Внутри него как будто зазвенела до предела натянутая стрела: сейчас, прямо сейчас все закончится. Как же долго он этого ждал.

— Легилименс!

Гарри и раньше не удавалось противостоять Снейпу, а сейчас, без подготовки, не получилось и подавно. Яростная сила Снейпа сминала все его тщетные усилия, не давала защитить даже самые дальние уголки сознания. Гарри не сумел бы сказать, сколько Снейп его мучил, но очнулся он, как и раньше бывало, на полу. Из носа текла кровь, в голове все еще проносились вызванные Снейпом яркие картинки, и Гарри не мог поднять глаза: Снейп видел все, понял все…

Он медленно поднялся на колени.

— Ударьте меня, — тихо попросил он. — Ударьте, пожалуйста, вы же так меня ненавидите, пожалуйста…

— Встань, — произнес Снейп. — Отправляйся в больничное крыло.

Гарри подчинился, но лишь первой части приказа: он действительно встал, но потом подошел к Снейпу и замолотил кулаками по его груди.

— Ударьте, ударьте, — он чувствовал, что скатывается в истерику, но не мог остановиться. — Урод, сальноволосый ублюдок, ну бейте же, давайте, ну!

Снейп поймал его за запястья и без видимых усилий отстранил от себя.

— Кто бы мог подумать, что народный герой — обыкновенный мазохист. — К ним подлетел темно-синий фиал. — Выпейте.

Гарри качнул головой, и Снейп, жестко зафиксировав его голову, влил в его рот зелье сам. Гарри закашлялся, но напряжение тут же начало спадать — Умиротворяющий бальзам подействовал исправно.

— Я… — пробормотал Гарри. — Я…

— Вы, вы, — передразнил его Снейп. — Вы избалованный, самоуверенный юнец, неспособный понять, когда следует обратиться за помощью. Мне бы не составило труда добиться вашего исключения, но боюсь, что с такой кашей в голове выпускать вас на волю опасно для общества. Сейчас вы пойдете к мадам Помфри, и я лично предупрежу вашего декана о вашем состоянии. Свободны.

Последняя надежда рухнула. Гарри покачнулся и зарыдал, глухо и потерянно. Он сам не знал, почему плачет — то ли от того, что так, похоже, никогда и не узнает, есть ли на свете человек, способный к нему прикасаться, то ли потому, что все было зря.

Из-за крупных слез он ничего не видел, поэтому вздрогнул от неожиданности, когда ему на плечи опустились чужие ладони. Пару секунд спустя Снейп обхватил его лицо и заставил посмотреть на себя, осторожно поглаживая его скулы. И его руки действительно оказались теплыми и сухими, а кожа жесткой, и только на кончиках пальцев удивительно нежной и мягкой. Прекрасной. Восхитительной.

— Вам не больно… — срывающимся голосом прошептал Гарри, еще не смея верить своему открытию. И, безотрывно глядя во внимательные, грустные глаза, он, как заведенный, начал повторять: — Вам правда не больно! О Господи… вам не больно… не больно…

И Снейпу, всегда считавшему себя на редкость черствым, несентиментальным человеком, при виде этого робкого счастья было плевать, что на ладонях вскакивают жгучие волдыри.