Пять нот (гет)

Снусмумрик раскурил трубку. Он медленно затянулся, вдыхая вместе с дымом прохладный ноябрьский воздух. Дождь наконец прекратился, лес отряхивал с веток последние капли. Одна из них задержалась на краешке шляпы, но уже через мгновение звонко шлепнулась вниз, в лужу. “Ми”, — подумал Снусмумрик и прислушался. Лес молчал. Море было совсем рядом, слышался плеск волн, но подходящих нот больше не было. Просто шум набегающей волны — мерный шурх-шурх по гальке. Снусмумрик еще немного послушал море, пока докуривал трубку. Потом отмер, с удовольствием потянулся и посмотрел на тропинку под ногами. Позади осталась долина Филифьонки, ее дом некрасивой громадиной торчал возле пляжа и портил пейзаж. Снусмумрик припомнил, что когда-то этот дом принадлежал хемулю — и высоченному хемулю он подходил гораздо лучше. “Маленькой филифьонке, должно быть, требуется лестница, чтобы вымыть окна на самом верху”, — подумал Снусмумрик и ухмыльнулся. Он считал, что грязные окна ничем не хуже чистых: на них можно писать, а чтобы увидеть солнце, достаточно открыть створку.

Снусмумрик уже приготовился сделать шаг, когда услышал за спиной тоненький крик. Ветер относил звук в сторону, будто подсказывая, что он не стоит внимания, но Снусмумрик насторожился. Стоило подойти поближе или подождать, подсказывал ему опыт, происходит что-то необычное. Никто никогда не кричит просто так. Впрочем, возможно, ему послышалось.

Снусмумрик стоял у самого края леса и был готов уйти глубже, когда крик повторился. Он был жалобным и тонким, отчаянным и безнадежным. Даже слабый звук в прозрачном воздухе разносился далеко. Снусмумрик с сожалением посмотрел на тропу и отступил назад, в долину. Филифьонка.

Когда через несколько минут он подбежал к ее дому, она уже не кричала. Стояла на карнизе, вцепившись лапками в громоотвод, и неотрывно смотрела вниз. На краю крыши Снусмумрик увидел тряпку, на земле валялся перевернутый таз с водой. Мыльная вода смешалась с дождевой, расплылась радужной пленкой.

— Лестница!

— А? — Филифьонка продолжала смотреть вниз, не замечая Снусмумрика. Она поджимала ножки в смешных войлочных тапочках, но с места не двигалась.

— Как вы мыли окно? Где лестница? — крикнул Снусмумрик, задрав голову. Ему пришлось придержать шляпу, чтобы не упала.

— Лестница? Какая лестница? — переспросила Филифьонка, не отрывая глаз от земли. Она облизнула губы — мелькнул узкий язычок — и медленно продолжила:

— Я мыла окно наверху, потом увидела кокон. Вы тоже его видите, правда? Там внутри толстая гусеница. Ненавижу гусениц.

Снусмумрик не слушал, он оглядывал двор. Лестницы не было, двор уже был прибран к зиме. Ни забытой на подоконнике тряпки, ни метлы или грабель. Даже у дровяного сарая на земле не было ни щепочки.

Возможно, он смог бы затащить Филифьонку в дом через чердачное окно, она стояла совсем рядом.

— Кокон? — рассеянно переспросил Снусмумрик и пошел к двери.

— Да. Я открыла окно, чтобы его выбросить, но он пристал к перчатке, мне пришлось выбраться наружу, а потом окно захлопнулось, а таз упал, — Филифьонка говорила все медленнее и тише.

Она рассматривала таз: даже сверху было видно, что у него щербатое дно, а с краю откололась эмаль. “Почему я держу дома такую грязь? — думала Филифьонка. — Впрочем, я так редко его переворачивала, что забыла, какой он снизу. Выброшу сразу же, как слезу”. Лестницы у Филифьонки никогда не было. Один или два раза она одалживала ее у хемуля, который жил дальше на побережье, но только для того, чтобы повесить абажур. У Филифьонки замерзли ноги, и она осторожно переступила на месте. Она могла бы дотянуться до чердачного окна — его ручка была в каком-то шаге, но лапки дрожали, и труба казалась ей единственным надежным пристанищем. Быстро темнело, лужицы уже не было видно, только таз белел на фоне прелых листьев. Он был похож на луну на темном летнем небе.

Рядом раздался стук. Она осторожно повернулась. Чердачное окно было приоткрыто, а из него выглядывала чья-то мордочка.

— Дайте мне лапу.

— Не могу, — жалобно всхлипнула Филифьонка.

— Лапу!

— Не могу. У меня пальцы замерзли, — призналась она и еще раз всхлипнула.

В тишине кто-то тяжело вздохнул.

— Отгибай осторожно, по одному. Не торопись. Медленно. Я рядом.

Филифьонка попробовала пошевелить мизинцем. Получилось.

— По одному. И сразу за створку, понятно? Я втащу.

Ей казалось, что кто-то другой медленно, палец за пальцем, отпускал трубу, кто-то другой сделал робкий шаг к чердачному окну, у кого-то другого слетела бесполезная войлочная тапочка… Но именно она, Филифьонка, втиснулась в узкое чердачное окно, подхваченная крепкими чужими руками.

— Все в порядке?

В гостиной, при ярком свете, Филифьонка наконец разглядела своего спасителя. Всего лишь Снусмумрик. Быть спасенной Снусмумриком было не слишком романтично; с другой стороны, будь на его месте хемуль, пришлось бы выйти за него замуж. У хемулей на этом пунктик. Она отошла на пару шагов, подождала, пока перестанут дрожать колени, и вежливо спросила:

— Может быть, чаю?

— Я закурю? — спросил он одновременно с ней. — Мне бы трубку выбить.

— Конечно, я дам пепельницу, — Филифьонка помнила, что у нее точно была пепельница, и обвела взглядом гостиную так, будто видела впервые.

— Не откажусь, — непонятно ответил Снусмумрик и тоже оглядел комнату.

Филифьонка выскочила за дверь, пережидая приступ паники. Пепельница стояла на верхней полке, до нее можно было дотянуться, если встать на цыпочки или на стул. Она сглотнула. Она подаст блюдце. Ничем не хуже, а блюдца стоят внизу. Филифьонка побежала на кухню, на ходу сбрасывая замызганную тапочку. Нужно было умыться, поставить чай и, заодно, кофе. На тарелке под салфеткой нашлись булочки. Филифьонка подумала, что совсем не помнит, как пекла их утром. Утро было столетие назад. Она торопливо умылась, наскоро причесалась — кудряшки повисли унылыми влажными прядями — и собрала поднос. Булочки, кофе в серебряном кофейнике, чай в чайнике, молочник со сливками и отдельное блюдце. Для пепла.

Снусмумрик медленно обходил гостиную. Он никогда раньше не бывал в таком странном доме. Наверное, у всех филифьонок гостиные похожи, а у хемулей еще и полно книг, и эта комната была набита предметами. Тяжелые плотные гардины не давали и шанса вечернему свету. На полочках толпились фарфоровые котята, теснились вазочки и декоративные тарелочки, на креслах — на подголовниках и подлокотниках — светились белизной кружевные салфетки, с фотографий на стенах смотрели похожие друг на друга сердитые и напыщенные хемули и филифьонки. Ни одного улыбающегося лица. Снусмумрик фыркнул. А дома у Муми-тролля рисунки на стенах, а на каминной полке папин трамвайчик из пенки и бутылочка с позолоченным горлышком.

Наверху он увидел пепельницу. Рядом висело старое зеркало, мутно отражая его самого и часть гостиной, разрезая ее пополам, оставляя за своими краями все ненужное. По мнению Снусмумрика, и того, что отражалось, было много. Он потянулся за пепельницей и увидел в зеркале Филифьонку с заставленным подносом. Она не отрываясь смотрела, как он тянется наверх, а поднос медленно скользил из ее рук вниз и, наконец, встретился с полом.

“Соль-диез”, — подхватил ноту Снусмумрик. Скомканные извинения и короткое прощание прошли мимо него. В этот момент он размышлял о том, что сочиняет вовсе не песню осеннего дождя.

Снусмумрик вышел к развилке, снова оставляя дом Филифьонки за спиной. Лес молчаливо звал его на юг, но он чувствовал, что ноты по-прежнему где-то рядом, и пошел обратно в Муми-дол вдоль моря. Он не видел, как Филифьонка смотрела ему вслед, на мгновение приоткрыв дверь и выпустив из дома лучик света. Потом дверь закрылась, и стало совсем темно.