Когда месяцы были мальчишками (гет)

Много лет тому назад, когда летними ночами еще слышались песни падающих звёзд, а люди передавали сказки из уст в уста, двенадцать месяцев были просто мальчишками. Они засыпали в объятиях матери-земли и просыпались, щурясь в ответ на улыбку отца-небосвода; смеялись, запрокидывая кудрявые головы назад, и смех их казался звонче весенних ручьев; ссорились, как ссорятся все мальчишки, и тогда жители окрестных деревень прятались от страшных гроз.

Раз в год каждый из месяцев заступал в свои права. Декабрь сковывал реки и кутал леса в снежное одеяло, Январь рисовал узоры в окнах домов и поднимал страшные вьюги, Февраль ковал для рек новый лёд взамен старому, уже истончившемуся. Март будил ручьи, Апрель играл на флейте для соловьев, Май был ответственен за цветение яблонь и сирени и — очень часто — за первую любовь у людей. Июнь и Июль устраивали проливные дожди и ранние рассветы, Август мастерил звезды, а потом дул на них что было мочи — вот почему при нем всегда были такие красивые звездопады. Сентябрь указывал путь перелетным птицам и откупоривал запасенное еще в июле солнечное тепло — люди называли его подарок бабьим летом, — а Октябрь и Ноябрь взбивали тучи, как взбивают женщины белоснежные перины, и рисовали инеем на почерневшей земле.

В тот день, когда самый младший из зимних месяцев, Февраль, впервые горько пожалел о своём безделье и беззаботности, что так часто овладевают весёлыми бессердечными мальчишками, был его черёд править.

Уже стемнело, и снег среди разлапистых елей отсвечивал синевой, точно отражал далёкое мерцание неба — ясного, какое бывает только в крепкие морозы. А в самой чаще старого леса горел костёр. Негромко трещали поленья и сучья, пахло смолой и хвоей. Двенадцать братьев молча всматривались в огонь.

Обычно, когда селяне жгли костры — охотнее всего в Велесову ночь, после окончания уборки урожая, — никогда они не видели в огне одного и того же. Смотрели, смотрели, а сами были не здесь. А уж о чём они думали — кто ж разберёт?

Братья же глядели в огонь и видели бескрайние просторы родной земли. Луга, леса, обледенелые бойницы детинцев[1], деревни, занесённые снегом по самые ставни ладно отстроенных изб с тлеющими в их глуби лампадками, дороги, по которым в такую пору не проехала бы и карета с дюжиной лошадей — куда уж с ними тягаться деревенскому мужику, впрягающему в телегу одну только гнедую кобылу?

Но вот марево сменилось, и братья увидели в огне лесное озеро. Ближе к середине в нём зияла полынья, а от неё лучами расходились тонкие трещины.

А потом совсем недалеко, меньше чем за полверсты от пылающего костра, послышался девичий крик, похожий не то на жалобный плач, не то на мольбу о помощи. Апрель и Февраль дёрнулись было на голос, но остальные братья придержали их. А Январь взглянул в огонь ещё раз и обернулся к Февралю. Разочарование ли, гнев ли мелькнули на его лице, но вскоре оно опять сделалось спокойным и серьёзным, как прежде.

— Гляди, что ты наделал, — сказал он. — Не я ли наказывал тебе повременить с метелями? Не я ли просил вместо того усерднее сковывать реки и озера, раз лёд к началу твоего срока стал совсем тонок?.. А теперь она утонет. Из-за тебя. Будь мы смертны, были бы ей одногодками, а теперь после неё останется лишь несколько дюжин непрожитых зим.

Лишь спустя многие годы, когда молодые сосенки, едва выглядывающие из-под сугробов чуть поодаль от кострища двенадцати месяцев, превратились в могучих лесных исполинов, Февраль узнал, почему он и его зимние братья вдруг стали однажды взрослеть быстрее остальных. Когда люди умирали в их срок и по их, братьев, вине — замёрзли ли насмерть, заплутали ли в лесу во время страшной вьюги, — их непрожитые годы отходили к тому месяцу, что владел волшебным посохом. Многие ли принимали не свою смерть в тёплый погожий день? Год от года нет-нет да и утонет кто-нибудь из подвыпивших сельских мужиков во время весеннего паводка или сляжет в августе от солнечного удара старик, но случалось это так редко, что весенние и летние месяцы оставались мальчишками даже тогда, когда бороды Декабря, Января и Февраля тронула первая седина.

Но это было потом. А сейчас… сейчас Февраль вдруг подорвался с места и бросился к озеру, где провалилась в полынью смертная девчонка.

Силы уже покидали её, но она продолжала цепляться за хрупкий лёд. Опытный рыбак, по глупости решивший удить рыбу после нескольких дней оттепели, знал бы, что нужно хвататься за лёд с той стороны, с которой пришёл, и скинуть с себя тяжелую одежду. Девчонка же не знала ничего — лёд в её руках мгновенно крошился, а потяжелевший от воды овечий полушубок тянул ко дну. Один раз она ушла под воду с головой, затем вынырнула, всё ещё, видимо, надеясь на спасение — до деревни было рукой подать, и если бы только маменька с папенькой её хватились…

Но губы у неё уже посинели, дыхание стало частым и прерывистым.

Февраль не бежал к ней — летел, и только тонкие ветви бересклета и ракитника тихонько кивали вслед лесному духу.

Вот показалось озеро. Февраль ступил на замёрзшую гладь, трижды ударил по ней посохом, и с того мгновения с каждым его шагом лёд становился всё крепче и крепче. Девушка увидала его, но сил сказать хоть слово у неё уж больше не осталось — она молча взялась за протянутую руку, Февраль напрягся, потянул её на себя, и они вдвоём полетели наземь.

А потом она расплакалась — не то от пережитого страха, не то от осознания, что спасена. Оставшись сидеть на коленках прямо на льду, со слетевшим набок шерстяным платком, она утирала щёки окоченевшими пальцами и часто-часто всхлипывала.

— Не плачь, — негромко попросил Февраль, который, как и любой мальчишка, терялся при виде девичьих слёз. — Ну пожалуйста.

Он сел рядом с ней, отложив посох в сторону, отвёл её руки от лица и крепко сжал в своих ладонях, чтобы согреть.

— Как тебя зовут?

— Марена[2], — она наконец успокоилась и теперь смотрела на него блестящими от недавних слёз глазами.

— Сними свой полушубок, пока совсем не превратилась в ледышку, — сказал Февраль, а потом стянул с себя тулуп и накинул его на тонкие девичьи плечи. Её сырую одежду он взял в левую руку, а правой помог Марене подняться.

— Ты замёрзнешь, — запротестовала она, попытавшись избавиться от тулупа, а затем, когда он не позволил, спросила: — Кто ты?

— Если скажу — всё равно не поверишь. Идём, я тебя провожу.

Путь до деревни они скоротали за разговорами. Марена смешила его историями про младшего братца, а Февраль рассказывал ей легенды о красках из солнечных лучей и праздного сентябрьского заката, которыми кто-то каждую осень раскрашивает яблоки в саду, о мальчишке, что однажды поймал несколько снежинок в малахитовую шкатулку и сохранил их в глубоком погребе до следующей зимы, о серебристом месяце, появляющемся на небосводе, только чтобы осветить путь запоздалым странникам.

Голос у Февраля был надломленный, хрипловатый, не то что у деревенских мальчишек, что в прошлую Велесову ночь зазывали Марену прыгать с ними через костёр. Теперь бы уж она не отказалась очутиться у огня — ноги в сырых валенках у неё совсем заледенели, а плечи под тёплым тулупом подрагивали от холода.

Февраль всё видел — и ничего не мог поделать. Он, гонец, что каждый год передавал земле прощальный поклон зимы, не ведал холода и не мог подарить тепла, как его летние братья.

— Что ты делала в лесу? — спросил он Марену, когда неподалеку показались натопленные деревенские избы. К тому времени совсем стемнело, и всё же было видно, как дым над их крышами завивался в причудливые спирали. Февраль негромко ударил посохом, и с неба повалили пушистые снежные хлопья, от легкого дуновения ветра закружившиеся, точно в вальсе. Глупые детские забавы, подобные январским колядкам — вот и всё, что он умел.

Марена печально улыбнулась:

— Мы с матушкой наткали шерстяных платков — я и ходила в город их продавать, чтобы купить братцу медовых пряников, а себе — чёботы к весне... Если бы только дорогу давеча не замело — добралась бы с кем на лошадиной повозке, а тут пришлось через лес идти — так короче на несколько вёрст, а через озеро и вовсе почти напрямик пройти можно... Всё в этом озере и утонуло: и чёботы, и баранки — не нашла я пряников, — и деньги оставшиеся.

Февраль решил было, что Марена снова расплачется, но она и не подумала, сказала только:

— Ну ничего, наткём новых платков и скопим опять. В следующий раз уж обязательно найду брату пряники…

Тут она замолкла и в нерешительности остановилась у просёлочной дороги, перейди — и окажешься прямо у добротной избы с расчищенным крыльцом, резными ставнями и узенькой калиткой.

— Прощаться будем? — будто бы с тоской спросила Марена и принялась снимать тулуп, а у самой уже зуб на зуб не попадал от холода. — Спасибо тебе, мой неназванный спаситель. Без тебя я бы…

— Без меня ничего этого с тобой бы не случилось, — сказал вдруг Февраль, не давая ей снять тулуп, — не потеряла бы ты ни денег, ни чёботов. Прав был мой брат — если бы я только сковал реки как следует! — и он со злостью на собственную беспечность швырнул посох в сторону.

Марена смотрела на него внимательно и понятливо, точно ничему не удивлялась, а потом поймала ладонями его сжатый кулак.

— Глупый, глупый мальчишка. Со мной никогда не случалось чудес, а сегодня случилось столько, что хватит на целую жизнь.

Февраль сжал её руку, взглянул в глаза и поцеловал холодные девичьи пальцы — так осторожно, точно это не губы коснулись руки, а тёплый летний ветер с поросших багульником долин.

Так они и стояли одно долгое мгновение, а потом Февраль вложил Марене в руку что-то маленькое и круглое:

— Ничего не могу я дать тебе взамен утонувшего добра. Будь я Апрелем — одарил бы полной корзиной подснежников, будь Августом — принёс бы столько кувшинов с лесными ягодами, что хватило бы и на продажу, и на всю вашу деревню. Возьми тогда моё обручальное колечко, и если захочешь — продай.

— А если не захочу?

— Знаешь, почему некоторые дни любого месяца бывают теплее других? — спросил Февраль. — Так случается, когда у месяца тепло на сердце. И если ты оставишь кольцо себе… завтра наверняка будет оттепель.

Так они и распрощались.

Едва Марена переступила порог избы, как подаренный ей тулуп рассыпался тысячей крошечных льдинок, колечко же осталось на месте — она надела его на безымянный палец и не показывала ни отцу, ни матери.

С тех пор Февраль приходил к её дому каждый день — рисовал на окнах диковинные узоры, такие, каких не бывало больше ни у кого в деревне, ветром хохотал в тёмных сенях, оставляя после себя снежное серебро, шелестел кронами рябин, баюкая свою суженую в сумерках, ударял посохом поутру, и толстобокие снегири принимались будить Марену, щебеча на все лады.

А она так ни разу и не вышла из избы.

В деревнях зимой всегда полно работы — расчистить крыльцо, накормить скотину, набрать поленьев для растопки печи… Всё это делали мать и отец Марены, и лица их становились день ото дня всё мрачнее. Меж тем срок Февраля близился к концу — шёл его двадцать восьмой день.

Однажды утром он решился и проскользнул в неплотно прикрытую дверь, пока хозяев не было дома.

Марена лежала в кровати и, словно почувствовав его появление, открыла печальные глаза. На щеках у неё играли два нездоровых алых пятна, а синие жилки на лбу стали вдруг так заметны, что Февраль сразу всё понял.

Она таяла, как последний снег.

«Горячка» — так ответствовала ему Марена тихим музыкальным голосом, когда Февраль опустился на колени у её кровати.

— Знахарь был вчера, сказывал, что к завтрему дню уж всё будет кончено, — она протянула к нему слабую руку и легко провела тыльной стороной по его щеке. — Глупый мальчишка, почему ты плачешь?

— Снежинка попала в глаз, — выдохнул он, целуя её руку. На безымянном пальце у неё блестело колечко. — Послушай… Сегодня мой последний день, но завтра, когда всё закончится… Если ты только захочешь… Если ты захочешь, кольцо приведёт тебя ко мне.

Взгляд у Февраля стал умоляющим, Марена же испуганно отдёрнула руку.

— Мой милый мальчик, — сказала она через несколько мгновений, поглаживая его по белёсым кудрям, — позволь мне отдать душу Богу и просто побудь со мной в последние часы. Я знаю, что завтра будет март.

Она отказалась. Отказалась от бессмертия, но не от него, и вечером, когда Марена уснула, Февраль вернулся к костру, упал перед братьями на колени и стал умолять дать ему ещё один день с нею.

И утром, когда на земле впервые начал свой отсчёт двадцать девятый день февраля, у избы с расчищенным крыльцом, резными ставнями и узенькой калиткой в последний раз пели снегири.

* * *

Шли годы. Бурь порыв мятежный

Рассеял прежние мечты,

И я забыл твой голос нежный,

Твои небесные черты.

А. С. Пушкин

А время шло. С той поры много воды утекло с весёлыми весенними ручьями, много раз пылали костром и опадали на белый снег горькие ягоды рябин, кроны которых когда-то убаюкивали девушку, обручённую с месяцем. Повеса-ветер разнёс по деревням историю о ней, но, как и всякая история, передававшаяся из уст в уста и из поколения в поколение, она каждый раз менялась, и спустя много зим и много десятилетий люди лишь смутно помнили имя Марены, умершей не то в последний день зимы, не то в первый день весны, и почитали её как символ умирания и воскресания природы.

Даже мальчишка, когда-то влюбившийся в смертную, помнил теперь лишь её имя.

Он стал стариком.

И всё же узнал её, когда однажды она появилась у их костра с пустой корзинкой для подснежников. Не мог не узнать — лишь обручённая с месяцем смогла бы их найти.

Теперь её звали Марушка, и она, конечно, не помнила его. Зато девушку помнил Апрель, полюбивший её ещё по братиным рассказам, — и она отдала ему своё сердце с той же готовностью, с какой отдала его Февралю давным-давно.

Возможно, однажды, когда придёт час, Апрелю удастся сделать для неё то, чего не смог он, но до той поры должно было пройти ещё много лет и много зим.

И много февральских оттепелей.

__________________________________________________________

[1] Дети́нец — центральная часть древнерусского города, одно из названий внутренней городской крепости. Слово было широко распространено до XIV века, затем оно было вытеснено термином «кремль».

[2] Марена (словацк. Morena, чеш. Morana) — в западно— и восточно-славянской традиции женский мифологический персонаж, связанный с сезонными обрядами умирания и воскресания природы. Имя Марены носит также кукла в ритуалах проводов зимы и встречи весны.