Сказка в устах / A Tale Told (джен)

Однажды прохладным осенним днём отец взмахнул копытом.

Но тише от этого не стало, ведь все птицы и так уже давно улетели.

Кап-кап-кап.

Лил дождь.

В этом не было ничего откровенно удивительного. Дождь — это ведь совершенно естественное для природы явление. А что было удивительным, так это отсутствие предусмотрительности со стороны отца. Большинство пони, если взялись организовывать семейную встречу, проводят её у себя в доме, особняке или каком-то похожем здании с крышей. Неужели так трудно было свериться с пегасьим прогнозом погоды? Как будто это не он проходил мимо доски объявлений по пять раз на дню.

Ах, прошу простить, я чуть не забыл, о ком говорю.

С его стороны это значило бы признать, что мы, единороги, — превыше прочих похожие на наших славных владычиц изыском и утончённостью — вынуждены справляться у ветреных грубиянов, общепринято именуемых «пегасами», о чём-то настолько тривиальном, как погода.

…

Ладно, пускай, я немного приукрасил. Некоторым мыслям лучше и дальше хранить в черепной коробке, нежели говорить кому-то вслух.

Даже если «кому-то» — это идиоту, помешанному на расовом превосходстве.

Неужели ему это настолько противно? Может в самом деле да, а может и нет. Мы с ним не общались уже много лет.

Если даже на время забыть отца, это в большей или меньшей степени касалось всех пони в парке, кого я имел неудовольствие знать. Я бы, разумеется, ни за что не произнёс подобного вслух. У меня, если на то пошло, хватало чувства приличия. А отец же был готов вот-вот продемонстрировать во всеуслышание отсутствие оного.

Кап-кап-кап.

Говоря об остальных, я называю их «семьей» весьма относительно. У большинства пони семья вызывает ассоциации с теплом очага и приветливым домашним уютом. Она воссоздаёт у них перед глазами детские воспоминания, горячие объятия и нечёткие лица, далёкий строгий голос; но каждый образ пронизан той связью и взаимопониманием, что не стираются ни возрастом, ни расстоянием, ни памятью.

Кто знает, сколько лет я не виделся со своей «семьёй».

Селестинский парк, в котором отец решил организовать встречу, располагался у южной оконечности Яркого перевала, единственного прохода в Кантерлотских горах на несколько сот миль в обе стороны. Своей популярностью среди единорогов он был обязан близости к Кантерлоту, а среди пегасов — перепадам высот и рекордному количеству перелётных птиц. Именно из-за птиц я согласился прийти, не взирая на намечающуюся компанию. Не скажу за всех, но при взгляде на этих пернатых созданий, дерзнувших покорять небесные просторы, во мне всегда просыпался детский восторг.

Кап-кап-кап.

И тут же будто пугало стоял отец, поглощённый собой, сосредоточенный лишь на внезапном объекте своей ненависти — команде погодных пегасов; они собирались устроить грозу, подгоняя и направляя через перевал стайки рокочущих туч.

Копыто над головой.

Уши прижаты.

Рот открыт.

Хотел бы я сейчас поговорить с ним. Отвлечь на пару минут, объяснить всю разницу и расхождения в нашем восприятии мира. Он бы выслушал, надо всего лишь толику везения, и хотя вряд ли он всё поймёт с первого слова, но, возможно, заржавевшие шестерёнки предубеждений в его голове медленно придут в движение. И со временем он поймёт, что в них могло что-то застрять.

Он набирает полную грудь воздуха.

Это мой шанс. Вот только что мне сказать?

«Прошу прощения, отец, не могли бы уделить мне пару минут?»

Дурость! Так с порога бросают тебе в лицо мейнхэттенские коммивояжёры.

«Эй, стой, не надо!»

Тоже не годится. Добьюсь лишь новых криков.

Кап-кап-кап.

Поздно.

Поток брани срывается с его губ. В шуме дождя его голос слишком неясен, чтобы можно было разобрать отдельные слова, но это и не нужно — тон и громкость доносят смысл вполне отчётливо. Несколько пегасов оборачиваются и сердито косятся, но большинство попросту не обращает внимания, не имея желания кричать что-либо в ответ сквозь грохот уже полноценного ливня.

Теперь-то я отчётливо представлял, что следовало сказать отцу. Поведать сказку. Хотя она наверняка получилась бы слишком длинная, да и я бы вряд ли изложил её понятно. Возникавшие в моей голове мысли не сказать чтобы особо прагматичные.

Эх, да что уж там.

Я бы начал свою сказку с «Однажды...» и закончил словами: «Грустная история, правда?»

Однажды жили на свете два жеребёнка.

Он — единорог, отпрыск мелкого аристократического рода, свет отчих надежд и чаяний, которые ушли в мир иной вместе с его матерью после тяжёлых родов. Он видел огромный мир за пределами тесных коридоров традиций и родословных, чего не замечали окружающие его пони, и стремился примирить взгляды отца со своими собственными. Но в надежде избежать конфликта между кровными узами и самоопределением он молчал, не рискуя озвучивать эти мысли.

Она — рождённая земными пони пегаска, не ведавшая подобных душевных метаний. Приняв отличия в облике себя и своих родителей, она проложила надёжный и стойкий мостик меж двух противоположностей.

Время летело совершенно незаметно, и вскоре им, как и всем живым существам, суждено было повзрослеть.

В один прекрасный день они по воле случая повстречались в парке.

— Эти пташки. Белохвостые жаворонки. Разве они не чудесны?

Нотки беззаботного восхищения в голосе пегаски почему-то сподвигли единорога ответить ей, а не промолчать как обычно.

— У меня дома есть несколько таких, — произнёс он без задней мысли.

К его удивлению, кобыла рассмеялась и показала на порхающих в кронах деревьев птичек.

— Вам нравится за ними наблюдать, да? — спросила она с тенью улыбки на мордочке.

Это было очевидно. Он кивнул.

— Почему же?

Действительно, почему?

Ему вспомнились далёкие дни детства, вспомнилось, как он наблюдал за птицами, а те парили над горящими золотом парапетами Кантерлота, да с такой лёгкостью, что окружающим с их самопорождённой строгостью оставалось лишь завидовать. И как дивился свободе птиц, их отрешённости от тех, кому суждено влачить существование внизу на земле.

Он попытался связать это в одно предложение, замялся, сбился.

— Приятно не забывать... что кое-что в нашей жизни ещё не лишено свободы.

Дурак.

Пегаска удивлённо покачала головой, но ответила своим мелодичным голоском:

— Тогда в чём же смысл ваших птиц в клетке?

Эта невинная беседа положила начало кое-чему совершенно новому. Жизненные пути пегаски и единорога побежали параллельно, и воспоминания о поведении его отца начали забываться за годы без общения. Пегаска стала ему новой семьёй, а он постепенно избавлял голову от лиц прошлого. Однако где-то в глубине души он не терял надежды примирить две противоположности, хранил искреннюю уверенность в том, что и другие могут измениться, как изменился он сам.

Лишь многие годы позже, на семейной встрече в том же самом парке, в памяти жеребца ожила отцовская бестактность, стоило другим пони оказаться не в том месте не в то время.

Стоя там, он видел в своём отце птицу, запертую в клетке, чьи крылья скованы негодованием и узким традиционным воспитанием. Не способный отпустить прошлое, не желающий отказываться от самоуверенности, достигаемой за счёт принижения других, он отчаянно цеплялся за «обычаи предков», покуда они не начали замещать его «я» — и разрушать.

И в то мгновение единорог узрел себя самого, опутанного страхом родственного осуждения, страхом перед необходимостью выбирать одну семью из двух. Теперь он понял, почему столько лет неосознанно избегал разговора с отцом; осознал, что всегда будет нечто — некто, — не желающий измениться. Не способный измениться. В то мгновение он впервые пришёл к неотвратимости стоящего перед ним решения.

Что бы он ни выбрал, настало время отпускать.

И что-то глубоко внутри него надломилось.

Кап-кап-кап.

Грустная история, правда?