Презумпция взаимности (гет)

«Судебная баллистика — одна из самых перспективных отраслей криминалистики…» Можно стихи писать.

Вот интересно, что я вообще делаю на юрфаке, если даже на лекции по одному из немногих мало-мальски сносных предметов меня клонит в сон?

Иногда мне кажется, что я умудрилась набрать двести шестьдесят из трёхсот баллов по ЕГЭ и пройти на самый престижный факультет только для того, чтобы через три года встретиться с Овчаренко.

Его с коммерческого потока перевели — за отменную учёбу. И с того самого дня, когда он впервые переступил порог аудитории вместе с нашей группой, чего о нём только не говорят! Вплоть до того, что преподша по административному праву, сорокалетняя Жанетта Вольдемаровна, к нему неровно дышит.

Ох, как я понимаю вас, многоуважаемая Жанетта Вольдемаровна.

Сначала думала, пройдёт. Я вообще из тех, кто с температурой сорок будет ждать, что организм сам справится. Но Овчаренко похлеще любого гриппа пристал.

Был бы хоть красавец! Худющий, длинный, светлые волосы коротко острижены, брови такие же — пшенично-золотистые. И глаза серо-голубые. Тихие омуты.

Сонька Вереньева сразу к нему подсела на лекции, небрежно сбросила шёлковый шарф, прикрывавший низкий вырез… Да у меня, может, с телосложением тоже проблем нет, но это же не повод на учёбу наряжаться стиптизёршей?

По тому, как Овчаренко ей улыбнулся, я сразу поняла, что его такими штучками не проймёшь. Не она первая, не она и последняя. Чтобы приручить такого, надо с ним подружиться.

Вопрос — как?

Что нам обоим нравится «Король и Шут», выяснилось позже. Сперва нас свело уголовное право.

Ту лекцию вёл сам Ягуар. Ну, то есть Вышинский. Честное слово, не знаю, почему его так прозвали — по мне, и фамилии достаточно. Нам про его легендарного однофамильца-прокурора, который извёл в сталинские времена уйму народа, весь первый курс талдычили. Про внешность ничего не скажу, а вот в характере у них сходство несомненное: из-за Ягуара тоже каждый год куча людей вылетает. Так вот, в тот раз он возьми и спроси, есть ли желающие провести научное исследование. Наши все притихли, а я — была не была! — подняла руку.

— А что же остальные? — ухмыльнулся Ягуар. — Очкуют?

Вот тогда поднялся Овчаренко.

Он три месяца бегал по архивам, копался в Интернете, вылавливал преподов в коридорах. А я приводила нарытый им материал в божеский вид и писала статью.

Половина наших трудов канула в Лету, перечёркнутая красным карандашом Ягуара. Ещё половина изменилась до неузнаваемости. Зато позавчера, проглядев окончательный вариант, он удостоил нас снисходительным кивком:

— Нормально. Можно выводить на конференцию.

Так мы узнали, что через пять дней нам ехать в Москву, защищать честь родного универа.

Не знаю, о чём думал Овчаренко, с серьёзным видом разглядывая узор на полу, а я поняла мгновенно, что такой шанс даётся раз в жизни. За эти три месяца я стала ему другом, товарищем и братом — из Москвы должна вернуться его девушкой.

…Звонок прорвался сквозь завесу размышлений. Наконец-то, можно идти домой и собирать вещи. Сегодня ещё экологическое право, но ради такого можно и прогулять очередные полтора часа разглагольствований о тяжёлом положении пингвинов в Антарктиде.

Забросив тетрадь в сумку, я направилась было к двери, но тёплая ладонь осторожно легла мне на плечо.

— Маш, не подождёшь меня?

Ещё бы я ответила «нет», если просит Овчаренко. В чуть прищуренных глазах плескалось какое-то непонятное смущение, и на секунду меня вдруг обожгла шальная мысль: а что, если и Москвы не потребуется?

Когда все, кроме нас, вышли из залитой солнцем аудитории, он выждал с минуту и лишь потом аккуратно прикрыл дверь. Немного подумав, закрыл и окно.

— Душно будет, — вздохнула я.

— Это ненадолго. — Подойдя ко мне, он скрестил руки на груди, точь-в-точь повторив жест Ягуара. — Маш, мне надо тебе кое в чём признаться.

Кажется, у меня в кончиках пальцев закололо. Я присела на парту.

— Слушаю.

— Понимаешь… — Светлая кожа щёк проступила малиновыми пятнами. — Я влюбился.

— Понимаю. — Язык стал сухим и шершавым, как газетная бумага. Он с трудом меня слушался.

— Этот человек… Мы с ним довольно часто видимся, но, мне кажется, ему и в голову не приходит, как я к нему отношусь. Я боготворю его.

— Ну, если он не знает о твоих чувствах, — вымученно улыбнулась я, — может, стоит высказаться?

Он переступил с ноги на ногу.

— Понимаешь, не всё так просто. Этот человек намного старше меня.

Сердце глухо бухнуло где-то под рёбрами. Я ни к селу ни к городу вспомнила Колумба. Интересно, он под конец жизни обнаружил, что его Индия — вовсе не Индия?

— И он мужчина.

Вот это, кажется, было на добивание.

— Мужчина, — медленно повторила я. Теперь он был уже красный до самой шеи:

— Я, может, расстроил тебя? Ты человек консервативных устоев?

Да нормальных я устоев, хотелось рявкнуть мне. Пусть хоть все мужики в универе голубыми окажутся, мне пофиг. Только не ты.

— Видишь ли, я даже родителям не говорил. Только сестре. И тебе.

Я наконец перевела дыхание — как боксёр поднимается на счёт «девять».

— Спасибо, что сказал мне. — Потянувшись, накрыла ладонью его заледеневшие пальцы. — Мы друзья, и твоя ориентация тут ни при чём.

— Это хорошо, — с облегчением выдохнул он. — Если честно, я жуткий эгоист.

— Почему же?

— Я не просто так тебе сказал. Я надеюсь, что ты поможешь мне.

Вот тут уж я с трудом удержалась от усмешки.

— И чем же я могу тебе помочь?

— Этот мужчина…

Оглянувшись, точно под партами мог кто-то прятаться, он почти перешёл на шёпот:

— Это Вышинский.

Я провела ладонью по лбу, не знаю, смеяться или плакать. Глупо надеяться, что это розыгрыш. Да за такой розыгрыш я бы…

— Вышинский — гомофоб, — громче, чем надо, сказала я. Он болезненно поморщился. — Глупо отрицать очевидное. Помнишь его шутку на прошлой лекции?

Овчаренко схватил меня за рукав:

— Маш, я книжку читал по психологии. Там написано, что, если человек неприязненно относится к геям, скорее всего, в глубине души он сам…

— До такой глубины ты не дотянешься, — хмыкнула я. — Прибьёт он тебя на полдороге.

Он опустил светловолосую голову:

— Это верно. Но ведь у тебя он уже второй год преподаёт? Ты его знаешь лучше, чем я. Помоги мне завоевать его симпатию и не нарваться. — В прозрачных омутах плескалась мольба. — Мне кажется, эта конференция — мой единственный шанс. Мы ведь втроём едем: ты, я и он…

Я беспечно тряхнула головой:

— Какие проблемы? Пропадать, так с музыкой. Можешь на меня рассчитывать.

Горячо сжав мою руку, он выпалил слова благодарности. Я не слушала: пыталась обмозговать новый план. Я ведь тоже когда-то что-то читала по психологии. Вроде как в каждом присутствует тяга к своему полу в большей или меньшей степени, и в течение жизни всё может меняться. А в юности так и вовсе многие воображают себя гомосексуалистами без достаточных к тому оснований…

* * *

Мороз пробирает. Кажется, зря я эту куртку напялил: в Москве ещё холодней. Хотел лучше выглядеть, идиот.

Права была Машка: ничего у меня не получится. Размечтался. Вообще, надо о докладе думать, а не о розовых соплях. Но, боюсь, если Вышинский будет в зале, у меня язык к гортани прилипнет и я слова не смогу выговорить. Хорошо бы у него в это время была своя секция.

Или нет. Глупо прятаться. В конце концов, взялся за гуж…

На больших вокзальных часах без четверти девять. Ботинки, кажется, сейчас прилипнут к ступеням. Пальцы еле-еле чувствуют сквозь перчатки ремешок сумки.

Эх, мама проводить хотела — отказался. Как всегда, будет плакать, с объятиями лезть… Оно бы и ничего, но при нём…

— Серёжка!

Вон она, Мохова, бежит от остановки. Куртка полурасстёгнута, на голове вместо шапки тонкая повязка — и хоть бы щёки разрумянились.

Обняв, быстро чмокает меня в щёку.

— Привет, коллега-уголовник!

— И тебе привет, — улыбаюсь. — Ничего не забыла?

Машет рукой:

— Теперь уж всё равно. Ягуар не пришёл ещё?

Как же я не люблю эту кличку. В ней что-то жестокое, необузданное, совсем не подходящее Юрию Андреевичу.

Мотаю головой.

— Надеюсь, нам не придётся ехать без него, — усмехается она. — Уже посадку объявили.

Мне стоит большого труда не напомнить ей, что она сама только что явилась. Пробки, наверное, в Северном дикие.

— Ты уже решил, какую часть доклада будешь рассказывать?

Пожимаю плечами:

— Вторую, наверное. Или нет… лучше я начну.

В янтарных глазах на мгновение мелькает понимание:

— Хорошо.

Узкой ладонью в вязаной рукавичке она стряхивает с воротника снег. На ногах поблескивают чёрные лаковые сапожки. Красивая девчонка.

— Слушай, а ты был когда-нибудь на Воробьёвых горах?

— У меня там тётя живёт.

Узнав от мамы о моём приезде, она даже хотела, чтобы я пожил у неё эти три дня. Мне, конечно, такая любезность была ни к чему.

Да когда же он придёт, в самом деле?

— Может, внутрь зайдём?

— Договорились под часами встретиться. Хочешь, иди, а я тут подожду.

— Да меня совесть замучает, пока ты здесь будешь в Кая превращаться, — фыркнула она. — Как думаешь, время он не мог перепутать? У меня раз был такой случай.

— У тебя, может, и был.

Это ж надо выдумать…

— Вы что, сдурели — мёрзнуть тут?

Обернувшись как по команде, мы увидели Вышинского, закутанного в чёрное пальто, с ярко-оранжевым шарфом, обмотанным вокруг горла. Он косился на нас с явным неодобрением.

— Пошли бы, в зале погрелись.

— Вас ждали, Юрий Андреевич, — спокойно сказала Маша.

— Ладно, живо к поезду. С какого пути отходит?

Ей сперва показалось — первый. Куда там! Поезд наш стоял на седьмом пути, и бежать предстояло через мост.

Нынешним летом этот мост называли душегубкой: под стеклянным колпаком было нечем дышать. Повинуясь требованиям горожан, крышу сняли, и теперь с него не сползала ледяная корка, на которой невозможно было удержаться, не хватаясь за перила. Не выдерживая натуги, перила, поскрипывая, наклонялись всё ниже, и оставалось только гадать, успеют ли их укрепить до того, как кто-нибудь чебурахнется с шестиметровой высоты.

Я не успел взять Машину сумку: её, бормоча ругательства, подхватил Вышинский и теперь мчался впереди, прокладывая дорогу. Сама Маша повисла на мне, испуганно косясь вниз.

— Билеты у вас, Юрий Андреевич? — крикнула она, обжигая рот ветром.

— С какой стати?

Она издала какой-то нечленораздельный возглас, и Вышинский обернулся с кривой ухмылкой:

— Я же говорил, билеты у меня будут. Чего зря спрашивать?

— Весёлая будет поездочка, — хрипло выдыхает она мне в ухо. А мне… А мне и вправду смешно.

Нумерация вагонов с головы поезда. У нас семнадцатый, предпоследний. Пятое купе.

Мы с Вышинским забрасываем сумки наверх, и я опускаюсь на холодную скамью, приваливаюсь лбом к стеклу.

* * *

Что-то под лопатками ломит. Стареешь, брат, на пенсию пора. Сидел бы и семечки щёлкал, а то ещё что-то кичевряжишься… Это ж надо бы так с ректором разругаться.

А впрочем, хай увольняют, ежели хотят. С голоду не помру. Может, наоборот, больше времени конторе смогу уделять. Как-никак, а адвокат я не из последних.

Зачем мне вообще эта кафедра, зачем докторская? Что, вообще, такого гениального можно написать по юриспруденции? Надо уходить самому, пока не дали пинка под зад, и заниматься практикой.

Ленка бы одобрила. Ей всё хотелось переехать в Москву — и чтобы я там стал звездой адвокатуры. Неужели мы из-за этого разбежались — не могли решить, где жить и чем заниматься? Или просто она слишком сильно полюбила командовать?

Зашуршали пакеты. Это студент мой, Овчаренко, за яблоками полез. Протянул мне одно — крупное, ярко-зелёное, явственно пахнущее варёной курицей.

— Будете, Юрий Андреевич?

Голос у него дрожит, как на семинаре. Толковый парень, только шуганый какой-то. Если ото всех шарахаться, карьеру не сделаешь.

Мотаю головой:

— Спасибо, не хочу.

Мохова прилипла к окну, машет рукой черноволосой женщине в ярко-алом платке. Ко мне бы тоже мать пришла, если бы не лежала третью неделю в кардиологии. Она любит меня провожать, хотя мне уже двадцать лет как не двадцать.

Кажется, теплеет. Надышали. Я спускаю с плеч пальто.

С негромким толчком поезд трогается. Сбросив сапоги, Мохова скрещивает ноги на сиденье и негромко подпевает маршу за окном:

— Наступает минута прощания, ты глядишь мне тревожно в глаза… Юрий Андреевич, — оборачивается ко мне. — Вы не подвинетесь? Я бы ноги вытянула, а то сводит.

Конечно, давно пора подвинуться и освободить место юной особе. Но я лишь бросаю на неё короткий взгляд и советую:

— А ты пересядь напротив.

Четвёртого с нами по-прежнему нет.

* * *

Хоть убей, не пойму, что в нём Серёжка нашёл. Ягуар ниже его на полголовы, полноват, носит вечно какие-то дурацкие водолазки ядовитой расцветки. Спина сутулая, из-под нависших бровей сверкают тёмные глаза. А руки, руки! Грубые, волосатые, как лапы медвежьи.

Впрочем, у мужчин своя логика. Жаль только на Серёжку смотреть: весёлый, остроумный, он как-то стих, затаился, с робким обожанием поглядывая на Ягуара из-под длинных ресниц. Тому хоть бы что — подумаешь, студент…

И слава Богу. Страшно подумать, что будет, если он прознает о Серёжкиных мечтах. В порошок сотрёт одной насмешкой.

За окном один за другим вспыхивают огоньки. Похоже, станция.

Вышинский тоже косится в окно.

— Маш, не сходишь посмотреть, сколько стоим?

— Неужели вы выходить собрались? — поинтересовалась я, подходя к двери.

— Почему нет? Я бы подышал свежим воздухом.

Сам виноват, не надо было с собой горчицу брать. Пахнет теперь хреном на всё купе.

А может, ревную, потому и бешусь?

— Станция Черепаново, — бодро объявила я, заглядывая в купе. — Три минуты.

— Ясно, — буркнул Ягуар, уставившийся в затрёпанную толстую книжку.

— В два часа ночи будет Ефремов, там полчаса стоим. Если хотите…

— Там поглядим, — махнул он рукой.

Мне почему-то казалось, что читает он какую-то жутко раритетную монографию по уголовному праву, но, изловчившись подсмотреть обложку, я разочаровалась. Булгаков, «Роковые яйца». Вот и вся наука.

* * *

Юрий Андреевич, похоже, с головой погрузился в чтение и нас с Машей больше не замечал. На всякий случай я достал из рюкзака журнал по играм и заслонился им, украдкой разглядывая высокий лоб, прочерченный парой морщин, растрёпанные тёмные волосы, высокие скулы, резко изогнутый ястребиный нос. Воротник свитера открывал шею, вдоль которой едва заметной розовой полоской змеился шрам. От лезвия? От ожога?

Хватит, а то сейчас такой боевик нафантазирую… То ли дело Машка: сидит, играется в телефоне, и ни до чего ей дела нет.

— Почти десять, — раздался хрипловатый голос Юрия Андреевича. — Завтра рано подниматься. Не знаю, как вы, а я спать. Ты куришь, Овчаренко?

Вздрогнув, я поспешно кивнул.

— Пошли тогда, в тамбуре постоим, пока Маша переоденется.

Следом за ним я направился на негнущихся ногах. И только в тамбуре, у открытого окна сообразил, что забыл пачку «Винстона» в кармане куртки.

Вышинский протянул мне сигарету.

— Первый раз? — спросил, выдыхая мне навстречу горькое облачко дыма.

— Что? — Ох, покраснел я, наверное, до ушей… Всё мечтаю загореть, чтобы кожа не шла такими жуткими малиновыми пятнами.

— На конференцию первый раз едешь?

— Ну да. Если не считать школьные.

— Ишь ты… Медалист?

— Серебряный. — Я выдавил неуверенную улыбку. — По химии четвёрка. У нас до седьмого класса её военрук вёл. А потом Анна Пална пришла — умная, но строгая жутко. Я так и не полюбил этот предмет.

— А что же, для учёбы обязательно любовь нужна? — усмехнулся он. И, не дожидаясь ответа, пожал плечами:

— Я вообще с тройками закончил. Предки ахали: в армию, мол, залетишь, Юрка.

Из окна врывался холодный ветер — я зябко поднёс руки ко рту.

— Если честно, у меня была мысль пойти в армию, Юрий Андреевич. Надеялся, что она меня изменит.

— Армия редко меняет в лучшую сторону. Небось, родители не пустили?

Я кивнул.

— Мама такой скандал устроила… Ну да ничего, я рад, что попал на юрфак.

«Оттого, что с вами встретился».

* * *

Мохова уже успела постелить себе постель и уютно свернулась под одеялом, как котёнок. Впрочем, едва мы вошли, она тут же вскочила, сунув ноги в ядовито-розовые шлёпанцы, и зашлёпала к двери:

— Не буду вам мешать. Скажете тогда, что можно возвращаться?

— Хорошо, — выдохнул Сергей и как-то потерянно покосился в сторону двери. Стеснялся меня, что ли?

Увольте: торчать за дверью, ожидая, пока ещё и он облачится в ночную одежду, я не собирался. Стянул свитер, расстегнув ремень, скинул брюки. Протянув руку под полку, расстегнул «молнию» сумки и на ощупь выудил из неё пакет с пижамой.

Когда я обернулся, собираясь лезть наверх, парень уже лежал, натянув простыню под подбородок.

— Спокойной ночи, Юрий Андреевич, — пробормотал он.

— И тебе того же. — Лесенка угрожающе скрипнула под моей ногой, и я поспешно улёгся животом на полку. — Не забудь соседку позвать.

Подушка пахла почему-то дождём и мокрой травой. Мне вспомнилось, как мы бродили с Ленкой по парку по щиколотку в жухлой листве. Тогда и мысли не было, что так скоро разбежимся. Или она догадывалась, потихоньку отступала прочь от минного поля?

— Юрий Андреевич! — донеслось снизу. Я свесился:

— Чего тебе, Маш?

— Вы нас разбудите, если вдруг проспим?

— Проводница разбудит. — Отвернувшись к стенке, я ткнулся в подушку щекой. Глаза слипались.

* * *

Посреди ночи мне показалось, что я попала под бомбёжку. Открыв глаза и плотнее укутавшись в одеяло, с облегчением осознала, что это сон. Наткнувшись в сантиметре от моей головы на тяжеленный баул, поняла, что рано радуюсь.

— Простите, — зашептали над ухом. — В коридоре темнота, ничего не видно. Это четвёртое купе?

— Пятое, — буркнула я.

— Ах, да. Мне и нужно пятое. Сейчас-сейчас, я пристрою чемодан…

— Может, хотя бы свет включите? Не хотелось бы, чтобы со второй попытки вы размозжили мне голову.

Щёлкнул выключатель, и я поспешно прикрыла глаза ладонью.

— Лен, ещё рано на работу, — сонно донеслось сверху.

Зря, зря Серёжка надеется.

Ловко забросив громадный чемодан на багажную полку, новый сосед принялся стелить постель. Интересный юноша: стройный, гибкий, с бледным узким лицом и рыжими волосами едва не до плеч. Указательный палец левой руки обвивает блестящая змейка.

— Вы до Москвы? — шёпотом спросил он.

— Угу.

— И я тоже. На конференцию еду.

Я не стала интересоваться, на какую: мало ли в столице научных тусовок. Хотя по его виду не скажешь, что наукой занимается: скорее, едет на ролевую игру — эльфа изображать.

Ловко вскарабкавшись на верхнюю полку, он шепнул мне:

— Спокойной ночи.

Повторив пожелание, я укрылась было вновь одеялом, но спать не хотелось. Жаль, Вышинский дрыхнет, забыв свои планы подышать свежим воздухом. Я бы постояла с ним, на огни города посмотрела. Может, Серёжку растолкать?

Покосившись на его мирное лицо спящего ангелочка с чуть приоткрытым в улыбке ртом и ямочками у подбородка, я отказалась от своей затеи. Пусть отдыхает. Завтра, чует моё сердце, придётся побегать.

* * *

Машка дышала с присвистом, закинув во сне руку на стол и угрожающе свесившись головой в проход. Как там, наверху, Юрий Андреевич, я не знал: его было не видно и не слышно. Зато неведомо откуда взявшийся новый сосед сидел у окна на краешке моей постели и смотрел, как бегут мимо поля, припорошенные снегом, деревья и фонарные столбы.

Поймав мой взгляд, он смутился:

— Простите. Сверху ничего не видно, вот я и позволил себе…

— Никаких проблем. — Отбросив простыню, я встал. — Я переоденусь — не возражаете?

— Конечно.

Натянув джинсы и рубашку, я достал из рюкзака зубную щётку и двинулся приводить себя в порядок. Глупое дурачество, но мне хотелось прилично выглядеть к тому времени, как Вышинский встанет.

Вода леденющая — пока умывался, мурашками покрылся. Кое-как пригладив соломенные патлы, направился обратно в купе.

Наш спутник застыл всё в той же позе, провожая мечтательным взглядом домишки у железной дороги.

— Всегда хотелось нарисовать что-то подобное, — выдохнул он. — Посёлок в снегах, заброшенная станция, рельсы, бегущие вдаль…

— Вы художник? — полюбопытствовал я.

— Да я много кто. Аспирант на кафедре, помощник адвоката, программист… И рисую потихоньку.

— Круто. Я тоже когда-то пытался — не вышло.

Он пожал плечами:

— Значит, что-то другое вам дано. Кстати, может, на «ты»? — Протянул мне узкую ладонь с ухоженными светлыми пальцами:

— Арсений.

— Серёга.

Выпустив его руку, я невольно покосился на серебряную змейку на его указательном пальце. Ни за что бы ни купил себе что-то подобное.

Вагон тряхнуло, и я с опаской покосился на Машку, сдвинувшуюся ещё ближе к краю. Арсений одобрительно усмехнулся:

— Твоя девушка?

— Нет, просто друг. Мы в одной группе в универе, и на конференции вместе выступаем.

— А что за конференция?

— Да в МГУ, по уголовному праву и криминологии.

Серые с голубыми крапинками глаза соседа весело блеснули:

— Мы ещё и коллеги, оказывается. Мне туда же.

* * *

Этим недорослям и в голову не пришло разбудить меня пораньше. Пришлось наспех натягивать штаны, уже когда поезд замедлял ход, подходя к Москве. На голове тот ещё колтун, а расчёску я куда-то сунул… Тоже мне, светило науки.

— В Москве златоглавой, я так понимаю, не впервой? — спросил я притихших студентов. Они дружно кивнули.

— Так вот, забудьте об этом. От меня не отходить. На вокзале глазами не хлопать. До общаги мы должны доехать вместе.

— Мы уже совершеннолетние, — вскинула голову Мохова.

— А я совершеннозимний. — Сверкнул глазами, и она поспешно опустила голову. — В случае чего спрос с меня будет. Нафига мне проблемы?

— Помнится, я когда-то со студентами на экскурсию ездил, — поделился воспоминаниями рыжий сосед. — Всё бы прошло хорошо, если бы один не надыбал где-то волшебных таблеток… Всю обратную дорогу монстров ловил. Мы уж думали связать.

— Сочувствую, — фыркнул я. — Давайте, ребята, разбирайте вещи — и в тамбур. У нас не так много времени.

— А вы не с нами? — спросил Овчаренко рыжего. Тот тряхнул патлами:

— Не, я в гостиницу. Дороговато, зато жить можно. В этих общежитиях вечно тараканы…

Мохова со слабым стоном поднесла ладонь ко рту.

— Плох тот юрист, который боится тараканов, — строго сказал я. — Как ты собираешься подзащитных в тюрьме навещать?

С улыбкой Марии Стюарт перед казнью она подхватила сумку и первая вышла из купе.