Презумпция взаимности (гет)

«Судебная баллистика — одна из самых перспективных отраслей криминалистики…» Можно стихи писать.

Вот интересно, что я вообще делаю на юрфаке, если даже на лекции по одному из немногих мало-мальски сносных предметов меня клонит в сон?

Иногда мне кажется, что я умудрилась набрать двести шестьдесят из трёхсот баллов по ЕГЭ и пройти на самый престижный факультет только для того, чтобы через три года встретиться с Овчаренко.

Его с коммерческого потока перевели — за отменную учёбу. И с того самого дня, когда он впервые переступил порог аудитории вместе с нашей группой, чего о нём только не говорят! Вплоть до того, что преподша по административному праву, сорокалетняя Жанетта Вольдемаровна, к нему неровно дышит.

Ох, как я понимаю вас, многоуважаемая Жанетта Вольдемаровна.

Сначала думала, пройдёт. Я вообще из тех, кто с температурой сорок будет ждать, что организм сам справится. Но Овчаренко похлеще любого гриппа пристал.

Был бы хоть красавец! Худющий, длинный, светлые волосы коротко острижены, брови такие же — пшенично-золотистые. И глаза серо-голубые. Тихие омуты.

Сонька Вереньева сразу к нему подсела на лекции, небрежно сбросила шёлковый шарф, прикрывавший низкий вырез… Да у меня, может, с телосложением тоже проблем нет, но это же не повод на учёбу наряжаться стиптизёршей?

По тому, как Овчаренко ей улыбнулся, я сразу поняла, что его такими штучками не проймёшь. Не она первая, не она и последняя. Чтобы приручить такого, надо с ним подружиться.

Вопрос — как?

Что нам обоим нравится «Король и Шут», выяснилось позже. Сперва нас свело уголовное право.

Ту лекцию вёл сам Ягуар. Ну, то есть Вышинский. Честное слово, не знаю, почему его так прозвали — по мне, и фамилии достаточно. Нам про его легендарного однофамильца-прокурора, который извёл в сталинские времена уйму народа, весь первый курс талдычили. Про внешность ничего не скажу, а вот в характере у них сходство несомненное: из-за Ягуара тоже каждый год куча людей вылетает. Так вот, в тот раз он возьми и спроси, есть ли желающие провести научное исследование. Наши все притихли, а я — была не была! — подняла руку.

— А что же остальные? — ухмыльнулся Ягуар. — Очкуют?

Вот тогда поднялся Овчаренко.

Он три месяца бегал по архивам, копался в Интернете, вылавливал преподов в коридорах. А я приводила нарытый им материал в божеский вид и писала статью.

Половина наших трудов канула в Лету, перечёркнутая красным карандашом Ягуара. Ещё половина изменилась до неузнаваемости. Зато позавчера, проглядев окончательный вариант, он удостоил нас снисходительным кивком:

— Нормально. Можно выводить на конференцию.

Так мы узнали, что через пять дней нам ехать в Москву, защищать честь родного универа.

Не знаю, о чём думал Овчаренко, с серьёзным видом разглядывая узор на полу, а я поняла мгновенно, что такой шанс даётся раз в жизни. За эти три месяца я стала ему другом, товарищем и братом — из Москвы должна вернуться его девушкой.

…Звонок прорвался сквозь завесу размышлений. Наконец-то, можно идти домой и собирать вещи. Сегодня ещё экологическое право, но ради такого можно и прогулять очередные полтора часа разглагольствований о тяжёлом положении пингвинов в Антарктиде.

Забросив тетрадь в сумку, я направилась было к двери, но тёплая ладонь осторожно легла мне на плечо.

— Маш, не подождёшь меня?

Ещё бы я ответила «нет», если просит Овчаренко. В чуть прищуренных глазах плескалось какое-то непонятное смущение, и на секунду меня вдруг обожгла шальная мысль: а что, если и Москвы не потребуется?

Когда все, кроме нас, вышли из залитой солнцем аудитории, он выждал с минуту и лишь потом аккуратно прикрыл дверь. Немного подумав, закрыл и окно.

— Душно будет, — вздохнула я.

— Это ненадолго. — Подойдя ко мне, он скрестил руки на груди, точь-в-точь повторив жест Ягуара. — Маш, мне надо тебе кое в чём признаться.

Кажется, у меня в кончиках пальцев закололо. Я присела на парту.

— Слушаю.

— Понимаешь… — Светлая кожа щёк проступила малиновыми пятнами. — Я влюбился.

— Понимаю. — Язык стал сухим и шершавым, как газетная бумага. Он с трудом меня слушался.

— Этот человек… Мы с ним довольно часто видимся, но, мне кажется, ему и в голову не приходит, как я к нему отношусь. Я боготворю его.

— Ну, если он не знает о твоих чувствах, — вымученно улыбнулась я, — может, стоит высказаться?

Он переступил с ноги на ногу.

— Понимаешь, не всё так просто. Этот человек намного старше меня.

Сердце глухо бухнуло где-то под рёбрами. Я ни к селу ни к городу вспомнила Колумба. Интересно, он под конец жизни обнаружил, что его Индия — вовсе не Индия?

— И он мужчина.

Вот это, кажется, было на добивание.

— Мужчина, — медленно повторила я. Теперь он был уже красный до самой шеи:

— Я, может, расстроил тебя? Ты человек консервативных устоев?

Да нормальных я устоев, хотелось рявкнуть мне. Пусть хоть все мужики в универе голубыми окажутся, мне пофиг. Только не ты.

— Видишь ли, я даже родителям не говорил. Только сестре. И тебе.

Я наконец перевела дыхание — как боксёр поднимается на счёт «девять».

— Спасибо, что сказал мне. — Потянувшись, накрыла ладонью его заледеневшие пальцы. — Мы друзья, и твоя ориентация тут ни при чём.

— Это хорошо, — с облегчением выдохнул он. — Если честно, я жуткий эгоист.

— Почему же?

— Я не просто так тебе сказал. Я надеюсь, что ты поможешь мне.

Вот тут уж я с трудом удержалась от усмешки.

— И чем же я могу тебе помочь?

— Этот мужчина…

Оглянувшись, точно под партами мог кто-то прятаться, он почти перешёл на шёпот:

— Это Вышинский.

Я провела ладонью по лбу, не знаю, смеяться или плакать. Глупо надеяться, что это розыгрыш. Да за такой розыгрыш я бы…

— Вышинский — гомофоб, — громче, чем надо, сказала я. Он болезненно поморщился. — Глупо отрицать очевидное. Помнишь его шутку на прошлой лекции?

Овчаренко схватил меня за рукав:

— Маш, я книжку читал по психологии. Там написано, что, если человек неприязненно относится к геям, скорее всего, в глубине души он сам…

— До такой глубины ты не дотянешься, — хмыкнула я. — Прибьёт он тебя на полдороге.

Он опустил светловолосую голову:

— Это верно. Но ведь у тебя он уже второй год преподаёт? Ты его знаешь лучше, чем я. Помоги мне завоевать его симпатию и не нарваться. — В прозрачных омутах плескалась мольба. — Мне кажется, эта конференция — мой единственный шанс. Мы ведь втроём едем: ты, я и он…

Я беспечно тряхнула головой:

— Какие проблемы? Пропадать, так с музыкой. Можешь на меня рассчитывать.

Горячо сжав мою руку, он выпалил слова благодарности. Я не слушала: пыталась обмозговать новый план. Я ведь тоже когда-то что-то читала по психологии. Вроде как в каждом присутствует тяга к своему полу в большей или меньшей степени, и в течение жизни всё может меняться. А в юности так и вовсе многие воображают себя гомосексуалистами без достаточных к тому оснований…

* * *

Мороз пробирает. Кажется, зря я эту куртку напялил: в Москве ещё холодней. Хотел лучше выглядеть, идиот.

Права была Машка: ничего у меня не получится. Размечтался. Вообще, надо о докладе думать, а не о розовых соплях. Но, боюсь, если Вышинский будет в зале, у меня язык к гортани прилипнет и я слова не смогу выговорить. Хорошо бы у него в это время была своя секция.

Или нет. Глупо прятаться. В конце концов, взялся за гуж…

На больших вокзальных часах без четверти девять. Ботинки, кажется, сейчас прилипнут к ступеням. Пальцы еле-еле чувствуют сквозь перчатки ремешок сумки.

Эх, мама проводить хотела — отказался. Как всегда, будет плакать, с объятиями лезть… Оно бы и ничего, но при нём…

— Серёжка!

Вон она, Мохова, бежит от остановки. Куртка полурасстёгнута, на голове вместо шапки тонкая повязка — и хоть бы щёки разрумянились.

Обняв, быстро чмокает меня в щёку.

— Привет, коллега-уголовник!

— И тебе привет, — улыбаюсь. — Ничего не забыла?

Машет рукой:

— Теперь уж всё равно. Ягуар не пришёл ещё?

Как же я не люблю эту кличку. В ней что-то жестокое, необузданное, совсем не подходящее Юрию Андреевичу.

Мотаю головой.

— Надеюсь, нам не придётся ехать без него, — усмехается она. — Уже посадку объявили.

Мне стоит большого труда не напомнить ей, что она сама только что явилась. Пробки, наверное, в Северном дикие.

— Ты уже решил, какую часть доклада будешь рассказывать?

Пожимаю плечами:

— Вторую, наверное. Или нет… лучше я начну.

В янтарных глазах на мгновение мелькает понимание:

— Хорошо.

Узкой ладонью в вязаной рукавичке она стряхивает с воротника снег. На ногах поблескивают чёрные лаковые сапожки. Красивая девчонка.

— Слушай, а ты был когда-нибудь на Воробьёвых горах?

— У меня там тётя живёт.

Узнав от мамы о моём приезде, она даже хотела, чтобы я пожил у неё эти три дня. Мне, конечно, такая любезность была ни к чему.

Да когда же он придёт, в самом деле?

— Может, внутрь зайдём?

— Договорились под часами встретиться. Хочешь, иди, а я тут подожду.

— Да меня совесть замучает, пока ты здесь будешь в Кая превращаться, — фыркнула она. — Как думаешь, время он не мог перепутать? У меня раз был такой случай.

— У тебя, может, и был.

Это ж надо выдумать…

— Вы что, сдурели — мёрзнуть тут?

Обернувшись как по команде, мы увидели Вышинского, закутанного в чёрное пальто, с ярко-оранжевым шарфом, обмотанным вокруг горла. Он косился на нас с явным неодобрением.

— Пошли бы, в зале погрелись.

— Вас ждали, Юрий Андреевич, — спокойно сказала Маша.

— Ладно, живо к поезду. С какого пути отходит?

Ей сперва показалось — первый. Куда там! Поезд наш стоял на седьмом пути, и бежать предстояло через мост.

Нынешним летом этот мост называли душегубкой: под стеклянным колпаком было нечем дышать. Повинуясь требованиям горожан, крышу сняли, и теперь с него не сползала ледяная корка, на которой невозможно было удержаться, не хватаясь за перила. Не выдерживая натуги, перила, поскрипывая, наклонялись всё ниже, и оставалось только гадать, успеют ли их укрепить до того, как кто-нибудь чебурахнется с шестиметровой высоты.

Я не успел взять Машину сумку: её, бормоча ругательства, подхватил Вышинский и теперь мчался впереди, прокладывая дорогу. Сама Маша повисла на мне, испуганно косясь вниз.

— Билеты у вас, Юрий Андреевич? — крикнула она, обжигая рот ветром.

— С какой стати?

Она издала какой-то нечленораздельный возглас, и Вышинский обернулся с кривой ухмылкой:

— Я же говорил, билеты у меня будут. Чего зря спрашивать?

— Весёлая будет поездочка, — хрипло выдыхает она мне в ухо. А мне… А мне и вправду смешно.

Нумерация вагонов с головы поезда. У нас семнадцатый, предпоследний. Пятое купе.

Мы с Вышинским забрасываем сумки наверх, и я опускаюсь на холодную скамью, приваливаюсь лбом к стеклу.

* * *

Что-то под лопатками ломит. Стареешь, брат, на пенсию пора. Сидел бы и семечки щёлкал, а то ещё что-то кичевряжишься… Это ж надо бы так с ректором разругаться.

А впрочем, хай увольняют, ежели хотят. С голоду не помру. Может, наоборот, больше времени конторе смогу уделять. Как-никак, а адвокат я не из последних.

Зачем мне вообще эта кафедра, зачем докторская? Что, вообще, такого гениального можно написать по юриспруденции? Надо уходить самому, пока не дали пинка под зад, и заниматься практикой.

Ленка бы одобрила. Ей всё хотелось переехать в Москву — и чтобы я там стал звездой адвокатуры. Неужели мы из-за этого разбежались — не могли решить, где жить и чем заниматься? Или просто она слишком сильно полюбила командовать?

Зашуршали пакеты. Это студент мой, Овчаренко, за яблоками полез. Протянул мне одно — крупное, ярко-зелёное, явственно пахнущее варёной курицей.

— Будете, Юрий Андреевич?

Голос у него дрожит, как на семинаре. Толковый парень, только шуганый какой-то. Если ото всех шарахаться, карьеру не сделаешь.

Мотаю головой:

— Спасибо, не хочу.

Мохова прилипла к окну, машет рукой черноволосой женщине в ярко-алом платке. Ко мне бы тоже мать пришла, если бы не лежала третью неделю в кардиологии. Она любит меня провожать, хотя мне уже двадцать лет как не двадцать.

Кажется, теплеет. Надышали. Я спускаю с плеч пальто.

С негромким толчком поезд трогается. Сбросив сапоги, Мохова скрещивает ноги на сиденье и негромко подпевает маршу за окном:

— Наступает минута прощания, ты глядишь мне тревожно в глаза… Юрий Андреевич, — оборачивается ко мне. — Вы не подвинетесь? Я бы ноги вытянула, а то сводит.

Конечно, давно пора подвинуться и освободить место юной особе. Но я лишь бросаю на неё короткий взгляд и советую:

— А ты пересядь напротив.

Четвёртого с нами по-прежнему нет.

* * *

Хоть убей, не пойму, что в нём Серёжка нашёл. Ягуар ниже его на полголовы, полноват, носит вечно какие-то дурацкие водолазки ядовитой расцветки. Спина сутулая, из-под нависших бровей сверкают тёмные глаза. А руки, руки! Грубые, волосатые, как лапы медвежьи.

Впрочем, у мужчин своя логика. Жаль только на Серёжку смотреть: весёлый, остроумный, он как-то стих, затаился, с робким обожанием поглядывая на Ягуара из-под длинных ресниц. Тому хоть бы что — подумаешь, студент…

И слава Богу. Страшно подумать, что будет, если он прознает о Серёжкиных мечтах. В порошок сотрёт одной насмешкой.

За окном один за другим вспыхивают огоньки. Похоже, станция.

Вышинский тоже косится в окно.

— Маш, не сходишь посмотреть, сколько стоим?

— Неужели вы выходить собрались? — поинтересовалась я, подходя к двери.

— Почему нет? Я бы подышал свежим воздухом.

Сам виноват, не надо было с собой горчицу брать. Пахнет теперь хреном на всё купе.

А может, ревную, потому и бешусь?

— Станция Черепаново, — бодро объявила я, заглядывая в купе. — Три минуты.

— Ясно, — буркнул Ягуар, уставившийся в затрёпанную толстую книжку.

— В два часа ночи будет Ефремов, там полчаса стоим. Если хотите…

— Там поглядим, — махнул он рукой.

Мне почему-то казалось, что читает он какую-то жутко раритетную монографию по уголовному праву, но, изловчившись подсмотреть обложку, я разочаровалась. Булгаков, «Роковые яйца». Вот и вся наука.

* * *

Юрий Андреевич, похоже, с головой погрузился в чтение и нас с Машей больше не замечал. На всякий случай я достал из рюкзака журнал по играм и заслонился им, украдкой разглядывая высокий лоб, прочерченный парой морщин, растрёпанные тёмные волосы, высокие скулы, резко изогнутый ястребиный нос. Воротник свитера открывал шею, вдоль которой едва заметной розовой полоской змеился шрам. От лезвия? От ожога?

Хватит, а то сейчас такой боевик нафантазирую… То ли дело Машка: сидит, играется в телефоне, и ни до чего ей дела нет.

— Почти десять, — раздался хрипловатый голос Юрия Андреевича. — Завтра рано подниматься. Не знаю, как вы, а я спать. Ты куришь, Овчаренко?

Вздрогнув, я поспешно кивнул.

— Пошли тогда, в тамбуре постоим, пока Маша переоденется.

Следом за ним я направился на негнущихся ногах. И только в тамбуре, у открытого окна сообразил, что забыл пачку «Винстона» в кармане куртки.

Вышинский протянул мне сигарету.

— Первый раз? — спросил, выдыхая мне навстречу горькое облачко дыма.

— Что? — Ох, покраснел я, наверное, до ушей… Всё мечтаю загореть, чтобы кожа не шла такими жуткими малиновыми пятнами.

— На конференцию первый раз едешь?

— Ну да. Если не считать школьные.

— Ишь ты… Медалист?

— Серебряный. — Я выдавил неуверенную улыбку. — По химии четвёрка. У нас до седьмого класса её военрук вёл. А потом Анна Пална пришла — умная, но строгая жутко. Я так и не полюбил этот предмет.

— А что же, для учёбы обязательно любовь нужна? — усмехнулся он. И, не дожидаясь ответа, пожал плечами:

— Я вообще с тройками закончил. Предки ахали: в армию, мол, залетишь, Юрка.

Из окна врывался холодный ветер — я зябко поднёс руки ко рту.

— Если честно, у меня была мысль пойти в армию, Юрий Андреевич. Надеялся, что она меня изменит.

— Армия редко меняет в лучшую сторону. Небось, родители не пустили?

Я кивнул.

— Мама такой скандал устроила… Ну да ничего, я рад, что попал на юрфак.

«Оттого, что с вами встретился».

* * *

Мохова уже успела постелить себе постель и уютно свернулась под одеялом, как котёнок. Впрочем, едва мы вошли, она тут же вскочила, сунув ноги в ядовито-розовые шлёпанцы, и зашлёпала к двери:

— Не буду вам мешать. Скажете тогда, что можно возвращаться?

— Хорошо, — выдохнул Сергей и как-то потерянно покосился в сторону двери. Стеснялся меня, что ли?

Увольте: торчать за дверью, ожидая, пока ещё и он облачится в ночную одежду, я не собирался. Стянул свитер, расстегнув ремень, скинул брюки. Протянув руку под полку, расстегнул «молнию» сумки и на ощупь выудил из неё пакет с пижамой.

Когда я обернулся, собираясь лезть наверх, парень уже лежал, натянув простыню под подбородок.

— Спокойной ночи, Юрий Андреевич, — пробормотал он.

— И тебе того же. — Лесенка угрожающе скрипнула под моей ногой, и я поспешно улёгся животом на полку. — Не забудь соседку позвать.

Подушка пахла почему-то дождём и мокрой травой. Мне вспомнилось, как мы бродили с Ленкой по парку по щиколотку в жухлой листве. Тогда и мысли не было, что так скоро разбежимся. Или она догадывалась, потихоньку отступала прочь от минного поля?

— Юрий Андреевич! — донеслось снизу. Я свесился:

— Чего тебе, Маш?

— Вы нас разбудите, если вдруг проспим?

— Проводница разбудит. — Отвернувшись к стенке, я ткнулся в подушку щекой. Глаза слипались.

* * *

Посреди ночи мне показалось, что я попала под бомбёжку. Открыв глаза и плотнее укутавшись в одеяло, с облегчением осознала, что это сон. Наткнувшись в сантиметре от моей головы на тяжеленный баул, поняла, что рано радуюсь.

— Простите, — зашептали над ухом. — В коридоре темнота, ничего не видно. Это четвёртое купе?

— Пятое, — буркнула я.

— Ах, да. Мне и нужно пятое. Сейчас-сейчас, я пристрою чемодан…

— Может, хотя бы свет включите? Не хотелось бы, чтобы со второй попытки вы размозжили мне голову.

Щёлкнул выключатель, и я поспешно прикрыла глаза ладонью.

— Лен, ещё рано на работу, — сонно донеслось сверху.

Зря, зря Серёжка надеется.

Ловко забросив громадный чемодан на багажную полку, новый сосед принялся стелить постель. Интересный юноша: стройный, гибкий, с бледным узким лицом и рыжими волосами едва не до плеч. Указательный палец левой руки обвивает блестящая змейка.

— Вы до Москвы? — шёпотом спросил он.

— Угу.

— И я тоже. На конференцию еду.

Я не стала интересоваться, на какую: мало ли в столице научных тусовок. Хотя по его виду не скажешь, что наукой занимается: скорее, едет на ролевую игру — эльфа изображать.

Ловко вскарабкавшись на верхнюю полку, он шепнул мне:

— Спокойной ночи.

Повторив пожелание, я укрылась было вновь одеялом, но спать не хотелось. Жаль, Вышинский дрыхнет, забыв свои планы подышать свежим воздухом. Я бы постояла с ним, на огни города посмотрела. Может, Серёжку растолкать?

Покосившись на его мирное лицо спящего ангелочка с чуть приоткрытым в улыбке ртом и ямочками у подбородка, я отказалась от своей затеи. Пусть отдыхает. Завтра, чует моё сердце, придётся побегать.

* * *

Машка дышала с присвистом, закинув во сне руку на стол и угрожающе свесившись головой в проход. Как там, наверху, Юрий Андреевич, я не знал: его было не видно и не слышно. Зато неведомо откуда взявшийся новый сосед сидел у окна на краешке моей постели и смотрел, как бегут мимо поля, припорошенные снегом, деревья и фонарные столбы.

Поймав мой взгляд, он смутился:

— Простите. Сверху ничего не видно, вот я и позволил себе…

— Никаких проблем. — Отбросив простыню, я встал. — Я переоденусь — не возражаете?

— Конечно.

Натянув джинсы и рубашку, я достал из рюкзака зубную щётку и двинулся приводить себя в порядок. Глупое дурачество, но мне хотелось прилично выглядеть к тому времени, как Вышинский встанет.

Вода леденющая — пока умывался, мурашками покрылся. Кое-как пригладив соломенные патлы, направился обратно в купе.

Наш спутник застыл всё в той же позе, провожая мечтательным взглядом домишки у железной дороги.

— Всегда хотелось нарисовать что-то подобное, — выдохнул он. — Посёлок в снегах, заброшенная станция, рельсы, бегущие вдаль…

— Вы художник? — полюбопытствовал я.

— Да я много кто. Аспирант на кафедре, помощник адвоката, программист… И рисую потихоньку.

— Круто. Я тоже когда-то пытался — не вышло.

Он пожал плечами:

— Значит, что-то другое вам дано. Кстати, может, на «ты»? — Протянул мне узкую ладонь с ухоженными светлыми пальцами:

— Арсений.

— Серёга.

Выпустив его руку, я невольно покосился на серебряную змейку на его указательном пальце. Ни за что бы ни купил себе что-то подобное.

Вагон тряхнуло, и я с опаской покосился на Машку, сдвинувшуюся ещё ближе к краю. Арсений одобрительно усмехнулся:

— Твоя девушка?

— Нет, просто друг. Мы в одной группе в универе, и на конференции вместе выступаем.

— А что за конференция?

— Да в МГУ, по уголовному праву и криминологии.

Серые с голубыми крапинками глаза соседа весело блеснули:

— Мы ещё и коллеги, оказывается. Мне туда же.

* * *

Этим недорослям и в голову не пришло разбудить меня пораньше. Пришлось наспех натягивать штаны, уже когда поезд замедлял ход, подходя к Москве. На голове тот ещё колтун, а расчёску я куда-то сунул… Тоже мне, светило науки.

— В Москве златоглавой, я так понимаю, не впервой? — спросил я притихших студентов. Они дружно кивнули.

— Так вот, забудьте об этом. От меня не отходить. На вокзале глазами не хлопать. До общаги мы должны доехать вместе.

— Мы уже совершеннолетние, — вскинула голову Мохова.

— А я совершеннозимний. — Сверкнул глазами, и она поспешно опустила голову. — В случае чего спрос с меня будет. Нафига мне проблемы?

— Помнится, я когда-то со студентами на экскурсию ездил, — поделился воспоминаниями рыжий сосед. — Всё бы прошло хорошо, если бы один не надыбал где-то волшебных таблеток… Всю обратную дорогу монстров ловил. Мы уж думали связать.

— Сочувствую, — фыркнул я. — Давайте, ребята, разбирайте вещи — и в тамбур. У нас не так много времени.

— А вы не с нами? — спросил Овчаренко рыжего. Тот тряхнул патлами:

— Не, я в гостиницу. Дороговато, зато жить можно. В этих общежитиях вечно тараканы…

Мохова со слабым стоном поднесла ладонь ко рту.

— Плох тот юрист, который боится тараканов, — строго сказал я. — Как ты собираешься подзащитных в тюрьме навещать?

С улыбкой Марии Стюарт перед казнью она подхватила сумку и первая вышла из купе.

Зря я шапку не надела… Здесь холоднее, чем у нас. По тёмно-серому асфальту вьётся позёмка, морозным вихрем обдаёт ноги.

Сжимаю пальцы Серёжи, чтобы не задубеть вконец. Подошвы сапог то и дело скользят по гладкой наледи, мы едва держимся на ногах. А наш препод шагает, как ни в чём не бывало.

Наконец-то метро. Я с облегчением выдыхаю, ослабляю шарф.

— От вещей ни на шаг, — командует Ягуар, найдя укромное место за колонной. — Я за жетонами.

Очередь жуткая, как и всегда на «Павелецкой». Что вы хотите — вокзал.

…Съезжая вниз, я, чтобы не заснуть на Серёжином плече, читаю рекламу на стенах.

«Окна Алюпласт — зимой и летом одним цветом». Чушь какая… А это что? «Автосервис «Волчок». Мы посадим вас на колёса!»

Пихаю Серёжу под руку.

— Глянь, пропаганда наркотиков среди бела дня.

У него глаза слипаются, он что-то неразборчиво бурчит в ответ. Зато Вышинский фыркает.

— А ты на них в суд подай.

Легкомысленно передёргиваю плечами.

— Почему бы и нет?

Покосившись на всякий случай на схему метро, касаюсь его рукава:

— Юрий Андреевич, а разве нам на кольцевую?

— Нет, на зелёную ветку.

— Так зачем спускаться вниз?

Досадливо скривившись, он повернул налево, и мы кое-как протолкались обратно к платформе.

— Овчаренко, ты что, дрыхнешь на ходу? Гляди, не свались.

Подхватив Серёжу под руку, я помогла ему отступить от белой линии, что было делом нелёгким: толпа сдавила, как сельдей в бочке. Потянуло ветерком, в тоннеле загорелся жёлтый свет.

Кое-как впихнувшись в поезд, я без сил привалилась к стене. Теперь уже Овчаренко повис на мне. С боков подпирали внушительного вида кавказцы, и перед глазами невольно вставала картина Ходынского поля. Хорошо бы у нас обошлось без жертв.

— Следующая — «Аэропорт», — прохрипел Вышинский. — Давайте к дверям.

Помятые, зато целые, мы вывалились наружу.

— Вы не знаете, далеко до этой общаги?

Я честно постаралась, чтобы вопрос прозвучал не слишком жалобно, хотя плечо протестующе заныло, в очередной раз ощутив тяжесть сумки.

— Минут пятнадцать.

Нахмурившись, он добавил:

— Если бегом.

* * *

Стыдно признаться, но от холода и усталости у меня все мысли застыли в голове, и я надеялся только, что это не слишком заметно со стороны. Когда мы переступили порог общаги и я наконец скинул рюкзак, немного отпустило. Уже можно было не моргать каждые полминуты без риска рухнуть в сон.

Общага эта, я слышал, уже лет десять как была переделана в университетскую гостиницу для иногородних делегаций, но вслух называли её по-старому. И потрескавшиеся обои, и мутно-зелёные пятна на потолке, и заклеенные бумагой деревянные рамы отдавали самой что ни на есть общагой.

— Мы из НГГУ, — пояснял наш преподаватель блондиночке за стойкой. — Энский государственный гуманитарный университет. На нас должны быть три комнаты.

— Одну минуточку.

Она защёлкала кнопками компьютера, рядом с которым первый мобильник показался бы чудом современности. Этот звероящер загудел, запыхтел и наконец выдал ей загадочного вида таблицу.

— Прошу извинения, — она опечаленно покачала головой. — Наверное, какая-то ошибка. Вам оставлены всего две комнаты.

Что-то глухо бухнуло и заскрежетало у меня в груди.

— А вы можете созвониться с нашим деканом и выделить нам ещё одну? — ровным тоном, почти скрывшим раздражение, поинтересовался он.

— Боюсь, что нет. Вы же понимаете, конференция…

Юрий Андреевич покосился на Машку с явной досадой.

— Ладно, пишите: одну — Моховой, другую — Вышинскому и Овчаренко.

Вот тут я почувствовал, как стискивает горло железный ошейник. Три дня наедине? Ёлки-моталки, да я свихнусь!

От счастья, не иначе.

* * *

Комната Моховой оказалась в противоположном конце коридора, но, думаю, это не повод для беспокойства. Девка она взрослая, свою голову на плечах пора иметь — вряд ли попрётся куда посреди ночи. Куда хуже то, что я вынужден ютится в одной норе с Овчаренко. Ни тебе матом загнуть, ни вещи по комнате раскидать — будь добр, веди себя перед студентом как пай-мальчик, не то уже завтра о твоих похождениях будет известно вконтакте — или где ещё они там тусуются.

Пока Овчаренко отмокал в душе, я растянулся на кровати и попытался вытряхнуть из головы намётки будущего доклада, вопросы для дискуссии и вообще всё, что я когда-либо знал об уголовном праве. Надо хоть немного отдохнуть: выспаться удастся ещё очень нескоро.

— Я всё.

Замотанный в халат Овчаренко змеёй скользнул мимо меня и принялся распаковывать вещи. Захватив с собой мыло «Душечка» (ужас! где мне такое подсунули?), шорты и футболку, я закинул полотенце на плечо и зашагал в душ.

Разумеется, окно было разбито. Не так основательно, чтобы опасаться внезапных осколочных ранений, но достаточно, чтобы по ногам бил зверский холод. Вдобавок запах у мыла «Душечка» оказался похлеще, чем у иного химического оружия — в комнату я вернулся, благоухая ароматом «Взрыв на кондитерской фабрике».

— Пойди скажи Маше или напиши ей, что через полчаса мы встречаемся у дверей. В десять начинается регистрация.

— Хорошо.

Переведя взгляд с его лица на уляпанную плакатами стену, я наткнулся на чудище, достойное, как минимум, Кунсткамеры: бледное, как мел, лицо, ярко-алые губы, обведённые чёрным карандашом, длиннющие ресницы. И кольцо в носу, как у бодливого быка — хотя внешне этот задохлик в кожаных лосинах ничем на быка не походил.

— Это парень или девушка? — сам не знаю зачем осведомился я.

Овчаренко повернул голову.

— Парень, — с какой-то тоскливой обречённостью выдохнул он.

— Гомик, что ли?

— Бисексуал.

Я не мог не скривиться. Развели тут…

— Лучше бы Мадонну повесили.

* * *

В девять тридцать у дверей. Интересно, мы так все три дня строем ходить будем? По-моему, Вышинский держит нас за какой-то ясли-сад на выезде.

Набросив поверх белой блузки ярко-алый пиджак, я чуть-чуть подкрасила глаза и закинула тени в сумку. Пора бежать. Быть растерзанной за трёхминутное опоздание мне совсем не хочется.

Разумеется, внизу никого. Выглянула на улицу — вдруг они решили практиковать закаливание по методу Порфирия Иванова? Тоже ни души. А время идёт.

Подошла к зеркалу, так и сяк повертела шапку. Достала блеск для губ — тоже дело не лишнее. Он с витаминами, а на таком морозе кожа легко трескается.

— Некогда красоваться, — бросил подошедший Вышинский. — Вперёд.

— Что ж вы так долго-то? — поинтересовалась я.

— Дверь заклинило, — охотно пояснил Серёжа. — Минут десять выбраться не могли.

Он ещё что-то добавил, но я уже не расслышала за воем ветра.

Пока добирались до станции, чувствовала себя героиней Джека Лондона. «Как тени, шли они в Белом Безмолвии, каждую секунду рискуя упасть и более не подняться».

Один раз я и вправду поскользнулась — выручил Вышинский, попутно обругав меня криволапой. У меня мозги уже настолько смёрзлись, что я не смогла как следует обидеться.

Зато в метро народ уже рассосался, на платформе, считай, никого не было. Серёжа развернул было схему, но Ягуар сориентировался и без неё.

— Высаживаемся на «Театральной» и переходим на красную ветку. Едем до «Университета».

— Юрий Андреевич, а вы были раньше у них на юрфаке? — полюбопытствовал Серёжа.

Тот усмехнулся:

— Не раз.

Ну ещё бы, он же у нас светило науки. Только лаврового венка не хватает.

В вагоне, откровенно скучая, прислушиваюсь к объявлениям.

«Уважаемые пассажиры, покупая с рук сомнительную продукцию, вы поощряете нелегальную торговлю. Будьте бдительны!»

Блондиночка в белом пальто, сидевшая рядом со мной, тоже навострила уши. С улыбкой повернулась ко мне:

— Кошмар, правда?

Я не успела ответить: поднявшись, она подхватила стоявший у её ног пакет, набитый резиновыми утятами, и заголосила:

— Для детей и взрослых! Уникальная игрушка пускает пузыри и создаёт в вашей ванной эффект джакузи! Торопитесь — только у нас!

* * *

Москвичи — странные люди. Встав у пешеходного перехода, они не ждут, пока загорится зелёный. Как только наберётся толпа человек в двадцать, они идут прямо наперерез потоку машин, а те вынуждены ждать. Интересно, не отсюда ли ноги у пробок растут?

Вниз и вниз ведёт нас дорога вдоль витой изгороди. Нырнув наконец в калитку, попадаем в какое-то царство хрустальных деревьев и высоченных сугробов.

Машка хлопает меня по плечу:

— Глянь.

Вон оно, главное здание МГУ — помпезное, с высоченное башней.

— Юрий Андреевич, нам туда?

— Не-а, направо.

Там, за поворотом, тоже очень красивое здание с золотистыми колоннами. А рядом, наверное, общага: серая, обшарпанная, похожая на наш городской травмпункт.

— Вот сюда. — Вышинский показывает прямо на тяжёлую дверь «общаги».

— Какие у вас всегда забавные шутки, Юрий Андреевич, — фыркает Маша и тут же осекается: мы уже подошли достаточно близко, чтобы разглядеть табличку с надписью «Юридический факультет».

— Даа, — разводит руками она. — А я ещё собиралась сюда поступать.

* * *

Отчего-то всю дорогу меня не оставляло ощущение, что и здесь нам подложат какую-нибудь свинью. В списки не внесут, например. Или фамилии перепутают. Но нет, всё оказалась в ажуре, и миловидная брюнетка в ярко-розовой блузке торжественно выдала нам три пакета с ручками, блокнотами и прочей мишурой.

Мохова тут же кинулась к зеркалу.

— Серёж, ты не поможешь мне с бейджиком?

Он покорно склонился над ней, а свой убрал в карман.

— Подожду пока. — По губам его пробежала смущённая улыбка. — А то эти таблички на груди наводят меня на мысль о рабском торге.

Покосившись на часы, он вопросительно взглянул на меня:

— Теперь, наверное, будет торжественная часть?

— Вчера была. На лишний день командировки наш декан не раскошелился, — фыркнул я.

Овчаренко аж икнул. Мохова опустила ресницы, под которыми мне почудились озорные смешинки.

— Здесь всё сказано. — Я развернул программу. — Вам сейчас в двести сорок восьмую аудиторию — секция уголовной политики. А мне на пятый этаж.

И наконец-то мы друг от друга отдохнём. А то ещё немного, и я себя наседкой почувствую.

— А если мы раньше закончим, можно к вам прийти, послушать? — спросил Сергей.

Я устало выдохнул:

— Ну, вы уж совсем… Боитесь, на вашу долю науки не хватит?

Он как-то сразу стушевался, отступил на шаг, и я махнул рукой:

— Да приходите, конечно. Какие проблемы? Просто я бы на вашем месте по столице, например, погулял.

— Погуляешь в такой мороз, — хмыкнула Мохова. — Лучше сразу признайтесь, Юрий Андреевич, что вы не хотите перед нами выступать.

Осадить? А в сущности, зачем?

Съёжился, прижал руки к груди:

— Ой, боюсь-боюсь-боюсь!

Маша прыснула. Следом за ней, прижав ладонь ко рту, негромко рассмеялся Сергей.

— Идите уж, учёные.

Рука об руку они зашагали к лестнице.

* * *

Я думала устроиться где-нибудь в середине аудитории, но Серёжа, недолго думая, плюхнулся за первую парту у окна. Не могла же я оставить его наедине с бесчисленными искушениями в виде длинноногих блондинок, снующих между рядами.

Глаза смежались. И чего меня понесло на эту конференцию? Валялась бы сейчас дома на диване. Даром что среда, пары начинаются в полвторого.

— Устала? — участливо спросил Серёжа. Я тряхнула головой, улыбнулась:

— Пустяки.

— Нельзя ли к вам присоединиться, господа? — раздался над ухом на удивление бодрый и жизнерадостный голос. Повернувшись, я увидела рыжеволосого соседа из поезда. Несмотря на строгий чёрный костюм и идеально сидящую на нём светло-голубую рубашку, он казался рок-музыкантом, случайно забредшим на концерт Шостаковича.

— Садитесь, конечно. — Я придвинулась ближе к Серёже, и рыжий опустился рядом со мной на скамью.

— Мы ведь с вами ещё не познакомились. Меня Арсений зовут.

— Маша.

— Очень приятно, — он церемонно склонил голову. — А знаете, Маша, вы потрясающе выглядите.

Я аж не сразу нашлась с ответом: давно мне никто такого не говорил. Даже покосилась, не смеётся ли? Но светло-синие глаза под медными стрелами ресниц смотрели спокойно и серьёзно.

— Спасибо. Вы тоже, кстати.

Он махнул рукой:

— Я давно свыкся, что на этих академических сборищах на меня смотрят, как на белую ворону. Люди есть люди, верно? Им надо о чём-то судачить.

— Хотел бы я так легко относиться к чужому мнению, — чуть смущённо улыбнулся Сергей. — Вечно думаю, что обо мне скажут.

— Да ладно вам! — глаза соседа весело блеснули. — Что, у нас папарацци под окнами сидят? Кому мы с вами нужны?

— Тоже верно, — вздохнул он.

— Кстати, что это мы всё на Вы, точно сборище академиков? Предлагаю перейти к более непринуждённой беседе.

Поднявшаяся на трибуну полная дама в светло-малиновом платье негромко кашлянула, требуя внимания, и мы лишь покивали Арсению.

— Уважаемые участники конференции! Мы рады приветствовать вас в этих стенах. Наша конференция «Уголовное право и криминология: проблемы, суждения, выводы» проводится уже восьмой год, и за это время…

Мне вновь захотелось улечься на парту и закрыть глаза. Такая речь лучше всякой колыбельной.

— Товарищ, выше голову! — шепнул Арсений. — Обычно она говорит не больше десяти минут.

— А потом?

— Потом начинаются доклады. И, к моему вящему удовольствию, обычно они идут по алфавиту.

Закончив на высокой ноте своё торжественное приветствие, дама набрала воздуха в грудь и выдохнула:

— А сейчас со своим видением путей реформации пенитенциарной системы нас ознакомит Агапов Арсений Петрович из Эмской юридической академии. Итак, «Экономические санкции — альтернатива лишению свободы».

— Это как? — послышался шёпот позади нас.

— Как-как, — пробурчал другой голос. — Гони бабло — и не посадят.

* * *

— Ты просто шарлатан, — смеялась Машка, отгоняя назойливую муху от лица Арсения толстой тетрадью. — Весь твой доклад — сплошное запудривание мозгов. То же самое можно было сказать в три раза проще.

— Можно, но зачем? Чем непонятнее, тем более крутым учёным ты выглядишь.

— А вот и неправда, — глаза её сверкнули торжеством. — Наш Вышинский никогда не выражается мудрёно, а на лекции к нему даже по второму разу приходят.

— Вышинский? — Арсений с грохотом придвинулся на стуле ближе к нам. — Так этот ваш сопровождающий — сам Вышинский?

Я отвернулся, не зная, куда деваться. Дико не люблю, когда Юрия Андреевича обсуждают при мне. А Машка загорелась любопытством:

— Откуда ты его знаешь?

— Наш декан его пуще смерти ненавидит. Кажется, они здорово поцапались на защите диссертации какого-то декановского ученика: из-за Вышинского его тогда завернули. Вообще, учёный мир — тот ещё гадюшник…

Так бы и вмазал ему сейчас. Чтобы аккуратнее рот раскрывал.

Маша успокаивающе треплет меня по руке.

— Не знаю, как у вас, а у нас его очень ценят.

— Да кто ж спорит? — Арсений пожал плечами. — Читал я его работы, талантливый мужик. Вот только самые талантливые обычно и самые сволочные.

Я поднялся. Щёки горели.

— Пойду в аудиторию. Что-то голова болит.

— Да ладно, посиди с нами. — Потянувшись смахнуть с моего плеча пылинку, Маша шепнула:

— Не слушай ты его! Ничего не соображает, вот и болтает почём зря.

Дышать стало полегче, кровь уже не так лихорадочно била в затылок. Я вновь присел:

— Как хочешь.

* * *

В метро было душно, и я расстегнул молнию воротника. Голова гудела от споров, возражений, попыток что-то доказать. Собственно, я и предполагал, что, высказав давно назревавшую идею, разворошу осиное гнездо, но одно дело — представлять укусы, и совсем другое — когда тебя жалят по-настоящему.

Сейчас бы посидеть в баре, отдохнуть хорошенько. Я позвонил Женьке Шаронову, а он, оказалось, в Варшаву укатил. А Слава Поляков на дежурстве. Одному глупо надираться — пришлось ехать домой.

Вон впереди мелькнула серая куртка, растрёпанные светлые волосы. Ба, да это, походу, Овчаренко.

Спустившись на пару ступенек вниз, я проронил:

— Какие люди — и без охраны…

Вздрогнув, он поспешно обернулся. Пальцы крепче сжали поручень.

— Здрасьте, Юрий Андреевич.

— С почином тебя. Как всё прошло?

— Нормально. Ну, поначалу голос срывался, конечно, а потом пошло легче. Мне вопросы задавали — особенно насчёт повторности преступлений.

— Ну и как, пояснил нашу позицию?

По лицу его расплылась счастливая улыбка.

— Ещё как!

— Молодец. А Мохову где потерял?

— Она с Арсением гулять пошла.

Я с трудом сдержал вздох досады. Естественно, мне глубоко плевать на её похождения, но вот так шляться по темноте с первым встречным…

— А у вас как день прошёл?

— Весело. Пришлось порядком постараться, чтобы пояснить кое-кому, что гуманизация уголовного права — это не разрушение всех тюрем и перевоспитание добрым словом.

Овчаренко нерешительно переступил с ноги на ногу:

— А разве тюрьма может хоть кого-то перевоспитать?

— Воспитывать надо дома, — отмахнулся я. — С рождения до пятнадцати лет. А потом уже хоть кол на голове теши — ничего не вобьёшь.

— Так и я о чём, — радостно тряхнул он головой, так что шапка съехала на вихрастый затылок. — Нет, получается, пользы от лишения свободы.

Двери вагона разъехались перед нами. Людей на сей раз почти не было, и мы с комфортом устроились на кожаном сиденье.

— Да зря ты прикидываешься наивнее, чем ты есть, — я слегка повысил голос, чтобы слова не потонули в стуке колёс. — Найди мне хоть десяток людей, которым небезразлично, исправится преступник или нет. Кара, воздаяние — вот что важно.

— Кровь за кровь? — Овчаренко приподнял бровь. — Так было в Древнем Вавилоне, вообще-то.

— Так было, есть и будет. Лучше называть вещи своими именами: меньше шансов запутаться.

Порозовевший от волнения студент раскрыл было рот, чтобы озвучить ещё какое-то возражение, и я поморщился, не собираясь скрывать досаду:

— Если хочешь, с Моховой по этому поводу подискутируй. А меня в сон клонит дико.

— Так подремлите, — на полном серьёзе предложил Овчаренко. — Как будет наша станция, я вас разбужу.

Я фыркнул:

— Может, ещё своё плечо предложишь вместо подушки?

В кармане куртки звякнул телефон. Мохова, кто же ещё.

* * *

Щёлкнув крышкой мобильника, я убрала его в сумочку и вернулась к дегустации пирожных: вон то, крайнее слева, со смородинкой, так и манило.

Стрелки уже подползали к девяти, но торопиться не хотелось: в кафешке было так тепло и уютно, а за окном всё никак не успокаивался снежный ветер.

— Отчиталась перед начальством? — понимающе усмехнулся Арсений.

Его даже мысленно хотелось называть полным именем. Простое, незамысловатое «Сеня» никак не лепилось к высоким скулам, к ухоженным белым пальцам, к гриве рыжих волос.

— Ягуар пошипел и угомонился. В конце концов, мне не пятнадцать — сама за себя отвечаю. Жаль, что Серёжка с нами не пошёл.

— По-видимому, он очень дорожит мнением своего научного руководителя, — задумчиво обронил Арсений.

— Отличник, что поделаешь.

— А ты?

— А у меня в зачётке ассортимент на любой вкус.

Он кивнул, чуть придвинулся. Кончики пальцев слегка задели моё запястье.

— Совершенство — это скучно, правда?

— Странно слышать такое от художника.

— Маша-Мария, — в синих глазах блеснули искорки, — ты права: живопись — вечный поиск гармонии. Но гармонию эту можно найти лишь в диссонансе. Вот, скажем, — его ладонь слегка коснулась моих волос, отводя их ото лба, — лица. Где ты встретишь по-настоящему красивые черты? Да и нужно ли их искать? Ты попробуй, разгляди проблеск неповторимости в первом встречном. Передай его на холст. Так, чтобы все заглядывались, чтобы портрет неизвестного человека надолго врезался в память.

— Меня бы ты так смог нарисовать?

Заговорщически подмигнув, Арсений запустил руку в карман пиджака и аккуратно извлёк оттуда свёрнутый вчетверо клетчатый листок.

— Это так, собственно, баловство…

Ничего себе, баловство! В резких штрихах синей шариковой ручке на бумаге, как в зеркале, проступало моё лицо — бесшабашное, нахально-любопытное. А из-за моего плеча украдкой выглядывал Овчаренко, поразительно напоминающий нежных Рафаэлевых ангелов.

* * *

…Поверх халата наброшена шерстяная кофточка, руки сложены на груди. Да, Машка, как же я тебя понимаю. Мне самому в голову не приходило, что здесь может быть настолько хреново с отоплением.

— Завтра семинар, — тараторит она, — надо решить, кто будет задавать вопросы, а кому отвечать.

— Да по ходу разберёмся, — пожимаю плечами.

Кажется, днём было теплее. Намного.

— Серый, — Машка слазит с подоконника, подходит ближе, шаркая шлёпанцами. — Серый, ты чего?.. Ещё целых два дня.

— Два дня, — фыркаю. — Да я к нему и за два года не подберусь. Мы сегодня вместе домой ехали, вместе пили чай, болтали. Он смотрел куда-то сквозь меня, точь-в-точь как на лекции. Всё равно что меня нет. Меня вообще нет для него.

Машка, ну возрази же, скажи, что я болван. Что у меня всё обязательно получится.

— Не всё так просто, — она задумчиво потирает ладонью щёку. — Мало ли, что там у Вышинского с личной жизнью? Может, он пока просто не готов к новым отношениям.

— Ага, и к резкой смене ориентации, — я досадливо пинаю ногой завернувшийся край линолеума. — Как я умудрился вбить себе в голову, что могу его привлечь?

— Вот только без хандры давай обойдёмся, — крепкие, удивительно тёплые пальцы сжимаются на моём запястье. — Послезавтра у нас что?

— Как — что? Вручение грамот.

— А потом?

— Потом фуршет.

Облокотившись на подоконник, Машка задумчиво барабанит пальцами по колену.

— Как думаешь, рискнёт Вышинский при нас напиваться? Я что-то сомневаюсь. Но и трезвенника он из себя изображать вряд ли станет.

Я неуверенно киваю: не похож Юрий Андреевич, при всех его достоинствах, на противника употребления алкоголя.

— Это шанс, — шёпот обжигает мою щёку. — Ягуар размякнет и станет добродушным. Тут ты ему и признаешься.

Дрожь прошибает меня под лопатками:

— Как — признаюсь?!

— Да не во всём сразу, — посмеивается Машка. — Проникновенным, чуть севшим от волнения голосом скажешь, что глубоко восхищаешься его интеллектом, знаниями и преподавательским талантом. Поведаешь, что он для тебя самый главный авторитет в науке и в жизни. Ягуара проймёт, не сомневайся: люди любят, когда им говорят хорошие слова. И вот от этого плацдарма, — рука в шерстяном рукаве описывает широкую дугу и едва не попадает мне по носу, — мы начнём новое наступление.

— Машка…

Мне хочется сказать ей, какая она классная, как я благодарен ей за спасение моих надежд, но слова на ум не идут, и я поднимаю её на руки, кружу в воздухе:

— Ну вот что бы я без тебя делал?

— Серый, пусти! — хохочет она, цепляясь за мою шею. Мягкие пушистые волосы тычутся мне в лицо — щекотно, вот-вот чихну.

Короткий, резкий стук от двери заставляет меня шатнуться и едва не уронить Машу.

— Это вы, Юрий Андреевич? — руку с моего плеча она не убирает. — Заходите.

Взлохмаченная голова Вышинского заглядывает к нам. Я отступаю к окну, из которого плещет сквозь тюлевую штору море огоньков.

— Завтра в десять-тридцать встречаемся внизу. А сейчас — спокойной ночи, молодые люди, я ложусь. Не вздумай дверью греметь, Овчаренко, когда вернёшься. Разбудишь меня посреди ночи — прибью.

— Я тоже спать пойду, — поспешно направляюсь к двери. — До завтра, Маш.

Усмешка, которой она награждает меня, выходит какой-то кривой:

— Счастливо.

Когда за окном мороз, хорошо попить чайку — горячего, со смородиновыми листьями. Хорошо, что взял с собой термос: бегал бы сейчас за кипятком, ждал. Жирный вкус колбасы тает под языком, я отрезаю ещё круг.

— Овчаренко, а ты чего не завтракаешь?

— А я уже, — показывает мне пустой пакет из-под сухариков. Это он всерьёз, что ли?

— Ну-ка, садись, — машу ему колбасой, — держи. Хлеба ещё отрежь.

Студент мой благодарно улыбается:

— Спасибо, Юрий Андреевич.

— Запасаться надо лучше, а то так и зачахнешь от безответной любви.

Щёки парня слегка розовеют, но подбородок он поднимает с вызовом:

— А откуда вы знаете про безответную любовь?

Пожимаю плечами, дожёвывая бутерброд:

— Ну, вряд ли бы ты стал возиться с этой конференцией ради одной лишь науки.

— Правда ваша, — Овчаренко отставляет свою кружку, придвигается ближе. — Выходит, я зря пытался скрыть от вас то, что чувствую.

— А зачем скрывать-то? Что здесь плохого?

— Конечно, ничего, — он кивает, как завороженный.

— Никуда от тебя не денется твоя Мохова. Да и без неё девок полно что в универе, что на улицах.

Ну, молодец, профессор Вышинский. Поучай молодёжь. Вот только сам ты почему-то после Ленки так никого и не нашёл больше, чем на пару ночей.

Овчаренко словно подслушивает мои мысли:

— Если бы всё было так просто, Юрий Андреевич…

— Ну, а раз всё не так, пора собираться. Любовь любовью, а семинар ждать не будет.

* * *

Нет, какая же я овца. Раскатала губу. Да сразу было понятно: чем более непрошибаемым будет Ягуар, тем сильнее Овчаренко в него втрескается. Вон, сидит напротив нас на лавке, облизывает профессора глазами.

На меня так Овчаренко никогда не посмотрит. Даже не потому, что я девушка. Просто я близко, рядом. Мне поклоняться нельзя: это выглядело бы по меньшей мере странно. А Ягуар — вот он, прекрасное и недоступное светило. Попробуй-ка, протяни руку.

Блондиночка с увесистой сумкой через плечо едва не спотыкается о мою ногу, мы одновременно бормочем извинения. По-моему, эта та самая, что предлагала всем булькающих резиновых утят. Сейчас у неё в руке прозрачный тюбик с ядовито-зелёной этикеткой, она машет им перед усталым лицом Овчаренко:

— Клей «Вечность» подарит вторую жизнь безнадёжно разбитым вещам! Торопитесь приобрести две упаковки по цене одной!

Девушка, а как насчёт разбитых сердец — работает?

Ха-ха.

— Пошли, Мохова, — ладонь Вышинского легонько сжимает моё плечо. И правда, я бы так станцию проехала.

Ветер на эскалаторе хлещет прямо по глазам — у меня есть лишний повод развернуться лицом к Овчаренко. Жаль, неохота. Я так и стою, задрав подбородок, глотая струи холодного воздуха.

— Что, сердце в пятки?

Вышинский смотрит на меня с весёлым сочувствием — не иначе, молодость вспомнил. Знал бы он, как мне хочется спихнуть его туда, вниз…

— Я не боюсь, Юрий Андреевич.

— Слыхал, Овчаренко? Бери с коллеги пример.

Я зло встряхиваю головой:

— Серёжа тоже не боится. Просто он относится к семинару куда ответственнее многих.

— В том числе и нас с тобой, верно?

В тоскливых глазах Овчаренко плещется что-то, до боли напоминающее зависть. Или ревность.

Ревновать Ягуара ко мне — для этого нужна та ещё фантазия.

* * *

Подоконники здесь высокие — ноги почти не достают до земли. Хорошо как, тихо — только в аудитории кто-то приглушённо переговаривается. Народу пока мало, Маша обещала занять нам место впереди.

Придёт ли Вышинский на наш семинар?

Машинально поправляю манжеты рубашки, разглаживаю лацкан пиджака. Опять на нём какие-то волоски.

А Юрий Андреевич решил, будто я в Машу влюблён… То-то она бы посмеялась. Вообще, зря я её загрузил своими проблемами, у неё у самой дел по горло. Отшивать Арсения, например. Или не отшивать. А что? Классный парень, даром что безбашенный. С таким не соскучишься. И он явно запал на неё ещё тогда, в поезде, иначе не тусил бы с нами всё время.

Как он смотрит на неё — вдумчиво, ласково, внимательно…

О, лёгок на помине.

— Привет будущему профессору, — устраивается рядом, забросив ногу на ногу. Носы лакированных ботинок смешно стукают друг об друга.

— И тебе привет. Машу ищешь? Она там, — я киваю на прикрытую дверь, но Арсений серьёзно мотает встрёпанной медноволосой головой.

— Серый, ты на вручение наград остаёшься?

— Ну да, — пожимаю плечами, — мы завтра вечером уезжаем.

— Я тоже думал остаться, да ребята позвонили, на арт-фестиваль зовут, — худая пятерня нырнула в спутанные пряди. — Так что после семинара — ноги в руки, на вокзал. Домой за картинами, а там уж автостопом доберусь.

Хмыкаю:

— Никогда не ездил автостопом.

— Никогда не поздно попробовать, — Арсений поднимает брови. — Хотите, махнём со мной? Ты, я и Маша.

На долю секунды я позволяю себе представить, как это классно — сорваться в никуда, забыть обо всём, что тебя держит. Потом воображаемый Вышинский обдаёт меня порцией такого отборного мата, что я краснею наяву и отмахиваюсь:

— Нас в универе убьют.

— Да ладно, — его ладонь опускается мне на плечо, — у студента, как у кошки, девять жизней. К пятому курсу я перестал считать, сколько раз меня пытались отчислить.

— Не все же такие двинутые, как ты.

Нет нужды объяснять, что это похвала: Арсений откидывает голову, смеясь. Кадык под расстёгнутым воротом рубашки вздрагивает.

— Как думаешь, Машка твоя убьёт меня, если я скажу ей, что влюбился за неполных два дня?

Коротко усмехаюсь:

— По-моему, ты ей нравишься. Может, она ещё и на фестиваль с тобой рванёт.

Отчего-то сама мысль об этом бесит несказанно. Неужели я успел к Маше так привыкнуть? Или я просто завидую её лёгкости?

Арсений задумчиво проводит ладонью по лбу.

— У неё очень притягательная внешность. Классические линии лба и скул, озорная неправильность подбородка. И потрясающе живая мимика. Думаю, у нас многие были бы рады заполучить её в качестве модели.

— И не только? — срывается, прежде чем я успеваю прикусить язык. Арсений беспечно подмигивает:

— Я этого не говорил. Если ты, чего доброго, считаешь, как мои родаки, что мы только пьём, курим травку и предаёмся разврату, то от истины ты далёк.

Поспешно трясу головой:

— Ты что? У меня и в мыслях не было.

— Правильно, — Арсений одобрительно улыбается. — Всем вышеперечисленным мы, естественно, занимаемся — но время от времени и картины пишем.

Светлые глаза глядят мне в лицо с нарочитой серьёзностью, и я болтаю ногами, пытаясь придумать, что ответить.

— Слушай, — он наклоняется ко мне, понижает голос почти до шёпота, — я списки видел. Множественность преступлений, ваша тема — то ли вторая, то ли третья по счёту. Вы с Машей наверняка закончите до двух.

Предвкушение подкатывает ещё раньше, чем Арсений хитро прищуривает взгляд:

— Так, может, удерём? Чем сидеть тут до вечера, сгоняем в Парк Горького — я такое место знаю, ты нипочём не видел! Пол-Москвы видно, народу нет, и можно прямо с горки — вниз, там и санки сдают напрокат, и тюбинги.

Что же мне делать? Я собирался после семинара ещё сходить послушать преподавательскую секцию. Там точно будут обсуждать вчерашний доклад Вышинского. Когда Юрий Андреевич с кем-то спорит, когда он увлекается… ух, тебя как будто несёт с самой высокой горы, и ветер набился в горло так, что дыхание перехватывает, и сказать ничего не можешь, только глотку колет от мороза — попробуй не закашляйся.

Но ведь Арсений сегодня уезжает, и вряд ли мы в скором времени встретимся. Конечно, и фейсбук есть, и вайбер с вотсаппом, да всё не то.

— Вряд ли в Парке Горького ещё остались какие-то неисследованные места, — постукиваю ногтем по подоконнику, тяну время. Арсений встряхивает головой:

— Спорим, там ты не бывал? Я по парку рыскал недели две, прежде чем нашёл и вид, и свет, и ещё чтобы никто не мешал сесть, краски разложить…

Он осекается, словно ему пришла в голову неожиданная мысль. Под растрепавшимися рыжими прядками я различаю черточки морщин.

— Понял, — он смеётся, откидывает голову, и на худой шее резче обозначается кадык. — Ты опасаешься побегом разозлить своего препода. Или расстроить? Он, наверное, рассчитывает, что вы с Машей придёте на его семинар?

Качаю головой. Хотел бы я, чтобы это было правдой.

— Нет, — вроде бы звучит нормально, без эмоций. — Ему без разницы, придём мы или нет. Давай, до скорого — встречаемся в два в холле. Покажешь мне, что там за райский уголок художника.

* * *

Уже на лестнице, сунув руку в карман за шапкой, обнаруживаю, что оставил её в аудитории. Приходится возвращаться, и от быстрого бега по ступенькам начинает ломить под рёбрами. Пора на пенсию, пора.

В коридоре уже никого нет. Лампочка слабо моргает, от резкого белого света темнота за окнами кажется гуще и чернее. Наверняка ещё похолодало. Сейчас бы поскорее до метро добраться… хотя там та ещё давка, все с работы едут. Может, зайти в торговый центр, что-нибудь схомячить? Всё равно придётся еду искать — хоть тут, хоть в общаге. Ложиться спать на голодный желудок я не хочу, а чипсы Овчаренко вряд ли за ужин сойдут.

Где он, кстати? Макушку Моховой в пятом ряду мне было видно хорошо, Мохова всё что-то черкала в тетради, вытягивала шею. А Овчаренко — вправду, что ли, решил отдохнуть от науки?

Заворачиваю за угол и едва не сталкиваюсь с Моховой нос к носу. В руках у неё чёрный комок — моя шапка, весьма непочтительно смятая.

От неожиданности Мохова вздрагивает, проводит ладонью по волосам. Я протягиваю руку за шапкой, и Мохова отдаёт её мне, улыбается:

— Я как раз хотела вас искать. Увлеклись, Юрий Андреевич? Как вы разделали этого… профессора Титаренко, да? Мне кажется, он хотел провалиться сквозь пол.

— Скорее уж он бы не отказался, чтобы провалился я, — хмыкаю. — Пошли. Одно и то же каждый год. Чего ради ты-то тут штаны просиживала? Овчаренко, небось, исстрадался, что ты с ним не пошла.

Мохова улыбается уголком губ.

— Сергей мне написал из парка. Они там с гор на картонках катаются.

— Они?

Мохова на ходу выуживает из сумки телефон, что-то ищет. Протягивает мне.

Овчаренко, весь обсыпанный снегом, распластался в сугробе. Румяный, глаза навыкате — хохочет. Рядом из-за снежной стены торчат задранные худые ноги в джинсах.

— Серёжа сказал, Арсений наверняка отберёт у него телефон и удалит эту фотку, так что он заблаговременно переслал её мне.

Пожимаю плечами. Ладно у Овчаренко детство в заднице играет, а этот-то вроде давно уже вырос.

На крыльце ветер сразу же ошпаривает щёки. До метро неблизко, а красно-жёлтая вывеска подмигивает со стеклянной крыши. Я, признаться, проголодался уже.

— У тебя в желудке ещё не урчит? Пойдём-ка, перекусим.

За косым летящим снегом взгляд Моховой кажется удивлённым.

— Ну, пойдёмте. Значит, неправда, что преподы на ужин едят исключительно студентов?

— Ага, — фыркаю, — жареными и в масле. Так бы и съел тебя, Мохова — жаль, не годишься.

— Почему? — она даже сдёргивает край шапки со лба, смотрит во все глаза.

— Ты же сессию закрыла? Бесхвостые студенты — невкусные, в хвосте самый смак.

Мохова заливисто смеётся, перебираясь следом за мной через сугроб у тротуара.

— А я физкультуру так и не отработала, — хватает ртом снежинки. — Мне авансом поставили. Это считается или как?

— Ну только если на безрыбье.

Вон, уже почти пришли. Закажу себе эспрессо — крепкий, горячий. Лучше бы, конечно, кой-чего погорячее, но не перед студенткой же?

* * *

Вышинский цедил кофе мелкими глотками, морщился, а мне было не до того, чтобы сочувствовать его обожжённому языку. От моего гамбургера я отколупала совсем чуть-чуть, пережёвывала, набирала смс-ку Овчаренко. Набирала и стирала, набирала и стирала.

Хоть бы позвонил. Сказал бы, что с ним всё в порядке и его не разметало на мелкие клочки на ухабах. Ради кого я, спрашивается, пошла слушать Вышинского?

Хотя язык у Вышинского хорошо подвешен. Спорить он умеет.

Народу здесь — ого-го, нам пришлось прибиться с самого краю, возле танцплощадки. Зато хорошо видно, какие коленца народ выкидывает.

Вон с тем блондином неплохо было бы потанцевать, он один более-менее прилично двигается. А что, зря я пять лет на латину ходила?

Он даже на Овчаренко похож немного.

Как всегда: улыбнулась — не увидел. Эх.

За гулом музыки я не услышала шагов, не сразу обратила внимание на тёмное пятно в поле зрения. Когда повернулась, рядом с нашим столиком стояла женщина. Хороша: чёрное платье точно по фигуре, нитка жемчуга на шее, через руку аккуратно переброшено светло-серое пальто. У меня так никогда не получается: несу куртку и в руках у меня она надувается пузырём, а то и вовсе упасть на пол норовит.

— Значит, конференция, Юра? — Она улыбалась Вышинскому, и голос у неё был приятный, безмятежный. — Ты, как всегда, с головой в науке.

Почему это звучит как «с головой в дерьме»?

— Конференция — это не самый худший способ бездельничать на работе, — Вышинский рассмеялся как-то неестественно. — Как у тебя дела, Лена?

— О, в порядке. Прошлась по магазинам, Вадим обещал встретить — жду его. Здесь такая суета…

Она провела ладонью в воздухе — простой, естественный жест, и я уцепилась взглядом за тонкое золотое кольцо на бледном пальце. Да что там уцепилась — вгрызлась в него. И Вышинский тоже вгрызся, я знаю. Он и слова не сказал ни про это кольцо, ни про неизвестного Вадима, он только улыбался, а я чувствовала, как в нём всё вибрирует, ходит ходуном, давится воплем.

И меня подбросило. Я оторвалась от кресла, обошла столик, коснулась плеча Вышинского ладонью. Вот тут они оба меня заметили, он и она.

— Может, потанцуем?

Я улыбалась. Я улыбалась изо всех сил и, честно говоря, мне было почти что пофиг, убьёт сейчас меня Вышинский или нет.

Он посмотрел на меня снизу вверх. Глаза были как вишни, тёмные, блестящие.

Он встал и подхватил меня под локоть, притянул к себе.

— Идём. Извини, Лена.

…Вот теперь до меня дошло наконец, почему Вышинского называют Ягуаром. Каждый шаг, каждый жест — в музыку, он весь был в музыке, он плыл в музыке, он бросал меня и ловил, и у меня внутри всё трепыхалось, и я не чувствовала земного притяжения. Ритм пульсировал в коленях, в висках, в кончиках пальцев. Ладони льнули к его плечам — пиджак он давно сбросил, и я сбросила свитер, на мне осталась тонкая чёрная майка, но мне всё равно было жарко. Он не говорил ни слова, но его глаза смеялись, и в уголках губ дрожали ликующие смешинки, и я смеялась без единого звука — танго звучало за нас.

Мне всё мало, мало было его ладоней, и я прижималась и ускользала, он гнался за мной. Я видела его хищный ястребиный нос, и рот был хищно сжат, и горячие пальцы на моём предплечье обещали: сожмутся и не отпустят.

Танго разбилось и смолкло, я выпрямилась, тяжело дыша.

Лена стояла там же, возле нашего столика, и светло-серое пальто вздыбилось пузырём в её беспокойных руках.

* * *

— Погоди, ты будешь весь в воде.

Арсений, всё ещё тяжело дыша, подошёл ко мне, протянул руку, стряхивая снег с моего воротника, со спины. Шерстяная повязка сползала ему на лоб, волосы растрепались, дыхание вылетало изо рта густыми белыми облачками.

Я переступил с ноги на ногу — колени едва гнулись.

— Уф. Как-то уж очень рано стемнело.

— Ну не скажи, — Арсений усмехнулся, — уже и семинары, наверное, кончились. Надо выбираться к цивилизации, а то придётся нам здесь заночевать.

— Да ладно, — я пихнул его под локоть. — Скажешь тоже. Ещё вовсе не так уж… Ой, — меня кольнуло, — ты же сегодня едешь! Во сколько у тебя поезд? Ты хоть переодеться успеешь?

Арсений сдвинул рукав куртки, провёл пальцами по циферблату часов. Циферки светились синим.

— Мой поезд ушёл полчаса назад, — улыбнулся он. Заглянул мне в лицо, должно быть, совершенно ошалевшее, и легонько тряхнул меня за плечо.

— Ерунда, уеду завтра. Не всё ли равно?

— У меня как-то из головы вылетело, — пробормотал я. Арсений помотал головой:

— Я бы ни за что не упустил такую шикарную возможность с тобой покататься.

Я переступил с ноги на ногу, не зная, что ответить. Чувствовал — улыбаюсь, как болван.

— Эй, — Арсений снова наклонился ко мне, — ты как? В порядке? Может, проголодался?

Я сжал и разжал пальцы, немеющие в мокрых перчатках.

— Замерзаю.

— Ну так пошли. Тут рядом кофейня есть. Вон туда, — он кивнул на узкую тропинку, поднимающуюся вверх по склону.

Я шёл впереди, слышал, как за мной похрустывает снег. Меня клонило в сон, и в то же время я был рад, что я пока ещё не еду в общагу, что мы посидим часик-другой за кофе.

Я обернулся через плечо.

— Ты мог бы это нарисовать. Ну, сегодняшний день.

— Нарисовать? Хмм…

Он шагнул вбок, под свет фонаря. Протянул руку, утягивая меня за собой, и я провалился по колено в снег, шатнулся.

— Ты чего?

— А ничего, — Арсений засмеялся, наклоняя голову набок, рассматривая моё лицо. Неяркий свет золотил его волосы, кожа, казалось, источала мягкое сияние. Арсений протянул руку, и палец в шерстяной перчатке дотронулся до кончика моего носа.

— Снежинка, — выдохнул он.

— Да? — я сглотнул. — Я её не чувствовал.

— У тебя, наверное, нос замёрз, — весело сказал Арсений. — Это можно проверить.

Ущипнуть, что ли?

Он всё смотрел на меня, веселье ушло из его глаз. Он наклонился, и к моему носу прикоснулись влажные тёплые губы.

В голове зашумело, я глотнул ртом колючий воздух. Дыхание Арсения пощекотало мне щёки, и он медленно отстранился, выпрямляясь. Я снова видел его золотое лицо в кругу фонарного света.

Он шевельнул губами, собираясь что-то сказать, но пожал плечами и вновь шагнул на тропинку, пошёл вперёд. Длинные ноги неуклюже загребали в снегу.

Я пошёл за ним. Только что я мёрз, а теперь даже пальцы обдавало жаром, и кончик носа всё ещё кололо.

* * *

И ведь я же не пил.

Тогда с какой радости у меня в голове этот дурдом? Такое чувство, будто я пролежал медведем в спячке много-много-много месяцев, а теперь проснулся и ошалел от весны. И пофиг, что мороз только крепчает.

Машка Мохова цепляется за мой локоть, боясь упасть, а мне хочется остановиться, обхватить её и целовать.

Правду говорят, воздержание вредно для мозгов. Надо было хоть с кем-то изредка трахаться после того, как с Ленкой разбежались.

Смешно мы сегодня столкнулись. Я даже растерялся как-то, раскис… но Мохова! Вот как она это провернула, а?

И двигается она божественно.

И я даже наплевал бы на то, что она моя студентка: она взрослый человек, и у неё есть голова на плечах… но в том-то и дело, что сегодня — эндорфины, а завтра мы будем смотреть друг на друга и пожимать плечами: что этот человек делает в моей кровати? А нам ещё полтора года в универе сталкиваться. Ну нафиг.

Мохова отпускает мой локоть, мы наконец-то идём по утоптанному снегу. Он похрустывает под ногами.

Мохова, до чего же ты красивая. Зря ты кутаешься в эти широкие свитера.

Я уже потихоньку начинаю промерзать, ускоряю шаг. Мохова не жалуется, поспевает за мной.

— Она смешная, правда? — произносит негромко, оглядываясь. Позади ещё виден красный знак метро. — Эта женщина с резиновыми утятами. Мне кажется, она на нашей ветке проводит целый рабочий день.

— Значит, платит ментам, чтобы не трогали, — пожимаю плечами.

— Я вот думаю, может, купить у неё утёнка? Лиле понравится.

Хмыкаю.

— Лиля — твоя сестра?

— Двоюродная. Ей пять лет, волосики жёлтенькие, пушистые, сама как утёнок, — Мохова заулыбалась.

В сумке у неё пискнуло, она полезла за телефоном. Нахмурилась:

— Сергей пишет, что придёт попозже, часам к десяти. Они в кафе сидят.

— С этим… с Агаповым?

— Ага.

— Нашли друг друга любители криминологии, — я усмехнулся. — Ладно, если к десяти не придёт, я ему мозги прочищу.

— Придёт, я уверена. Он вас не захочет разочаровывать.

Мы поднимаемся по ступенькам, входим в холл. Я разматываю шарф, Мохова спускает с плеч куртку. От мороза, от быстрой ходьбы лицо Моховой раскраснелось, и губы у неё яркие, как земляника.

Её комната — направо, мне — дальше по коридору.

— До завтра, — останавливаюсь. — Отдыхай. Наверняка вы с Овчаренко получите дипломы.

— А вы?

— А у меня их уже… — машу рукой. Надо идти к себе, но Мохова не торопится, и я почему-то не тороплюсь.

— Ты здорово танцуешь, — произношу наконец.

— Занималась, — в янтарных глазах зажигаются огоньки. — Спасибо, Юрий Андреевич.

— Вам спасибо, Мария Игоревна, — церемонно наклоняю голову. — Доброй ночи.

— Доброй ночи, — смеётся, и я прикрываю за собой дверь.

Вчера я уснула, как только забралась под одеяло. И, кажется, мне даже ничего не снилось. Зато сейчас до будильника ещё полчаса, а я расхаживаю по комнате, и йогурт мне в горло не лезет.

Собственно, ничего не было между мною и Ягуаром. Ну, потанцевали. Подумаешь, навоображала себе.

Что, вообще, со мной происходит, зачем мне Ягуар? И что мне теперь делать с Овчаренко? «Ты знаешь, Серый, я тут потанцевала с мужчиной, в которого ты влюблён, и решила, что он больше подойдёт мне».

Ага, подойдёт. Что-то я очень сомневаюсь, что Ягуар захочет со мной иметь какие-то отношения.

Хотя вчера он на меня смотрел так, как будто предпочёл бы не расходиться на ночь по комнатам. Или мне кажется? Я-то его точно… хотела. И хочу.

Ох. Может, лучше скорее закончить со всей этой конференцией, оказаться дома и разложить всё в голове по полочкам. Здесь — не получится, а в поезде уж тем более, с Ягуаром на соседней полке.

Вот почему, когда мы ехали сюда, меня его соседство совершенно не волновало?

Я ложусь на кровать, вытягиваюсь поверх покрывала, зарываюсь щекой в подушку. Вышинский, наверное, дрыхнет сейчас как сурок, и никакие проблемы его не беспокоят.

Не сразу слышу тихий стук в дверь. Вскакиваю, сую ноги в шлёпанцы. Подхожу к двери, тяну ручку на себя, впуская Овчаренко — он уже в брюках и в светло-серой рубашке, пшеничные волосы аккуратно расчёсаны.

Какой же он симпатичный. Вот Ягуар совершенно некрасив, никто меня не переубедит.

— Маша, — Овчаренко мнётся на пороге, — я тебя не разбудил?

— Нет, мне не спится. — Машинально поправляю рукав халата, запахиваю ворот. — Заходи, — киваю на стул. — Ты, смотрю, уже готов?

Овчаренко улыбается одними губами.

— Как вчера прошёл семинар?

— Неплохо. Я даже не сильно изнывала от скуки, хоть ты меня и оставил Ягуару на съедение, — фыркаю. — Ну, зато, я так понимаю, вы здорово повеселились.

Он проводит рукой по волосам.

— Маш, я не пойду сегодня на закрытие. И на церемонию награждения.

Вот тебе и раз. Неужели с Вышинским поругался? Или тот ляпнул что-то, а Серого задело?

— Я к поезду приду, ты не волнуйся.

— Слушай, — я с сомнением качаю головой, — ты ведь ждал эту конференцию. Уверен, что не хочешь пойти? Если у вас с Вышинским что-то пошло не так…

— Да нет, всё в порядке, — рассеянно улыбается. — У Юрия Андреевича я уже отпросился. Маш, — подходит ближе, синие глаза моргают, — спасибо тебе, друг. За то, что ты помогала мне во всех этих дурацких затеях.

Притягивает меня к себе, обнимает. Я вдыхаю сладковатый запах одеколона, в носу щекочет.

— Я тебе всё расскажу потом. Надо бежать. Пока!

Он выскакивает за дверь, а я сажусь на кровать. Нового Овчаренко мне нужно как-то уложить в голове.

* * *

В комнате морозно и горько: Вышинский курит в окно, набросив на плечи пиджак, а я искоса наблюдаю за ним, кидая вещи в сумку. Футболка, спортивные штаны, планшет, зубная щётка — считай, и всё. Вышинский хмыкает:

— Я-то думал, ты фанат уголовного права, Овчаренко. А ты дезертируешь.

— Наверное, фанат из меня так себе, — пожимаю плечами.

— Влюблённость уходит?

Вышинский стряхивает пепел, захлопывает рассохшуюся деревянную раму и поворачивается ко мне. Карие глаза поблескивают, уголки губ едва заметно улыбаются. Я заставляю себя сглотнуть.

— Ещё не ушла, наверное. Но вы были правы, Юрий Андреевич: кроме науки, есть и другие хорошие вещи… не хочется их упускать.

Вышинский негромко смеётся:

— Чему я, оказывается, учу студентов? Ну ладно, иди, гуляй, Овчаренко. Ты был неплох, мне случалось возить на конференции более пустоголовых студентов.

— Спасибо, Юрий Андреевич, — улыбаюсь, и голос, кажется, не вздрагивает. Застёгиваю куртку, сую мобильник и шапку в карман, закидываю сумку на плечо:

— Удачи вам с Машей.

Вышинский иронически поднимает брови:

— Да уж, с Моховой без удачи обойтись трудно. Бывай.

Выхожу в коридор, аккуратно прикрываю за собой дверь. Всё.

Мне не хочется уходить. Мне хочется сжать взъерошить густые тёмные волосы у него на затылке, провести пальцем по гладкой щеке.

Но Вышинскому — настоящему, а не тому, которого я придумывал полгода — до этого никогда не будет никакого дела.

Ему вообще мало дела до окружающих, по-моему: он занят собой и собственной крутостью.

Эх. Что это я. Разве он не делился со мной колбасой?

В мозгах у меня всё путается, я выхожу на ветер, не сразу соображаю надеть шапку. Я бреду к ограде общаги и за проржавелой кованой решёткой вижу тёмно-синюю куртку, рыжие волосы, забившиеся в оттопыренный капюшон. Не хочу делать крюк, сворачивать к калитке — иду напрямик, проваливаясь в снег, пролезаю в дыру между двумя разогнутыми прутьями.

Пытаюсь подкрасться со спины, но снег хрустит, и Арсений оборачивается, с хохотом хватает меня за плечи.

— Здорово!

Я обнимаю его, стискиваю ладони в замок у него на спине.

— Круто, что ты пришёл.

— Да нет, круто, что ты согласился. Препод долго, небось, не отпускал?

Развожу руками, смеюсь:

— Еле вырвался.

* * *

Мохова сосредоточенно выводит на экране мобильного извилистые узоры кончиком пальца. Игрушка, наверное. Я тоже себе скачивал какие-то прыгающие шарики: Лисицын с кафедры криминалистики всерьёз уверял, что они успокаивают нервы.

Но я сейчас вовсе и не нервничаю. Наоборот, я вдруг поймал себя на мысли о том, сколь тактично ведёт себя Мохова — ни разу не упомянула о той искре, которая между нами проскочила. И не краснеет, не бледнеет, не смущается.

Нам всё кажется, будто студенты — сущие дети, мы на них так и смотрим до самого выпуска. А ведь, в сущности, многие из них совсем взрослые, и это даже не от возраста зависит и не от номера курса…

Может, всё-таки нам стоило бы попытаться?

Мохова поднимает глаза, смотрит, какая станция. Я киваю ей: не бойся, я слежу, не пропустим.

Мимо меня проталкивается блондиночка в белом пальто, кое-как удерживая в обеих руках по набитому пакету.

Ну конечно. Утята.

Судя по понимающим улыбкам пассажиров, бойкая продавщица здесь уже примелькалась.

— Резиновые, трёх размеров… наполнят вашу ванную пузырьками… двести рублей, пожалуйста…

Мелочь звенит, катится по полу, кто-то нагибается — подать ей.

— Юрий Андреевич, — Мохова слегка наклоняется ко мне, — вручение закончится где-то в два, да? У нас ещё часа четыре останется до поезда.

— Ага. Тоже хочешь пойти прогуляться, как Овчаренко?

— Почему бы и нет? — пожимает плечами. — Я думала у вас спросить, куда стоит сходить. Мне кажется, вы знаете Москву лучше меня.

— Ну, зависит от того, что тебе интересно…

Предложи. Предложи пройтись вместе, старый дурак, хуже-то не будет! Или опять продолбаешь свой шанс, как в девятом классе на дискотеке?

— Музеями вас наверняка в школе пичкали, хотя, например, Бородинская панорама — место очень интересное…

Какая Бородинская панорама? Ты что вообще говоришь? Ещё Кремль предложи.

— Понятно, — Мохова устало улыбается, — я буду иметь в виду.

Переводит взгляд в сторону и, прежде чем я успеваю вставить слово, неодобрительно произносит:

— Зря она так свой пакет бросила. Спереть могут.

— Утятница? — я кошусь на пакет, сиротливо прислонившийся к стене. Надо предложить Маше что-то нормальное, что может её заинтересовать, но в голову ничего не лезет, и я пытаюсь хотя бы не оборвать разговор. — А где она?

— По вагонам пошла, — Маша косится на раздвижные двери. — Тяжело, наверное, тащить оба сразу. Но нельзя же так.

— Дай-ка я его хоть от дверей отодвину.

* * *

Вышинский нагибается за мешком, и я уже не в первый раз удивляюсь, почему я раньше не замечала ленивой, плавной грации в его движениях.

Что ж, видимо, утянуть его с собой бродить по Арбату — задача маловыполнимая. А в поезде мы уже будем не одни, Овчаренко хоть и стал чудным, но строить глазки Вышинскому при нём — разумно ли?

Вышинский распрямляется, рывком придвигается ко мне на сиденье.

— Мохова, — он негромко хмыкает, — а ты разве помнишь, какой у этой девушки был пакет?

— Да нет, — пожимаю плечами, — но мне кажется, это она оставила… По-моему, она с одним пакетом выходила.

— Уверена?

— Ну, процентов на восемьдесят.

— Если так, — ладонь Ягуара ложится мне на плечо, он наклоняется к моему уху, — этот пакет — неизвестно чей. И неизвестно с чем. По правилам мы обязаны предупредить машиниста.

— Так это, чего доброго, поезд остановят, — фыркаю. — Мы опоздать можем. Мне кажется, у неё был именно этот пакет.

— Всё равно, правила не на пустом месте придумали. Я послежу, чтобы пакет никто не трогал. А ты вызови машиниста по внутренней связи и расскажи, что произошло.

— Ну ладно, — я качаю головой. Как-то прямо даже жутковато: мне до этого никогда не приходилось разговаривать с машинистами. — Синяя кнопка, да?

Привстаю, и его рука удерживает меня за локоть.

— Выйдешь в соседний вагон и вызовешь оттуда. Здесь пакет хорошо виден, может начаться паника, если решат, что в нём… — он выразительно поднимает брови.

И то верно.

Выбираюсь в проход, кое-как протискиваюсь к раздвижным створкам. Кнопка, открывающая внутренние двери, поддаётся только со второго раза. Теперь не споткнуться бы на порожках.

Конечно, если бы я поговорила с машинистом из нашего вагона, люди как минимум ломанулись бы посмотреть, что в мешке. Хотя ведь понятно, что его оставила эта, как Вышинский её назвал — утятница. И вряд ли он сам в этом сомневается.

Уф, вот я и в вагоне. Прижимаюсь боком к стенке.

Да, но если Вышинский действительно не сомневается в том, что пакет — её, зачем тогда он…

Вдавливаю указательным пальцем толстую кнопку. Она не поддаётся, идёт с натугой.

Зачем тогда он… Стоп. В этом случае всё просто: он видел, что на самом деле в пакете. Именно поэтому он настоял на том, что надо связаться с машинистом, именно поэтому он услал меня из вагона.

Кнопка наконец чмокает, но больше я ничего не слышу. Какая-то бабушка недоумённо, подозрительно смотрит на меня с сиденья напротив.

Что-то шипит, кряхтит — кажется, заработал динамик.

— Семнадцатый вагон, говорите! — голос тихий и сиплый. — В чём дело?

В пакете — бомба.

Я облизываю губы.

— Здесь подозрительный предмет. Кто-то оставил. То есть не здесь, а в соседнем вагоне. Надо… надо проверить.

До меня доносится нечто вроде «вас понял». И вновь тишина.

Что теперь?

Мы так и едем, я даже не уверена, что кто-то из людей рядом слышал меня. Парень хрустит обёрткой чипсов. Женщина перелистывает книгу: «Ты — Львица, Богиня, Стерва», — кричит обложка.

За стенкой Вышинский сидит с пакетом.

Я не сразу замечаю, как поезд останавливается.

— Уважаемые пассажиры, — нежно, мелодично плывёт над нами, — в связи с производимыми мероприятиями по проверке безопасности просим вас покинуть состав. Высадка будет производиться с правой стороны. Не предпринимайте никаких действий самостоятельно, дождитесь дальнейших указаний сотрудников метрополитена. Благодарим за содействие.

Я механически делаю несколько шагов, и передо мной распахивается черный зев тоннеля. Оттуда тянет холодом, и там ничего не разглядеть — только где-то в глубине вспыхивает и гаснет красный огонёк.

Кто-то подталкивает меня в спину, я делаю ещё шаг и неловко спрыгиваю вниз, едва удерживаюсь на ногах. В колено вступает. Толчея, кто-то жалуется, что ему душно, а у меня мёрзнут пальцы. Перчатки где-то на дне сумочки.

Жёлтая полоска света прыгает по белым лицам, по капюшонам, по сапогам. Женщина с фонарём — я её не вижу, вижу только светящийся шар и краешек красной шапки.

Опять кто-то шелестит фольгой — прямо мне в спину. Руки бы поотрывала.

Двигайтесь друг за другом, не бегите, не задерживайтесь, сохраняйте спокойствие. Да.

За увесистой меховой шапкой, маячащей перед моим лицом, мне ничего не видно. Я шагаю в темноту дальше и дальше, в голове выстукивает голос нашего физрука: иии — левой! левой! раз, два три!

Хочется обернуться и глянуть, далеко ли мы отошли от поезда, начинённого тротилом, но ведь я опять-таки ничего не увижу. Позади не меньше народу.

От сквозняка, не иначе, у меня сопливится и закладывает нос. Шмыгаю.

Я иду, и иду, и иду.

Все слышали про свет в конце туннеля, а я никакого света не вижу — я слышу звуки. Шаги, гомон.

Фрунзенская. Или, может, какая-то другая.

Выдыхаю.

Но мы всё ползём — медленно, клейко. Уже десять раз должны были добраться — а я всё так же упираюсь взглядом в меховую шапку, и стены не выпускают.

Пытаюсь привстать на носочки, хоть что-то разглядеть. Без толку.

Нас выносит из-под сводов как-то вдруг, внезапно. Я тру веки — свет ламп брызнул, будто лимон в глаза. Мнёмся у платформы, нас вытаскивают — под руки, под мышки.

Колени не сгибаются. Хочу доковылять до лавочки, посидеть, но парень в тёмной форме что-то говорит серьёзно и строго, машет рукой в сторону эскалатора. До которого мне, кажется, идти год.

Меня подхватывают под локоть, держат крепко. Вышинский. Мне даже не надо оглядываться.

На эскалаторе толпа, нас вдавливает, втискивает друг в друга. Я закрываю глаза — их всё ещё щиплет, слёзы текут. Может быть, от света.

Стеклянные двери. Небо. Снег падает тихонько.

Мне надо достать головную повязку, но для этого придётся залезть в карман — левый. Вышинский всё ещё держит меня под левый локоть, и мне не хочется убирать руку.

Мы сворачиваем с тротуара, и Вышинский садится в сугроб, загребает ладонями снег. Я плюхаюсь сверху, ему на колени. Холодные пальцы обхватывают мои скулы, подбородок, и я прижимаюсь лбом к его лбу.

* * *

— Он твой, — Арсений, посмеиваясь, треплет по ушам зайца. Заяц странный: от кончиков ушей до пуза нежно-розовый, как зефир, а ниже шерсть ядовито-малиновая.

Вид у него точь-в-точь такой, какой желал видеть Пётр Первый у своих чиновников — лихой и придурковатый. Должно быть, такой же вид и у меня с этим зайцем на руках.

Я невольно оборачиваюсь через плечо — милая девушка за стеклом, поправляющая мишени на стенде, улыбается мне ободряюще.

— Я же говорил, что стреляю лучше всех у нас на военной кафедре, — бурчу я, ускоряя шаг. Арсений хлопает меня по плечу:

— Я и не сомневался. Ты крутой охотник — вон какого зверя добыл!

Он снова смеётся, и я пихаю его под руку:

— В таком случае, вспомни-ка, кому охотник приносит добычу? Своей паре! Так что заяц полагается тебе: уж извини, мамонта сегодня поблизости не оказалось.

— Ну нет, — глаза Арсения сияют, — он для меня слишком хорош. Знаешь что…

Он косится в сторону лавочки, припорошенной снегом: рядом с ней в сугробе что-то лепит малышка в смешной шапке с помпоном. Арсений подхватывает меня под локоть и ведёт к девочке.

— Привет, — окликает он, — как твоя снежная крепость?

Маленькая аккуратно кладёт совок, поворачивается к нам. В голубых глазах укоризна:

— Это домик для мишки.

— Для мишки? Какая удача! А у нас для твоего мишки есть товарищ, — Арсений кивает на зайца в моей руке. — Нравится?

Девочка привстаёт на носочки, всматриваясь, морщится и наконец произносит вердикт:

— Бяка.

Поворачивается и снова начинает лепить. Мы с Арсением переглядываемся — я беззвучно прыскаю, и он прижимает ладонь ко рту, чтобы не захохотать вслух и не напугать ребёнка.

— Не судьба, — выдыхает он, когда мы отходим. — Придётся тебе забрать зайца с собой. Пусть напоминает тебе о конференции.

— Назову его Сеня, — угрожаю я. Арсений улыбается мягко, в глазах мне чудится грустинка.

— Назови.

Мы идём через сквер, спускаемся вниз, под горку. Лапы сосен, покрытые снегом, чуть вздрагивают у нас над головами.

Смеяться уже как-то то ли лень, то ли неохота.

— Есть вотсапп, — наконец произношу я.

— И вайбер.

— И вайбер. И я как-нибудь обязательно выгадаю, когда у нас поменьше семинаров будет, и приеду. Ты ведь не всё время по арт-фестивалям шастаешь?

— Ты мог бы поехать со мной, — рука Арсения треплет мои волосы, выбившиеся из-под шапки. — Будет весело.

— Всё, что я умею рисовать — человечков из кружков и палочек.

— Концептуально, — под рыжими ресницами вновь дрожат искорки веселья. — У тебя найдётся уйма поклонников. Нет, серьёзно, вот посмотри, что у нас выставляли месяц назад!

Он тянется за телефоном, что-то листает, и его лоб прорезают морщинки. Он качает головой, опускает телефон, протягивает его мне.

— Тут пишут, в метро бомбу нашли. Между Фрунзенской и Парком культуры. Ты позвони своим, что ли, а то мало ли…

* * *

Я поднимаю штору — за стеклом лиловая густота, мечется снег, из-за товарного вагона выглядывает край вокзальной крыши. Через десять часов мы будем дома.

Так мы и не попали на награждение, так и не вырвались погулять — менты, опросы, протоколы… Потом ещё свидетелями вызовут. Вместе поедем.

Усатый капитан сказал, что бомбу так и не удалось взорвать на полигоне. Новость радостная, но не сильно: в тоннеле-то нам никакой разницы не было.

Нашли утятницу или нет, я не спрашивал. Наверное, нашли, а нет — так скоро найдут. Такие люди особо и не хотят прятаться.

Маша всё твердила, мол, хочет узнать: зачем? А мне, честно говоря, нет особой разницы. Пыталась взорвать? Пыталась. Сядет на пятнадцать лет.

У неё не получилось — это главное.

До отхода поезда двадцать минут, Овчаренко всё ещё где-то носит. Хорошо, что он сегодня решил прогулять. Зачем парню лишний нервяк?

Маша держится, улыбается, а я хочу запереть дверь, и обнять Машу, и держать её крепко. Хочу сказать ей, что я всегда буду рядом и никому не дам ей навредить, только это херня. Никому ещё не удавалось никого уберечь, и у тех, кто клянётся в любви до гроба, больше всего шансов разбежаться через месяц.

Маша отводит взгляд от окна, смотрит на меня с улыбкой. В волосах поблескивают капли тающего снега.

— Что такое? — придвигаюсь ближе, чувствую, что улыбаюсь в ответ.

— А ты мне дашь «Роковые яйца» почитать? Я видела, у тебя с собой.

— Дам. Кстати, мне звонил замдекана, сказал, что дипломы нам вышлют по почте. Без награды не останешься.

— Угу, — она потягивается, снимает через голову шерстяной свитер. Жарко, да. А чёрная майка действительно хороша.

— Вон, смотри, — упирает палец в стекло, — Серёжа. Я же говорила, он не опоздает.

Овчаренко торопливо шагает по платформе вместе с Агаповым. Он пытается на ходу поправить ремень сумки, отнимает руку, тянет на плечо сползающую лямку. И снова берёт Агапова за руку.

Мда. Дожили.

Маша смотрит на меня, пожимает плечами:

— Скользко ведь.

Смотрит невинно, как двоечник на экзамене.

Ну и студенты пошли. Дурдом.

Впрочем, у меня мало охоты думать про Овчаренко и про то, как он докатился до жизни такой.

Я накрываю своей Машину ладонь, лежащую на столике, поглаживаю длинные пальцы — пока мы ещё одни в купе.