Неясное время (джен)

— То не ветер ветку клонит,

Не дубравушка шумит… — поёт в кабаке, выводит печальную песню певец-домрачей.

— То моё, моё сердечко стонет,

Как осенний лист, дрожит… — выводит, склонив голову над грифом из твёрдого дерева, перебирая струны, натруженными пальцами лаская лады. Встряхивая белыми, остриженными в скобку волосами… Нарядные рукава рубахи выглядывают из-под серых сермяжьих рукавов.

— То не ветер ветку клонит… — и слушают его, сидящего на передней лавке, с жадностью внимают песне набившиеся в кабацкую горенку люди. Стоя, сидя — мужчины, женщины, по-крестьянски, победнее и побогаче одетые. Смотрят, как натруженные пальцы прижимают струны к ладам, как ударяет он по струнам костяным перышком; как клонится и встряхивает буйной головой над трехструнным, кленового дерева, верным инструментом с изящными колками. Слушают его, пригорюнясь; кто-то нет-нет да и смахнёт слезу, словно Русь, истомившаяся этой печалью, веющей над землёй, единым вздохом, как наболевшая грудь, стонет вместе с ним…

— То моё сердечко стонет… — и земля стонет вместе с ним.

Что уж и в самом деле так стонешь, плачешь ты, Русь, что приуныла, словно скучаешь без напастей и войн, не по душе тебе столько длящееся мирное время?.. Словно стосковавшись от мирной, спокойной жизни, призываешь на себя беду, по всей земле множишь волнения и слухи.

Что же ты, Русь народная, Русь дворянская, — глубиной своих озер, рек, морей, красотой лесов, полей — как девица, бездонными темными очами приманиваешь на свои богатства иноземцев, красавица, точно не можешь ты существовать в покое да при мирном житье, всё тебе надо на свою красоту — вора, разбойника, похитителя?

Разве мало было войн на твоем веку? — Пожаров, пепелищ, кровавых битв? ведь и с теми билась, и с этими, с кочевниками и рыцарями, и страшные татары в шлемах с шишаками, их копья, их седла мелькали в дымке пожарищ по твоим полям, сея беду, увозя детей твоих в неволю, оставляя за собой гибель, разорение и плачущих матерей… И немецкие рыцари в шлемах с забралами, с черными крестами на белых плащах и сбруе, находили на тебя; и печенеги, половцы… Литовцы… Что же тоскуешь, как будто наскучила мирная жизнь, как будто хочешь вернуть те тяжкие времена?

Разве не знаешь, что «разделившееся само в себе царство — непременно развалится», что на любую смуту, ослабляющую страну, сразу прилетят хищные вороны — иноземные захватчики, готовые поживиться лёгкой добычей?

Что же волнуешься, распускаешь сплетни, как будто — и в самом деле — девица с причудами, грезящая о похитителе?..

Что же слушаешь тот странный, неизвестно откуда берущийся люд, что разводит в кабаках слухи о том, что все на твоей земле — плохо, что такой нищеты и мрака-де не видано ни в одной Божьей стране, что и законы государей твоих — все всегда были неудачные или жестокие, от первого до последнего, и жизни столь невыносимой не пожелал бы на всём белом свете ни последний малый бедняк, ни один уважающий себя рыцарь запада?

И давно ли затихли на земле твоей слухи об убийстве в Угличе малолетнего царевича Дмитрия, самого младшего из сыновей Иоанна Грозного — правда ли, что виноват в нём правящий ныне царь Борис? — и снова всколыхнулись по всей земле эти разговоры… Что мешал Годунову малолетний царский сын, что мечтал он, возвысившись при богомольном царе Федоре, сам по его смерти взойти на престол, и для того он подослал в Углич убийц, что зарезали ребёнка среди бела дня, прямо на глазах у кормилицы; видел то злодеяние и звонарь с колокольни, он и зазвонил в набат, и сбежались люди, схватили злодеев, и те — говорят — сознались в том, что подослал их Борис Годунов…

И полно, виноват ли он, в самом деле, в смерти царевича? не подстроили ли все враги Годунова, чтобы свалить на него вину, свести его с престола? Слишком уж явным, у всех на виду, было то злодейство в Угличе; кто же станет устраивать убийство так, чтобы и с колокольни видно было? — а о Борисе Годунове ходит слава как о хитром и осторожном…

И разве плохой из него царь? Нет; и справедливый, и деятельный, ко всем показывает царскую милость; строит крепости, закладывает города, обороняет границы, оказывает помощь бедным; ещё при Федоре выиграл войну со Швецией, вернув земли у северных морских берегов, что потеряли при Иоанне Грозном… Но вот не любит его народ — и не считают царствование его счастливым, благословенным; тайно, с оглядкой шепчутся по углам — многие убеждены, что убийца сидит на русском троне…

И был голод, засуха и неурожай невиданный по восшествии его на престол, долгие дожди и заморозки летом, люди мерли прямо на улицах, и не было кому их хоронить… Продолжалось бедствие ровно три года, и старики, не помнящие такого на своем веку, сочли это знамением. Что Бог насылает на Русь кары за то, что посадила на трон — злодея.

Но ведь и раньше случались на твоей земле неурожаи, мор, нашествия — и как-то же ты, Русь, сносила их, справлялась вместе со своими государями… Или тоскуешь ты по древнему роду Рюриковичей, что правили тобою с давних времен, прервавшемуся со смертью последних сыновей Иоанна Грозного? — Тоскуешь, плачешь, накликиваешь беду…

Ну так и кого же? Кого на сей раз приманила своей красотой, какого ворога приворожила своим богатством? С кем на этот раз ляжешь по всем полям в объятии — таком смертном, таком любовном, что и не счесть костей, пересыпанных землей, не счесть павших воинов, не счесть воронов, кружащих над ними?.. Грустную песню, как встарь, будет петь над ними вещий боян…

Кого?

— То не ветер ветку клонит… — поётся-выводится, льётся рекой в случайном кабаке посреди Москвы старинная песня.