Перстень царицы Ульяны (джен)

Меня разбудил петух.

Нет, всё-таки надо убедить бабку сварить из него суп. Ведь житья нет от пернатой скотины! Вдумайтесь только, каждый Божий день эта подлая птица…

— Никитушка-а! — снизу, прерывая мои сонные размышления, донёсся голос Яги. Не хочу вставать и не буду, вот хоть стреляйте. Я натянул по самую макушку стёганое одеяло и попытался изобразить крепкий сон. Ну в конце-то концов, имеет лейтенант милиции право выспаться хоть пару раз в году?

Но бабку не проведёшь. Пару минут спустя она уже стояла на пороге моей комнаты со свежим полотенцем в руках.

— Вставай, сокол ясный! Личико белое умой — да и за стол, кашкой гречневой да блинками с мёдом угощаться. Стынет ведь, Никита, ну уважь бабушку!

Надо знать мою домохозяйку — её настойчивости нет равных. Не мытьём так катаньем она своего добьётся. Давно подозревал, что с пернатым гадом она в сговоре.

— Укхм!.. — возмущённо промычал я из-под одеяла, но больше для проформы. Я уже понял, что вставать так или иначе придётся. — Встаю.

— Ну вот и молодец, — удовлетворённо кивнула Яга и повесила полотенце на спинку стула. — А я пока самовар поставлю.

Бабка вышла, оставив меня одного. Я выбрался из постели, наскоро умылся и приступил к зарядке. За окном едва розовело. Петух, наверно, каждый раз сияет, как начищенный пятак, вынуждая меня подрываться с кровати ни свет ни заря. Серьёзно, благодаря их с Ягой совместным усилиям я встаю с первыми лучами солнца. Зимой вот разве что попроще — бабка запирает его в тёплом сарае, откуда задиристого кукареканья почти не слышно.

Но сейчас не зима, а потому выбора у меня нет. Хотя, может, оно и к лучшему. Есть в раннем утре какое-то неуловимое, хрупкое очарование, которое мне никак не удаётся ухватить. Я люблю это время. Апрель, светает рано. Я, конечно, каждый раз ворчу, но весной и летом просыпаться особенно легко и радостно, жить хочется с первых мгновений нового дня. Вот и сейчас я невольно замер у окна, залюбовавшись нежной полосой розового света на горизонте.

Хм. Простите, отвлёкся. Я сделал несколько коротких гимнастических упражнений, оделся и при полном параде спустился вниз. Яга хлопотала у стола.

— Садись, мóлодец, откушай, чего Бог послал, — щербато разулыбалась она. Я послушно сел.

— Бабуль! Вашими стараниями он каждый день шлёт так, что на мне скоро брюки не застегнутся.

— Да ну тебя, Никитка, скажешь тоже. Вона худой какой, ровно и не ешь ничего.

Бабка поставила передо мной тарелку с горкой блинов и придвинула миску с кашей.

— А вы?

— Да я-то что, — отмахнулась она. — Я пока у печи кручусь, того-другого напробуюсь — вот и сыта. Ты ешь, ешь, не отвлекайся. Али забыл, что дел у нас по горло? Некогда прохлаждаться!

Я кивнул, намазал первый блин мёдом и принялся жевать. Отвертеться всё равно не получится, бабка в этом плане строгая: пока не накормит — из-за стола не выпустит. Да я и сам не хочу, уж больно вкусно она готовит. Яга присела напротив, умилённо за мной наблюдая.

— А Митька где? — в перерыве между блинами поинтересовался я.

— Кобылу запряг да на рынок рванул, я ему список дала. Путь проветрится, авось дров не наломает. Лишь бы к Матрёне сызнова не полез…

— Будем надеяться, — прочавкал я — уж очень блины вкусные. — Всё, бабуль, спасибо. Давайте перейдём к чаю.

Яга не стала спорить и взялась за самовар. Пока она снуёт с посудой и новыми угощениями, у меня есть несколько минут, чтобы представиться. Я Ивашов Никита Иванович, родился в Москве, там же начинал свою службу в рядах правоохранительных органов. С некоторых пор возглавляю отделение милиции города Лукошкино. Я для местных — «батюшка сыскной воевода», ну или «гражданин участковый», кому как нравится. Это вторая моя весна здесь. Помимо меня, в сыскную опергруппу входят Яга — незаменимый эксперт-криминалист, а также Митька Лобов, наш младший сотрудник и одновременно наказание за грехи наши. Впрочем, мы привыкли.

Квартирую я в тереме всё той же Яги. Ей одной свой век доживать скучно, а потому она моему обществу в своё время очень обрадовалась. Хозяйка из неё великолепная: и готовит, и шьёт, и прибирает, ну, в общем, всё на ней. Я первое время рвался помогать, да она отшила: сиди, мол, и не лезь, у тебя и так работы по маковку. Я и не лезу — ей виднее. Хотя неловко порой: здоровый мужик — а сижу, ровно девица на выданье. Ну да ладно, это лирика.

Мы с Ягой успели выпить по первой чашке чая, когда в дверь постучали.

— Здоровы будьте, хозяева! — на пороге возник стрелецкий сотник Еремеев. Мужик он дельный, надёжный, в разных заварухах не единожды проверенный, а потому и уважаем был всем отделением безмерно.

— Пожалуй к столу, Фома Силыч, — заулыбалась бабка. — Доброго утречка!

— Благодарствую, хозяюшка, — чинно кивнул Фома и уселся рядом со мной на лавку. Он немного моложе меня, и мы быстро сдружились — буквально в первые дни моего пребывания здесь. Однажды, надеюсь, мне удастся добиться, чтобы Горох перевёл всю его сотню в подчинение милиции — ребята и так преимущественно занимаются тем, что помогают нам в расследованиях. А то ну просто неудобно как-то, вроде стрельцы государевы, а на подворье царском дай Бог чтоб раз в неделю появлялись, всё время по нашим поручениям пропадают.

Бабка налила ещё одну чашку чая и придвинула её сотнику.

— Что нового в городе слышно, Фома Силыч?

— Да так-то вроде ничего особенного. А вот только, слыхали поди, у шорника Егорова кто-то вчера утром забор словами неприличными исписал?

— Да ладно? — фыркнул я. Во всех мирах одно и то же, в моём вон эта наскальная живопись никогда себя не изживёт, по ходу. — Это какими же?

— Никита Иванович, как можно! — сотник покосился на бабку. Я устыдился.

— И правда. Простите, бабушка.

— Да ты съезди, посмотри, — подковырнула та. — Авось для себя чего нового почерпнёшь.

— И зачем мне? Митьку за провинности ругать?

— Да хоть бы и так, — хохотнула бабка.

— Так я лучше у дьяка Филимона пару уроков возьму, он у нас в этом деле неподражаемых высот достиг. Ладно, не отвлекайтесь. Фома, ещё есть что?

— У Терентьевых дочка замуж сбежала, ну так это не по нашей части. Если б они не знали, куда, тогда мы бы в розыск объявили, а так…

— А они знают?

— А то. Они и жениха её знают, токмо не признают его, бедный он. С пограничных застав вернулся парень.

— А чего это пограничник — и бедный? — не понял я. — Они ж получают, как дай Бог нам с вами. Горох говорит, скучно там в мирное время, но на заработок вроде никто не жаловался, государь не обижает. Он же завидным женихом должен быть.

— То-то и оно, что должен, — развёл руками Фома. — А только ехал парень из гарнизона домой, встретил нищего убогого — да по доброте душевной весь заработок ему и отдал.

— За несколько лет?! — хором ахнули мы с Ягой. Срок службы у пограничников — лет пять, не меньше. Да он как минимум на дом скопил за это время. Бабка аж руками всплеснула: как так-то? Нет, безусловно, нужно помогать, но не себе в убыток!

— Похоже на то, — кивнул Фома. — Степаном его звать, Степан Замахаев. Так вот приехал наш Стёпа в Лукошкино с пустыми карманами — максимум на бутылку хватило. У него на окраине дом остался от родителей, аккурат возле городской стены. Вот там и живёт. Будет, думаю, в патруль устраиваться. А может, к кузнецу в подмастерья, вроде батя его, покойник, научил чему-то в своё время. Но дело-то не в этом. Лиза, невеста его, из купеческих будет — Терентьевы вот уж поколений пять как тканями торгуют. Отец её — бывший компаньон Фёдор Борисыча, помнишь его?

Как не помнить. Аксёнов Фёдор Борисович отметился в нашем деле о Чёрной мессе. Человек он честный, насколько это в принципе возможно в торговле, следствию помогал исправно. Ничего плохого я о нём сказать не мог.

— Вот Фёдор Борисыч Лизу-то и крестил по рождении. Одна у Терентьевых дочь… ну, в смысле, два сына ещё есть, но дочь — одна, в ней души не чаяли. А тут такое.

— Подожди, так она этого Степана вот только недавно увидела, что ли? — не понял я. Не знаю, почему меня так захватила эта история. То ли мне так не хотелось ехать смотреть на похабщину на егоровском заборе, то ли просто от скуки. Ведь дело-то не по милицейской части.

— Почему недавно? Ждала она его, как на границу уехал — так и ждала, верность в девичестве соблюдая. И вроде отец даже не сильно против был, потому как вернётся он с накоплениями, хозяйство поставят и жить будут. А оно вон как.

— То есть без денег он им не зять. Классика, — вздохнул я. Мне стало жаль незнакомого парня. Хотя, по правде сказать, поступил он крайне неразумно, отдавая всё отложенное на семейную жизнь какому-то бродяге. Можно ж было, ну не знаю… ну половину хотя бы.

— Точно. Пусть сами разбираются, не милицейское это дело, я думаю.

— Бабуль, а колдовства там не могло быть? — я повернулся к бабке. — Нищий этот, вдруг он парня загипнотизировал? В моё время так цыгане делали. Подойдёт к тебе такой, скажет что-то — и ты сам с себя золото снимаешь и кошелёк ему отдаёшь. Внушаемые люди, говорят, на раз попадаются.

— Цыгане, милок, — они в любое время так делают, они и у нас на базаре этим промышляют. Вот тока слова-то ты какие замудрёные говоришь, загип… что? Они смотрят по-особому — и всё. А насчёт колдовства… да не знаю, а надо ли оно нам? Фома прав, сами пусть разбираются. Негоже милиции в семью молодую лезть. Ежели чего — девка та сама прибежит, тогда и поможем. Все ли новости-то, Фома?

— Ещё одна есть, но дюже странная. Даже не знаю, рассказывать ли.

— Давай, не томи, раз уж начал, — я подлил сотнику чаю. Фома благодарно кивнул. За окнами окончательно рассвело, птицы заливались слаженным многоголосьем. Хорошо всё-таки! Тем более здесь, в Лукошкине, где близость природы ощущается как-то особенно остро.

— Ладно, так и быть. Но очень странная, сразу говорю.

— Фома! — хором гаркнули мы с Ягой.

— В общем, Васильев мой, десятник, в храме Ивана Воина в субботу был.

Храм заступника всех служивых людей Ивана Воина возглавлял хорошо знакомый нам отец Кондрат — человек истово верующий, харизмы немеряной, короче, нечисть его боялась как огня. Святой отец неоднократно содействовал нам, молитвой призывая на сторону милиции светлые силы, а также в нужный момент собирая на подмогу людей.

— Отец Кондрат теперь не всегда сам службы читает, у него уже месяц есть… что-то вроде заместителя, отец Онуфрий. До отца Кондрата ему, конечно, далеко, но в целом тоже неплохо справляется. И вот после службы — а Васильева-то моего многие знают — подходит к нему отец Онуфрий и спрашивает, а есть ли возможность с батюшкой участковым с глазу на глаз перемолвиться по делу личному? Ты ж пойми, Никита Иваныч, отец Онуфрий у нас человек новый, порядков не знает, за ворота храмовые выходит редко — нужды на то нет. Живёт там же, при храме. Потому и не пришёл сам сразу, что не знает, как у нас тут всё устроено. Васильев ему и говорит, так мол и так, участковый принимает по утрам, лучше прийти пораньше, а что за дело-то? А тот ничего ему толком и не сказал, только пробурчал что-то про собаку вроде… а что за собака — не ведаю. Но странно как-то, милиция — она ж самого государя тайный сыск, а тут собака. Сбежала, что ли?

— У попа была собака, он её любил, — пробормотал я не к месту возникший в памяти глупый стишок из моего времени. — Она съела кусок мяса, он её убил.

— Изверг! — ахнула Яга. — Да как же можно жизни животину лишать?!

— Бабуля, успокойтесь, это просто дурацкий стишок. Фома, ну так и что? Святой отец с собакой к нам сегодня заявятся?

— Ну вроде обещали. А я что-то засиделся у вас, хозяева. Пойду службу править. Больше новостей всё равно нет. Спасибо за чай, бабушка!

— Всегда пожалуйста, — улыбнулась Яга, продемонстрировав впечатляющих размеров нижний клык. — Заглядывай по-свойски, мы добрым людям завсегда рады.

Мы с Фомой пожали друг другу руки, и он вышел в сени. Бабка принялась убирать со стола. Я раскрыл блокнот и перелистнул на начало месяца. В апреле мы раскрыли четыре дела, но всё мелкие и какие-то… бытовые, что ли. Серию краж у лавочников я объединил в одно дело. Второе — это поджог на соседней улице, тут мы тоже быстро управились. Остальное — так, семечки. А теперь вот ещё дело о поповской собаке. Скучно.

Если бы я тогда знал, куда заведёт меня это дело.

* * *

Дел на предстоящий день было запланировано действительно много. Я раскрыл новый разворот, обозначил вверху дату (23 апреля) и принялся составлять план. Это моя недавняя привычка, уже год как собирался начать — и всё никак. Вот наконец руки дошли. Родному Лукошкину без защиты милиции никак не обойтись, случись что — народ к нам шагает, потому и дел у нас по горло. От откровенной бытовухи вроде похищенной курицы или потерянного сапога мне ещё удаётся откреститься, но всего прочего тоже хватает. Потому и начал записывать, что в голове всё держать невозможно.

Это мне бабка присоветовала, после того как мы всей опергруппой около месяца назад дружно забыли о государевом приглашении на смотр войск. Горох тогда сильно на меня обиделся — целый час не разговаривал. Да мне и самому неловко было, царь всё-таки, не абы кто. А я забыл. Перед государем мы трое искренне покаялись, он нас великодушно простил, но я в тот день понял, что надо что-то менять.

Вот так с бабкиной подачи я и начал старательно заносить в блокнот список дел на день. Это здорово помогло мне разгрузить голову: открываешь блокнот и смотришь, а не пытаешься восстанавливать по памяти. Здесь же у меня развороты по особо важным расследованиям — схемы, версии, улики. Мне так лучше работается. В конце концов, мы — самого государя тайный сыск, мы всегда должны быть в форме.

Итак, что у нас сегодня? Похоже, придётся-таки идти смотреть на егоровский забор, кто уж там ему чего понаписал… Народ у нас крепкое словцо любит, но по делу, опять же, чего зря воздух сотрясать. Без повода ругается только дьяк Филимон, но у него в целом, мне думается, отношения с окружающим миром не задались ещё с рождения. Но если предположить, что Филимон к этому делу не причастен, то у меня, честно сказать, даже подозрений нет, кто бы это мог быть. Ладно, схожу, посмотрю и подумаю на месте.

Вечером нас на рюмочку чая настойчиво зазывал Горох. Так и запишем: зайти к государю. Вроде бы его дражайшей супруге из Австрии прислали какое-то особо редкое пиво, и открывать бочонок монаршая чета намеревалась непременно в присутствии милиции. Ну мало ли, просто на всякий случай. Непременно поучаствуем. В компании Гороха и царицы Лидии — хоть на край света. Бабка тоже вряд ли откажется, поэтому пойдём вместе.

Да, чуть не забыл. Зайти на базар, что-то там участились мелкие кражи. Вроде бы ничего особенного, но всё ж неприятно как-то. Лукошкино — мой город и моя ответственность, а тут какое-то жульё непонятное невесть что себе позволяет. Непорядок.

Я ещё раз пробежал глазами список, удовлетворённо кивнул и закрыл блокнот. Во дворе дежурные стрельцы как раз открывали ворота, впуская первых посетителей. Или, вернее, посетителя — он был один, и я, едва взглянув на него в окно, сразу понял, что это и есть тот самый отец Онуфрий. У попа была собака… Далась мне эта собака! Её, кстати, при святом отце сейчас не было. Я важно уселся на лавке и приготовился встречать. Бабка устроилась в углу с вязанием.

Она часто так сидит — тихо, будто и нет её вовсе. Я веду допрос, а она вяжет в уголке да примечает всё, потом мне докладывает. Бабка наша по части психологии — непревзойдённый эксперт. Меня, человека вполне заурядного, и обмануть легко, и запутать — мне порой не хватает опыта, но Яга в этом плане кремень. Малейшую ложь она видит — не чувствует, а именно видит, для бабки враньё материально. Что-то вроде чёрного дымка изо рта говорящего. Я, когда первый раз об этом узнал, долго удивлялся. Но старушка наша ещё и не такое может.

Дверь из сеней открылась, и на пороге возник худощавый человек лет сорока в традиционном облачении православного священнослужителя.

— Помогай Бог! — поздоровался он и шагнул в горницу. Яга привстала со своего места. Священник поклонился поочерёдно мне и ей, трижды перекрестился на иконы в углу.

— Здрав буди, батюшка, — ответствовала Яга и снова притихла, продолжая вязать. Я вежливо кивнул:

— Здравствуйте, святой отец. Проходите, присаживайтесь.

— Благодарю покорнейше, — он снял скуфью, прошёл к столу и сел напротив меня, положив головной убор рядом. — По личному делу я к вам, если позволите.

— К нам без дела не ходят, — ободряюще улыбнулся я. Святой отец явно чувствовал себя не в своей тарелке. Нет, оно и понятно, он в милиции первый раз, народ перед нами непроизвольно робеет, но всё-таки отец Онуфрий сам пришёл, а не был вызван по повестке. А это, как вы понимаете, уже совсем другое. — Слушаю вас, святой отец. Постараюсь помочь, чем смогу.

— Грехи наши тяжкие, Никита Иванович, — склонил голову посетитель. — Спаси нас, Господи, и помилуй, а токмо дело моё странное и на первый взгляд не по твоему ведомству вроде, но нужду в совете имею.

Яга навострила уши. Голос у отца Онуфрия был тихий и монотонный, такой, что непроизвольно начинало клонить в сон. Как он службы-то ведёт таким голосом? Прихожане небось прямо в храме засыпают. Это вам не отец Кондрат, тот своим басом так проникновенно вещает, что полквартала слушает.

— Я из Пятиполья, вёрст сто отсюда. Там и служил делу православной церкви последние восемь лет. А после Рождества светлого был направлен в Лукошкино в помощь отцу Кондрату, благослови его Господь. Я и родился в Пятиполье, и всю жизнь, почитай, там прожил, не выезжая. Делу Церкви служил исправно, митрополит наш доволен мной был.

— И потому перевёл вас в столицу в качестве повышения?

— Вроде того, — кивнул отец Онуфрий. — Как только доведался я про требование сие, так сразу собрал пожитки свои нехитрые и в тот же день выехал. Вот уже с месяц служу в храме Ивана Воина под началом отца Кондрата.

— И как, довольны?

— Господь милостив. Отец Кондрат в курс дела ввёл, потому стараюсь по мере сил. Люди в Лукошкине набожные, заповеди чтут, душами в большинстве своём чисты.

Он производил приятное впечатление, этот отец Онуфрий. Спокойный, тихий, похоже, вообще не подверженный мирским страстям — полная противоположность отца Кондрата. Я невольно улыбнулся: настоятель храма Ивана Воина не раз гостил в нашем порубе за различные нарушения.

— А токмо не один я в город приехал, — продолжил отец Онуфрий. — Ещё в Пятиполье подобрал я щенка, да и вырастил его. Другом верным он мне стал.

О, а вот и про собаку. Я героическим усилием стряхнул с себя сонливость.

— Вырос мой Барбос в пса красивого да умного, слова людские понимал, а меня и ослушаться не смел. Так и ходил за мной, аки тень. Лихих людей за версту чуял да ко мне не подпускал. Когда настал мне час ехать в столицу, я пса с собой взял, поселил в келье моей. Днём он по двору бегал али за ворота ненадолго, а на ночь непременно ко мне возвертался. Смирный он был, без причины ни разу даже зубы не оскалил — не то что укусил кого. А уж деток малых любил!

Я не сразу сообразил, что именно меня неприятно задевает в его рассказе. Вроде бы складно всё… И тут вдруг понял: священник упорно говорил про собаку в прошедшем времени. Как будто его Барбос… умер?

Отец Онуфрий тихо продолжал:

— А на минувшей неделе заметил я, что пёс мой непривычно смурной ходит, будто болит у него что. И скулил так жалостливо, а я-то не сразу и понял. А как понял — так и поздно уже было. Бабки при храме шушукались, что отравили Барбоса моего, но вот кто… о том не ведаем, а токмо почил друг мой в минулую пятницу. Я как раз службу вёл, а как в келью-то мою возвернулся — там и лежит мой Барбос под кроватью, холодный уже. Отравили его лихие люди, стало быть.

— Соболезную, — тяжело вздохнул я. Мне вдруг стало невыносимо грустно. Ладно бы этот пёс болел чем или старый был, но смерть от яда… она как нельзя лучше укладывалась в мои представления о людской жестокости.

— Спасибо, Никита Иванович. Ну, Господь всё видит, на Страшном Суде каждому воздастся по грехам его. Схоронил я Барбоса моего на кладбище за городом — добрые люди показали, куда здесь животных относят. Любил я его, батюшка участковый, другом он мне был.

Отец Онуфрий опустил взгляд. Я тоже старался смотреть куда-то в сторону. Кому могло понадобиться травить собаку, которая никому ничего худого не сделала? Здесь это не принято, в Лукошкине животных любят и помогают им. Здесь и бездомных-то не увидишь, кошки с собаками все пристроены. И главный вопрос — а что от меня-то требуется? Найти отравителя?

Бабка в уголке промокала слёзы уголком головного платка. Её эта история расстроила не меньше, чем меня самого. Отец Онуфрий меж тем и вовсе спал с лица.

— А не далее как на третий день вернулся Барбос мой, — всё так же монотонно и печально продолжил он. Я едва не подскочил на лавке.

— Что?!

— Вернулся, говорю, Барбос мой. Пришёл, будто и не его я нёс вот этими вот руками в лесочек, где звери приют свой последний находят. Подошёл ко мне, носом под колено ткнулся, как он всегда делал — я и обомлел. Перекрестился, наваждение прогоняючи, а он стоит и не уходит.

Мы с бабкой растерянно переглянулись.

— Ну, думаю, бесы надо мной власть свою проверяют, ибо грешен я. Побежал к отцу Кондрату, посоветоваться дабы. Батюшка наш в курсе был, что пёс мой почил, в чём сочувствие своё выражал безмерно. Пошли мы с ним вместе на пса подивиться, отец Кондрат святой водой даже его окропил. Стоит мой пёс, никакого, стало быть, возмущения не проявляючи, а ведь если бы нечистой силой был — сгорел бы в тот же миг от воды да слов Божьих.

Пару минут я молча и тупо смотрел на отца Онуфрия. Дело о воскресшей собаке, чтоб его.

— А что было дальше? — наконец хриплым, как после сна, голосом спросил я. Для себя я решил так: выслушаем его до конца, все слова его проверим, а уж потом выводы делать будем. Разное я видел в Лукошкине, но чтобы собака воскресла? Люди — было да. В памятном деле о Чёрной мессе ожившие покойники знатно потрепали нам нервы.

— Да ничего, собственно. Барбос на нас с отцом Кондратом посмотрел, развернулся и ушёл в мою келью, где улёгся спать. Спит он на половике у двери — там и устроился. И ведёт себя как обычно, ничего не изменилось. Днём вот во дворе бегал, а когда я уходил, вновь спал. Виноват, батюшка участковый, дело странное, сам ничего понять не могу. Бесы, наверно, искушают меня, ведь невозможно сие!

— Разберёмся, — успокоил священника я, хотя сам, если честно, слабо в это верил. — Один вопрос, отец Онуфрий. Вы уверены, что собака — та самая? Потому что пока всё описанное вами напоминает дурацкий розыгрыш. Кто-то отравил вашу собаку, вы её похоронили, а затем к вам приходит другой, очень похожий пёс. И вы думаете, что это ваш покойный Барбос ожил. Вам так не кажется?

— Кажется, — не стал спорить отец Онуфрий. — Вы простите меня, вся эта история со стороны выглядит полным бредом. Я потому и пришёл к вам не в тот же день, что решил понаблюдать. Первым делом я подумал, что к храмовому двору приблудился другой пёс, крайне похожий на моего. Но поймите, Никита Иванович, во-первых, я ещё не успел забыть внешний вид Барбоса — и он выглядел в точности так, как и должен был. А во-вторых, полное совпадение повадок. Я с детства держал собак, совершенно разных. И я могу вам сказать, что характеры и привычки у них разные. Невозможно заменить одну собаку другой так, чтобы хозяин ничего не заметил. Они разные, как мы, люди. Никита Иванович, я сам понимаю, как это звучит, и прошу извинить меня за то, что ввёл в заблуждение милицию. Но я сам не понимаю, что происходит.

— Разберёмся, — ещё раз повторил я и привстал с лавки, чтобы пожать священнику руку. Он выглядел настолько удручённым и растерянным, что мне очень хотелось его подбодрить. — Мы стараемся своевременно реагировать на обращения граждан. Ступайте спокойно домой, а мы тут поразмыслим, что можно сделать.

Отец Онуфрий благодарно поклонился нам обоим, попрощался и вышел в сени. В окно я видел, как он пересекает наш двор. Когда священник скрылся из виду, я сел обратно на лавку, закрыл блокнот и растерянно уставился на Ягу. Она отложила вязание.

— Бабуль, ваши мысли?

— Ох, милый… что-то в этот раз я, старая, тебе и не помощник пока.

— Что, совсем никаких? — да не может быть! Бабка наша — ценнейший сотрудник, мы на неё Богу молимся. Её советы не раз меня выручали.

Яга развела руками.

— Ну, кой-какие имеются, а толку-то? Давай-ка чаю, Никита, там и обмозгуем.

Здравое решение. Я кивнул. Здесь, в Лукошкине, есть три основных пути решения сложных вопросов: за чаем, за бутылкой и в бане. Самые продуктивные решения в голову лезут. Но пить мне нельзя, я на службе, да и в целом не любитель. Баня тоже отпадает, а вот душистый липовый чай — милое дело. Пока Яга собирала на стол, я принялся рассуждать вслух.

— Если принять на веру слова отца Онуфрия, то выходит так: кто-то отравил его пса, тот умер, а на третий день воскрес…

— … поводле Писания, — продолжила мою мысль Яга и перекрестилась. — Вот только, Никитушка, это ж, прости Господи, собака!

— Собака, а какая разница? Бабуль, я здесь не первый день живу, здесь у вас по-другому к животным относятся. Люди здесь добрее в целом. Вы бы знали, сколько в моём мире бездомного зверья по городу носится. И ведь не нужны они никому, заводят и выбрасывают. Надоел ли кот, ребёнок ли родился, просто кормить лишний рот неохота… насмотрелся я на это. А тут по-другому всё, у вас бездомную дворнягу днём с огнём искать надо.

— Всякая душа приюта алкает, — развела руками Яга. — Потому и помогают здесь животным. Всё ж они тоже — твари Божьи. В чём-то ты прав, Никитушка, здесь у нас так. Кошка ли, собака, другой какой зверь… можно и не любить, но помочь — это завсегда. Господь ведь их прежде человека создал, а потому мы за них ответственны. Вот Васенька мой, например — да мыслимое ли дело, чтобы я его на улицу выгнала, крова лишивши? Да мне ж гореть потом вечно в Геенне огненной! Да я и сама жить ведь не смогу, такое совершу коли.

— Об этом я и говорю, — кивнул я и пододвинул чашку, наливая из самовара чай. Потом плеснул и бабке, она благодарно заулыбалась. — Приехал наш батюшка из этого, как его…

— Из Пятиполья, — подсказала Яга. — Знаю я это место. Городишко махонький, некоторые сёла больше будут.

— Да, так вот оттуда. И привёз собаку. Ну кому эта собака помешать могла? А ведь поди ж ты, отравили. Бабуль, а если… опять шамаханы?

В первые же недели пребывания здесь мне пришлось иметь дело с целой армией полудиких кочевников. Шамаханы — творения рук Кощеевых, потому и за отца его считают и поклоняются ему истово. Тогда-то мне (честное слово, с удовольствием бы жил без этой информации!) и довелось узнать, что шамаханы едят собак, да ещё и предпочитают их мясо любому другому. Меня невольно передёрнуло.

Бабка покачала головой:

— Не то, Никитушка. Шамаханы-то в пищу, прости Господи, собак употребляют, а этого отравили. Как отравленное мясо есть?

— Виноват, не подумал. А ежели сам Кощей? Хотя он вроде по кошкам больше…

— Кощею в Лукошкино входа нет, отец Кондрат о том бдит строго. Дал ему полномочия епископ Никон, тот и огородил нас охранными молитвами. Каждый день, почитай, Господа просит защитить столицу. Нет, не пройдёт нечисть проклятая. Да и не выезжал никуда отец Кондрат последнее время, стало быть, в силе защита над городом. Как он это делает — о том мне неведомо, а только в вере своей безудержен святой отец, за православный люд голову положит.

— Тут вы правы, — кивнул я. В памятном деле о Чёрной Мессе именно отец Кондрат своими молитвами упросил святого Ивана Воина защитить нас от Вельзевула. Я бы сам никогда не поверил, кабы лично не видел, как сотканная из воздуха молния поразила вызванного в наш мир Повелителя Мух. — Итак, до момента смерти собаки вроде бы всё чисто. Отец Онуфрий похоронил его на собачьем кладбище у городской стены. Где это, кстати?

— Да недалеко, может, с полкилометра от города. Лесочек там есть. Туда и несут животных. Там собаки в основном, кошки-то — сам знаешь, уходят они. Не дают человеку смерть их видеть.

— А потом пёс вернулся. Бабуль, а он… простите, но спросить должен. Он не приврал ли, часом?

— Ни единым словечком. Честен с нами был батюшка. Он сам мало что понимает, что обмануть нас не пытался. С этой стороны чист он.

— Понял. У меня пока что две версии: или, как я уже говорил, вернулась не та собака, но это наш святой отец пока отрицает. Такой вариант был бы самым простым. Или, но это уже менее вероятно, Барбос не умер, а впал в кому по какой-то причине, и хозяин, посчитав его мёртвым, отнёс его на кладбище. А пёс возьми да и исцелись в земле сырой. Как вам такое?

— Странно дюже. Мёртвого со спящим перепутать — это ж совсем ума не иметь. Отец Онуфрий сказал же тебе, холодный был пёс, окоченел, стало быть. Ты вот, когда спишь, в камень не превращаешься. Есть и третья версия, моя, стало быть.

— Слушаю.

— А если, прости Господи, пёс тот и вправду воскрес?

— А бывает ли такое? — усомнился я. Заметьте, не покрутил пальцем у виска, а просто не сразу поверил. Всё же я здесь уже почти два года, всякого насмотрелся. И от зомби мы всем двором отбивались, и ночь на кладбище в окружении восставших покойников выстояли — да то ли ещё будет.

— Здесь и не такое бывает, — подтвердила мои мысли Яга. — Две вещи вот тока смущают меня. Ты ж, Никитушка, мертвецов-то насмотрелся, горемычный, да все они из могил с худой целью вставали. Враги они, и бить их надобно было нещадно. Как вот, помнишь, немчура поганая, что стрельцов наших ровно кур резали. А пёс мирно себя ведёт, обычный он. Ест, спит, к хозяину ластится.

— То есть самое заурядное домашнее животное. Как будто не его в лесочке похоронили.

— Истинно. И второе: Никитушка, ну ведь собака ж это! Зачем, прости Господи, с собакой такие сложности?

— Это и меня смущает, — вздохнул я. — Ладно, бабуль, давайте так. Я днём схожу в храм, посмотрю на Барбоса этого. Составите мне компанию?

— Составлю, — важно кивнула Яга. — Авось и присоветую чего. Погляжу, так сказать, глазом намётанным, вдруг колдовство какое над животиной.

— Именно, — я улыбнулся. — Без вас милиции тяжко бы пришлось. Вы у нас — главный эксперт-криминалист!

— И то верно, — старушка сияла, как начищенный пятак.

— Да, чуть не забыл. Вечером нас государь ждёт, австрийское пиво будем пробовать. Царице с родины прислали, вроде какое-то особо редкое. Сразу после к ним и заглянем, идёт?

— Мы ж на службе, — подковырнула бабка. Но я уже точно знал: возможности не упустит.

— А мы после конца рабочего дня. По кружечке — и домой.

— Ну-ну, отпустит тебя Горох после одной кружечки-то. Ты ж у него любимый собеседник! А пока чем планируешь заняться, Никита?

Я заглянул в блокнот.

— Так… по-хорошему, придётся идти к Егорову, смотреть, чего там ему на заборе понаписали. Не хочется, но надо.

— Сходи, сходи, касатик. А я пока обед сготовлю, как раз вернёшься к горячему.

* * *

Медлить я не стал. Застегнул китель, надел фуражку, обулся в сенях и вышел во двор. Охранные стрельцы приветственно козырнули мне, я помахал в ответ.

— Как служба, мóлодцы?

— Пока всё спокойно, Никита Иваныч. Но ежели чего — мы тут бдим, муха не пролетит!

— Отлично. Как сменитесь — Яга вас обедом накормит, тогда и свободны.

— Рады стараться, батюшка сыскной воевода! — хором гаркнули бравые еремеевцы и споро отворили мне ворота. — Не сопроводить ли, Никита Иваныч? А то вон Тихонов да Попов без дела, а ну как на лихих людей наткнётесь?

— Спасибо, орлы, но пока не надо. Да и чего вы, мирное ж время, сами говорите, спокойно всё.

— Так а мало ли…

Я от них только отмахнулся. В самом деле, я боярин, что ли, — с охраной по городу ходить? Сам справлюсь. Да и правы они, спокойно у нас. Народ приветливый, общительный, но если вдруг кто ножом махать удумает или драку затеет — его в пять минут свои же и повяжут.

Бабкин терем остался позади, и я неспешно направился в сторону Колокольной площади. От неё мне нужно было через базар, а там уж до дома Егоровых рукой подать.

Я шёл, полной грудью вдыхая свежий весенний воздух. Лукошкино окончательно пробудилось от долгой зимы, и теперь город каждый день гудел, словно пчелиный улей. Несмотря на то, что календарную смену года здесь отмечают в сентябре, а вовсе не зимой, как я привык, по-настоящему новая жизнь у горожан начинается с приходом весны. Мне нравилось это настроение. Оно охватывало всю столицу, не давая праздно сидеть дома. Люди суетились, старались успевать как можно больше, радовались теплу. Готовились к посевной, заказывали у портных или шили новую одежду, организовывали масштабную весеннюю уборку.

Апрель в этом году выдался неожиданно тёплым. Уже вовсю зеленела молодая листва на деревьях, под заборами цвели одуванчики, а пение птиц завораживало настолько, что я даже пару раз останавливался, заслушавшись. Даже воздух в этом мире был какой-то совершенно особенный, наполненный неповторимой ароматной свежестью. Люди здесь ближе к природе, умеют её чувствовать. Я и сам учился по мере сил, и укутанная облаками выхлопов Москва моего времени постепенно таяла в памяти.

Горожане останавливались, махали мне шапками, просили Бога хранить милицию. Меня многие знали, а я не знал практически никого, но непременно кивал в ответ. Народ общительный, я долго привыкал к тому, что здесь заговорить на улице — норма. Настроение моё было настолько безоблачным, что, казалось, ноги вот-вот оторвутся от земли. Впереди пробежала ватага мальчишек, я проводил их взглядом. Зимой мы с Еремеевым пару раз ходили кататься с горки вместе с детьми. На мой взгляд, это гораздо больше способствует пониманию чести мундира, чем любые поучительные беседы. Ребята тогда были в восторге, да и я, честно говоря, тоже — сам вспомнил детство.

Погружённый в приятные размышления, я дошёл до Колокольной площади. Здесь неделю назад восточные купцы развернули ярмарку, и народ сновал среди красочных шатров. Пахло сладкой выпечкой, специями, какими-то духами. Я непременно сунулся бы в эту весёлую кутерьму сам, но я вроде как иду по делу. В другой раз схожу. Заодно куплю петушков на палочке, сам их люблю и, может, соседских детей угощу. С этой мыслью я свернул в проулок и уже через несколько минут оказался на Семёновской улице.

Дом шорника Егорова был пятым от начала улицы. Самый обыкновенный, одноэтажный, как и прочие. Забор добротный, новый, похоже, максимум тем летом ставили. А на нём… мать честная! Я потёр глаза.

Нет, не подумайте, лукошкинцы — простые люди, институтов не кончали, крепким словцом в разговоре не брезгуют. Но ругаются исключительно по поводу, просто так — ни-ни. Просто так у нас только дьяк Филька воздух сотрясает, да так, что уши закрыть хочется. Тот ещё экземпляр. У него, кстати, имеется им же самим сочинённое обучающее пособие, по которому наш Митька осваивал грамоту. Книжка сплошь нецензурная, я аж чуть не краснел, пока читал. Хотел было отобрать, но Митька воспротивился — ему, видите ли, так понятнее. Ну, дело хозяйское, может, хоть читать научится. Мы с бабкой одно время сами пытались его учить, но как об стенку горох, а нам валерьянку пришлось пить.

Егоровский забор был сплошь исписан частушками крайне похабного содержания. Часть — откровенно пошлые, часть — просто ругательные. Я поймал себя на том, что мало того что читаю, так мне ещё и смешно! А ведь должен испытывать праведный милицейский гнев. Видимо, заметив меня в окно, на крыльцо вышел хозяин дома.

— Доброго дня, батюшка участковый!

— И вам, — кивнул я. — Надо же, как вам забор разукрасили.

— Знал бы, кто, — убил бы гада! Ведь сам, своими руками по осени забор ставил! Каждую доску сам обтёсывал! А оно вона как. Жена как увидела — так в обморок и брыкнулась, вон на лавочке водой на неё поплескал — очухалась вроде. Это чего ж такое делается, Никита Иванович? Чтоб честным людям имущество портить.

— Разберёмся. Как вас зовут?

— Степан я, по батюшке Михалыч. Да вы проходите, чего на улице стоять. Вы ж, верно, уже прочитали всё?

— Я не… — попытался оправдаться я, но махнул рукой. Сюда ведь теперь народ как на выставку современного искусства ходит, наверно. А я по делу, у меня расследование. — Вы правы, пройдёмте в дом.

Мы вошли во двор. Дом у Егоровых был небольшой, сбоку пристроена мастерская с отдельным входом. В разных углах двора на цепях сидели две собаки — здоровенные, ухоженные, с лоснящейся шерстью. Я отметил это краем глаза. Хозяин меж тем сунулся в дом и крикнул жене, чтобы подавала чай.

— Живём мы скромно, двое детей у нас. В школе они, прибегут скоро. Я в мастерской целыми днями, упряжь делаю. Даже для государевой тройки однажды заказ был, — не удержавшись, похвастался Егоров. Я кивнул. — Жена дома, по хозяйству да детей воспитывает. По выходным — в храм на службу. Да как все, Никита Иванович, все здесь такие.

Я кивнул. Забегая вперёд, скажу, что в этом деле всё на первый взгляд казалось обычным, настолько обыденным, что зевать хотелось. Зато потом!..

— Скажите, а у вас есть подозрения, кому могло понадобиться ночью — я же правильно понял, ночью это случилось? Так вот, ночью идти к вашему дому и расписывать забор фольклором подобного содержания?

— Нет подозрений, — почесав бороду, признался шорник. — Тихо здесь, все друг друга знают. Вся улица — почитай одна большая деревня. Чужих нет, мы ж не в центре, гостиный двор и государевы палаты далеко. Мы с моей и так, и эдак кумекали — а не можем понять, что ж за супостат такой.

— А, скажем, дьяк Филимон в ваших краях не показывается? — всё же решил уточнить я. Единственный ведь кандидат на такое, будь он неладен! Ни одно дело у нас без него не обходится. Нет, я не говорю, что он лично писал, но автором-вдохновителем вполне мог быть. — Вы вообще знакомы с ним?

— Да как вам сказать… видел пару раз на государевом дворе, да он мне деньги выносил за заказ на упряжь, стало быть. А так, можно сказать, и не знаком. Сволочной человечишка ведь, Никита Иванович. Царь моей работой доволен был, да и повелел заплатить мне двадцать червонцев да десять за срочность, так Филька мне самые грязные, самые засаленные собрал! А потом ещё и обматерил прилюдно, деток малых не устыдившися, дескать, «ходют тут всякие, денег на вас не напасёсся». Я аж чуть в харю ему не плюнул.

— И правильно, что не плюнули, — поддержал я, хотя и самому не раз хотелось. — Всё-таки это правонарушение.

— А что, Никита Иванович, думаете, Груздев тут на карачках ползал, забор мой разрисовываючи?

— Нет-нет, это просто одна из версий, — поспешил возразить я. У нас всё-таки презумпция невиновности, а с этого станется всю артель собрать и дьяку накостылять коллективно. А тот может быть и не виноват. — Но я обязан был спросить.

— Чаю, батюшка участковый? — предложил шорник, гостеприимно открывая дверь в дом. Я не стал отказываться. Народ здесь радушный, всем, что Бог послал, делятся охотно. А там, глядишь, в беседе ещё чего вспомнят.

Егоров с супругой угощали меня, как дорогого гостя, но я в основном только пил чай: бабка ждала к обеду. В процессе я не забывал расспрашивать их о жителях улицы и мысленно составлял картину происходящего. Семёновская представляла собой небольшую улицу, по двенадцать домов с каждой стороны. Все соседские семьи Егоровы так или иначе знали. В основном здесь жили ремесленники — кузнецы, плотники, один каретных дел мастер. Обычные. Господи, как мне уже начинало не нравиться это слово. На всякий случай я составил схему расположения домов с фамилиями владельцев, после чего, пообещав супругам внести расследование в список особо актуальных, откланялся.

Возвращался я так же, через Колокольную площадь. Купил восточных сладостей к чаю и петушков на палочке, как и собирался. Бабка их не любит, а вот Митька за цветной леденец душу продаст. Да и с соседскими ребятами поделюсь, почему нет? С детьми из ближайших к бабкиному терему домов у нас сложились вполне дружеские отношения. Пару раз они нам даже помогали. Нашли пропавшего кота тётки Варвары — уж больно она по нему убивалась, а у нас в те дни завал был, да ещё что-то похожее по мелочи. Короче, ребята чуть ли не дрались за возможность «подмогнуть органам».

Я шёл домой в самом радужном настроении. Стрельцы у ворот стояли уже другие, мы поздоровались и обменялись парой фраз. Митька колол дрова на заднем дворе.

— Здрасьте, Никита Иваныч! А я вот тут это!.. — он так резво замахнулся топором, что я испугался, как бы тот не улетел в окно. Яга тогда нашего младшего сотрудника не то что в щенка или петуха — в лапоть превратит.

— Аккуратнее! — прикрикнул я. — Не убей тут никого. Как закончишь — на вот тебе за усердие, — я положил леденец на чурбак у забора и двинулся в дом.

— Рад стараться, батюшка участковый! — донеслось мне в спину.

Бабка уже собрала обед и теперь ждала меня, сидя за столом и подперев щёку сухоньким кулачком.

— Мой руки, Никитушка, да и к столу. А уж опосля расскажешь, чего доведался.

— Слушаюсь! — я вытянулся в струнку и щёлкнул каблуками. Яга хихикнула. — А вы-то?

— Да и я с тобой перекушу, касатик. Стрельцов я вон уже отправила, Митька с базара всё свежее привёз. Говорит, даже к Матрёне не цеплялся. Вроде не врёт.

— Ух ты, — присвистнул я. — Значит, правильно я ему леденец купил.

Я вымыл руки и сел за стол. Яга поставила передо мной тарелку щавелевых щей, положила краюху хлеба и придвинула крынку со сметаной. Я молча принялся за еду. Мог бы перекусить и у Егоровых, но смысл? Бабкина стряпня всё равно вкуснее, да и обидится Яга, если я отказываться начну.

— Пока тебя не было, спокойно всё было, — продолжила доклад бабка. — Васенька комнатку твою подмёл да за мёдом сбегал. Шмулинсон заглядывал, видеть тебя хотел, ну так я ему сказала, что не сегодня, заняты мы.

— И правильно, не до него, — кивнул я. Яга принялась нарезать пирог с капустой. — Мне поменьше, бабуль. Нам ещё к царю идти, да и отец Кондрат наверняка угощать начнёт.

— Сам ведь добавки потом попросишь, — хмыкнула бабка, забирая у меня пустую тарелку из-под щей. — Ешь, Никитушка, когда там тот отец Кондрат… а силы тебе нужны, ты у нас один участковый на весь город.

И то верно. Мы с Ягой налили по первой чашке чая.

Когда мы наконец выбрались в сторону храма Ивана Воина, было часа четыре. К восьми нас ждал государь. Можно никуда не торопиться. Митьке было дано задание следить за порядком в отделении, Яга подцепила меня под локоть, и мы вышли за ворота.

В моём мире я был убеждённым атеистом. Здесь же, постоянно сталкиваясь с проявлениями различной нечистой силы, я постепенно приходил к выводу, что глупо отрицать наличие силы и светлой. А уж когда я увидел, как заступничество святого Ивана Воина породило ослепительную молнию, проткнувшую брюхо Вельзевула, — вот тогда я окончательно убедился, что некая защита у этого мира есть. Пусть, возможно, не в том виде, в каком её принято представлять, но есть — это точно. Не скажу, что, осознав это, я истово уверовал и прописался в церкви, но всё же что-то в моём мировоззрении изменилось.

Храм заступника всех служивых людей Ивана Воина был мне особенно симпатичен. Я бывал, на самом деле, не только там — в других тоже, однако именно там мою душу охватывал невыразимый покой, как будто кто-то неведомый снимал с моих плеч груз ответственности за этот город. Храм Ивана Воина был небольшим и очень уютным. К тому же с настоятелем у нас сложились вполне приятельские отношения — и это несмотря на то, что он дважды сидел у нас в порубе. Короче, в гости к отцу Кондрату я шагал сейчас с лёгкой душой и предвкушением приятной беседы.

Я, честно говоря, и думать забыл о воскресшей собаке.

Яга семенила рядом, по-прежнему держась за мой локоть. Мне показалось, что она над чем-то задумалась. Я решил не лезть с разговорами — сама скажет, когда придёт время.

Бабка не заставила себя долго ждать.

— Никитушка…

— Да?

— Пока ты у Егоровых был, я, старая, решила карты раскинуть. Погадать, стало быть.

Я кивнул. В этом деле бабка великая мастерица. Уж что она там видит — не знаю, но её выводы практически всегда безошибочны. Раньше я снисходительно посмеивался, но теперь прислушиваюсь.

— Нехорошее нам дело предстоит, Никита. Оно вот вроде бы обычное, и ухватить-то пока не за что, но впереди… ждёт нас с тобой чернота непроглядная, такая, что и света Божьего не взвидим.

Бабка будто читала мои мысли. Обычное настолько, что навевает скуку. Да о чём я говорю, ещё и дела-то никакого нет! Подумаешь, кто-то забор матерными частушками исписал, да ещё собака воскресла. Я был уверен, что последнему мы тоже найдём логическое объяснение. И кстати, это два разных дела. Но бабкины прогнозы обычно сбываются. Я успокаивающе похлопал её по руке.

— Бабуль, давайте решать проблемы по мере поступления. В ближайшее время чернота непроглядная нам не грозит — вон солнце какое! А когда на горизонте покажется, тогда и думать будем.

— И то верно, — согласилась Яга. — Ты у нас начальник, тебе виднее.

— Просто не будем терять бдительности. Не переживайте, чай не первый день вместе работаем. Сколько уже дел наша опергруппа раскрыла? Справимся.

Яга даже повеселела немного. Я ни единым словом не лукавил: секрет успеха лукошкинской милиции — в слаженной работе её сотрудников. Яга, Митька, Еремеев — каждый был на своём месте, о лучшем коллективе я и мечтать не мог.

Коротая время за неспешной беседой, мы незаметно подошли к воротам храма Ивана Воина. На территории кипела бурная жизнь. Сновали монахи, служки, какие-то бабки с благообразными личиками. Последние, кстати, при виде Яги принялись истово креститься — оно и понятно, слава у нашего эксперта-криминалиста та ещё. Я лишь усмехнулся.

Мы поймали первого попавшегося парня в длинной рясе и спросили, у себя ли отец Кондрат. Всё-таки храм — его вотчина, и беседовать с его людьми, не поставив в известность самого настоятеля, мне казалось неправильным. Нужно было хотя бы поздороваться.

Отец Кондрат вышел к нам навстречу сам. Без предисловий пожал мне руку.

— Здрав буди, Никита Иваныч, и ты, бабушка.

— Бог в помощь, святой отец, — откликнулась Яга. — А мы по делу к тебе. Слыхал, чай, что с твоим помощником приключилось? Приходил к нам отец Онуфрий сегодня с утра.

— Слыхал, как не слыхать, — почесал бороду настоятель. — Диаволовы происки, не иначе. Где ж это видано, чтобы пёс — да и воскрес, аки Сын Божий? Я уж и святой водой над ним, и молитвы подобающие прочитал — а псу этому хоть бы хны. Не иначе как нечистая сила могущества невиданного веру нашу испытывает!

— А вы точно уверены, что пёс — тот самый? Нет, я понимаю, что если сам отец Онуфрий, как хозяин, утверждает, что это именно Барбос, то вы могли и не заметить каких мелочей в поведении или во внешнем виде. Но, скажем так, чутьё вам ничего не подсказывает?

— В душу глядишь, участковый! — перекрестился отец Кондрат. — А токмо ничего и не подсказывает, как ни кручу. Пёс как пёс, обычный. Сначала унесли, на третий день вернулся. Ты уж разберись с этим делом, Никита Иваныч! Вот вроде ничего особенного, а что-то мелкое царапает.

— Разберусь, — пообещал я. — Мы, собственно, и пришли, чтобы на пса этого посмотреть. Можно ли?

— Сам сопровожу, — величественно кивнул отец Кондрат. — Отец Онуфрий в келье своей, собака небось тоже там. Идёмте.

Мы двинулись вслед за настоятелем.

Скромное жилище отца Онуфрия располагалось позади храма. Наш утренний посетитель открыл нам дверь и низко поклонился.

— Спасибо, Никита Иванович, что пришли. Проходите.

Мы с бабкой еле втиснулись в узкую комнату. Отец Кондрат остался стоять на пороге.

— Вот он, Барбос мой.

На половике у двери сидел пёс. Был он небольшого роста, мне примерно по колено, чёрно-рыжий. Хвост крючком, торчащие треугольные уши, необычайно умные живые глаза. Увидев нас, Барбос встал, подошёл ближе и степенно обнюхал сначала меня, потом Ягу. После чего стукнул меня по колену передней лапой.

— Это он здоровается, — пояснил отец Онуфрий. Я присел перед псом на корточки, и тот протянул мне лапу. Я не удержался и пожал. В те минуты я, признаться, и вовсе забыл про то, что этот пёс неведомым образом воскрес, а я пытаюсь разобраться, что к чему. Барбос был очень симпатичным, а я всегда любил собак. Кому могло понадобиться его травить? Я почесал пса за ухом, он завилял хвостом. Он выглядел совершенно не так, как должны были выглядеть ожившие покойники. Например, упыри, в которых превратились охранники господина Шпицрутенберга в деле о Чёрной Мессе, отличались жутким внешним видом и нечеловеческой силой, к тому же были крайне агрессивны. Но то упыри, что с них взять. А пёс был… обычным. Господи, опять.

Он вёл себя так, как и положено собаке. Негромко гавкнул, побуждая меня ещё раз почесать его за ухом. Я пытался найти хоть малейший признак того, что этот пёс был похоронен и внезапно ожил. Не вышло. Я ерошил его жёсткую шерсть, смотрел на виляющий хвост, я не видел никакой враждебности в его глазах. Пёс как пёс, к тому же умный и довольно дружелюбный. Что-то не складывается. Я оставил его в покое и встал.

— Попробуем распутать, что с вашим псом приключилось, батюшка, — подала голос Яга. — А вы уж нас в курсе держите, коли вдруг что.

И, не дав мне слова сказать, потянула меня во двор. Я не стал спорить и вышел следом.

— Благодарствуем покорно, — отец Онуфрий поклонился нам на прощание. — Непременно сообщу, если вдруг случится что.

Я оглянулся: пёс выглядывал из-за приоткрытой двери. Бабка решительно зашагала прочь, я поспешил за ней, оставив святых отцов позади. Отец Кондрат нас окликнул:

— Чаю, батюшка участковый? А может, покрепче чего, во славу Божию?

Я каким-то шестым чувством понял, что бабка хочет скорее уйти, а потому вежливо отказался:

— Спасибо, но нас ждёт государь. Но на неделе обязательно к вам загляну.

Лишь когда мы вышли за ворота храма, Яга заговорила. Вид у старушки был крайне растерянный.

— Ох, Никитушка, не знаю, что и сказать тебе.

— Но вы что-то углядели? — с надеждой спросил я. Она покачала головой.

— И да, и нет… но то, что углядела, мне не нравится. Ты прав, касатик, пойдём к государю, по дороге и поговорим.

Возражений у меня не было. Мы неспешно зашагали в сторону царского терема. Вечерний воздух пах первоцветами и сырой землёй, голова была необычно свежей, и я был готов к любым обсуждениям. К тому же можно было не опасаться лишних ушей.

— Докладывайте, бабушка.

— Докладаю. Ты, как я видела, пса сего всесторонне ощупал и даже носом своим начальственным обнюхать не поленился.

Я не понял, шутит она или нет. Похоже, что нет. Я виновато улыбнулся:

— Люблю собак, бабуль. А этот уж очень симпатичный.

— В том и загвоздка, Никита. Ты человек неопытный, в нашем мире недавно, а я-то уж не первую сотню лет живу, всякого повидала. Первое: не мёртвый он.

— Ну слава Богу, — выдохнул я. — Уже проще.

Будь это моим первым делом в Лукошкине, я бы на такой вывод лишь фыркнул: слишком очевидно. Но я здесь уже не первый день, а потому понимаю, что не всё так просто. Мёртвые здесь не обязательно смирно лежат в земле, они иногда чудят похлеще живых. Но пёс мало того что двигается, ест и пьёт (то есть базовая физиология в норме), у него есть ещё и желания. Он явно требовал почесать его за ухом, он выглянул нас проводить. Короче, я и сам пришёл к такому выводу.

— Если бы проще, — вздохнула Яга.

— А что не так? Живой ведь.

— Живой, — согласилась она. — Но очень странно.

— Странно живой? — не понял я. — Это как?

— Вот про то не ведаю. Сама ведь первый раз такое чудо вижу, Никита. Что-то витает над ним такое… неуловимое, я и ухватить не смогла. Вот смотришь ровно на него — ну пёс как пёс, таких в каждом дворе не по одному. А пытаешься приглядеться — оно ускользает. То есть вроде бы живой, но иногда такое чувство, что прямиком оттуда, — она указала пальцем в землю. — Потому и не берёт его ни святая вода, ни молитвы, что не нечистая сила он, и бесы к тому не причастны. Нет в нём зла, Никитушка. А всё ж таки… странно.

Яснее не стало. Я растерянно взглянул на бабку, она развела руками.

— Не смотри на меня так, участковый, сама знаю, что чушь несу. А токмо более мне сказать-то и нечего. Ты ж ведь вспомни, имели мы уже дела с мертвецами — так там сразу было ясно, кто свой, кто враг. А тут, прости Господи, собака! Хвостом виляет, носом своим мокрым тычется, а мне, старой, и не нравится. Чего, спрашивается, не нравится? А вот. Чую, Никитушка, ничего хорошего нам от этого дела не ждать.

— Вы правы, бабуль, я ещё сильнее запутался. Что делать-то будем? Не забирать же пса на экспертизу? Живое существо всё-таки, меня совесть замучает.

— Пса трогать не будем, — подтвердила бабка. — Животина бессловесная и ни в чём худом не повинная, не сам ведь он над собой ворожил. А токмо, Никитушка, предложение к тебе имею. Сходил бы ты завтра на собачье кладбище.

Я в задумчивости потёр подбородок. В принципе, мне эта идея тоже приходила в голову. Уж если мы берёмся выяснить, что произошло с этим несчастным Барбосом, то начинать следует оттуда.

— Схожу, только днём. Бабуль, последний вопрос по существу. Вы действительно считаете, что это дело для милиции? Ну, в смысле, что за этим на первый взгляд пустяковым фактом возвращения собаки кроется что-то нехорошее. Не отец Онуфрий его спящего на кладбище отнёс, с мёртвым перепутав, не другая собака вернулась… да?

— Истинно, Никитушка. Вишь, в чём тут дело: он ведь, пёс этот, внешне совершенно обычный, а всё-таки есть что-то. Это-то меня и тревожит. Если б сразу всё ясно было, животину почившую на ноги подняли, — так тогда и вопросов бы не было, колдун злобный некрещёный орудует. А тут сложнее всё.

— Понял. Ну тогда и начнём.

— Начнём с Богом, — кивнула Яга. — На кладбище сходи, посмотри могилку пса этого. Митьку, если хочешь, с собой бери, он тока людей вроде мёртвых боится, а тут, может, противиться и не будет. Да и днём вы пойдёте, под небом ясным. Взгляни глазом своим начальственным, что углядишь — от того и плясать будем.

На том и порешили.

* * *

Начинало темнеть, город постепенно затихал. Ложатся лукошкинцы рано, но уж и встают с петухами. В вечерний сумрак гармонично вплеталось птичье многоголосье. Мы приближались к Червонной площади. Это центральная, самая большая площадь столицы. Здесь собирается народ во время государственных праздников и редких волнений. С одного края площади возвышался за забором четырёхэтажный государев терем, с другого — сиял куполами Никольский собор. Так сказать, с одной стороны власть духовная, с другой — светская. Собор возглавлял епископ Никон. С ним я был едва знаком, да и нужды особой не было, духовные вопросы я предпочитал решать с отцом Кондратом. Венчание Гороха с Лидией Адольфиной проходило именно здесь, я лично присутствовал. Именно из Никольского собора начинались крестные ходы по большим праздникам. Короче, место в религиозном плане значимое, но уж очень шумное. Туда даже туристы совались.

По Червонной площади неспешно прогуливались горожане. Влюблённые пары, молодки под ручку, скучающие стрельцы. Я козырнул знакомым ребятам, и мы с Ягой свернули к калиточке неподалёку от парадных ворот. Я постучал.

— Кто там?

— Милиция.

Калитка немедленно распахнулась. Охрана пропустила нас беспрекословно — это был личный приказ Гороха, отданный им ещё во времена памятного дела о шамаханском заговоре: милицию впускать незамедлительно. Из государевой гвардии я мало кого знал (всё же их я вижу гораздо реже, чем еремеевцев), поэтому отделался дежурным приветствием. Бабка вновь взяла меня под руку, и мы вошли во двор.

Нас ждали. Государь и царица Лидия расположились в углу двора, в беседке, затенённой тремя яблоневыми деревьями. Оно и правильно — такой воздух, зачем сидеть в тереме? Я вновь полной грудью вдохнул пьянящую ароматную свежесть.

— Рад видеть тебя, Никита Иваныч, — Горох встал с лавки и сердечно пожал мне руку. Яга в пояс поклонилась царю, тот кивнул и заботливо препроводил бабку к плетёному креслу с мягкой подушкой. — Располагайтесь, гости дорогие.

Царица Лидия одарила нас немного смущённой улыбкой. По-русски она пока едва говорила, с Горохом общалась на английском, а в нашем присутствии робела. Она моя ровесница и неплохая, в принципе, девчонка, поэтому, не будь между нами языкового барьера, мы вполне стали бы хорошими друзьями. Горох вновь плюхнулся на лавку и крикнул куда-то в сторону, чтоб накрывали на стол. Из терема в беседку немедленно засновали слуги с подносами.

Понемногу вечерело. Над городом полыхал закат, было тепло и уютно, три яблони вокруг беседки шелестели ветвями со свежей, едва проклюнувшейся листвой. В который раз я понял, как сильно люблю этот мир — с его природой, людьми, со всем, что за эти полтора года стало мне невыразимо дорого. И вовсе не в далёком будущем, в коммерческой Москве двадцатого века, а здесь, в полусказочном городе времён царя Гороха, я по-настоящему был на своём месте. Я снял фуражку, расстегнул китель и откинулся на спинку лавки.

— Ну что, милиция, чем порадовать сегодня изволите? — поинтересовался Горох, наливая нам по стакану клюквенного морса из кувшина. — А то у нас тут с утра скука смертная, вроде и хлопотно, а всё ж как-то бесполезно. Бодров-то, слыхал, чай, Ларису свою замуж выдаёт, за благословением приходили.

— Не слыхал, — покачал головой я, — да и откуда? Что-то я не думаю, что Бодров милицию на свадьбу пригласит.

Это верно. Боярин Бодров возглавлял консервативное и агрессивно настроенное к любым переменам крыло боярской думы. Действия этой фракции нередко противоречили здравому смыслу, а то и вовсе напоминали скрытые диверсии, что не раз приводило к нашим с ними конфликтам. Будем честными: я Бодрова терпеть не мог, и это было взаимно. Он больше всех противился созданию при государевом дворе обособленного сыскного подразделения, да и до сих пор не переставал повторять, что милиция — от лукавого, расформировать нас надо и отправить на дальние заставы. Редкой ограниченности ума человек.

Проблема состояла в том, что по знатности рода Бодровы стояли едва ли не первыми после царской династии. К тому же ныне здравствующий боярин — уж не знаю, как он это делал — пользовался безоговорочной поддержкой половины думы, они ему в рот смотрели. Я однажды спросил у Гороха, можно ли хоть как-то ограничить их полномочия, но тот только развёл руками: на боярах вся власть государственная держится. Ни сослать, ни как-то иначе убрать Бодрова было невозможно — сила за ним огромная. Приходилось мириться. Надеюсь, милиция в нашем лице хоть немного помогает нести прогресс в закостенелые умы боярского собрания. Горох-то сам по себе мужик неглупый и для блага страны на многое готовый, а только не один он правит, вынужден на них оглядываться. А бояре у нас — сами знаете.

Нет, есть и нормальные, некоторые даже относятся ко мне с симпатией. Кашкин, например. Таких мало, но спасибо и на этом.

Дочери Бодрова, Ларисе, было лет восемнадцать. Не знаю, кстати, каким образом Гороху удалось избежать женитьбы именно на ней — предпосылки на то были. Но, будем считать, повезло. В сказках знатные боярские дочери почему-то обычно наделены уродливыми лицами и необъятны в обхвате, видимо, для контраста — чтобы слушатель больше впечатлился. Ларису Бодрову я несколько раз видел, она была вполне миловидной, ничего отталкивающего, но… с таким-то батюшкой — всё равно удовольствие сомнительное.

— Да уж, тебя там видеть не захотят, — расхохотался Горох. — Ты моим боярам поперёк горла, ровно кость рыбья, застрял. Ни за что, кстати, не поверишь, за кого он её выдаёт.

У меня, честно говоря, и вариантов не было. Мало ли… бояре — особая каста, браки у них исключительно между своими, я в это общество не вхож, да и слава Богу. Слабо представляю себя на свадьбе бодровской наследницы, сидящим в окружении толстопузых бородатых думцев в медвежьих шапках. Да они меня вместо первого блюда съедят!

— За Казимир Венславский, — подала голос царица Лидия. Я недоумённо приподнял бровь.

— А кто это?

— Златку из Крякова помнишь?

— Так точно, — ещё бы я не помнил. Гордая полячка пала первой жертвой отравленных яблок в нашем недавнем деле об отстреле невест. Чисто внешне она, кстати, мне больше остальных нравилась. Но Горох говорит, характер у них, у поляков, в целом не очень, зато национального самосознания — выше крыши, намучился бы он с ней.

— Ну вот это её родич дальний, короля ихнего в Крякове ставленник.

— Да ладно? — не поверил я, бабка тоже удивилась. — Бодров отдаёт дочь в Польшу?

— А то! — кивнул Горох. — Уж как он это провернул за моей спиной — его дело, спрашивать с него не буду. А только там решено уже всё, примет Лариска веру римскую, да в Кряков и поедет. Благословил я её ныне на дорогу дальнюю. Бодров сияет, аки червонец — как же, дочь за польского шляхтича сватает. Подумать бы ему, что они там в своём Крякове бедные, как церковные мыши, — да где уж!

— А зачем ему это вообще? Просто ради экзотики, видеть зятем иностранца?

— Да как тебе сказать, участковый… пока сам не пойму, но догадки определённые имею. Вишь, в чём тут дело: Бодровы — они завсегда при деньгах да власти были, а тока вечно им мало. Испокон веку хотят они выше головы прыгнуть. Причём, заметь, не царя, то бишь меня, свергнуть да казнить, а после моё место занять, — не, он хочет думу окончательно под себя подмять да указывать им, аки псам цепным. А власть царская, как ты знаешь, на боярском доверии зиждется.

— То есть править, не царствуя? Марионеточной думой и послушным государем? Нехило, — присвистнул я. Меня это, кстати, не удивило: Бодров-старший в некоторых вопросах туп, как валенок, но руководить толпой умеет. Неприятный тип.

— Казимир этот, зять его будущий, в Польшу только год как вернулся. Во Франции он воспитан, по-польски-то еле кажет, всё по-франкски да по-италийски. Но поставил его король ихний над Кряковом во главе, тот и примчался. Как Бодров его с Лариской свёл — про то не ведаю, хотя и надо бы, упустил я. Грешен, ибо царю положено зорко за подданными бдить. А Казимира, вишь ты, король франкский поддерживает, вроде как даже легион ему выделил в подмогу.

— Так это… — я аж поперхнулся. — Он этот легион сюда не направит ли?

— Очень может быть, — философское спокойствие Гороха просто поражало.

— Так запретите этот брак!

— Не могу. Бояре такой хай подымут — хоть святых выноси! Да и кого нам бояться предлагаешь, ляхов да французов? Их ещё на границе казаки потреплют, а если кто до нас после и доползёт — так тут уже и зима… а зима наша — сам знаешь, вся цивилизованная Европа носы поотморозит. Даже войско поднимать не придётся.

— Ну если с такой стороны смотреть… — я задумчиво покачал головой. Что-то слишком сложное Бодров затеял. Где вообще гарантия, что объединённая польско-французская армия двинется в нашу сторону? Нет гарантии. Да и он, конечно, дурак, но уж не до такой ведь степени, должен понимать, что заговор с иноземцами против государя ему малой кровью не обойдётся. К тому же войско наше — подготовленное, отлично вооружённое, ребята этих поляков до самого Крякова пинками погонят. Я, наверно, слишком близко принимаю к сердцу несуществующие проблемы.

— Венчать их здесь будут, на бодровском подворье, для того сюда целая делегация приедет. Ксёндз ихний со служками, ну и кто там ещё полагается. А уж опосля и поедет Лариска с мужем над ляхами царствовать.

— Вот уж новость так новость, — протянул я. На стол меж тем поставили четыре кружки тёмного пива.

— А вот зачем я тебя, Никита Иваныч, и тебя, бабушка, звал. Отведайте зелье сие, да за здоровье наше с вами. Лидочке моей разлюбезной, — государь приобнял супругу за талию, — вчера с родины гостинец пришёл. Пиво, стало быть, уж очень знатно австрияки варят. Сам не пробовал, вас дождался. Ты ж не на службе, участковый, а так, по дружбе зашёл.

— Спасибо, Ваше Величество, мы с радостью. После рабочего дня да в приятной компании — милое дело, — я придвинул кружку бабке и взял свою. — За здоровье всех присутствующих!

— За здорофье! — старательно повторила Лидия. Мы чокнулись и приступили к дегустации. Австрийское пиво оказалось пряным и крепким, и я мысленно порадовался, что успел поесть. Как известно, на сытый желудок меньше пьянеешь, да и наутро последствий не будет.

— Так что там за дела в твоей милиции, участковый? — опомнился Горох. — А то я с Бодровым этим весь разговор не туда увёл, прости Господи! Вот ведь не к ночи будь помянут, ирод проклятущий, приснится ещё.

— Я обнять тебя, — успокоила Лидия. — Герр Бодроф уйти.

— Моё ж ты золото, — растрогался царь. Я улыбнулся: всё-таки они хорошая пара. Сейчас я не мог представить на месте царицы никакую другую претендентку. Из пёстрой ватаги гороховских невест, почтивших Лукошкино этой зимой, Лидия не была самой красивой, утончённой или богатой, но она искренне полюбила нашего царя. Это ли не главное в семье?

— У нас пока всё спокойно, — доложил я после очередного глотка. — Но мы бдим, не сомневайтесь. За порядком следим, заговоры на корню давим, профилактические беседы с гражданами ведём. Милиция всегда на посту.

Ну в самом деле, не рассказывать же царю о матерных частушках на заборе и воскресшей собаке? Несерьёзно это. Пусть Яга и говорит, что ждёт нас тьма непроглядная, а всё ж таки это пока слишком зыбко. Вот будет настоящее дело — тогда и доложим.

Мы хорошо сидели. Уже давно стемнело, на город опустилась ночная прохлада. По периметру государева подворья зажглись фонари. Я смотрел, как на яркие стеклянные шары слетаются мотыльки, и думал о том, что никакой тьме непроглядной не позволю нарушить спокойствие этого города. Лукошкино — мой город, мой мир, и я сделаю для него всё, что в моих силах.