Перстень царицы Ульяны (джен)

Меня разбудил петух.

Нет, всё-таки надо убедить бабку сварить из него суп. Ведь житья нет от пернатой скотины! Вдумайтесь только, каждый Божий день эта подлая птица…

— Никитушка-а! — снизу, прерывая мои сонные размышления, донёсся голос Яги. Не хочу вставать и не буду, вот хоть стреляйте. Я натянул по самую макушку стёганое одеяло и попытался изобразить крепкий сон. Ну в конце-то концов, имеет лейтенант милиции право выспаться хоть пару раз в году?

Но бабку не проведёшь. Пару минут спустя она уже стояла на пороге моей комнаты со свежим полотенцем в руках.

— Вставай, сокол ясный! Личико белое умой — да и за стол, кашкой гречневой да блинками с мёдом угощаться. Стынет ведь, Никита, ну уважь бабушку!

Надо знать мою домохозяйку — её настойчивости нет равных. Не мытьём так катаньем она своего добьётся. Давно подозревал, что с пернатым гадом она в сговоре.

— Укхм!.. — возмущённо промычал я из-под одеяла, но больше для проформы. Я уже понял, что вставать так или иначе придётся. — Встаю.

— Ну вот и молодец, — удовлетворённо кивнула Яга и повесила полотенце на спинку стула. — А я пока самовар поставлю.

Бабка вышла, оставив меня одного. Я выбрался из постели, наскоро умылся и приступил к зарядке. За окном едва розовело. Петух, наверно, каждый раз сияет, как начищенный пятак, вынуждая меня подрываться с кровати ни свет ни заря. Серьёзно, благодаря их с Ягой совместным усилиям я встаю с первыми лучами солнца. Зимой вот разве что попроще — бабка запирает его в тёплом сарае, откуда задиристого кукареканья почти не слышно.

Но сейчас не зима, а потому выбора у меня нет. Хотя, может, оно и к лучшему. Есть в раннем утре какое-то неуловимое, хрупкое очарование, которое мне никак не удаётся ухватить. Я люблю это время. Апрель, светает рано. Я, конечно, каждый раз ворчу, но весной и летом просыпаться особенно легко и радостно, жить хочется с первых мгновений нового дня. Вот и сейчас я невольно замер у окна, залюбовавшись нежной полосой розового света на горизонте.

Хм. Простите, отвлёкся. Я сделал несколько коротких гимнастических упражнений, оделся и при полном параде спустился вниз. Яга хлопотала у стола.

— Садись, мóлодец, откушай, чего Бог послал, — щербато разулыбалась она. Я послушно сел.

— Бабуль! Вашими стараниями он каждый день шлёт так, что на мне скоро брюки не застегнутся.

— Да ну тебя, Никитка, скажешь тоже. Вона худой какой, ровно и не ешь ничего.

Бабка поставила передо мной тарелку с горкой блинов и придвинула миску с кашей.

— А вы?

— Да я-то что, — отмахнулась она. — Я пока у печи кручусь, того-другого напробуюсь — вот и сыта. Ты ешь, ешь, не отвлекайся. Али забыл, что дел у нас по горло? Некогда прохлаждаться!

Я кивнул, намазал первый блин мёдом и принялся жевать. Отвертеться всё равно не получится, бабка в этом плане строгая: пока не накормит — из-за стола не выпустит. Да я и сам не хочу, уж больно вкусно она готовит. Яга присела напротив, умилённо за мной наблюдая.

— А Митька где? — в перерыве между блинами поинтересовался я.

— Кобылу запряг да на рынок рванул, я ему список дала. Путь проветрится, авось дров не наломает. Лишь бы к Матрёне сызнова не полез…

— Будем надеяться, — прочавкал я — уж очень блины вкусные. — Всё, бабуль, спасибо. Давайте перейдём к чаю.

Яга не стала спорить и взялась за самовар. Пока она снуёт с посудой и новыми угощениями, у меня есть несколько минут, чтобы представиться. Я Ивашов Никита Иванович, родился в Москве, там же начинал свою службу в рядах правоохранительных органов. С некоторых пор возглавляю отделение милиции города Лукошкино. Я для местных — «батюшка сыскной воевода», ну или «гражданин участковый», кому как нравится. Это вторая моя весна здесь. Помимо меня, в сыскную опергруппу входят Яга — незаменимый эксперт-криминалист, а также Митька Лобов, наш младший сотрудник и одновременно наказание за грехи наши. Впрочем, мы привыкли.

Квартирую я в тереме всё той же Яги. Ей одной свой век доживать скучно, а потому она моему обществу в своё время очень обрадовалась. Хозяйка из неё великолепная: и готовит, и шьёт, и прибирает, ну, в общем, всё на ней. Я первое время рвался помогать, да она отшила: сиди, мол, и не лезь, у тебя и так работы по маковку. Я и не лезу — ей виднее. Хотя неловко порой: здоровый мужик — а сижу, ровно девица на выданье. Ну да ладно, это лирика.

Мы с Ягой успели выпить по первой чашке чая, когда в дверь постучали.

— Здоровы будьте, хозяева! — на пороге возник стрелецкий сотник Еремеев. Мужик он дельный, надёжный, в разных заварухах не единожды проверенный, а потому и уважаем был всем отделением безмерно.

— Пожалуй к столу, Фома Силыч, — заулыбалась бабка. — Доброго утречка!

— Благодарствую, хозяюшка, — чинно кивнул Фома и уселся рядом со мной на лавку. Он немного моложе меня, и мы быстро сдружились — буквально в первые дни моего пребывания здесь. Однажды, надеюсь, мне удастся добиться, чтобы Горох перевёл всю его сотню в подчинение милиции — ребята и так преимущественно занимаются тем, что помогают нам в расследованиях. А то ну просто неудобно как-то, вроде стрельцы государевы, а на подворье царском дай Бог чтоб раз в неделю появлялись, всё время по нашим поручениям пропадают.

Бабка налила ещё одну чашку чая и придвинула её сотнику.

— Что нового в городе слышно, Фома Силыч?

— Да так-то вроде ничего особенного. А вот только, слыхали поди, у шорника Егорова кто-то вчера утром забор словами неприличными исписал?

— Да ладно? — фыркнул я. Во всех мирах одно и то же, в моём вон эта наскальная живопись никогда себя не изживёт, по ходу. — Это какими же?

— Никита Иванович, как можно! — сотник покосился на бабку. Я устыдился.

— И правда. Простите, бабушка.

— Да ты съезди, посмотри, — подковырнула та. — Авось для себя чего нового почерпнёшь.

— И зачем мне? Митьку за провинности ругать?

— Да хоть бы и так, — хохотнула бабка.

— Так я лучше у дьяка Филимона пару уроков возьму, он у нас в этом деле неподражаемых высот достиг. Ладно, не отвлекайтесь. Фома, ещё есть что?

— У Терентьевых дочка замуж сбежала, ну так это не по нашей части. Если б они не знали, куда, тогда мы бы в розыск объявили, а так…

— А они знают?

— А то. Они и жениха её знают, токмо не признают его, бедный он. С пограничных застав вернулся парень.

— А чего это пограничник — и бедный? — не понял я. — Они ж получают, как дай Бог нам с вами. Горох говорит, скучно там в мирное время, но на заработок вроде никто не жаловался, государь не обижает. Он же завидным женихом должен быть.

— То-то и оно, что должен, — развёл руками Фома. — А только ехал парень из гарнизона домой, встретил нищего убогого — да по доброте душевной весь заработок ему и отдал.

— За несколько лет?! — хором ахнули мы с Ягой. Срок службы у пограничников — лет пять, не меньше. Да он как минимум на дом скопил за это время. Бабка аж руками всплеснула: как так-то? Нет, безусловно, нужно помогать, но не себе в убыток!

— Похоже на то, — кивнул Фома. — Степаном его звать, Степан Замахаев. Так вот приехал наш Стёпа в Лукошкино с пустыми карманами — максимум на бутылку хватило. У него на окраине дом остался от родителей, аккурат возле городской стены. Вот там и живёт. Будет, думаю, в патруль устраиваться. А может, к кузнецу в подмастерья, вроде батя его, покойник, научил чему-то в своё время. Но дело-то не в этом. Лиза, невеста его, из купеческих будет — Терентьевы вот уж поколений пять как тканями торгуют. Отец её — бывший компаньон Фёдор Борисыча, помнишь его?

Как не помнить. Аксёнов Фёдор Борисович отметился в нашем деле о Чёрной мессе. Человек он честный, насколько это в принципе возможно в торговле, следствию помогал исправно. Ничего плохого я о нём сказать не мог.

— Вот Фёдор Борисыч Лизу-то и крестил по рождении. Одна у Терентьевых дочь… ну, в смысле, два сына ещё есть, но дочь — одна, в ней души не чаяли. А тут такое.

— Подожди, так она этого Степана вот только недавно увидела, что ли? — не понял я. Не знаю, почему меня так захватила эта история. То ли мне так не хотелось ехать смотреть на похабщину на егоровском заборе, то ли просто от скуки. Ведь дело-то не по милицейской части.

— Почему недавно? Ждала она его, как на границу уехал — так и ждала, верность в девичестве соблюдая. И вроде отец даже не сильно против был, потому как вернётся он с накоплениями, хозяйство поставят и жить будут. А оно вон как.

— То есть без денег он им не зять. Классика, — вздохнул я. Мне стало жаль незнакомого парня. Хотя, по правде сказать, поступил он крайне неразумно, отдавая всё отложенное на семейную жизнь какому-то бродяге. Можно ж было, ну не знаю… ну половину хотя бы.

— Точно. Пусть сами разбираются, не милицейское это дело, я думаю.

— Бабуль, а колдовства там не могло быть? — я повернулся к бабке. — Нищий этот, вдруг он парня загипнотизировал? В моё время так цыгане делали. Подойдёт к тебе такой, скажет что-то — и ты сам с себя золото снимаешь и кошелёк ему отдаёшь. Внушаемые люди, говорят, на раз попадаются.

— Цыгане, милок, — они в любое время так делают, они и у нас на базаре этим промышляют. Вот тока слова-то ты какие замудрёные говоришь, загип… что? Они смотрят по-особому — и всё. А насчёт колдовства… да не знаю, а надо ли оно нам? Фома прав, сами пусть разбираются. Негоже милиции в семью молодую лезть. Ежели чего — девка та сама прибежит, тогда и поможем. Все ли новости-то, Фома?

— Ещё одна есть, но дюже странная. Даже не знаю, рассказывать ли.

— Давай, не томи, раз уж начал, — я подлил сотнику чаю. Фома благодарно кивнул. За окнами окончательно рассвело, птицы заливались слаженным многоголосьем. Хорошо всё-таки! Тем более здесь, в Лукошкине, где близость природы ощущается как-то особенно остро.

— Ладно, так и быть. Но очень странная, сразу говорю.

— Фома! — хором гаркнули мы с Ягой.

— В общем, Васильев мой, десятник, в храме Ивана Воина в субботу был.

Храм заступника всех служивых людей Ивана Воина возглавлял хорошо знакомый нам отец Кондрат — человек истово верующий, харизмы немеряной, короче, нечисть его боялась как огня. Святой отец неоднократно содействовал нам, молитвой призывая на сторону милиции светлые силы, а также в нужный момент собирая на подмогу людей.

— Отец Кондрат теперь не всегда сам службы читает, у него уже месяц есть… что-то вроде заместителя, отец Онуфрий. До отца Кондрата ему, конечно, далеко, но в целом тоже неплохо справляется. И вот после службы — а Васильева-то моего многие знают — подходит к нему отец Онуфрий и спрашивает, а есть ли возможность с батюшкой участковым с глазу на глаз перемолвиться по делу личному? Ты ж пойми, Никита Иваныч, отец Онуфрий у нас человек новый, порядков не знает, за ворота храмовые выходит редко — нужды на то нет. Живёт там же, при храме. Потому и не пришёл сам сразу, что не знает, как у нас тут всё устроено. Васильев ему и говорит, так мол и так, участковый принимает по утрам, лучше прийти пораньше, а что за дело-то? А тот ничего ему толком и не сказал, только пробурчал что-то про собаку вроде… а что за собака — не ведаю. Но странно как-то, милиция — она ж самого государя тайный сыск, а тут собака. Сбежала, что ли?

— У попа была собака, он её любил, — пробормотал я не к месту возникший в памяти глупый стишок из моего времени. — Она съела кусок мяса, он её убил.

— Изверг! — ахнула Яга. — Да как же можно жизни животину лишать?!

— Бабуля, успокойтесь, это просто дурацкий стишок. Фома, ну так и что? Святой отец с собакой к нам сегодня заявятся?

— Ну вроде обещали. А я что-то засиделся у вас, хозяева. Пойду службу править. Больше новостей всё равно нет. Спасибо за чай, бабушка!

— Всегда пожалуйста, — улыбнулась Яга, продемонстрировав впечатляющих размеров нижний клык. — Заглядывай по-свойски, мы добрым людям завсегда рады.

Мы с Фомой пожали друг другу руки, и он вышел в сени. Бабка принялась убирать со стола. Я раскрыл блокнот и перелистнул на начало месяца. В апреле мы раскрыли четыре дела, но всё мелкие и какие-то… бытовые, что ли. Серию краж у лавочников я объединил в одно дело. Второе — это поджог на соседней улице, тут мы тоже быстро управились. Остальное — так, семечки. А теперь вот ещё дело о поповской собаке. Скучно.

Если бы я тогда знал, куда заведёт меня это дело.

* * *

Дел на предстоящий день было запланировано действительно много. Я раскрыл новый разворот, обозначил вверху дату (23 апреля) и принялся составлять план. Это моя недавняя привычка, уже год как собирался начать — и всё никак. Вот наконец руки дошли. Родному Лукошкину без защиты милиции никак не обойтись, случись что — народ к нам шагает, потому и дел у нас по горло. От откровенной бытовухи вроде похищенной курицы или потерянного сапога мне ещё удаётся откреститься, но всего прочего тоже хватает. Потому и начал записывать, что в голове всё держать невозможно.

Это мне бабка присоветовала, после того как мы всей опергруппой около месяца назад дружно забыли о государевом приглашении на смотр войск. Горох тогда сильно на меня обиделся — целый час не разговаривал. Да мне и самому неловко было, царь всё-таки, не абы кто. А я забыл. Перед государем мы трое искренне покаялись, он нас великодушно простил, но я в тот день понял, что надо что-то менять.

Вот так с бабкиной подачи я и начал старательно заносить в блокнот список дел на день. Это здорово помогло мне разгрузить голову: открываешь блокнот и смотришь, а не пытаешься восстанавливать по памяти. Здесь же у меня развороты по особо важным расследованиям — схемы, версии, улики. Мне так лучше работается. В конце концов, мы — самого государя тайный сыск, мы всегда должны быть в форме.

Итак, что у нас сегодня? Похоже, придётся-таки идти смотреть на егоровский забор, кто уж там ему чего понаписал… Народ у нас крепкое словцо любит, но по делу, опять же, чего зря воздух сотрясать. Без повода ругается только дьяк Филимон, но у него в целом, мне думается, отношения с окружающим миром не задались ещё с рождения. Но если предположить, что Филимон к этому делу не причастен, то у меня, честно сказать, даже подозрений нет, кто бы это мог быть. Ладно, схожу, посмотрю и подумаю на месте.

Вечером нас на рюмочку чая настойчиво зазывал Горох. Так и запишем: зайти к государю. Вроде бы его дражайшей супруге из Австрии прислали какое-то особо редкое пиво, и открывать бочонок монаршая чета намеревалась непременно в присутствии милиции. Ну мало ли, просто на всякий случай. Непременно поучаствуем. В компании Гороха и царицы Лидии — хоть на край света. Бабка тоже вряд ли откажется, поэтому пойдём вместе.

Да, чуть не забыл. Зайти на базар, что-то там участились мелкие кражи. Вроде бы ничего особенного, но всё ж неприятно как-то. Лукошкино — мой город и моя ответственность, а тут какое-то жульё непонятное невесть что себе позволяет. Непорядок.

Я ещё раз пробежал глазами список, удовлетворённо кивнул и закрыл блокнот. Во дворе дежурные стрельцы как раз открывали ворота, впуская первых посетителей. Или, вернее, посетителя — он был один, и я, едва взглянув на него в окно, сразу понял, что это и есть тот самый отец Онуфрий. У попа была собака… Далась мне эта собака! Её, кстати, при святом отце сейчас не было. Я важно уселся на лавке и приготовился встречать. Бабка устроилась в углу с вязанием.

Она часто так сидит — тихо, будто и нет её вовсе. Я веду допрос, а она вяжет в уголке да примечает всё, потом мне докладывает. Бабка наша по части психологии — непревзойдённый эксперт. Меня, человека вполне заурядного, и обмануть легко, и запутать — мне порой не хватает опыта, но Яга в этом плане кремень. Малейшую ложь она видит — не чувствует, а именно видит, для бабки враньё материально. Что-то вроде чёрного дымка изо рта говорящего. Я, когда первый раз об этом узнал, долго удивлялся. Но старушка наша ещё и не такое может.

Дверь из сеней открылась, и на пороге возник худощавый человек лет сорока в традиционном облачении православного священнослужителя.

— Помогай Бог! — поздоровался он и шагнул в горницу. Яга привстала со своего места. Священник поклонился поочерёдно мне и ей, трижды перекрестился на иконы в углу.

— Здрав буди, батюшка, — ответствовала Яга и снова притихла, продолжая вязать. Я вежливо кивнул:

— Здравствуйте, святой отец. Проходите, присаживайтесь.

— Благодарю покорнейше, — он снял скуфью, прошёл к столу и сел напротив меня, положив головной убор рядом. — По личному делу я к вам, если позволите.

— К нам без дела не ходят, — ободряюще улыбнулся я. Святой отец явно чувствовал себя не в своей тарелке. Нет, оно и понятно, он в милиции первый раз, народ перед нами непроизвольно робеет, но всё-таки отец Онуфрий сам пришёл, а не был вызван по повестке. А это, как вы понимаете, уже совсем другое. — Слушаю вас, святой отец. Постараюсь помочь, чем смогу.

— Грехи наши тяжкие, Никита Иванович, — склонил голову посетитель. — Спаси нас, Господи, и помилуй, а токмо дело моё странное и на первый взгляд не по твоему ведомству вроде, но нужду в совете имею.

Яга навострила уши. Голос у отца Онуфрия был тихий и монотонный, такой, что непроизвольно начинало клонить в сон. Как он службы-то ведёт таким голосом? Прихожане небось прямо в храме засыпают. Это вам не отец Кондрат, тот своим басом так проникновенно вещает, что полквартала слушает.

— Я из Пятиполья, вёрст сто отсюда. Там и служил делу православной церкви последние восемь лет. А после Рождества светлого был направлен в Лукошкино в помощь отцу Кондрату, благослови его Господь. Я и родился в Пятиполье, и всю жизнь, почитай, там прожил, не выезжая. Делу Церкви служил исправно, митрополит наш доволен мной был.

— И потому перевёл вас в столицу в качестве повышения?

— Вроде того, — кивнул отец Онуфрий. — Как только доведался я про требование сие, так сразу собрал пожитки свои нехитрые и в тот же день выехал. Вот уже с месяц служу в храме Ивана Воина под началом отца Кондрата.

— И как, довольны?

— Господь милостив. Отец Кондрат в курс дела ввёл, потому стараюсь по мере сил. Люди в Лукошкине набожные, заповеди чтут, душами в большинстве своём чисты.

Он производил приятное впечатление, этот отец Онуфрий. Спокойный, тихий, похоже, вообще не подверженный мирским страстям — полная противоположность отца Кондрата. Я невольно улыбнулся: настоятель храма Ивана Воина не раз гостил в нашем порубе за различные нарушения.

— А токмо не один я в город приехал, — продолжил отец Онуфрий. — Ещё в Пятиполье подобрал я щенка, да и вырастил его. Другом верным он мне стал.

О, а вот и про собаку. Я героическим усилием стряхнул с себя сонливость.

— Вырос мой Барбос в пса красивого да умного, слова людские понимал, а меня и ослушаться не смел. Так и ходил за мной, аки тень. Лихих людей за версту чуял да ко мне не подпускал. Когда настал мне час ехать в столицу, я пса с собой взял, поселил в келье моей. Днём он по двору бегал али за ворота ненадолго, а на ночь непременно ко мне возвертался. Смирный он был, без причины ни разу даже зубы не оскалил — не то что укусил кого. А уж деток малых любил!

Я не сразу сообразил, что именно меня неприятно задевает в его рассказе. Вроде бы складно всё… И тут вдруг понял: священник упорно говорил про собаку в прошедшем времени. Как будто его Барбос… умер?

Отец Онуфрий тихо продолжал:

— А на минувшей неделе заметил я, что пёс мой непривычно смурной ходит, будто болит у него что. И скулил так жалостливо, а я-то не сразу и понял. А как понял — так и поздно уже было. Бабки при храме шушукались, что отравили Барбоса моего, но вот кто… о том не ведаем, а токмо почил друг мой в минулую пятницу. Я как раз службу вёл, а как в келью-то мою возвернулся — там и лежит мой Барбос под кроватью, холодный уже. Отравили его лихие люди, стало быть.

— Соболезную, — тяжело вздохнул я. Мне вдруг стало невыносимо грустно. Ладно бы этот пёс болел чем или старый был, но смерть от яда… она как нельзя лучше укладывалась в мои представления о людской жестокости.

— Спасибо, Никита Иванович. Ну, Господь всё видит, на Страшном Суде каждому воздастся по грехам его. Схоронил я Барбоса моего на кладбище за городом — добрые люди показали, куда здесь животных относят. Любил я его, батюшка участковый, другом он мне был.

Отец Онуфрий опустил взгляд. Я тоже старался смотреть куда-то в сторону. Кому могло понадобиться травить собаку, которая никому ничего худого не сделала? Здесь это не принято, в Лукошкине животных любят и помогают им. Здесь и бездомных-то не увидишь, кошки с собаками все пристроены. И главный вопрос — а что от меня-то требуется? Найти отравителя?

Бабка в уголке промокала слёзы уголком головного платка. Её эта история расстроила не меньше, чем меня самого. Отец Онуфрий меж тем и вовсе спал с лица.

— А не далее как на третий день вернулся Барбос мой, — всё так же монотонно и печально продолжил он. Я едва не подскочил на лавке.

— Что?!

— Вернулся, говорю, Барбос мой. Пришёл, будто и не его я нёс вот этими вот руками в лесочек, где звери приют свой последний находят. Подошёл ко мне, носом под колено ткнулся, как он всегда делал — я и обомлел. Перекрестился, наваждение прогоняючи, а он стоит и не уходит.

Мы с бабкой растерянно переглянулись.

— Ну, думаю, бесы надо мной власть свою проверяют, ибо грешен я. Побежал к отцу Кондрату, посоветоваться дабы. Батюшка наш в курсе был, что пёс мой почил, в чём сочувствие своё выражал безмерно. Пошли мы с ним вместе на пса подивиться, отец Кондрат святой водой даже его окропил. Стоит мой пёс, никакого, стало быть, возмущения не проявляючи, а ведь если бы нечистой силой был — сгорел бы в тот же миг от воды да слов Божьих.

Пару минут я молча и тупо смотрел на отца Онуфрия. Дело о воскресшей собаке, чтоб его.

— А что было дальше? — наконец хриплым, как после сна, голосом спросил я. Для себя я решил так: выслушаем его до конца, все слова его проверим, а уж потом выводы делать будем. Разное я видел в Лукошкине, но чтобы собака воскресла? Люди — было да. В памятном деле о Чёрной мессе ожившие покойники знатно потрепали нам нервы.

— Да ничего, собственно. Барбос на нас с отцом Кондратом посмотрел, развернулся и ушёл в мою келью, где улёгся спать. Спит он на половике у двери — там и устроился. И ведёт себя как обычно, ничего не изменилось. Днём вот во дворе бегал, а когда я уходил, вновь спал. Виноват, батюшка участковый, дело странное, сам ничего понять не могу. Бесы, наверно, искушают меня, ведь невозможно сие!

— Разберёмся, — успокоил священника я, хотя сам, если честно, слабо в это верил. — Один вопрос, отец Онуфрий. Вы уверены, что собака — та самая? Потому что пока всё описанное вами напоминает дурацкий розыгрыш. Кто-то отравил вашу собаку, вы её похоронили, а затем к вам приходит другой, очень похожий пёс. И вы думаете, что это ваш покойный Барбос ожил. Вам так не кажется?

— Кажется, — не стал спорить отец Онуфрий. — Вы простите меня, вся эта история со стороны выглядит полным бредом. Я потому и пришёл к вам не в тот же день, что решил понаблюдать. Первым делом я подумал, что к храмовому двору приблудился другой пёс, крайне похожий на моего. Но поймите, Никита Иванович, во-первых, я ещё не успел забыть внешний вид Барбоса — и он выглядел в точности так, как и должен был. А во-вторых, полное совпадение повадок. Я с детства держал собак, совершенно разных. И я могу вам сказать, что характеры и привычки у них разные. Невозможно заменить одну собаку другой так, чтобы хозяин ничего не заметил. Они разные, как мы, люди. Никита Иванович, я сам понимаю, как это звучит, и прошу извинить меня за то, что ввёл в заблуждение милицию. Но я сам не понимаю, что происходит.

— Разберёмся, — ещё раз повторил я и привстал с лавки, чтобы пожать священнику руку. Он выглядел настолько удручённым и растерянным, что мне очень хотелось его подбодрить. — Мы стараемся своевременно реагировать на обращения граждан. Ступайте спокойно домой, а мы тут поразмыслим, что можно сделать.

Отец Онуфрий благодарно поклонился нам обоим, попрощался и вышел в сени. В окно я видел, как он пересекает наш двор. Когда священник скрылся из виду, я сел обратно на лавку, закрыл блокнот и растерянно уставился на Ягу. Она отложила вязание.

— Бабуль, ваши мысли?

— Ох, милый… что-то в этот раз я, старая, тебе и не помощник пока.

— Что, совсем никаких? — да не может быть! Бабка наша — ценнейший сотрудник, мы на неё Богу молимся. Её советы не раз меня выручали.

Яга развела руками.

— Ну, кой-какие имеются, а толку-то? Давай-ка чаю, Никита, там и обмозгуем.

Здравое решение. Я кивнул. Здесь, в Лукошкине, есть три основных пути решения сложных вопросов: за чаем, за бутылкой и в бане. Самые продуктивные решения в голову лезут. Но пить мне нельзя, я на службе, да и в целом не любитель. Баня тоже отпадает, а вот душистый липовый чай — милое дело. Пока Яга собирала на стол, я принялся рассуждать вслух.

— Если принять на веру слова отца Онуфрия, то выходит так: кто-то отравил его пса, тот умер, а на третий день воскрес…

— … поводле Писания, — продолжила мою мысль Яга и перекрестилась. — Вот только, Никитушка, это ж, прости Господи, собака!

— Собака, а какая разница? Бабуль, я здесь не первый день живу, здесь у вас по-другому к животным относятся. Люди здесь добрее в целом. Вы бы знали, сколько в моём мире бездомного зверья по городу носится. И ведь не нужны они никому, заводят и выбрасывают. Надоел ли кот, ребёнок ли родился, просто кормить лишний рот неохота… насмотрелся я на это. А тут по-другому всё, у вас бездомную дворнягу днём с огнём искать надо.

— Всякая душа приюта алкает, — развела руками Яга. — Потому и помогают здесь животным. Всё ж они тоже — твари Божьи. В чём-то ты прав, Никитушка, здесь у нас так. Кошка ли, собака, другой какой зверь… можно и не любить, но помочь — это завсегда. Господь ведь их прежде человека создал, а потому мы за них ответственны. Вот Васенька мой, например — да мыслимое ли дело, чтобы я его на улицу выгнала, крова лишивши? Да мне ж гореть потом вечно в Геенне огненной! Да я и сама жить ведь не смогу, такое совершу коли.

— Об этом я и говорю, — кивнул я и пододвинул чашку, наливая из самовара чай. Потом плеснул и бабке, она благодарно заулыбалась. — Приехал наш батюшка из этого, как его…

— Из Пятиполья, — подсказала Яга. — Знаю я это место. Городишко махонький, некоторые сёла больше будут.

— Да, так вот оттуда. И привёз собаку. Ну кому эта собака помешать могла? А ведь поди ж ты, отравили. Бабуль, а если… опять шамаханы?

В первые же недели пребывания здесь мне пришлось иметь дело с целой армией полудиких кочевников. Шамаханы — творения рук Кощеевых, потому и за отца его считают и поклоняются ему истово. Тогда-то мне (честное слово, с удовольствием бы жил без этой информации!) и довелось узнать, что шамаханы едят собак, да ещё и предпочитают их мясо любому другому. Меня невольно передёрнуло.

Бабка покачала головой:

— Не то, Никитушка. Шамаханы-то в пищу, прости Господи, собак употребляют, а этого отравили. Как отравленное мясо есть?

— Виноват, не подумал. А ежели сам Кощей? Хотя он вроде по кошкам больше…

— Кощею в Лукошкино входа нет, отец Кондрат о том бдит строго. Дал ему полномочия епископ Никон, тот и огородил нас охранными молитвами. Каждый день, почитай, Господа просит защитить столицу. Нет, не пройдёт нечисть проклятая. Да и не выезжал никуда отец Кондрат последнее время, стало быть, в силе защита над городом. Как он это делает — о том мне неведомо, а только в вере своей безудержен святой отец, за православный люд голову положит.

— Тут вы правы, — кивнул я. В памятном деле о Чёрной Мессе именно отец Кондрат своими молитвами упросил святого Ивана Воина защитить нас от Вельзевула. Я бы сам никогда не поверил, кабы лично не видел, как сотканная из воздуха молния поразила вызванного в наш мир Повелителя Мух. — Итак, до момента смерти собаки вроде бы всё чисто. Отец Онуфрий похоронил его на собачьем кладбище у городской стены. Где это, кстати?

— Да недалеко, может, с полкилометра от города. Лесочек там есть. Туда и несут животных. Там собаки в основном, кошки-то — сам знаешь, уходят они. Не дают человеку смерть их видеть.

— А потом пёс вернулся. Бабуль, а он… простите, но спросить должен. Он не приврал ли, часом?

— Ни единым словечком. Честен с нами был батюшка. Он сам мало что понимает, что обмануть нас не пытался. С этой стороны чист он.

— Понял. У меня пока что две версии: или, как я уже говорил, вернулась не та собака, но это наш святой отец пока отрицает. Такой вариант был бы самым простым. Или, но это уже менее вероятно, Барбос не умер, а впал в кому по какой-то причине, и хозяин, посчитав его мёртвым, отнёс его на кладбище. А пёс возьми да и исцелись в земле сырой. Как вам такое?

— Странно дюже. Мёртвого со спящим перепутать — это ж совсем ума не иметь. Отец Онуфрий сказал же тебе, холодный был пёс, окоченел, стало быть. Ты вот, когда спишь, в камень не превращаешься. Есть и третья версия, моя, стало быть.

— Слушаю.

— А если, прости Господи, пёс тот и вправду воскрес?

— А бывает ли такое? — усомнился я. Заметьте, не покрутил пальцем у виска, а просто не сразу поверил. Всё же я здесь уже почти два года, всякого насмотрелся. И от зомби мы всем двором отбивались, и ночь на кладбище в окружении восставших покойников выстояли — да то ли ещё будет.

— Здесь и не такое бывает, — подтвердила мои мысли Яга. — Две вещи вот тока смущают меня. Ты ж, Никитушка, мертвецов-то насмотрелся, горемычный, да все они из могил с худой целью вставали. Враги они, и бить их надобно было нещадно. Как вот, помнишь, немчура поганая, что стрельцов наших ровно кур резали. А пёс мирно себя ведёт, обычный он. Ест, спит, к хозяину ластится.

— То есть самое заурядное домашнее животное. Как будто не его в лесочке похоронили.

— Истинно. И второе: Никитушка, ну ведь собака ж это! Зачем, прости Господи, с собакой такие сложности?

— Это и меня смущает, — вздохнул я. — Ладно, бабуль, давайте так. Я днём схожу в храм, посмотрю на Барбоса этого. Составите мне компанию?

— Составлю, — важно кивнула Яга. — Авось и присоветую чего. Погляжу, так сказать, глазом намётанным, вдруг колдовство какое над животиной.

— Именно, — я улыбнулся. — Без вас милиции тяжко бы пришлось. Вы у нас — главный эксперт-криминалист!

— И то верно, — старушка сияла, как начищенный пятак.

— Да, чуть не забыл. Вечером нас государь ждёт, австрийское пиво будем пробовать. Царице с родины прислали, вроде какое-то особо редкое. Сразу после к ним и заглянем, идёт?

— Мы ж на службе, — подковырнула бабка. Но я уже точно знал: возможности не упустит.

— А мы после конца рабочего дня. По кружечке — и домой.

— Ну-ну, отпустит тебя Горох после одной кружечки-то. Ты ж у него любимый собеседник! А пока чем планируешь заняться, Никита?

Я заглянул в блокнот.

— Так… по-хорошему, придётся идти к Егорову, смотреть, чего там ему на заборе понаписали. Не хочется, но надо.

— Сходи, сходи, касатик. А я пока обед сготовлю, как раз вернёшься к горячему.

* * *

Медлить я не стал. Застегнул китель, надел фуражку, обулся в сенях и вышел во двор. Охранные стрельцы приветственно козырнули мне, я помахал в ответ.

— Как служба, мóлодцы?

— Пока всё спокойно, Никита Иваныч. Но ежели чего — мы тут бдим, муха не пролетит!

— Отлично. Как сменитесь — Яга вас обедом накормит, тогда и свободны.

— Рады стараться, батюшка сыскной воевода! — хором гаркнули бравые еремеевцы и споро отворили мне ворота. — Не сопроводить ли, Никита Иваныч? А то вон Тихонов да Попов без дела, а ну как на лихих людей наткнётесь?

— Спасибо, орлы, но пока не надо. Да и чего вы, мирное ж время, сами говорите, спокойно всё.

— Так а мало ли…

Я от них только отмахнулся. В самом деле, я боярин, что ли, — с охраной по городу ходить? Сам справлюсь. Да и правы они, спокойно у нас. Народ приветливый, общительный, но если вдруг кто ножом махать удумает или драку затеет — его в пять минут свои же и повяжут.

Бабкин терем остался позади, и я неспешно направился в сторону Колокольной площади. От неё мне нужно было через базар, а там уж до дома Егоровых рукой подать.

Я шёл, полной грудью вдыхая свежий весенний воздух. Лукошкино окончательно пробудилось от долгой зимы, и теперь город каждый день гудел, словно пчелиный улей. Несмотря на то, что календарную смену года здесь отмечают в сентябре, а вовсе не зимой, как я привык, по-настоящему новая жизнь у горожан начинается с приходом весны. Мне нравилось это настроение. Оно охватывало всю столицу, не давая праздно сидеть дома. Люди суетились, старались успевать как можно больше, радовались теплу. Готовились к посевной, заказывали у портных или шили новую одежду, организовывали масштабную весеннюю уборку.

Апрель в этом году выдался неожиданно тёплым. Уже вовсю зеленела молодая листва на деревьях, под заборами цвели одуванчики, а пение птиц завораживало настолько, что я даже пару раз останавливался, заслушавшись. Даже воздух в этом мире был какой-то совершенно особенный, наполненный неповторимой ароматной свежестью. Люди здесь ближе к природе, умеют её чувствовать. Я и сам учился по мере сил, и укутанная облаками выхлопов Москва моего времени постепенно таяла в памяти.

Горожане останавливались, махали мне шапками, просили Бога хранить милицию. Меня многие знали, а я не знал практически никого, но непременно кивал в ответ. Народ общительный, я долго привыкал к тому, что здесь заговорить на улице — норма. Настроение моё было настолько безоблачным, что, казалось, ноги вот-вот оторвутся от земли. Впереди пробежала ватага мальчишек, я проводил их взглядом. Зимой мы с Еремеевым пару раз ходили кататься с горки вместе с детьми. На мой взгляд, это гораздо больше способствует пониманию чести мундира, чем любые поучительные беседы. Ребята тогда были в восторге, да и я, честно говоря, тоже — сам вспомнил детство.

Погружённый в приятные размышления, я дошёл до Колокольной площади. Здесь неделю назад восточные купцы развернули ярмарку, и народ сновал среди красочных шатров. Пахло сладкой выпечкой, специями, какими-то духами. Я непременно сунулся бы в эту весёлую кутерьму сам, но я вроде как иду по делу. В другой раз схожу. Заодно куплю петушков на палочке, сам их люблю и, может, соседских детей угощу. С этой мыслью я свернул в проулок и уже через несколько минут оказался на Семёновской улице.

Дом шорника Егорова был пятым от начала улицы. Самый обыкновенный, одноэтажный, как и прочие. Забор добротный, новый, похоже, максимум тем летом ставили. А на нём… мать честная! Я потёр глаза.

Нет, не подумайте, лукошкинцы — простые люди, институтов не кончали, крепким словцом в разговоре не брезгуют. Но ругаются исключительно по поводу, просто так — ни-ни. Просто так у нас только дьяк Филька воздух сотрясает, да так, что уши закрыть хочется. Тот ещё экземпляр. У него, кстати, имеется им же самим сочинённое обучающее пособие, по которому наш Митька осваивал грамоту. Книжка сплошь нецензурная, я аж чуть не краснел, пока читал. Хотел было отобрать, но Митька воспротивился — ему, видите ли, так понятнее. Ну, дело хозяйское, может, хоть читать научится. Мы с бабкой одно время сами пытались его учить, но как об стенку горох, а нам валерьянку пришлось пить.

Егоровский забор был сплошь исписан частушками крайне похабного содержания. Часть — откровенно пошлые, часть — просто ругательные. Я поймал себя на том, что мало того что читаю, так мне ещё и смешно! А ведь должен испытывать праведный милицейский гнев. Видимо, заметив меня в окно, на крыльцо вышел хозяин дома.

— Доброго дня, батюшка участковый!

— И вам, — кивнул я. — Надо же, как вам забор разукрасили.

— Знал бы, кто, — убил бы гада! Ведь сам, своими руками по осени забор ставил! Каждую доску сам обтёсывал! А оно вона как. Жена как увидела — так в обморок и брыкнулась, вон на лавочке водой на неё поплескал — очухалась вроде. Это чего ж такое делается, Никита Иванович? Чтоб честным людям имущество портить.

— Разберёмся. Как вас зовут?

— Степан я, по батюшке Михалыч. Да вы проходите, чего на улице стоять. Вы ж, верно, уже прочитали всё?

— Я не… — попытался оправдаться я, но махнул рукой. Сюда ведь теперь народ как на выставку современного искусства ходит, наверно. А я по делу, у меня расследование. — Вы правы, пройдёмте в дом.

Мы вошли во двор. Дом у Егоровых был небольшой, сбоку пристроена мастерская с отдельным входом. В разных углах двора на цепях сидели две собаки — здоровенные, ухоженные, с лоснящейся шерстью. Я отметил это краем глаза. Хозяин меж тем сунулся в дом и крикнул жене, чтобы подавала чай.

— Живём мы скромно, двое детей у нас. В школе они, прибегут скоро. Я в мастерской целыми днями, упряжь делаю. Даже для государевой тройки однажды заказ был, — не удержавшись, похвастался Егоров. Я кивнул. — Жена дома, по хозяйству да детей воспитывает. По выходным — в храм на службу. Да как все, Никита Иванович, все здесь такие.

Я кивнул. Забегая вперёд, скажу, что в этом деле всё на первый взгляд казалось обычным, настолько обыденным, что зевать хотелось. Зато потом!..

— Скажите, а у вас есть подозрения, кому могло понадобиться ночью — я же правильно понял, ночью это случилось? Так вот, ночью идти к вашему дому и расписывать забор фольклором подобного содержания?

— Нет подозрений, — почесав бороду, признался шорник. — Тихо здесь, все друг друга знают. Вся улица — почитай одна большая деревня. Чужих нет, мы ж не в центре, гостиный двор и государевы палаты далеко. Мы с моей и так, и эдак кумекали — а не можем понять, что ж за супостат такой.

— А, скажем, дьяк Филимон в ваших краях не показывается? — всё же решил уточнить я. Единственный ведь кандидат на такое, будь он неладен! Ни одно дело у нас без него не обходится. Нет, я не говорю, что он лично писал, но автором-вдохновителем вполне мог быть. — Вы вообще знакомы с ним?

— Да как вам сказать… видел пару раз на государевом дворе, да он мне деньги выносил за заказ на упряжь, стало быть. А так, можно сказать, и не знаком. Сволочной человечишка ведь, Никита Иванович. Царь моей работой доволен был, да и повелел заплатить мне двадцать червонцев да десять за срочность, так Филька мне самые грязные, самые засаленные собрал! А потом ещё и обматерил прилюдно, деток малых не устыдившися, дескать, «ходют тут всякие, денег на вас не напасёсся». Я аж чуть в харю ему не плюнул.

— И правильно, что не плюнули, — поддержал я, хотя и самому не раз хотелось. — Всё-таки это правонарушение.

— А что, Никита Иванович, думаете, Груздев тут на карачках ползал, забор мой разрисовываючи?

— Нет-нет, это просто одна из версий, — поспешил возразить я. У нас всё-таки презумпция невиновности, а с этого станется всю артель собрать и дьяку накостылять коллективно. А тот может быть и не виноват. — Но я обязан был спросить.

— Чаю, батюшка участковый? — предложил шорник, гостеприимно открывая дверь в дом. Я не стал отказываться. Народ здесь радушный, всем, что Бог послал, делятся охотно. А там, глядишь, в беседе ещё чего вспомнят.

Егоров с супругой угощали меня, как дорогого гостя, но я в основном только пил чай: бабка ждала к обеду. В процессе я не забывал расспрашивать их о жителях улицы и мысленно составлял картину происходящего. Семёновская представляла собой небольшую улицу, по двенадцать домов с каждой стороны. Все соседские семьи Егоровы так или иначе знали. В основном здесь жили ремесленники — кузнецы, плотники, один каретных дел мастер. Обычные. Господи, как мне уже начинало не нравиться это слово. На всякий случай я составил схему расположения домов с фамилиями владельцев, после чего, пообещав супругам внести расследование в список особо актуальных, откланялся.

Возвращался я так же, через Колокольную площадь. Купил восточных сладостей к чаю и петушков на палочке, как и собирался. Бабка их не любит, а вот Митька за цветной леденец душу продаст. Да и с соседскими ребятами поделюсь, почему нет? С детьми из ближайших к бабкиному терему домов у нас сложились вполне дружеские отношения. Пару раз они нам даже помогали. Нашли пропавшего кота тётки Варвары — уж больно она по нему убивалась, а у нас в те дни завал был, да ещё что-то похожее по мелочи. Короче, ребята чуть ли не дрались за возможность «подмогнуть органам».

Я шёл домой в самом радужном настроении. Стрельцы у ворот стояли уже другие, мы поздоровались и обменялись парой фраз. Митька колол дрова на заднем дворе.

— Здрасьте, Никита Иваныч! А я вот тут это!.. — он так резво замахнулся топором, что я испугался, как бы тот не улетел в окно. Яга тогда нашего младшего сотрудника не то что в щенка или петуха — в лапоть превратит.

— Аккуратнее! — прикрикнул я. — Не убей тут никого. Как закончишь — на вот тебе за усердие, — я положил леденец на чурбак у забора и двинулся в дом.

— Рад стараться, батюшка участковый! — донеслось мне в спину.

Бабка уже собрала обед и теперь ждала меня, сидя за столом и подперев щёку сухоньким кулачком.

— Мой руки, Никитушка, да и к столу. А уж опосля расскажешь, чего доведался.

— Слушаюсь! — я вытянулся в струнку и щёлкнул каблуками. Яга хихикнула. — А вы-то?

— Да и я с тобой перекушу, касатик. Стрельцов я вон уже отправила, Митька с базара всё свежее привёз. Говорит, даже к Матрёне не цеплялся. Вроде не врёт.

— Ух ты, — присвистнул я. — Значит, правильно я ему леденец купил.

Я вымыл руки и сел за стол. Яга поставила передо мной тарелку щавелевых щей, положила краюху хлеба и придвинула крынку со сметаной. Я молча принялся за еду. Мог бы перекусить и у Егоровых, но смысл? Бабкина стряпня всё равно вкуснее, да и обидится Яга, если я отказываться начну.

— Пока тебя не было, спокойно всё было, — продолжила доклад бабка. — Васенька комнатку твою подмёл да за мёдом сбегал. Шмулинсон заглядывал, видеть тебя хотел, ну так я ему сказала, что не сегодня, заняты мы.

— И правильно, не до него, — кивнул я. Яга принялась нарезать пирог с капустой. — Мне поменьше, бабуль. Нам ещё к царю идти, да и отец Кондрат наверняка угощать начнёт.

— Сам ведь добавки потом попросишь, — хмыкнула бабка, забирая у меня пустую тарелку из-под щей. — Ешь, Никитушка, когда там тот отец Кондрат… а силы тебе нужны, ты у нас один участковый на весь город.

И то верно. Мы с Ягой налили по первой чашке чая.

Когда мы наконец выбрались в сторону храма Ивана Воина, было часа четыре. К восьми нас ждал государь. Можно никуда не торопиться. Митьке было дано задание следить за порядком в отделении, Яга подцепила меня под локоть, и мы вышли за ворота.

В моём мире я был убеждённым атеистом. Здесь же, постоянно сталкиваясь с проявлениями различной нечистой силы, я постепенно приходил к выводу, что глупо отрицать наличие силы и светлой. А уж когда я увидел, как заступничество святого Ивана Воина породило ослепительную молнию, проткнувшую брюхо Вельзевула, — вот тогда я окончательно убедился, что некая защита у этого мира есть. Пусть, возможно, не в том виде, в каком её принято представлять, но есть — это точно. Не скажу, что, осознав это, я истово уверовал и прописался в церкви, но всё же что-то в моём мировоззрении изменилось.

Храм заступника всех служивых людей Ивана Воина был мне особенно симпатичен. Я бывал, на самом деле, не только там — в других тоже, однако именно там мою душу охватывал невыразимый покой, как будто кто-то неведомый снимал с моих плеч груз ответственности за этот город. Храм Ивана Воина был небольшим и очень уютным. К тому же с настоятелем у нас сложились вполне приятельские отношения — и это несмотря на то, что он дважды сидел у нас в порубе. Короче, в гости к отцу Кондрату я шагал сейчас с лёгкой душой и предвкушением приятной беседы.

Я, честно говоря, и думать забыл о воскресшей собаке.

Яга семенила рядом, по-прежнему держась за мой локоть. Мне показалось, что она над чем-то задумалась. Я решил не лезть с разговорами — сама скажет, когда придёт время.

Бабка не заставила себя долго ждать.

— Никитушка…

— Да?

— Пока ты у Егоровых был, я, старая, решила карты раскинуть. Погадать, стало быть.

Я кивнул. В этом деле бабка великая мастерица. Уж что она там видит — не знаю, но её выводы практически всегда безошибочны. Раньше я снисходительно посмеивался, но теперь прислушиваюсь.

— Нехорошее нам дело предстоит, Никита. Оно вот вроде бы обычное, и ухватить-то пока не за что, но впереди… ждёт нас с тобой чернота непроглядная, такая, что и света Божьего не взвидим.

Бабка будто читала мои мысли. Обычное настолько, что навевает скуку. Да о чём я говорю, ещё и дела-то никакого нет! Подумаешь, кто-то забор матерными частушками исписал, да ещё собака воскресла. Я был уверен, что последнему мы тоже найдём логическое объяснение. И кстати, это два разных дела. Но бабкины прогнозы обычно сбываются. Я успокаивающе похлопал её по руке.

— Бабуль, давайте решать проблемы по мере поступления. В ближайшее время чернота непроглядная нам не грозит — вон солнце какое! А когда на горизонте покажется, тогда и думать будем.

— И то верно, — согласилась Яга. — Ты у нас начальник, тебе виднее.

— Просто не будем терять бдительности. Не переживайте, чай не первый день вместе работаем. Сколько уже дел наша опергруппа раскрыла? Справимся.

Яга даже повеселела немного. Я ни единым словом не лукавил: секрет успеха лукошкинской милиции — в слаженной работе её сотрудников. Яга, Митька, Еремеев — каждый был на своём месте, о лучшем коллективе я и мечтать не мог.

Коротая время за неспешной беседой, мы незаметно подошли к воротам храма Ивана Воина. На территории кипела бурная жизнь. Сновали монахи, служки, какие-то бабки с благообразными личиками. Последние, кстати, при виде Яги принялись истово креститься — оно и понятно, слава у нашего эксперта-криминалиста та ещё. Я лишь усмехнулся.

Мы поймали первого попавшегося парня в длинной рясе и спросили, у себя ли отец Кондрат. Всё-таки храм — его вотчина, и беседовать с его людьми, не поставив в известность самого настоятеля, мне казалось неправильным. Нужно было хотя бы поздороваться.

Отец Кондрат вышел к нам навстречу сам. Без предисловий пожал мне руку.

— Здрав буди, Никита Иваныч, и ты, бабушка.

— Бог в помощь, святой отец, — откликнулась Яга. — А мы по делу к тебе. Слыхал, чай, что с твоим помощником приключилось? Приходил к нам отец Онуфрий сегодня с утра.

— Слыхал, как не слыхать, — почесал бороду настоятель. — Диаволовы происки, не иначе. Где ж это видано, чтобы пёс — да и воскрес, аки Сын Божий? Я уж и святой водой над ним, и молитвы подобающие прочитал — а псу этому хоть бы хны. Не иначе как нечистая сила могущества невиданного веру нашу испытывает!

— А вы точно уверены, что пёс — тот самый? Нет, я понимаю, что если сам отец Онуфрий, как хозяин, утверждает, что это именно Барбос, то вы могли и не заметить каких мелочей в поведении или во внешнем виде. Но, скажем так, чутьё вам ничего не подсказывает?

— В душу глядишь, участковый! — перекрестился отец Кондрат. — А токмо ничего и не подсказывает, как ни кручу. Пёс как пёс, обычный. Сначала унесли, на третий день вернулся. Ты уж разберись с этим делом, Никита Иваныч! Вот вроде ничего особенного, а что-то мелкое царапает.

— Разберусь, — пообещал я. — Мы, собственно, и пришли, чтобы на пса этого посмотреть. Можно ли?

— Сам сопровожу, — величественно кивнул отец Кондрат. — Отец Онуфрий в келье своей, собака небось тоже там. Идёмте.

Мы двинулись вслед за настоятелем.

Скромное жилище отца Онуфрия располагалось позади храма. Наш утренний посетитель открыл нам дверь и низко поклонился.

— Спасибо, Никита Иванович, что пришли. Проходите.

Мы с бабкой еле втиснулись в узкую комнату. Отец Кондрат остался стоять на пороге.

— Вот он, Барбос мой.

На половике у двери сидел пёс. Был он небольшого роста, мне примерно по колено, чёрно-рыжий. Хвост крючком, торчащие треугольные уши, необычайно умные живые глаза. Увидев нас, Барбос встал, подошёл ближе и степенно обнюхал сначала меня, потом Ягу. После чего стукнул меня по колену передней лапой.

— Это он здоровается, — пояснил отец Онуфрий. Я присел перед псом на корточки, и тот протянул мне лапу. Я не удержался и пожал. В те минуты я, признаться, и вовсе забыл про то, что этот пёс неведомым образом воскрес, а я пытаюсь разобраться, что к чему. Барбос был очень симпатичным, а я всегда любил собак. Кому могло понадобиться его травить? Я почесал пса за ухом, он завилял хвостом. Он выглядел совершенно не так, как должны были выглядеть ожившие покойники. Например, упыри, в которых превратились охранники господина Шпицрутенберга в деле о Чёрной Мессе, отличались жутким внешним видом и нечеловеческой силой, к тому же были крайне агрессивны. Но то упыри, что с них взять. А пёс был… обычным. Господи, опять.

Он вёл себя так, как и положено собаке. Негромко гавкнул, побуждая меня ещё раз почесать его за ухом. Я пытался найти хоть малейший признак того, что этот пёс был похоронен и внезапно ожил. Не вышло. Я ерошил его жёсткую шерсть, смотрел на виляющий хвост, я не видел никакой враждебности в его глазах. Пёс как пёс, к тому же умный и довольно дружелюбный. Что-то не складывается. Я оставил его в покое и встал.

— Попробуем распутать, что с вашим псом приключилось, батюшка, — подала голос Яга. — А вы уж нас в курсе держите, коли вдруг что.

И, не дав мне слова сказать, потянула меня во двор. Я не стал спорить и вышел следом.

— Благодарствуем покорно, — отец Онуфрий поклонился нам на прощание. — Непременно сообщу, если вдруг случится что.

Я оглянулся: пёс выглядывал из-за приоткрытой двери. Бабка решительно зашагала прочь, я поспешил за ней, оставив святых отцов позади. Отец Кондрат нас окликнул:

— Чаю, батюшка участковый? А может, покрепче чего, во славу Божию?

Я каким-то шестым чувством понял, что бабка хочет скорее уйти, а потому вежливо отказался:

— Спасибо, но нас ждёт государь. Но на неделе обязательно к вам загляну.

Лишь когда мы вышли за ворота храма, Яга заговорила. Вид у старушки был крайне растерянный.

— Ох, Никитушка, не знаю, что и сказать тебе.

— Но вы что-то углядели? — с надеждой спросил я. Она покачала головой.

— И да, и нет… но то, что углядела, мне не нравится. Ты прав, касатик, пойдём к государю, по дороге и поговорим.

Возражений у меня не было. Мы неспешно зашагали в сторону царского терема. Вечерний воздух пах первоцветами и сырой землёй, голова была необычно свежей, и я был готов к любым обсуждениям. К тому же можно было не опасаться лишних ушей.

— Докладывайте, бабушка.

— Докладаю. Ты, как я видела, пса сего всесторонне ощупал и даже носом своим начальственным обнюхать не поленился.

Я не понял, шутит она или нет. Похоже, что нет. Я виновато улыбнулся:

— Люблю собак, бабуль. А этот уж очень симпатичный.

— В том и загвоздка, Никита. Ты человек неопытный, в нашем мире недавно, а я-то уж не первую сотню лет живу, всякого повидала. Первое: не мёртвый он.

— Ну слава Богу, — выдохнул я. — Уже проще.

Будь это моим первым делом в Лукошкине, я бы на такой вывод лишь фыркнул: слишком очевидно. Но я здесь уже не первый день, а потому понимаю, что не всё так просто. Мёртвые здесь не обязательно смирно лежат в земле, они иногда чудят похлеще живых. Но пёс мало того что двигается, ест и пьёт (то есть базовая физиология в норме), у него есть ещё и желания. Он явно требовал почесать его за ухом, он выглянул нас проводить. Короче, я и сам пришёл к такому выводу.

— Если бы проще, — вздохнула Яга.

— А что не так? Живой ведь.

— Живой, — согласилась она. — Но очень странно.

— Странно живой? — не понял я. — Это как?

— Вот про то не ведаю. Сама ведь первый раз такое чудо вижу, Никита. Что-то витает над ним такое… неуловимое, я и ухватить не смогла. Вот смотришь ровно на него — ну пёс как пёс, таких в каждом дворе не по одному. А пытаешься приглядеться — оно ускользает. То есть вроде бы живой, но иногда такое чувство, что прямиком оттуда, — она указала пальцем в землю. — Потому и не берёт его ни святая вода, ни молитвы, что не нечистая сила он, и бесы к тому не причастны. Нет в нём зла, Никитушка. А всё ж таки… странно.

Яснее не стало. Я растерянно взглянул на бабку, она развела руками.

— Не смотри на меня так, участковый, сама знаю, что чушь несу. А токмо более мне сказать-то и нечего. Ты ж ведь вспомни, имели мы уже дела с мертвецами — так там сразу было ясно, кто свой, кто враг. А тут, прости Господи, собака! Хвостом виляет, носом своим мокрым тычется, а мне, старой, и не нравится. Чего, спрашивается, не нравится? А вот. Чую, Никитушка, ничего хорошего нам от этого дела не ждать.

— Вы правы, бабуль, я ещё сильнее запутался. Что делать-то будем? Не забирать же пса на экспертизу? Живое существо всё-таки, меня совесть замучает.

— Пса трогать не будем, — подтвердила бабка. — Животина бессловесная и ни в чём худом не повинная, не сам ведь он над собой ворожил. А токмо, Никитушка, предложение к тебе имею. Сходил бы ты завтра на собачье кладбище.

Я в задумчивости потёр подбородок. В принципе, мне эта идея тоже приходила в голову. Уж если мы берёмся выяснить, что произошло с этим несчастным Барбосом, то начинать следует оттуда.

— Схожу, только днём. Бабуль, последний вопрос по существу. Вы действительно считаете, что это дело для милиции? Ну, в смысле, что за этим на первый взгляд пустяковым фактом возвращения собаки кроется что-то нехорошее. Не отец Онуфрий его спящего на кладбище отнёс, с мёртвым перепутав, не другая собака вернулась… да?

— Истинно, Никитушка. Вишь, в чём тут дело: он ведь, пёс этот, внешне совершенно обычный, а всё-таки есть что-то. Это-то меня и тревожит. Если б сразу всё ясно было, животину почившую на ноги подняли, — так тогда и вопросов бы не было, колдун злобный некрещёный орудует. А тут сложнее всё.

— Понял. Ну тогда и начнём.

— Начнём с Богом, — кивнула Яга. — На кладбище сходи, посмотри могилку пса этого. Митьку, если хочешь, с собой бери, он тока людей вроде мёртвых боится, а тут, может, противиться и не будет. Да и днём вы пойдёте, под небом ясным. Взгляни глазом своим начальственным, что углядишь — от того и плясать будем.

На том и порешили.

* * *

Начинало темнеть, город постепенно затихал. Ложатся лукошкинцы рано, но уж и встают с петухами. В вечерний сумрак гармонично вплеталось птичье многоголосье. Мы приближались к Червонной площади. Это центральная, самая большая площадь столицы. Здесь собирается народ во время государственных праздников и редких волнений. С одного края площади возвышался за забором четырёхэтажный государев терем, с другого — сиял куполами Никольский собор. Так сказать, с одной стороны власть духовная, с другой — светская. Собор возглавлял епископ Никон. С ним я был едва знаком, да и нужды особой не было, духовные вопросы я предпочитал решать с отцом Кондратом. Венчание Гороха с Лидией Адольфиной проходило именно здесь, я лично присутствовал. Именно из Никольского собора начинались крестные ходы по большим праздникам. Короче, место в религиозном плане значимое, но уж очень шумное. Туда даже туристы совались.

По Червонной площади неспешно прогуливались горожане. Влюблённые пары, молодки под ручку, скучающие стрельцы. Я козырнул знакомым ребятам, и мы с Ягой свернули к калиточке неподалёку от парадных ворот. Я постучал.

— Кто там?

— Милиция.

Калитка немедленно распахнулась. Охрана пропустила нас беспрекословно — это был личный приказ Гороха, отданный им ещё во времена памятного дела о шамаханском заговоре: милицию впускать незамедлительно. Из государевой гвардии я мало кого знал (всё же их я вижу гораздо реже, чем еремеевцев), поэтому отделался дежурным приветствием. Бабка вновь взяла меня под руку, и мы вошли во двор.

Нас ждали. Государь и царица Лидия расположились в углу двора, в беседке, затенённой тремя яблоневыми деревьями. Оно и правильно — такой воздух, зачем сидеть в тереме? Я вновь полной грудью вдохнул пьянящую ароматную свежесть.

— Рад видеть тебя, Никита Иваныч, — Горох встал с лавки и сердечно пожал мне руку. Яга в пояс поклонилась царю, тот кивнул и заботливо препроводил бабку к плетёному креслу с мягкой подушкой. — Располагайтесь, гости дорогие.

Царица Лидия одарила нас немного смущённой улыбкой. По-русски она пока едва говорила, с Горохом общалась на английском, а в нашем присутствии робела. Она моя ровесница и неплохая, в принципе, девчонка, поэтому, не будь между нами языкового барьера, мы вполне стали бы хорошими друзьями. Горох вновь плюхнулся на лавку и крикнул куда-то в сторону, чтоб накрывали на стол. Из терема в беседку немедленно засновали слуги с подносами.

Понемногу вечерело. Над городом полыхал закат, было тепло и уютно, три яблони вокруг беседки шелестели ветвями со свежей, едва проклюнувшейся листвой. В который раз я понял, как сильно люблю этот мир — с его природой, людьми, со всем, что за эти полтора года стало мне невыразимо дорого. И вовсе не в далёком будущем, в коммерческой Москве двадцатого века, а здесь, в полусказочном городе времён царя Гороха, я по-настоящему был на своём месте. Я снял фуражку, расстегнул китель и откинулся на спинку лавки.

— Ну что, милиция, чем порадовать сегодня изволите? — поинтересовался Горох, наливая нам по стакану клюквенного морса из кувшина. — А то у нас тут с утра скука смертная, вроде и хлопотно, а всё ж как-то бесполезно. Бодров-то, слыхал, чай, Ларису свою замуж выдаёт, за благословением приходили.

— Не слыхал, — покачал головой я, — да и откуда? Что-то я не думаю, что Бодров милицию на свадьбу пригласит.

Это верно. Боярин Бодров возглавлял консервативное и агрессивно настроенное к любым переменам крыло боярской думы. Действия этой фракции нередко противоречили здравому смыслу, а то и вовсе напоминали скрытые диверсии, что не раз приводило к нашим с ними конфликтам. Будем честными: я Бодрова терпеть не мог, и это было взаимно. Он больше всех противился созданию при государевом дворе обособленного сыскного подразделения, да и до сих пор не переставал повторять, что милиция — от лукавого, расформировать нас надо и отправить на дальние заставы. Редкой ограниченности ума человек.

Проблема состояла в том, что по знатности рода Бодровы стояли едва ли не первыми после царской династии. К тому же ныне здравствующий боярин — уж не знаю, как он это делал — пользовался безоговорочной поддержкой половины думы, они ему в рот смотрели. Я однажды спросил у Гороха, можно ли хоть как-то ограничить их полномочия, но тот только развёл руками: на боярах вся власть государственная держится. Ни сослать, ни как-то иначе убрать Бодрова было невозможно — сила за ним огромная. Приходилось мириться. Надеюсь, милиция в нашем лице хоть немного помогает нести прогресс в закостенелые умы боярского собрания. Горох-то сам по себе мужик неглупый и для блага страны на многое готовый, а только не один он правит, вынужден на них оглядываться. А бояре у нас — сами знаете.

Нет, есть и нормальные, некоторые даже относятся ко мне с симпатией. Кашкин, например. Таких мало, но спасибо и на этом.

Дочери Бодрова, Ларисе, было лет восемнадцать. Не знаю, кстати, каким образом Гороху удалось избежать женитьбы именно на ней — предпосылки на то были. Но, будем считать, повезло. В сказках знатные боярские дочери почему-то обычно наделены уродливыми лицами и необъятны в обхвате, видимо, для контраста — чтобы слушатель больше впечатлился. Ларису Бодрову я несколько раз видел, она была вполне миловидной, ничего отталкивающего, но… с таким-то батюшкой — всё равно удовольствие сомнительное.

— Да уж, тебя там видеть не захотят, — расхохотался Горох. — Ты моим боярам поперёк горла, ровно кость рыбья, застрял. Ни за что, кстати, не поверишь, за кого он её выдаёт.

У меня, честно говоря, и вариантов не было. Мало ли… бояре — особая каста, браки у них исключительно между своими, я в это общество не вхож, да и слава Богу. Слабо представляю себя на свадьбе бодровской наследницы, сидящим в окружении толстопузых бородатых думцев в медвежьих шапках. Да они меня вместо первого блюда съедят!

— За Казимир Венславский, — подала голос царица Лидия. Я недоумённо приподнял бровь.

— А кто это?

— Златку из Крякова помнишь?

— Так точно, — ещё бы я не помнил. Гордая полячка пала первой жертвой отравленных яблок в нашем недавнем деле об отстреле невест. Чисто внешне она, кстати, мне больше остальных нравилась. Но Горох говорит, характер у них, у поляков, в целом не очень, зато национального самосознания — выше крыши, намучился бы он с ней.

— Ну вот это её родич дальний, короля ихнего в Крякове ставленник.

— Да ладно? — не поверил я, бабка тоже удивилась. — Бодров отдаёт дочь в Польшу?

— А то! — кивнул Горох. — Уж как он это провернул за моей спиной — его дело, спрашивать с него не буду. А только там решено уже всё, примет Лариска веру римскую, да в Кряков и поедет. Благословил я её ныне на дорогу дальнюю. Бодров сияет, аки червонец — как же, дочь за польского шляхтича сватает. Подумать бы ему, что они там в своём Крякове бедные, как церковные мыши, — да где уж!

— А зачем ему это вообще? Просто ради экзотики, видеть зятем иностранца?

— Да как тебе сказать, участковый… пока сам не пойму, но догадки определённые имею. Вишь, в чём тут дело: Бодровы — они завсегда при деньгах да власти были, а тока вечно им мало. Испокон веку хотят они выше головы прыгнуть. Причём, заметь, не царя, то бишь меня, свергнуть да казнить, а после моё место занять, — не, он хочет думу окончательно под себя подмять да указывать им, аки псам цепным. А власть царская, как ты знаешь, на боярском доверии зиждется.

— То есть править, не царствуя? Марионеточной думой и послушным государем? Нехило, — присвистнул я. Меня это, кстати, не удивило: Бодров-старший в некоторых вопросах туп, как валенок, но руководить толпой умеет. Неприятный тип.

— Казимир этот, зять его будущий, в Польшу только год как вернулся. Во Франции он воспитан, по-польски-то еле кажет, всё по-франкски да по-италийски. Но поставил его король ихний над Кряковом во главе, тот и примчался. Как Бодров его с Лариской свёл — про то не ведаю, хотя и надо бы, упустил я. Грешен, ибо царю положено зорко за подданными бдить. А Казимира, вишь ты, король франкский поддерживает, вроде как даже легион ему выделил в подмогу.

— Так это… — я аж поперхнулся. — Он этот легион сюда не направит ли?

— Очень может быть, — философское спокойствие Гороха просто поражало.

— Так запретите этот брак!

— Не могу. Бояре такой хай подымут — хоть святых выноси! Да и кого нам бояться предлагаешь, ляхов да французов? Их ещё на границе казаки потреплют, а если кто до нас после и доползёт — так тут уже и зима… а зима наша — сам знаешь, вся цивилизованная Европа носы поотморозит. Даже войско поднимать не придётся.

— Ну если с такой стороны смотреть… — я задумчиво покачал головой. Что-то слишком сложное Бодров затеял. Где вообще гарантия, что объединённая польско-французская армия двинется в нашу сторону? Нет гарантии. Да и он, конечно, дурак, но уж не до такой ведь степени, должен понимать, что заговор с иноземцами против государя ему малой кровью не обойдётся. К тому же войско наше — подготовленное, отлично вооружённое, ребята этих поляков до самого Крякова пинками погонят. Я, наверно, слишком близко принимаю к сердцу несуществующие проблемы.

— Венчать их здесь будут, на бодровском подворье, для того сюда целая делегация приедет. Ксёндз ихний со служками, ну и кто там ещё полагается. А уж опосля и поедет Лариска с мужем над ляхами царствовать.

— Вот уж новость так новость, — протянул я. На стол меж тем поставили четыре кружки тёмного пива.

— А вот зачем я тебя, Никита Иваныч, и тебя, бабушка, звал. Отведайте зелье сие, да за здоровье наше с вами. Лидочке моей разлюбезной, — государь приобнял супругу за талию, — вчера с родины гостинец пришёл. Пиво, стало быть, уж очень знатно австрияки варят. Сам не пробовал, вас дождался. Ты ж не на службе, участковый, а так, по дружбе зашёл.

— Спасибо, Ваше Величество, мы с радостью. После рабочего дня да в приятной компании — милое дело, — я придвинул кружку бабке и взял свою. — За здоровье всех присутствующих!

— За здорофье! — старательно повторила Лидия. Мы чокнулись и приступили к дегустации. Австрийское пиво оказалось пряным и крепким, и я мысленно порадовался, что успел поесть. Как известно, на сытый желудок меньше пьянеешь, да и наутро последствий не будет.

— Так что там за дела в твоей милиции, участковый? — опомнился Горох. — А то я с Бодровым этим весь разговор не туда увёл, прости Господи! Вот ведь не к ночи будь помянут, ирод проклятущий, приснится ещё.

— Я обнять тебя, — успокоила Лидия. — Герр Бодроф уйти.

— Моё ж ты золото, — растрогался царь. Я улыбнулся: всё-таки они хорошая пара. Сейчас я не мог представить на месте царицы никакую другую претендентку. Из пёстрой ватаги гороховских невест, почтивших Лукошкино этой зимой, Лидия не была самой красивой, утончённой или богатой, но она искренне полюбила нашего царя. Это ли не главное в семье?

— У нас пока всё спокойно, — доложил я после очередного глотка. — Но мы бдим, не сомневайтесь. За порядком следим, заговоры на корню давим, профилактические беседы с гражданами ведём. Милиция всегда на посту.

Ну в самом деле, не рассказывать же царю о матерных частушках на заборе и воскресшей собаке? Несерьёзно это. Пусть Яга и говорит, что ждёт нас тьма непроглядная, а всё ж таки это пока слишком зыбко. Вот будет настоящее дело — тогда и доложим.

Мы хорошо сидели. Уже давно стемнело, на город опустилась ночная прохлада. По периметру государева подворья зажглись фонари. Я смотрел, как на яркие стеклянные шары слетаются мотыльки, и думал о том, что никакой тьме непроглядной не позволю нарушить спокойствие этого города. Лукошкино — мой город, мой мир, и я сделаю для него всё, что в моих силах.

Утром после завтрака я вызвал из сеней Митьку и поставил перед ним боевую задачу: выдвигаемся на собачье кладбище. Наш младший сотрудник попытался было симулировать обморок, но я резко пресёк этот спектакль — не до того.

— Никита Иваныч, побойтесь Бога, пожалейте сироту! Боюсь я туда идти, а ну как звери из могил подниматься начнут!

— Отставить панику! Митька, не валяй дурака. Девять утра, солнце светит, мы идём, считай, на прогулку в лес, а ты мне тут комедию ломаешь. Шли бы ночью — тут я ещё понял бы, да и то ты б не отвертелся, но утром-то чего?

— Так а мало ли… — поджал губы наш увалень. Для парня двухметрового роста и богатырского сложения получилось ну очень жалостливо, я проникся. — Восстанет собачья армия, да и порвёт нас в мелкие лоскуты, в каком тогда виде меня маменьке на деревню повезут? Один ведь я у неё, кровиночка-а…

Дальше я не стал слушать, махнул рукой и вышел во двор. Митька, продолжая причитать, увязался следом. Я-то, наивный, надеялся, что его страх перед мертвецами распространяется только на людей и исключительно в тёмное время суток, но, оказывается, не всё так просто. Солнечным утром в сторону леса, где находили свой последний приют домашние животные, наш младший сотрудник шагал так скорбно, словно мы шли по меньшей мере на его собственные похороны.

Пешком до окраины города было около часа. Торопиться мне было некуда, поэтому я не стал просить Митьку запрягать телегу и решил прогуляться, тем более что погода по-прежнему радовала. Птицы на деревьях заливались совершенно непередаваемыми трелями. Вот почему, скажите на милость, я просыпаюсь не от слаженного соловьиного хора, а от резкого, противного до судорог кукареканья нашего петуха?

На Овражной улице на чурбачке у забора сидели две девушки с охапкой одуванчиков и сосредоточенно плели из них венки. При виде нас девицы залились краской и смущённо захихикали, прикрывшись платочками. Я приветственно кивнул им, не сбавляя шагу, а наш младший сотрудник в ответ на такое внимание выпятил грудь колесом и прошествовал мимо с поистине генеральским видом.

— Жениться тебе, Митя, надо, — буднично бросил я. Он аж споткнулся.

— Почто обижаете, Никита Иваныч? Меня, сироту несчастного, под хомут толкаете? Молод я ещё, чтобы браком себя губить!

— А что тут такого? И почему именно губить? Вон даже Горох женился и счастлив.

— Так то государь! — значимо поднял палец Митька. — Ему наследник нужен, дабы было кому страну оставить в случае чего. А мне зачем? У меня всего наследства-то — лапти да оглобля, зачем мне жена?

— Для духовной и физической радости. Вот представь, приходишь ты после трудового дня домой, а там тебя девица-краса встречает, ужин подаёт, улыбается. Ты ей про дела наши милицейские рассказываешь…

— Да побойтесь Бога, батюшка участковый! Днём, значит, я от вас да бабули подзатыльники взахлёб огребаю, а вечером ещё и жена добавит? А отдыхать-то когда?

— Митька, ты чего городишь-то? — я изумлённо поднял брови. — Можно подумать, мы с Ягой тебя каждый день вот просто так, без повода кочергой лупим. Окстись, что люди про нас подумают!

— Да ну, Никита Иваныч, как можно! — мигом пошёл на попятную наш младший сотрудник. — Я от вас да от бабушки, чтоб ей не кашлялось, слова худого ни разу не слышал! Всё токмо по делу вы меня, сироту, учите. А что в облике животин разных мне отрабатывать приходилось — так то исключительно в интересах следствия, по долгу службы милицейской!

Вот так, коротая время за ничего не значащей болтовнёй, мы приближались к городской стене. Митька рассказывал мне деревенские байки, я слушай вполуха. Пригревало солнце, земля была тёплой и влажной. Приятное чувство всеобщего пробуждения, рождения новой жизни наполняло меня беззаботной радостью. И я радовался — безоглядно и беззастенчиво, так, как никогда не позволял себе в моём мире. А что там будет дальше — да разберёмся, не впервой.

Городская стена опоясывает всё Лукошкино. Она появилась в незапамятные времена в качестве защитного рубежа против набегов диких кочевников. Едва заметив на горизонте облако пыли, поднимаемое копытами шамаханских коней, лукошкинцы бросали работы в поле и скрывались за воротами. Все входы в город закрывались, и попасть в него становилось невозможно. Ни разу, кстати, за всю историю враги не брали столицу. С течением времени мощь государства росла, шамаханские орды оттеснили на дальние границы, но стена осталась — мало ли. Да я и сам успел убедиться, что она по-прежнему отлично справляется с оборонительными функциями.

Основных ворот в ней четыре — по сторонам света. Открываются они не каждый день и лишь для больших процессий вроде купеческих караванов или посольских делегаций. Чтобы получить право пройти именно через ворота, гости должны заранее предупредить охранных стрельцов. Словом, там не всё так просто, но оно и правильно: Лукошкино — большой город, поток приезжих — огромный, а безопасность на должном уровне поддерживать необходимо. Для отдельных же граждан, вроде нас с Митькой, стрельцы открывали отдельный проход в стене рядом с воротами. Через него же впускали и выпускали всадников, крестьян на телегах и прочий люд.

Мы приблизились к западным воротам. Здесь, кстати, служил в охране младший, четвёртый сын боярина Тихомирова, одного из немногочисленных представителей прогрессивной фракции думы. Как я уже говорил, встречались среди них и нормальные, но больше половины думы всё равно составляли упёртые консерваторы под руководством Бодрова. Тихомировых я знал — и самого боярина, и жену его, и всех шестерых детей видеть доводилось, приятные люди. Младший сын, Афанасий, кстати, сегодня дежурил.

— Здорóво, Никита Иваныч! — он спрыгнул со своего поста на лестнице у ворот. — По делу к нам али так, от скуки проведать решил?

— По делу, Афанасий Ильич, — мы обменялись рукопожатиями. — Пройти мне надо.

— А далеко ль ты? — больше для поддержания разговора спросил боярский сын. Вся охрана городской стены ещё в самом начале моей деятельности здесь получила строгий наказ от государя: если участковый за ворота намылился, выпускать беспрекословно, милиция своё дело знает. Я, кстати, не так уж часто из города выходил.

— Да так, прогуляюсь тут у вас в окрестностях. Часа полтора, не больше. Как тут у вас в целом, спокойно? Враги не досаждают?

— Да ну какие враги, участковый, кто сюда сунется? — хмыкнул Тихомиров-младший. — Лет пять назад рыцари тевтонские под стену припёрлись, так мы с ребятами кипяточком-то их со стены и отпотчевали, да маслицем потом добавили. Латы им смазали, так сказать, не скрипели дабы. Так гости дорогие так отсюда удирали, что мы и опомниться не успели. Спокойно тут, Никита Иваныч, в карты вон режемся, на лестнице сидячи. Давай с нами, как дела справишь?

— Спасибо, времени нет. Служба зовёт!

Я хотел ещё добавить про недопустимость азартных игр, но передумал: во-первых, стрельцы обычно играют не на деньги, а на щелбаны, а это в принципе безвредно. Ну и во-вторых, а что им тут ещё делать-то? Он прав, тихо здесь, скучно. Хорошо хоть погода радует, милое дело — на солнышке погреться.

— Семён, открой Никите Иванычу калитку! — крикнул боярский сын здоровенному бородатому мужику у ворот. Тот кивнул, выудил из-за пазухи связку ключей и пошёл открывать. — Участковый, а слыхал ли, ляхи к нам толпой едут, Лариску Бодрову сватать? Через наши ворота пойдут, кабы не крестным ходом! Вроде через три дня записаны, я выходной, а всё равно приду поглазеть. Любопытно ж! Не каждый день наших девок за границу замуж отдают.

— Слышал, государь вчера сообщил, — кивнул я.

— Отец говорит, Бодров совсем кукушкой того — с ляхами дружбу водить, от них же слова правдивого не дождёшься. Нешто среди наших Лариске жениха не сыскал?

Я пожал плечами: моё ли это дело? У милиции и так забот по горло, государь со своими боярами сам разберётся. Вот начнут польские гости правопорядок нарушать — тогда и подключимся, а пока это не в нашей компетенции. Бодров, как отец, может девицу хоть за чёрта лысого выдавать. Хотя в отношении умственных способностей этого чудесного человека я с Тихомировым-старшим был абсолютно согласен. Погодите-ка…

— А ты сам, что ли, к ней сватался? — поддел я. Афанасий лишь усмехнулся.

— Куда мне! Бодров Лариску в короне видеть хочет, а я что? Мы в думе-то совсем недавно, всего четыре поколения, Бодровым не ровня.

— Так ведь и Казимир этот не король пока, — напомнил я.

— Так в том-то и дело, что пока, — заметил боярский сын. — Мало ли что случиться может. Ну бывай, Никита Иваныч, пойду я, ребята ждут, — он ещё раз пожал мне руку и взобрался по лестнице наверх. Похоже, его ждала неоконченная партия в карты.

Я поманил Митьку, и мы вышли за городскую стену. Стрельцы сверху помахали нам шапками, я помахал в ответ.

— Ну что, Митя, пойдём службу править.

— Ох Никита Иваныч, безмерной вы храбрости человек, — восхитился наш младший сотрудник и от души перекрестился.

Яга не ошиблась, примерно через полкилометра от стены начинался лес. Деревья там росли на некотором расстоянии друг от друга, и потому он был насквозь пронизан солнечным светом. Я прислушался: лёгкий ветер едва шевелил ветви деревьев, шелестела молодая листва. На опушке мы с Митькой огляделись и, никого вокруг не обнаружив, направились вглубь леса.

— Ты знаешь, куда идти?

— Да тут просто всё, Никита Иваныч. Оградка скоро будет низенькая, а за ней оно и есть — собачье кладбище, стало быть.

— А сторож тут какой-нибудь имеется?

— Откуда ж мне знать, батюшка участковый, я ведь, слава Богу, не хожу сюда, нужды нет. А вы не боитесь? А ну как пробудятся звери…

— Митька! — прикрикнул я. — Забодал уже!

— Да я что, — прогудел наш младший сотрудник, начиная лихорадочно креститься, но всё же безропотно топая следом. Было, заметьте, часов одиннадцать, солнечные лучи насквозь пронизывали лес, а он всё равно боялся так, будто на нас сейчас рота упырей выскочит.

Низкую плетёную оградку мы нашли быстро. Избушку смотрителя, кстати, тоже — стояла впритык к огромному дубу. Мы перешагнули заборчик и неспешно направились к ней. До избы нам оставалось ещё метра три, когда дверь распахнулась и наружу выглянул сухонький старичок.

— Доброго здоровьичка, батюшка сыскной воевода! — поприветствовал он. — Какое дело милицейское вас сюда привело?

— Здравствуйте, дедушка. Вы здесь сторож, правильно?

— Истинно, — подтвердил дедок и вышел из избы. Он был невысокого роста, с бородой по пояс, одет скромно, но чисто. — Евлампий я. Уж почитай лет восемь живу здесь, покой зверей почивших охраняю. Тоже ведь творения Божьи, сна вечного в спокойствии заслуживают.

— И как здесь обстановка в целом?

— Да побойтесь Бога, Никита Иваныч! — всплеснул руками дед. — Горожане сюда зверей своих в последний путь относят, навещают их, могилки прибирают. Супостатов ни единого разу здесь не видел, нешто мы нехристи какие? Я, собственно, не для охраны здесь, какой из меня охранник? Моё дело простое — за порядком следить. Листву прибираю али от снега дорожки чищу, где ветка какая упала — подниму. Заблудился кто, опять же, спросит меня — к нужной могилке отведу. Тихое это место, Никита Иваныч, тихое и очень печальное. Звери — они ж ведь твари Божьи бессловесные, их смерть не меньше людской трогает.

— Здесь собаки в основном, да? — вспомнил я вчерашний рассказ Яги. Дед кивнул:

— Истинно. Коты есть, но мало очень, кот — животина древняя и силой колдовской наделённая. Уходят они, а уж где и как умирают — про то мне не ведомо, может, и не умирают, а сразу перерождаются. А вот собаки да… собака Господом создана, дабы при человеке находиться, верным другом ему быть. Рядом с людьми они умирают. Несут их сюда хозяева, а уж я утешаю как могу. Особливо детки малые убиваются, ну так для них я завсегда доброе слово найду, говорю, что, нового пса заведши али с улицы подобравши, откроют они почившему врата в Рай собачий. Да вы пройдите, батюшка участковый, посмотрите, как здесь всё устроено, а уж потом вопросы свои милицейские зададите.

Я кивнул. Дед медленно повёл меня по дорожке между могил. Он был прав: тихое место, напоённое невыразимой тоской. Людские кладбища не вызывали у меня таких эмоций. Да, грустно, но все мы смертны. А здесь как-то иначе. Думаю, потому, что с животными не сразу поймёшь, что у них болит, а когда поймёшь — уже и поздно может быть. Не могут они объяснить, самим догадываться приходится. Я тяжело вздохнул.

Собачьи могилы были небольшие, на расстоянии друг от друга. Почти все ухоженные, прибранные, кое-где на земле лежали букетики первоцветов. Под деревьями цвели ландыши, их одуряющий запах плыл вокруг. Россыпи белых колокольчиков издалека напоминали запоздалый снег. Крестов на могилах не было — всё ж таки животные, зато стояли таблички с именами. Некоторые были подписаны корявым детским почерком. Я сглотнул комок в горле. Наверно, я сам никогда не заведу животное — вот именно поэтому. Они умирают, когда ты ничего не можешь сделать.

— На прошлой неделе священник сюда пса приносил — помните ли?

— Помню, как не помнить, — кивнул дед. — Отец Онуфрий в Лукошкине человек новый, приехал, почитай, с месяц как и пса своего привёз. А пса-то и отравили лихие люди… ну да Бог всё видит, каждому воздастся по делам его. Вас пёс этот интересует?

— Да. Проводите, пожалуйста.

Старик молча двинулся вдоль могил, мы с Митькой — следом. У самой окраины кладбища сторож остановился, немного постоял, затем обернулся ко мне.

— Вот здесь сей пёс лежит. Как упокоился в минулую пятницу, так отец Онуфрий его и принёс. Видите, даже табличка есть.

Дед указывал на небольшой холмик у самой оградки. Земля сырая, чёрная, аккуратно разровнена. Обычная могила, не разорённая, снизу никто не выкапывался. Митька на всякий случай перекрестился.

— Скажите, а в чём его закопали? Ну, гроб или что…

— В рогожке святой отец его принёс. Я сам помогал могилку рыть, а пёс вот туточки лежал. Ох, Никита Иваныч, тяжки грехи наши…

Я сел на берёзовый чурбак у оградки, снял фуражку и вытер ладонью вспотевший лоб. Мне предстояло решить, что делать дальше. Передо мной — могила собаки, не отмеченная никакими признаками вандализма или колдовства. То есть, если отбросить любые мои домыслы, выходило, что с вечера пятницы этот пёс находится под слоем земли, завёрнутый в рогожку. Могилу никто не трогал, не вскрывал, земля лежит аккуратно — да сюда, судя по отсутствию свежих следов, вообще никто не подходил. Но! Не далее как вчера утром я видел этого пса и лично жал ему лапу, причём его хозяин утверждает, что его питомец неведомым образом воскрес. То есть выбрался из земли, закопал за собой могилу и прямой наводкой отправился домой.

А если это не та собака? Тогда настоящий Барбос сейчас в земле.

А если он был жив и действительно выбрался — но тогда кто так старательно закопал за ним могилу, сформировав холмик? Ведь не сам же он за собой!

Признаться, мне очень хотелось схватиться за голову. Нужно было срочно что-то придумать. Выяснить, там этот злосчастный пёс или нет, и при этом не выставить себя идиотом. Я лихорадочно соображал.

— В милицию поступило сообщение о том, что кто-то разоряет могилы животных. Возможно, вновь шамаханы.

— Вот же ж нехристи! — ахнул дед. — Креста на них нет! А токмо, батюшка, я всё время здесь, ни единого супостата не видел.

— Это могло случиться, пока вы спали. Я пообещал отцу Онуфрию проверить.

— Да как же, Никита Иваныч, как проверишь-то? — засуетился дед. Я пожал плечами.

— Мне будет достаточно увидеть кончик хвоста или лапу — словом, совсем малую часть, чтобы доложить отцу Онуфрию, что всё в порядке. Он очень беспокоится.

— Да по-христиански ли это — покой вечный нарушать?

— Так вот я и хочу выяснить, в покое вечном этот пёс, или племя кощеево до него добралось. Лопата у вас есть, надеюсь?

— Есть, а как же! Да токмо…

— Несите, — прервал я причитания сторожа. — Митька, ты слышал, нужно просто убедиться, что пёс там, а не откапывать его всего. И сразу закопаешь обратно. Понял?

— П-п-п… — он стучал зубами и торопливо крестился, пока дед возвращался к нам с лопатой в руках. Ну что ж, я и так не сомневался, что наш младший сотрудник боится мертвецов в любых их проявлениях. Хотя я, признаться, и сам чувствовал себя не в своей тарелке. Нет, я не боялся, но… мне было невыносимо грустно, хотелось бросить всё и уйти. Я не хотел вскрывать могилу собаки, не хотел иметь с этим делом ничего общего. Светило солнце, пьяняще пахли ландыши, а на меня вдруг навалилась такая тоска, что я чуть не взвыл. Я же видел этого пса, я держал его за лапу — а если он там? А если это не он? Стараясь отвлечься, я отвернулся и принялся следить за птичкой, прыгавшей по стволу дерева.

Митька поплевал на ладони и взялся за лопату. Он непрерывно стучал зубами, но работал споро и так увлёкся, что, несмотря на мои предупреждения, за пару минут раскидал холмик и углубился вниз едва ли не на полметра.

— Господи, спаси нас и помилуй… — свистящий шёпот старика вывел меня из тягостных размышлений. Я обернулся. Митька и сторож, оба с белыми, как полотно, лицами смотрели в раскрытую могилу. Я встал с чурбака, подошёл и тоже взглянул вниз.

Пса в могиле не было.

Я нервно сглотнул. Митька отбросил лопату и вновь принялся креститься, бормоча, кажется, «Отче наш». Мы со стариком переглянулись.

— А… где ж он, батюшка? — тупо спросил сторож. Я развёл руками:

— Нет его.

Мы вновь замолчали. Мысли мои кружились бешеным хороводом, и я изо всех сил старался сосредоточиться. Бесспорным был один-единственный факт: где бы сейчас ни был этот пёс, но он не здесь. Рогожка на месте, а тела нет. Сам ли ушёл, помог ли ему кто — сейчас не столь важно. А важно то, что дело это из невнятных домыслов превращается в нечто более-менее осязаемое. К могиле никто не приближался, но пёс неведомым образом исчез.

— Всё, Митя, я видел достаточно. Закапывай обратно, — распорядился я. — Скажите, дедушка, он точно мёртвый был? Сам уйти не мог?

— Точно, Никита Иванович, я ж святому отцу помогал его в яму опустить. Вот вам крест, точно пёс сей к праотцам отправился.

— Внешний вид пса описать можете?

Старик развёл руками:

— Обычный он… дворняга, таких много. Чёрно-рыжий, роста был вот такого примерно, — он показал ладонью где-то на уровне колен. — Уши торчком. Глаз не видел, закрыты были. Батюшка участковый, да что ж это такое приключилось-то? С каких таких пор в Лукошкине собак почивших похищают?

— Вот с этим нам и предстоит разобраться, — вздохнул я. Честно говоря, даже не знаю, какого варианта развития событий я бы хотел: увидеть пса в могиле или не увидеть. Первое свидетельствовало бы в пользу того, что к отцу Онуфрию пришёл не его Барбос. Но пса-то не было! Мне срочно нужно было посоветоваться с Ягой. — Митя, ты закончил?

— Так точно, батюшка воевода.

— Тогда идём. Спасибо за содействие, дедушка, будем вести расследование дальше.

— С Богом, — кивнул старик. — Вот ведь нехристи! — похоже, мою байку о шамаханах он проглотил на раз. — Ты уж разберись там, Никита Иваныч, мыслимое ли дело — над собакой почившей надругаться!

— Разберусь, — кивнул я. — Выход мы найдём, не провожайте.

Уходили мы быстро — куда быстрее, чем пришли. Я всеми силами старался запретить себе думать о том, что увидел, до разговора с Ягой. Едва миновав ворота, мы поймали попутную телегу — сосед возвращался из деревни и радостно вызвался нас подвезти. Было около полудня, солнце припекало совсем по-летнему.

— А что, Никита Иваныч, по какому следственному делу вы в собачий лес ездили? — немедленно прицепился разговорчивый мужик. Я даже не удивился: здесь это действительно в порядке вещей, и нужно уметь реагировать, иначе даже твоё молчание так истолкуют, что мама не горюй. Я пока не особенно хорошо умею, но стараюсь.

— Да так, проверить кое-что… — неопределённо ответствовал я, устроившись в мягком сене и вытянув ноги. Зато Митька включился от души:

— Батюшке участковому секретность тайную соблюдать надобно! Понял ты, голова еловая? Доручил нам государь дело зело важное, о каковом не токмо сказывать не велено, а и помыслить страшно!

— Понял, как не понять! Храни, Господи, милицию! Участковый-то наш от тайн государственных исхудал совсем, на девок красных не смотрит, вина не потребляет… — вот как будто меня здесь нет. Я хотел возмутиться, но наш младший сотрудник меня опередил:

— Тайны государевы мы пуще глаза бережём! Я на том лично стоять буду, аки полки македонские супротив персов! — а это ещё откуда? Я тихо присвистнул: метафоры у Митьки всё красочнее и красочнее. Представляю, какие сплетни теперь наш водитель по своей улице пустит. Впрочем, какая разница? Мы уже приехали. Я поблагодарил мужика, и мы вошли во двор.

Яга как раз закончила кормить кур. Митьку она перехватила у самых ворот и отправила его топить баню, а меня поманила в терем. Я не сомневался, что по выражению моего лица она сделает правильные выводы.

— Не было пса в землице, да, Никитушка?

— Не было, — подтвердил я. Плюхнулся на лавку и схватился за голову. Всякие дела у нас были, но чтобы собака воскресла!

— Ну вот и ладненько, — бабка успокаивающе обняла меня за плечи, и я уткнулся носом в её цветастую душегрейку. На сердце стало немного легче. — Я-то, признаться, вот только ты ушёл — а уже поняла, что его там не будет. Но проверить надобно было. А теперь обскажи-ка мне всё как есть. Вдруг чего угляжу в твоих словах, что поможет делу милицейскому.

И она, будто ребёнку, сунула мне в руки ватрушку. Начало этого дела не нагнетало страх, как в случае с теми же упырями, но оно было невыразимо печальным. Я словно по-прежнему стоял над разрытой могилой собаки. Я же видел его, Господи! Он смотрел мне в глаза и вилял хвостом. Он не должен был ни умирать, тем более от яда, ни воскресать, управляемый каким-то колдовством, — он мог бы спокойно дожить до глубокой старости. Как утопающий за соломинку, я цеплялся за мысль, что закопали его живым.

— Знаю, Никитушка, тяжко это. Животина безвинная муки сии ни за что терпит. А токмо дело наше — следствие вести. Держись, Никитушка, нет опергруппе пути назад.

— Спасибо, бабуль, — я вздохнул и отложил ватрушку в сторону. — Позже съем. Вы правы, тяжело это. Не было у нас ещё дел с животными. Так только, косвенно, когда шамахана в Филькином доме брали, да Кощей со своими кошками — но оно всё как-то походя, а тут…

— Не мы, участковый, дела выбираем, — они нас.

— И то верно. Ладно, что-то я и правда расклеился. Давайте работать.

Яга кивнула и села напротив. Я раскрыл блокнот, чтобы делать заметки по ходу обсуждения. Обычно это помогало.

— Мы встретили кладбищенского сторожа, ветхий такой дедушка. Помнит, как отец Онуфрий принёс пса, и сам помогал ему копать могилу. Уверяет, что пёс к тому моменту уже действительно был мёртв. Я склонен ему верить, всё-таки он при собачьем кладбище уже восемь лет, отличить мёртвого от живого, думаю, способен. Я попросил Митьку раскопать совсем немного, чтобы увидеть хвост там или лапу… часть пса, короче, — этого было бы достаточно.

— Но Митенька наш во рвении служебном на метр в землю ушёл? — хмыкнула бабка. Я тоже улыбнулся.

— Примерно. Я и опомниться не успел, а он уже…

— И пёс сей в землице обнаружен не был.

— Точно. Ни пёс, ни кот, ни хомяк какой-нибудь. Никого там не было. Старик Евлампий утверждает, что выкопаться и убежать Барбос не мог, да и тогда следы были бы совсем другие — как минимум холм разрыт.

— Ну… — бабка призадумалась. — Вот как его из земли незаметно достали — не ведаю. На то сила великая нужна, нет в Лукошкине таких колдунов.

— А Кощей?

— Да дался тебе Кощей, — отмахнулась бабка. — Сказано же, не выезжал никуда отец Кондрат, нет в город входа злодею проклятому. Он, может, и мог бы, но токмо сам, подручным его такое не под силу. И потом, Никитушка, ну ведь собака ж это! Да рази ж Кощей на такую мелочь силы тратить станет? Нет, не его рука здесь ворожила. Но вот чья…

Я тоже задумался. Других вариантов у меня не было.

— И ведь дело-то вроде доброе! Пёс вернулся к хозяину, все радуются — чем плохо? А всё ж таки дурь какая-то получается — пёс воскрес.

— Бабуль, а если… просто в качестве догадки. Мы вцепились в этого пса, как в ключевое звено. А вдруг дело-то не в нём? Вдруг он был просто пробным шагом нашего таинственного врага? Давайте смотреть шире.

— Рада бы, Никитушка, но нам и смотреть-то больше не на что. Пёс — наша единственная зацепка в этом деле. Ох, боюсь, кабы не пришлось нам его на экспертизу брать.

— Это как?

— Как с зубом да каплей кровяной, али забыл уже? Возьмём от пса частицу малую, да и обследуем старательно. Авось и доведаемся чего.

— А расшифруем как? — что-то меня эта идея не вдохновила. — Собака ведь, бабуль, с неё какую частицу ни возьми — только лаять и будет. Или кот ваш по-собачьи понимает?

— Побойся Бога, участковый, Васеньке лай собачий слушать! Прав ты, не скумекаем мы ничего. Не интре…пре… не поймём, короче. А токмо тогда я и не знаю, что делать.

Я тоже не знал. На этом моменте решили пока сделать небольшой перерыв. Подводя итог: пёс взаправду воскрес, да ещё и очень странным образом — перенёсся непосредственно из могилы в место, где над ним ворожили, не нарушив при этом насыпанный холмик земли. Дела-а… И как прикажете это расследовать?

— А не пошёл бы ты в баню, Никитушка? — после недолгого молчания подала голос Яга.

— Послали так послали, — хмыкнул я, но спорить не стал. Митька у нас в банном деле непревзойдённый мастер, обработает меня веником от души — а ну как здравые мысли в голову придут? Пока я чувствовал, что мы безрезультатно зациклились на воскресшей собаке. Кто его поднял, зачем, почему… а, потом! Сначала баня.

«Пообогреть начальство веничком» наш младший сотрудник был всегда рад. Он едва не сломал об меня веник — только берёзовые листья летели во все стороны.

— Митька, аккуратнее! Мне ж работать ещё!

— Да я ж вас со всем старанием, батюшка Никита Иваныч, аки маменьку родную!

Я только войлочную шапку на нос надвинул. Бесполезно. А потом он ещё и окатил меня едва ли не крутым кипятком.

— Вот и ладненько, Никита Иваныч, пятьдесят лет скинете да сто проживёте!

Я едва не рассмеялся от столь альтернативной математики.

— А проследуйте в предбанничек, бабуля нам уже и чаю поставила, угоститься дабы.

Я сполз с лавки и посмотрел на остатки берёзового веника. Ух… как я жив-то остался? Тело было настолько лёгким, что, казалось, я сейчас воспарю к потолку.

— Пошли, Митька, там и на твою долю чаю хватит.

— Рад стараться, батюшка участковый!

Мы уселись в предбаннике за самоваром. Идти никуда не хотелось, будь моя воля — я бы и уснул тут.

— Никита Иваныч, а я вот всё в толк не возьму…

— А?

— Что ж за бедствие беззаконное с псом приключилось? Куда он поделся-то из землицы сырой, нешто опять шамаханы, как вы и сказывали?

— Ну, куда он поделся — это мне, положим, известно. Вернулся к своему законному владельцу, отцу Онуфрию в храм Ивана Воина. А вот кто ему в том помог — это нам и предстоит выяснить. Не сам же ведь он справился. Яга говорит, колдовство на то нужно сильное.

Что-то ещё не давало мне покоя. Я помолчал, пытаясь ухватить мысль. Есть! Все известные мне здешние маги более-менее приличного уровня колдуют как? Гром, взрывы, чёрные тучи, пожар на полгорода… демона призвать, зелье наркотическое сварить. Короче, колдуют впечатляюще и со спецэффектами. И сразу ясно, где враг. А в этом деле не так. Автор и идейный вдохновитель дела о воскресшей собаке озаботился даже тем, чтобы замаскировать мощную магию под ничего не значащий пустяк. Барбос исчез из земли и появился в другом месте — живой, здоровый, могила не разорена, а бабка, наш опытнейший эксперт-криминалист, не видит ничего, кроме некого невнятного, едва заметного следа, витающего над ним. Повторюсь, над псом, который воскрес! Да от него чужой магией за версту разить должно!

Интересно, с кем мы имеем дело…

Да, и вот ещё что. Отец Онуфрий, безвременно потерявший любимца, озадачен таким развитием событий, но наверняка радуется, нам не составит труда убедить его в том, что пёс был похоронен живым и выбрался. Нужно ли вообще копать это дело? Пса не берёт святая вода, хозяин доволен — так и где ж тут нарушение правопорядка?

Я оделся во всё чистое, вышел из бани и направился в терем. Яга уже накрывала на стол.

— А я уж и заждалась тебя, касатик. Митенька-то наш в банном деле равных не имеет.

— Он меня чуть не убил этим веником! — пожаловался я.

— Ну так не убил же! — хмыкнула Яга. — Вот когда убьёт, тогда и будешь расследовать. Ох ты ж грехи наши тяжкие, кого это к нам несёт? — она отодвинула кружевную занавеску и высунула свой впечатляющий нос в приоткрытое окно. — Занят участковый! Обедают!

Стрелец, поставленный сегодня докладывать о посетителях, виновато развёл руками.

— Бояр Крынкиных холоп верный с поклонами принять просют!

— Пущай пока во дворе кланяется, а Никите Иванычу откушать время. Он и так вона худой какой, а всё из-за таких вот… холопов! — и Яга с треском захлопнула ставни. Я наворачивал рулет из свинины, запивая квасом. После чая в парной — самое то. — Ты ешь, ешь, Никитушка, и так покою от них нет. Подождёт.

* * *

— Чего могло Крынкину от нас понадобиться? — кое-как прожевав, в пространство поинтересовался я. Бабка что-то двигала ухватом в печи. Судя по тому, как активно она при этом гремела чугунками, наша домохозяйка была крайне недовольна.

— Да мало ли… Крынкин — он ведь, старый охальник, всё по молодым юбкам шарит, небось какая из девок ложечку золотую грудями притырила, найти потребует. Ты шли его в пень, Никитушка, ещё дела его срамные разбирать! Не до него.

Тут бабка была права на все сто. Белке в глаз, как здесь говорят. С Крынкиным я лично не сталкивался, но слухи про него ходили… ой-ёй. В моём первом здесь деле фигурировал боярин Мышкин, у которого была молодая и вечно охочая до мужской ласки супруга. Вот в случае с Крынкиным всё было с точностью до наоборот. Боярыня его была уже в годах, родила и воспитала троих детей, двое из которых — сыновья, а потому считала свой супружеский долг не просто выполненным, а перевыполненным. На том и распрощалась с супругом, съехав на постоянное проживание аж в Италию. И Евстафий Крынкин пошёл вразнос. Сенные девки, актрисы из его личной театральной труппы и прочие фаворитки менялись едва ли не каждый день.

— Прелюбодей египетский! — подтвердила мои мысли Яга. Я доел рулет и отодвинул тарелку.

— Спасибо, бабуль. В жизни ничего вкуснее не ел.

Яга забрала у меня тарелку и придвинула плошку клюквенного киселя.

— Вот как откушаешь — тогда и покличем.

Под её бдительным взглядом я откушал и кисель. Освежающий вкус кислых ягод приятно бодрил. Бабка клевала по одной всё ту же клюкву из миски.

Я закончил есть, и боярского посланца наконец поставили пред мои светлые очи.

— Здравствуйте, гражданин. По какому делу пожаловали?

— Ох, не вели казнить, батюшка участковый! Хозяин мой, Евстафий Петров сын Крынкин, прислали меня к тебе по делу зело важному. Просят проехать со мной на подворье боярское.

— Зачем? — спокойно поинтересовался я. Тоже мне, нашли выездную бригаду.

Боярский посланец беспомощно развёл руками.

— Да вы сами увидите, батюшка. Забор подворья боярского кто-то неведомый под покровом ночи словами срамными исписал!

Мы с Ягой переглянулись. Дубль два.

— Ехать ли, бабуль?

— Да уж поезжай, мало ли. Вдруг новое что.

— Слова новые? Так мне вроде хватает.

— Да ну тебя, Никитка! Следствие продолжать надобно. А то ведь смотри, второй случай уже. А ну как этот писарь заборный и до государевых палат доберётся? Поймал бы ты его — и дело к стороне.

— Поймаю, никуда не денется, — я встал из-за стола. — Сейчас переоденусь, и можем ехать.

Наш посетитель воодушевлённо кивнул. Я поднялся на второй этаж, быстро сменил домашнюю одежду на чистый комплект формы, надел фуражку и вернулся в горницу. Мужик поклонился Яге на прощание и резво дунул за дверь. Я неспешно вышел следом.

— Ты уж там осторожней, Никитушка, — заботливо напутствовала бабка. — А вечером и обмозгуем, что нового для следствия принесёшь.

Стрельцы вывели мне коня. Терпеть не могу передвигаться по городу верхом — да не очень и умею, честно говоря, но никакого экипажа Крынкин за нами не прислал. А жил он на северной окраине Лукошкина, где отгрохал себе целый посёлок. Далеко это, пешком часа два тащиться. Выхода у меня не было. Хорошо хоть конь был смирный, как раз для недоучек вроде меня. Я вскарабкался в седло, и мы выехали. Охрана у ворот махала мне вслед шапками.

Мне показалось, что в конце улицы мелькнула тощая долговязая фигура дьяка Филимона. Впрочем, я не был уверен — слишком далеко, и в целом, что ему от нас могло понадобиться? Фильку Груздева в милицию калачом не заманишь, да и нужен он нам тут, как коту лапти. Я на незначительном отдалении следовал за боярским посыльным. За полтора года, что я здесь, я успел неплохо изучить город, благо он не такой большой, каким кажется на первый взгляд, но имениями наших думцев никогда не интересовался. У некоторых я был — у Мышкина, например, по ходу следствия. Мышкин, кстати, уже год как в деревне срок отбывает, ему ещё лет пять вход в столицу закрыт. У Кашкина был в гостях, с ним у нас сложились тёплые приятельские отношения. Бодровское подворье только издалека видел — этот в самом центре, чуть ли не напротив государева терема. Теперь вот интересы следствия вели меня к Крынкину. Я бы и рад ограничить своё взаимодействие с боярской думой, да всё никак.

Наконец мы дотащились до северных окраин. Имение боярина почти примыкало к городской стене. В отличие от первого случая нецензурных заборных художеств, здесь фронт работ был больше в несколько раз. Чтобы расписать весь забор, окружавший владения боярина, потребовался бы не один час, поэтому наш неведомый преступник, видимо, решил не рисковать и отметился на самом видном месте — у ворот. Я рассмотрел несколько нацарапанных углём частушек, а также надпись, начертанную здоровенными буквами: «Верни награбленное!». Я едва не расхохотался. Робин Гуд какой-то, честное слово. Да этот лозунг на воротах всей думы писать надо.

Сам Крынкин не появлялся, но его дворня выстроилась передо мной, как на плацу. Я прошёлся вдоль шеренги боярской прислуги и задал уже ставший привычным вопрос:

— Кто-то что-то видел?

— Я видела, батюшка участковый, — вперёд, смущаясь, шагнула совсем юная барышня в дорогом парчовом платье. Дочь, что ли? Я думал, здесь только слуги. Под моим непонимающим взглядом девушка совсем стушевалась. — Агапка я, Евстафия Петровича подавальщица полотенец.

Что, простите? Я постарался сохранить невозмутимое выражение лица. Подавальщица полотенец?! Да ещё в таком наряде… а, хотя понятно. Я жестом велел девушке подойти ближе.

— Кстати, а ворота охраняются?

— Охрану с ворот Евстафий Петрович на конюшню отправил, в наказание за провинность порке подвергнутыми быть, — доложил какой-то мужик. — Как поутру боярин проснулся, да как доложили ему, что ворота его центральные опохаблены — так и прогневались Евстафий Петрович.

Я хотел было высказаться относительно недопустимости телесных наказаний прислуги, но передумал. Моё мнение ничего не изменит, милиция и боярская дума никаких точек взаимного влияния не имеют. К тому же, если мне так уж хочется нести просвещение в массы, действовать следует через государя. Но не сегодня — и так дел по горло.

— Кхм… как закончат — охрану с ворот ко мне, я допросить их должен.

— Слушаемся, батюшка участковый!

Боярские слуги начали расходиться. Я обернулся к девушке.

— Простите, Агапка — это полное имя?

— В книге у попа записана Агафьею… — пролепетала она, не смея поднять на меня глаза. Я кивнул.

— Хорошо. Скажите, Агафья, где у вас тут можно побеседовать, чтобы без лишних ушей?

— Вы наедине хотите? Так про то у Евстафия Петровича спрашивать надобно… он от гостей такие вещи зело не любит.

Тьфу ты, прости Господи! Я не сразу понял, что она имеет в виду.

— Я хочу просто задать вам несколько вопросов. Если считаете нужным, уточните у боярина сами, но он вряд ли станет противиться. Полномочия милиции определены самим царём. За сопротивление следствию государь лично с него спросит.

Она смерила меня долгим испытующим взглядом и, видимо, решив, что мне можно верить, кивнула на резную лавку у крыльца.

— Вот здесь можете вопросы следственные задать. Никто не помешает, а всё ж мы на виду. Боярин не осерчает.

Ну, допустим, боярского гнева я не боялся. Мышкин, с которым мне довелось иметь дело в первые недели моего пребывания здесь, по знатности рода и значимости в думе был где-то в первой десятке — и всё же нам, фигурально выражаясь, удалось его свалить. И это я ещё спас боярина от почти неминуемой казни, государь собирался отрубить ему голову. Крынкин был всё же рыбой помельче. И кстати, почему я рассуждаю о нём, как о преступнике? Ну, то, что вся дума наперебой ворует из казны, к делу не относится, сейчас он — потерпевший, свидетель, в общем, кто угодно, но не подозреваемый.

Девушка села на лавку первой, расправила тяжёлые складки платья. Я искоса её рассматривал. Совсем юная, лет семнадцати максимум, причёсана тщательно, по моде, но платье парчовое носить не умеет, постоянно в нём спотыкается. По всей видимости, подавальщица полотенец допущена в барскую постель не так давно, не успела ещё с ролью фаворитки свыкнуться.

Мне уже доводилось иметь дело с господскими любовницами. Вспомнилась покойная Ксюша Сухарева, погибшая совершенно безвинно. Уж не знаю, любил ли её Горох, но жалел — это точно. Много на милицейском пути встречается безвременных смертей. Плюс пёс ещё этот… Так, отставить пса! Я пришёл не по этому делу.

— Скажите, Агафья, что вы видели сегодня ночью? Постарайтесь припомнить в подробностях.

Она вытянула из рукава кружевной платочек и принялась его теребить.

— Батюшка Евстафий Петрович ныне поздно легли, около двух было. Уснуть не мог долго, меня призвал. А уж опосля, перед тем как уснуть, пошла я на кухню воды испить. Видите, коридор стеклянный, — она обернулась и указала на длинный балкон на третьем этаже, тянущийся вдоль половины дома. Нетипичная, кстати, деталь для здешней архитектуры, я ни у кого такого не видел. — Вот по нему я и шла, ночь была глубокая. Тепло так, иду и думаю, как хорошо, соловьи заливаются, букашки жужжат…

— Во сколько примерно это было?

Девушка задумалась.

— Часа в четыре, не раньше. Боярин долго уснуть не могли, я неотлучно при нём была.

— Я понял, здесь подробностей не надо.

— И вот иду я, да и вижу, у ворот фигура незнакомая трётся. Вроде бы высокий, в балахоне каком-то али в рясе и с бородёнкой козлиной. Темно было, Никита Иванович, да и третий этаж, я и не разглядела ничего боле. Кричать хотела, но забоялась — проснётся боярин, сама вниз побегла. Бегу к воротам, а там охранники наши с открытыми глазами спят. Я уж их трясти, а того типа и след простыл. Я назад, а они уж опосля фонарь зажгли, да и увидели, чего он там понаписал. И ведь как ладно сработал-то, Никита Иванович! Ровно привидение какое, ни шумом единым. Охрана-то спит ночью, бывает такое, но токмо чутко они спят, ветка где хрустнет — у них уже ни в одном глазу. А утром-то уж боярину и доложили… Более ничего не видела, Никита Иванович. Вот похабника этого долговязого — и того издалека. Простите, — она опустила голову. Я ободряюще улыбнулся.

— Вы очень помогли следствию. Если хотите, я могу сказать боярину, что вы ценный свидетель.

— Ой нет, Никита Иванович! — девушка аж руками всплеснула. — Евстафий Петрович подумают, что я вам тут чего непристойного свидетельствовать изволила! А у меня маменька в деревне, я все подарки боярина, что он золотом даёт, ей отсылаю.

Лезть в их отношения я не стал, не моё это дело. Уж если сам государь до недавних пор всех дворовых девок перещупал, то почему бояре должны отказывать себе в удовольствии.

— Как скажете. А теперь проводите меня к боярину.

— Слушаюсь, — и юная подавальщица полотенец заспешила в терем. Я пошёл за ней.

Боярина Крынкина мы застали в трапезной. Перед ним стояла тарелка с блинами и миска с чёрной икрой.

— Батюшка Евстафий Петрович, участковый с вами перемолвиться хотят о деле ночном, — поклонилась девушка. Крынкин лениво махнул рукой с жирными от масла пальцами.

— Поди прочь, Агапка. Водки нам с участковым да закусь какую, распорядись.

— На службе не пью. Здравствуйте, — я без приглашения плюхнулся на резной стул и в упор уставился на хозяина.

— И тебе не хворать, змей в погонах. Что ж это, мне забор разукрашивают, а твоя милиция мышей не ловит? Так и на кой хрен вас вообще сформировали? Толку от вас, как кобыле от мерина.

— Посажу за оскорбление должностного лица, — невозмутимо ответствовал я.

— Да посмеешь ли? — боярин отправил в рот ложку икры и закусил блином. — На боярах вся власть государственная держится, вся страна испокон веку помеж нами поделена, а царь-то во главе нами и поставлен.

— Вы это Мышкину скажите, — хмыкнул я. Меня начинала утомлять его наглость. В конце концов, это он меня вызвал, я не сам пришёл.

— Мышкин — старый боров и оборонить себя не сумел. К тому же рази ж он мужик, коли баба его со стрельцами молодыми чего там ни есть вытворяла?

— Не уходите от темы.

В трапезную бесшумно скользнули двое слуг и поставили на стол запотевший графин водки и разделённый на секции заграничный поднос с закусками. Икра, колбасы трёх видов, перепелиные яйца.

— Вы сами меня вызвали — вот и рассказывайте.

— Агапка!

Девушка подбежала к боярину и протянула ему расшитое узорами полотенце. Крынкин вытер руки, жестом отослал фаворитку прочь и взялся за графин.

— Будешь?

— Нет.

— Ну и подавись, — и боярин от души набулькал себе полный стакан. — Чего рассказывать-то? Спал я, часов с трёх до полудня. А утром — вона чо, доложили, не поленились. Ну я охранничков моих на конюшню да в батога, чтоб неповадно было на посту дрыхнуть.

Боярин Крынкин был по думским меркам совсем молодым — ему и шестьдесят-то ещё не исполнилось. Не столько толстый, сколько просто крупный и широкий в плечах, в полном боярском облачении и меховой шапке он наверняка здорово смахивал на медведя. В думу он вошёл вскоре после того, как умер его отец, и с тех пор являлся одним из наиболее лояльных последователей Бодрова, из чего я делал вывод, что ум или его отсутствие от возраста не зависят. Вон Кашкину под восемьдесят — а как прогрессивно мыслит!

— Сами ничего не видели?

— Сказано тебе, спал я!

— Ну мало ли…

— А это уже не твоё дело! — завёлся Крынкин. — Охрану мою допрашивай, пока я им языки не вырвал, а со мной не сметь таким тоном разговаривать! Кто ты такой вообще супротив бояр?!

— Я представитель власти, и задача моя — охрана правопорядка в городе, — напомнил я. — За ваше дело я берусь лишь потому, что у нас оно в этой серии не первое, а преступника найти нужно. Всего хорошего.

Я уже давно перестал реагировать на агрессию местной знати в мою сторону. Горох прав, я им здесь поперёк горла. Раньше ж ведь как было? У кого род древнее и золота больше — тот и прав, простых людей вообще в расчёт не брали. А теперь так нельзя — милиция! Вот они и бесятся.

Агапка с поклонами проводила меня до дверей.

— Евстафий Петрович не в духе сегодня, — извиняясь за грубость боярина, прошептала она. — Не принимайте близко к сердцу, Никита Иванович.

От охранников я тоже ничего не добился — они честно признались, что на какое-то время заснули. Меня это, конечно, не обрадовало, но, с другой стороны, от боярина они своё уже получили. Мне же оставалось довольствоваться свидетельством Агапки. Я скрупулёзно занёс в блокнот приметы предполагаемого преступника: высокий, худой, с козлиной бородкой. Кого-то мне это напоминает…

Нет, стоп! Самое страшное в работе милиции — это поспешные выводы. Я даже головой помотал, убеждая себя в том, что никаких выводов не сделал. Срочно в терем к Яге для краткого совещания.

На обратный путь Крынкин распорядился предоставить мне кучера и телегу. И на том спасибо. Я устроился в телеге на пёстром ковре, раскрыл блокнот и принялся записывать свои мысли по ходу следствия. Дело, признаюсь, до сих пор казалось мне смешным, но работать надо: всё же неизвестный писатель посягает на частную собственность, а это уже вандализм, и задача милиции — такое пресекать незамедлительно. Проблема состояла в том, что я не мог знать, кто станет следующей жертвой, а моё дело — не допустить повторения ситуации. Но долговязый субъект в рясе действовал, похоже, без всякой логики. Сначала ремесленник, потом боярин, причём не из мелких. А следом кто, царь? Ну нет! Если Гороху поутру доложат, что его забор расписан похабными куплетами, он всю охрану на кол пересажает, да и мне несладко придётся.

Боярский кучер повёз меня через центр. Мы едва миновали Червонную площадь, как я услышал сзади торопливый топот конских копыт.

— Погоди, участковый! Вертай взад! Фома Силыч тебя… к себе зовёт, — к нам подлетел запыхавшийся всадник, в котором я узнал одного из еремеевских стрельцов. — Беда у него великая!

Я недоумённо воззрился на стрельца.

— Что случилось? — вот только Фомы мне не хватало! Уж у него-то, я надеялся, всё нормально. — Еремеева ограбили? Опять воскрес кто-то? Забор ему разукрасили?

Мне резко стало не смешно.

— Не… не ему. Езжай, участковый, Фома Силыч очень просил. Я к вам галопом, а тут смотрю — ты едешь, насилу догнал!

Дубль три.

Я повернулся к боярскому кучеру.

— Отвезёшь меня к Еремееву — и свободен. Дорогу я покажу. А ты, парень, езжай первым, скажешь Фоме Силычу, что я скоро буду.

Стрелец кивнул и умчался — только пыль взметнулась под копытами его коня. Мы двинулись следом. Фома жил недалеко от терема Яги, и мы часто ходили друг к другу в гости. На улице, где располагался дом сотника, царило странное оживление, народ возбуждённо что-то обсуждал. Я спрыгнул с телеги возле соседнего дома и к еремеевским воротам подошёл пешком. Господи, ну вот только не Фома! Как не вовремя всё…

Еремеев встретил меня у ворот. За его спиной маячила заплаканная женщина лет сорока. Её я раньше не видел.

— Что тут у тебя такого срочного случилось? — я пожал сотнику руку. — Не пожар вроде, чего твой гонец так переполошился?

— Ты откуда ехал? — вместо ответа спросил Фома.

— От Крынкина. Ему тоже забор разрисовали.

— Ух ты, и боярину досталось, — присвистнул Еремеев.

— Так а у тебя-то что? Я думал, и тебе посчастливилось.

— Неа, не мне. Вона, смотри, участковый, — и он махнул рукой в сторону дома напротив. Я обернулся и от удивления едва не сел на землю. Потом, опомнившись, просто привалился к забору.

— Едрёна кочерыжка…

Нет, на этот раз были не частушки. Теперь наш творец пошёл дальше и изобразил на воротах голую бабу с достоинствами впечатляющих размеров. Я едва сдержал нервный смешок. Женщина за спиной Еремеева вновь залилась слезами. Я недоумённо кивнул на неё сотнику.

— Это её дом, — пояснил тот. — Калина — портниха наша, почитай, всю улицу обшивает. Вдова она, ни в чём худом не замечена, с чего ей такой позор на воротах намалевали, ровно порченой невесте? Не, ты как хочешь, Никита Иваныч, а ловить нам надо этого охальника, оглоблю ему в жо… прости, Калина, я не хотел.

Женщина улыбнулась сквозь слёзы.

— Вы видели что-нибудь? — обратился я к ней. Однако портниха лишь покачала головой:

— Никого, батюшка участковый, спала я. Умаялась за день.

— Я видел, — встрял Еремеев. — Часа в два ночи на крыльцо выходил, смотрю, тип какой-то там отирается — то ли в рясе, то ли в платье бабьем. Тощий такой, с бородёнкой. Темно было, боле ничего и не разглядел. Хотел выйти да в рыло ему двинуть, а он усвистал уже. Так я и не успел, спать лёг. А утром вона чо…

— Почему сразу не доложил?

— Так не видел я. Я утром на службу с заднего двора выезжаю, на кой мне крюк по улице давать? Вот тока почитай час как вернулся, обстановку криминальную оценил, да сразу за тобой и послал. Пока ты там у бояр прохлаждался.

— Да если бы прохлаждался, — вздохнул я. — Ещё один неадекват на мою голову.

— Крынкин?

— А то. Потом расскажу. А вы, гражданка, не переживайте так, найдём мы этого субъекта и стрясём с него моральную компенсацию.

— Люди мимо ходят, — вздохнула женщина. — Смеются, пальцем тычут. Ровно я виновная в чём.

Я задумался.

— У вас есть в городе подруги? Может быть, переедете к кому-то из них на время? Поймите, я очень сожалею, что вы стали жертвой подобного преступления, но пока попросил бы вас не закрашивать. Когда мы поймаем преступника, нам будут нужны доказательства.

— Я понимаю, — кивнула она. — Есть сестра, могу поехать к ней. Но, Никита Иванович… а если не поймаете? Слухи ходят, что не токмо меня и Егоровых так опозорили, а и до бояр добрались. А бояре — они ж… они не как мы, на боярах…

— … вся власть государственная держится, — с улыбкой продолжил я. — Это я уже слышал. Но перед законом все равны, я одинаково тщательно расследую все три случая. Если вас задевает, что кто-то смеётся над этой картинкой, поезжайте к сестре и ни о чём не беспокойтесь. Милиция ведёт следствие. Фома, пойдём рассмотрим поближе.

— Да я уж рассмотрел. Малёвано углём обычным да руками кривыми, а породил сие мозг зело озабоченный. Эвона какие… дыни ей обеспечил. Кто б мог непотребство такое нацарапать?

Потерпевшая между тем ушла, по-видимому, собираться, и мы остались одни.

— Знаешь, Фома, один вариант в голову лезет. Но уж очень очевидный. Долговязый, в рясе, с козлиной бородкой… Любовница Крынкина, кстати, описала того же субъекта. Приметы сходятся. Тебе никого это описание не напоминает?

— Напоминает! — аж просиял доблестный Еремеев. — Ща ребят кликну — они нам его мигом завернут и сюда доставят.

— Не смей!

— Это чего ж? Он, волдырь долгорясый, честной бабе будет похабщину на заборе малевать, хоть носа из дому не кажи, а я — не смей?!

— Фома, уймись! У нас презумпция невиновности! Мы не можем по такому размытому описанию хватать граждан. Нас самих засмеют же. И нам же потом, если ошибёмся, извиняться придётся. Оно тебе надо?

Еремеев задумался, потом помотал бородой.

— Ну вот и я о чём. Ладно, если ты свободен, пошли к нам, посоветуемся. Яга уже заждалась, наверно.

* * *

Однако продуктивного обсуждения не получилось. Едва мы уселись за стол, примчались гонцы от государя:

— Сыскного воеводу и бабушку Ягу экспертизную Его Величество ко двору требуют, ответ на боярском собрании держать!

Мы переглянулись. Крынкин, больше некому. Поднял на уши царя и думу, и теперь нам предстоит слушать обвинения в бездействии. А то как же, на боярское имущество покусились! Как будто мы тут целый день только и делаем, что воробушкам кукиши показываем. Устал я от дипломатических игр Гороха, а что делать — придётся ехать. Государь нам, конечно, верит, но и бояр игнорировать не может. Связан он думой по рукам и ногам. Прилюдно он может таскать их за бороды, орать на них и грозить острогом и каторгой, но… прав был Крынкин, это я уже успел понять. Власть государева держится на них.

— Фома, ты с нами?

— Так меня не звали вроде, — хмыкнул сотник. — Оно мне надо, на Бодрова со свитой любоваться? У меня и другие дела есть.

— Дезертир несчастный, — беззлобно отозвался я. — Нет бы поддержать.

— Иди-иди, Никита Иваныч, потом расскажешь, кто кого за бороду таскал.

Яга неспешно собралась, повязала на голову платок. Мне же и одеваться не нужно было — только что, считай, с улицы. Мы с бабкой вышли во двор, я помог ей залезть в присланную за нами государеву коляску и запрыгнул следом. Фома помахал нам на прощание и направился к дежурившим у ворот стрельцам. Что-то я Митьку, кстати, не видел. Ох не к добру это…

— Да, Никитушка, — вдруг опомнилась Яга. — Абрам Моисеич опять заходил, тебя спрашивал. Нету, говорю, участкового, мне расскажи, я передам. А он стоит и эдак таинственно пейсы подкручивает, аспид! «Инфог’мацию имею и г’асстанусь с ней за умег’енную плату», — передразнила бабка. — Так и не раскололся, подлец! Ох и оберну я его в ухват в следующий раз.

— Бабуля! Не смейте мне тут граждан заколдовывать! Мы милиция, наше дело расследовать, а не самосуд учинять.

— Да знаю я, Никитушка, потому и не стала. Но ежели опять припрётся…

— Разберёмся, — я успокаивающе похлопал её по руке. Для беседы с боярской думой нам понадобится весь наш запас терпения.

На собраниях думы я уже бывал неоднократно и потому дальнейшее развитие событий в принципе представлял. Сначала они будут полчаса рассаживаться, потом обвинять нас во всех смертных грехах, дальше переругаются, начнут мутузить друг друга посохами и таскать за бороды. На этом моменте бояре обычно забывали обо мне и о государе, а потому мы мирно считали ворон или тихо вели неспешную беседу. Заканчивалось всё тем, что побитых выносили, помятые выходили сами, а Бодров созывал особо приближённых и шёл с ними в трапезную. В общем, не впервой, прорвёмся.

Однако я ошибался. Мы с бабкой поднимались по лестнице, когда до нас донеслись крики, ругань и какая-то возня. В коридоре у зала заседаний что-то происходило. Я бы запрыгал через две ступеньки, но Ягу бросить не мог. Видя моё нетерпение, бабка захромала быстрее.

— Пойдём уж, Никитушка, пока не убили никого. А то помимо воскресшего пса у нас в деле ещё и труп будет.

— И то верно.

А у дверей зала заседаний творилось такое… Я чуть не расхохотался, честное слово. Устыдился лишь под взглядом Яги. Боярин Крынкин тряс растянувшегося на ковре дьяка Филимона, периодически от души прикладывая того лопатками в пол. Тщедушный дьяк вертелся ужом и плевался на полметра вверх, но сбросить с себя боярина не мог. Разъярённый Крынкин и впрямь был здорово похож на медведя. Щуплое теловычитание дьяка он поднимал, словно пушинку, одной рукой, другой твёрдо намереваясь выбить из Груздева душу. Столпившиеся вокруг думцы активно болели.

— Что здесь происходит, граждане? — я сунулся в толпу как раз в тот момент, когда кто-то из бояр заботливо сунул Крынкину резной посох. Нет, у дьяка в любом случае не было шансов, боярин задушил бы его голыми руками, но эти доброхоты… жаль, я не видел, кто конкретно снабдил Крынкина столь грозным оружием, иначе непременно взял бы на заметку.

— Поди прочь, участковый, не до тебя.

— А ну прекратить! — рявкнул я и, прорвавшись сквозь кольцо бояр, попытался оттащить Крынкина от дьяка. Глаза боярина налились кровью, он замахнулся посохом — если бы он попал, я отлетел бы обратно, но реакция, натренированная московской школой милиции, меня спасла. Я выбил посох из его руки и подсечкой повалил боярина на ковёр. Ну как на ковёр — на Филимона, который чуть не задохнулся под весом, раза в три превышающим его собственный. Бояре поражённо примолкли. Это напоминало затишье перед бурей.

— Что случилось? — спокойно повторил я. Крынкин сел на ковре, напоследок дав дьяку затрещину. Один глаз Филимона Митрофановича уже начинал багроветь свежим фонарём.

— Я тебя, участковый, зачем вызывал? — угрожающе повернулся ко мне боярин. — Чтобы ты преступника поймал, который мне ворота опоганил. А ты?

— Следствие ведётся.

— Ты, Никита, Иваныч, не обессудь, но хлеб государев ты задарма жрёшь, а толку от тебя никакого, — Крынкин поднял свой посох и медленно встал. Он был выше меня на голову, не меньше. — Как ты ушёл, Агапка мне всё и обсказала, как есть. Про злодея долгорясого с бородой козлиной.

Ах вот оно что. Крынкин сделал те же выводы, что и я сам, но, будучи куда менее сдержанным, немедленно попёрся учинять расправу над дьяком.

— И что? — я попытался изобразить непонимание. Боярин ткнул Груздева носком сапога в бок, и дьяк в отместку плюнул ему на полу кафтана.

— А то, что вот этот хрен собачий как раз тому описанию зело подходит! Пока ты балду пинаешь, я сам следствие вершить буду!

— Это самосуд. Карается арестом на пятнадцать суток, — напомнил я. — Вы не имели права. Немедленно принесите гражданину Груздеву извинения.

— А дулю с маслом не хочешь? — Крынкин впечатал посох в ковёр с такой силой, что, казалось, пробьёт паркет. — Мы, бояре, здесь закон — не ты, участковый.

Я не сразу заметил, что кольцо окруживших нас думцев расступилось. Со стороны лестницы к нам приближался Бодров с двумя боярами помоложе.

— Что здесь происходит? А, Никита Иваныч, и ты здесь… ты всегда кстати, как чирей на пояснице.

Бодров сообразил, в чём дело, и недовольно поморщился.

— Евстафий, ты другого места не нашёл, чтобы этому вот голову свернуть? Чтобы он потом из ковра государева зубы свои гнилые выковыривал? И за что ты его, кстати?

— Это он на моих воротах художества разводил!

— Не я! — визгливо воспротивился Филимон Митрофанович и тоже встал. — Не причастен к сему и муки адовы принимаю безвинно!

Я с удовольствием вызвал бы обоих в отделение, взял показания, а потом оформил Крынкина как минимум под домашний арест. Я всё ещё надеялся однажды донести до здешнего общества, что закон един для всех. Но сейчас у нас хватало своих проблем, чтобы разбираться ещё и с боярами.

Дальнейшее развитие событий было прервано — нас пригласили в зал заседаний. Пока думцы рассаживались, я успел перекинуться парой фраз с Горохом. Яга всё это время молча стояла в сторонке. В плане наблюдательности нашей бабке равных нет. Когда весь этот цирк закончится, она непременно расскажет мне что-нибудь интересное.

— Ты, Никита Иваныч, не серчай, они ща как обычно балаган устроят да грозить тебе станут. Вишь дело какое, на боярское имущество злодей покусился.

— Знаю, Ваше Величество. Я не в обиде.

— Ну вот и отлично. Зайдёте ко мне потом оба? Успокоения нервов ради и принять не грех.

— Я на службе. Но зайдём с радостью.

В боярской думе было человек пятьдесят. Исключительно мужчины, кстати. Большинство — толстопузые, степенные, все в парадном облачении, высоких шапках и с резными посохами. Кстати, в ближнем бою крайне неприятное оружие — во время битвы с шамаханами за государев трон мне пару раз прилетело, не пушинка, я вам скажу. Некоторые, особо умные, с одного конца их ещё и затачивают, получается вообще чёрт знает что. Но Горох говорит, это традиция, боярин без посоха — как самурай без меча.

Усаживались думцы по фракциям, если можно так выразиться. Бодров и его свита занимали всю правую сторону. Я нашёл взглядом седобородого боярина Кашкина, он сочувственно мне улыбнулся. Я был один против этой толпы. Нет, со мной, конечно, бабка и царь, но в основном боярский гнев будет направлен на меня. Государю так вообще не позавидуешь, он между двух огней.

— Знать желаю, для чего бояре мои верные срочное заседание собрать затребовали, — громогласно объявил Горох. Позади трона стояли два писца и фиксировали на бумагу государевы речи. На правой стороне пошептались, Бодров кому-то покивал, и со скамьи поднялся седой боярин с бородой по пояс. Я его не знал.

— Государь, мы, как ты сам сказал, слуги твои верные. Мы служили тебе, а до этого — батюшке твоему, живота своего не жалеючи. В лихую годину дума боярская завсегда тебя поддержит ради спокойствия во владениях твоих. Через нас ты управляешь своими землями.

— Так какого ж, скажи, рожна, — это Бодров. Началось, — имущество слуг твоих верных порче подвергают бесстыдно, а их самих — оскорблениям и клевете? Ты создал милицию — мы молчали. Ты дал приходню без рода и звания следствия в городе вершить, на честь нашу посягать и свои порядки устанавливать!

Я видел, как уши Гороха медленно багровеют. Но царь пока молчал. Я тоже — пусть выскажется.

— Но когда на слуг твоих обвинения позорные возводят и заборы им размалёвывают, ровно порченой невесте, — он будто не видит! Так кого ж должна защищать твоя милиция? Крестьян, рабочий люд да девок падших? А о нас кто подумает? Так вот не выйдет, государь, потому как мы сами о себе подумаем! Слово боярское нерушимо, и стоять ему, аки стене каменной.

— Ты, Павел Игнатьич, всё сказал? — обманчиво ласково уточнил Горох. — Тогда слушай. Все слушайте. О деле боярина Крынкина мне доложить успели, в курсе я. Ворота покрась, охрану выстави и боле время моё не отнимай. А токмо не сметь мне тут возводить поклёп на милицию! В управлении страной я совета вашего всегда спрошу, ибо такова традиция. Но следствие вести я повелел Никите Иванычу, потому как перед участковым все равны — что плотник, что боярин, ибо справедливо сие. Тех же, кто противиться моему слову будет, сей же час велю на кол посадить! Ишь чего мне удумали, революцию вершить! Я вам дам революцию! По моему слову здесь дела творятся, ибо я над вами всеми Господом Богом поставлен. А лично ты, Павел Игнатьич, опосля ко мне зайдёшь да доложишь, как так получилось, что ты за моей спиной с католиками польскими дружбу завёл.

— Я благословения для дочери у тебя спросил.

— Ты позволения моего не спросил, а за то кара суровая полагается, коли пыл не убавишь да продолжишь на милицию голос повышать. Подумай над этим на досуге, коли хочешь на Ларискиной свадьбе за молодых выпить.

Толпа загудела.

— Государь, твоя милиция дело ведёт недбайно да косно, а меж тем на боярина покусились! Понимаешь ты, ирод участковый?! — это уже мне. — Имущество боярское свято охраняемо повинно быть! А не то мы сами себя обороним, но тогда и ты городу без надобности!

— Перед следствием все потерпевшие равны, — я тоже был вынужден повысить голос, чтобы они меня хотя бы услышали. — Случай боярина Крынкина ничуть не важнее двух других.

— Да ты что несёшь, участковый?! — чуть ли не хором взвыли они. — Ты ж думай, с кем бояр равняешь! Мы веками при царе стояли!

— При казне вы веками стояли, — огрызнулся я. — И тянули оттуда кто мешками, кто сундуками. Сказано вам, следствие ведётся.

Господи, как с ними было тяжело. Я жалобно взглянул на государя: может, пора заканчивать? Горох молчал, бояре обсуждали мою персону друг с другом, и до нас им пока дела не было. И кстати…

— Довожу до вашего сведения, что любые попытки физического воздействия на предполагаемых участников дела будут караться арестом.

— Ты, Никита Иваныч, хоть раз за всё время пользу принеси, а то пока от тебя честному боярству вред один. Коли за три дня не сыщешь преступника, мы сами следствие да суд вершить пойдём, — это дед, который толкал вступление. Почему, кстати, через три дня, а не сейчас или завтра, к примеру? Потом я вспомнил: на четвёртый день в Лукошкино приезжают поляки. Дума готовится к Ларискиному венчанию, сейчас им не до поисков заборного вредителя. А вот уж после свадьбы… То есть по-хорошему к сроку можно накинуть ещё столько же, но это уже будет нечестно. Я и сам понимал, что вредителя искать надо.

— Быть посему, — решил Горох. — Даю тебе, участковый, три дня. Супостата найдёшь да к суду представишь — награжу. А не сумеешь… на каторгу, конечно, не сошлю, но в отставку отправлю, ибо не оправдал доверия царского. Теперь, слуги мои верные, ступайте с Богом. А ты, Павел Игнатьич, помни: густую кашу ты заварил — не подавись токмо, как расхлёбывать будешь.

Бодров что-то буркнул в ответ, но мы не расслышали, а громче он повторять не стал. Да мы и не настаивали. Горох вышел через боковые двери, мы выдвинулись следом. Бояре тоже начали расходиться. Сейчас они от души поужинают за государственный счёт, а потом с чувством выполненного долга разъедутся по домам.

Царь привёл нас в свой кабинет, повелел подать туда ужин и жестом пригласил нас садиться.

— Ещё раз прости, Никита Иваныч, что тебе всё это слушать пришлось. Бояре мои последнее время совсем из ума выжили, да плюс дело такое… странное больно. Что за преступление такое — ворота разрисовывать? Добро бы там убили кого или ограбили, но частушки да картинки срамные? Ну несерьёзно это, согласись.

— Соглашусь, а толку? Искать-то надо, иначе ваша дума нас с вами сожрёт и не подавится. Ваше Величество, но ведь можно ж их разделить как-то? Созывать по отдельности, я не знаю…

— Шустрый ты человек, участковый. Как их созовёшь по отдельности, коли они между собой общаются? Кого не пригласишь — так ему другие доложат, он и припрётся. Разумею я, о чём ты толкуешь, мне самому бодровские прихлебатели уже в печёнках сидят.

— Но ведь царь-то вы!

— Я. Ты пойми, Никита Иваныч, я могу их прижать, но ведь и они молчать не будут. Я стрельцов, они — рекрутов из деревень. А это кровь, участковый. Я ж жить потом с этим не смогу.

— Понимаю… — я кивнул. И впрямь не подумал, в конце концов, он своих бояр лучше знает, я-то куда с советами лезу?

— Ты лучше скажи, участковый, с чего это вдруг Крынкин Фильке Груздеву рыло чистить полез? Али тот к бабам его с чем непристойным приставал?

Я фыркнул, представив облезлого дьяка под ручку с красавицей Агапкой.

— Да если бы. На самом деле проще всё. На основании свидетельств очевидцев последних двух случаев я составил портрет предполагаемого преступника. Это человек тщедушной комплекции, в балахоне или в рясе и с бородкой.

— Козлиной, — уточнила бабка. Царь помолчал.

— Слушайте, под такое дело каждого десятого хватать можно, а тока одно рыло мне в башку лезет, — наконец задумчиво изрёк он. — Невже ж Филька Груздев?

— Вот и мы так подумали. И Крынкин, заметьте, тоже так подумал. Образ-то ведь очень размытый, но почему-то все представляют именно Филимона Митрофановича.

— Что значит «почему-то»? — немедленно отреагировал Горох. — А то ты забыл, как этот жёлудь сушёный меня при всей думе «бугаем непроизводительным» и иными ругательствами крыл? Да кто ж ещё на такое способен!

— Вы, Ваше Величество, не единственный. У нас с бабулей, у Еремеева и, как выяснилось, у боярина описанный образ ассоциируется с Груздевым не только внешне, но ещё и по составу преступления. Человек в рясе и с козлиной бородкой ходит по городу и по ночам пишет на заборах пошлые частушки. Согласитесь, ну кто ещё-то?

— Так а чего ж ты Крынкину мешать удумал?!

Ну вы подумайте, и этот туда же!

— Расправа без суда ведёт к анархии, — терпеливо объяснил я. — Это противозаконно.

— Ну так и чего ж, коли он виновен?

— Он невиновен, — вновь подала голос Яга. — Не врал Филька, не он это. Но чую я, что-то он знает. Надо нам, Никитушка, на допрос его вызвать.

— Вызовем, раз вы так считаете, — кивнул я. — К тому же мне показалось, что я сегодня его на нашей улице видел. Не мог он сам к нам идти?

— Чего б не мог? Мог, — пожала плечами бабка. — Напиши ему повестку, Никитушка, Митька завтречка поутру и отнесёт. И сопроводит, коли надо. Вдруг бояре опять удумают харю дьякову разукрасить?

— Надеюсь, не удумают. Так что вы не думайте, Ваше Величество, мы работаем не покладая. Какое бы ни было это дело несуразное, но раскрыть мы его обязаны.

— Повыдергаем супостату бороду и заставим ею заборы красить! — Яга стукнула по столу сухоньким кулачком. — Бог с ним, с Крынкиным, но вдову-то почто? Ей же теперь хоть из дому не выходи, такое похабство намалевал!

— Вдова к сестре на время переехала, пока всё не уляжется. А там поймаем мы этого типа и заставим ей всё возместить.

— Ну и с Богом, Никита Иваныч. А теперь, опергруппа моя разлюбезная, давайте-ка откушаем да выпьем за конец трудового дня. Ты, Никита Иваныч, дело своё правь, как считаешь нужным, до Ларискиной свадьбы тебе сроку. Но об этом завтра уже, сегодня я отдыхать изволю.

На том и порешили.

У Гороха мы сидели долго. Часа через два к нам присоединилась царица Лидия, и мы вчетвером отлично провели время. Обсуждали прошлые, успешно раскрытые опергруппой дела, государь рассказывал что-то из истории Лукошкина. Лидия больше слушала и пыталась понимать, на некоторых моментах переспрашивая по-английски. Было тепло, уютно и в целом очень душевно. Я и думать забыл о боярах, разрисованных заборах, воскресших псах и субъекте с козлиной бородкой. Завтра, всё завтра.

Мы вышли от государя уже глубокой ночью. Горох предлагал свою карету, но мы с бабкой решили пройтись пешком — проветрить головы. Венценосные супруги на прощание помахали нам с балкона. Хорошие они всё-таки люди. Я действительно искренне радовался такому повороту событий. Горох был крайне падок на женский пол, причём не придерживался какого-то определённого типажа — дамы в его постели бывали совершенно разные. Но свою нынешнюю супругу он полюбил искренне и безоглядно, так, что налево и смотреть перестал. Наверно, это и есть настоящее счастье. Дело ведь не во внешности и не в богатстве — дело в душе.

Мы вышли за ворота государева подворья и неспешно направились в сторону отделения. Бабка держалась за мой локоть, и я старался идти помедленнее. Некоторое время мы молчали, размышляя каждый о своём. Уж не знаю, о чём Яга, а ко мне вновь вернулись невесёлые думы о нашем дурацком деле. Как было бы проще, если бы, допустим, вот идём мы сейчас — а тут этот творчески одарённый тип очередную похабщину рисует. Тут-то я его под белы рученьки да в участок. Но увы, об этом я мог только мечтать.

На деревьях заливались птицы, ночной воздух был тёплым и ароматным. Звёздное небо напоминало расшитый бисером ковёр. И тишина вокруг такая, что звук собственных шагов кажется до невозможности громким. Я настолько углубился в свои мысли, что едва не вздрогнул, когда Яга потянула меня за локоть, привлекая к себе внимание.

— Никитушка…

— А? Простите, бабуль, задумался.

— Вот я и гляжу, совсем тебя думы тяжкие одолели. Ты не кручинься, участковый, найдём мы этого вредителя заборного.

— Найдём… — я кивнул. Мне не давала покоя одна мысль. — Бабуль, я вот всё думаю. Описание преступника у нас размытое до невозможности. Ну сами посудите, тощий тип в рясе и с бородой. Это не портрет подозреваемого, а так, детский сад какой-то. Но все, кого ни спроси, по этому описанию представляют исключительно Груздева. Так?

— Истинно, — согласилась бабка. — Ну а кого ж ещё, ежели мы от Фильки слова доброго никогда не слышали, тока ругань одну? Я ж почему его тогда и заколдовала, что сил никаких не было ту похабщину слушать, что изо рта его льётся.

— Так вот. Мы даже предположим, что он как-то связан с этим делом. Тем более вы говорите, что пишет и рисует это всё не он, но преступника может знать или догадываться, кто это.

Яга снова кивнула.

— Верно мыслишь, Никитушка.

— И знаете, что мне ещё у государя в голову пришло… а кто изображён на той картинке, что у вдовы на воротах? Я сначала подумал, вдруг какой-то случайный образ, но вообще не похоже. Рисунок хоть и корявый, но вдруг это портрет кого-то определённого? Там ведь лицо узнаваемое.

— А ты на лицо, что ли, смотрел? — хмыкнула Яга. — А я-то думала, вы, мужики…

— Бабуля! Я следствие веду, я на всё смотрел, а не только на… эти самые, — я руками попытался изобразить, на что конкретно. — Вы меня слушаете или нет?

— Слушаю, касатик, давай далее.

— Так вот. Это, конечно, просто предположение, но что если… короче, бабуль, только не смейтесь. Что если опросить соседей Груздева, вдруг кто вспомнит эту женщину?

Яга ответила не сразу. Мы уже приближались к отделению. Свет в тереме был погашен, Митька наверняка давно спал.

— Знаешь, Никитушка, что я тебе скажу… дело ведь как есть дурацкое, но расследовать нам его надо. Почему бы и нет? Иных вариантов я всё равно не вижу, ты ведь сам не знаешь, куда нам двигаться — а ты начальник. Кому этот, прости Господи, субъект в следующий раз ворота распишет, мы не ведаем, в каждом переулке патрули выставлять — у государя стрельцов не хватит. То есть опередить супостата мы не можем. Ну так и давай твой путь опробуем, авось и сработает задумка. А ну как эта баба и впрямь к Фильке Груздеву какое-никакое отношение имеет. Чему ж тут смеяться, участковый, тут кабы не плакать надо… дело есть, а как следствие вести — не ведаем. Зацепок нет, из улик — частушки срамные да баба голая, углём намалёванная. Уж хоть убили бы кого…

— Мыслите позитивнее, — я открыл калитку и пропустил бабку во двор. Стрельцы у ворот тихо беседовали. — Доброй ночи, ребята. Всё спокойно у вас?

— Как есть спокойно, Никита Иваныч!

— Это хорошо. Тогда до завтра. Хм… уже до сегодня. В любом случае, я спать.

А то на этих бояр никаких нервов не напасёшься. В тереме я сразу поднялся наверх, переоделся в домашнее и рухнул на постель. Ну их всех лесом — а я спать!

Я думал, что петуха вообще не услышу, настолько я вымотался за прошедший день. Тем не менее, я проснулся ещё до того, как он взлетел на забор. Когда пернатая скотина во весь клюв проорала побудку, я уже делал зарядку. За окном едва светало. Яга не заставила себя ждать:

— Никитушка-а!..

— Бабуль, я уже встал. Сейчас переоденусь и спущусь.

— Ну вот и ладненько. А то я уж курник испекла, думаю, проснётся участковый да откушает.

— Откушает, никуда не денется. От вас ещё никто голодным не уходил!

Вот интересно, а сама-то бабка когда спать умудряется? Мы вернулись глубоко заполночь, а она уже пирог испечь успела! Мне этого никогда не постичь. Я надел форму и с фуражкой подмышкой спустился вниз. Горницу наполнял аромат свежей выпечки.

— Садись, Никитушка, я вот тут тебе завтрак собрала. А уж опосля за дела.

Едва я сел, бабка придвинула мне тарелку со здоровенным куском пирога, начинённого курицей и варёными яйцами. Я люблю её стряпню. Готовит бабка отменно, причём иногда такое, что я прежде в глаза не видел. Я и не знал, на самом деле, что наша русская кухня настолько разнообразна. Но как же вкусно!..

Пока я уплетал пирог, бабка докладывала новости:

— Стрельцы вот тока что сменились. Митька с утра с повесткою к дьяку ускакал, после обеда пущай явится, валенок плешивый.

Я от такого сравнения едва не подавился. Яга успокаивающе похлопала меня по спине.

— Ладно, сейчас Митьку дождусь — и пойдём Филимоновских соседей опрашивать.

— А пока чайку, Никитушка.

Возражений у меня не было. За чаем с пряниками мы просидели около часа.

— Что-то Митеньки нашего долго нет, — забеспокоилась Яга, выглядывая в окно. — Уж кабы не убил никого…

Я между тем начал составлять в блокноте список дел на сегодня.

— Бабуль, значит, у нас допрос соседей, допрос самого Груздева… вы ещё говорили, Абрам Моисеевич встречи со мной жаждет, давайте его на вечер запишем. Сам к нему схожу. А Митька что-то правда задерживается… я не могу его до завтра ждать, мне дела делать надо! Бабуль, пошлите кого-нибудь за Еремеевым, ему тут недалеко, я лучше с ним схожу. А Митька вернётся — по шее ему дадите, его только за смертью посылать.

Бабка кивнула и высунулась в сени отдавать распоряжения. Через пару минут со двора верхом выехал один из дежурных стрельцов.

Фома явился минут через пятнадцать. Снял шапку и вошёл в горницу.

— Здоровы будьте, милиция!

— Заходи, Фома, чай будешь?

— Благодарствуем, а тока не, испил ужо. Ты чего меня вызывал, Никита Иваныч?

Я коротко изложил ему суть дела. Сотник подумал, кивнул: других версий всё равно нет, эта — единственная.

— А чего ж нет, прогуляемся, поспрошаем. Пошли, что ль?

Я встал с лавки, на прощание обнял Ягу.

— К обеду вернёмся, бабуль. Фома Силыч, ты Филькин допрос слушать будешь?

— Буду. А ну как он опять на милицию рот разевать начнёт? А тут я ему и по шее, дабы неповадно было.

— Мало ему Крынкина вчера было, ещё ты добавить хочешь?

— Так я ж и говорю, если начнёт. Пошли, Никита Иваныч, мне самому интересно.

Во дворе я поздоровался со стрельцами, и мы с Фомой неспешно направились в сторону дома дьяка. Я там уже бывал — в тот день, когда мы устроили облаву на шамаханов и обнаружили в груздевском подвале подземный ход. От отделения нам было идти минут двадцать. За это время я успел пересказать сотнику подробности вчерашнего собрания. Наверно, я так красочно описывал драку боярина и дьяка, что Фома хохотал от души.

— Короче, царь дал нам три дня сроку. На четвёртый день тут Бодровы свадьбу гулять будут, вот хочет успеть до основных торжеств.

— Так а тебя пригласят, что ли? — хмыкнул Еремеев. — Они пьют, а ты знай себе расследуй, ты к этой свадьбе не привязан.

— Оно, конечно, так, но… понимаешь, это будет уже нечестно. Государь нам доверяет, и мы обязаны сделать всё возможное.

— Сделаем, — кивнул сотник. — Поймаем вредителя да на каторгу.

— За разрисовывание заборов? Ты серьёзно? То есть Мышкина за многолетние хищения из казны — в деревню на пять лет, а за это — на каторгу? На мой взгляд, преступления несопоставимые. Мы сейчас расследуем по сути мелкое хулиганство.

— Мышкин — боярин, — нравоучительно поднял палец Фома. — Их судить можно токмо за измену родине и заговор против царя. А здесь у нас боярин — потерпевший, поэтому они будут настаивать именно на каторге. Да тебе-то что? Ну посидит лет десять на островах северных да вернётся… коли выживет.

Я только махнул рукой. Я здесь неполных два года, а они веками по этим традициям живут. Нести прогресс в массы мне предстоит постепенно, чтобы люди сами до этого доходили. Менять образ мышления не так просто.

* * *

С собой у меня был неизменный блокнот, куда я предусмотрительно перерисовал картинку с забора. Ну в конце-то концов, не на пальцах же мне описывать, правда? И мы с Еремеевым начали обход. Домов на улице было около тридцати, поэтому мы немедленно принялись за дело. И вскоре столкнулись с тем, что версия моя начала рушиться на глазах. Лет десять назад в последнем по улице дворе вспыхнул сарай, огонь перекинулся на дом, потом к соседям… и в итоге меньше чем за час выгорело пол-улицы. Погорельцы вывезли, что смогли, продали землю и съехали, а новые хозяева, отстроившие здесь дома, ничем нам по делу помочь не могли. Все, кого мы опрашивали, отвечали одно и то же: в дом Филька Груздев баб не водит, ни разу с девицей замечен не был.

— Дык ещё бы, — Фома раздосадовано сплюнул на землю, — он к девкам на Лялину улицу ходок, знаю я его, мухомора плешивого. Скока раз мои ребята его там ловили?

— Что, серьёзно? — представив Груздева в окружении путан с Лялиной улицы, я хрюкнул от смеха.

— Ой, а то ты не знал! Зато потом нам донос пишет, что его там побили, видите ли. А побили его за то, что пытался уйти, не заплатив, зато самых сочных девиц обслюнявил. Да ну его, Никита Иваныч, пошли дальше.

Нам оставалось ещё четыре дома, и вот как раз они-то относились к тем, что уцелели при пожаре. Но в ближайшем сменились владельцы, и оттуда мы вновь ушли несолоно хлебавши. А в следующем долго стучали в дверь, пока нам навстречу наконец не выползла сморщенная старушенция годков так под сотню.

Бабулька к тому же оказалась глухой, пришлось орать. Пока Фома её допрашивал, я на скорую руку дорисовал женщине на картинке какое-никакое платье.

— Филимона Груздева знаете? — завопил Еремеев на ухо бабке. Наверно, нас вся улица слушала, хоть мы и беседовали в доме. С третьего раза хозяйка расслышала и закивала.

— Фильку? Как же ж, оттаким ещё его помню, — она показала рукой рост ребёнка. — Яблоки у меня таскал, паршивец!

— А кто вот это, не знаете? — это уже я. С непривычки так орать я закашлялся, Фома забрал у меня блокнот и показал старухе картинку. Та поднесла её к самым глазам.

— Так то Матрёна, матушка евойная! Померла, упокой Господи её душу! Лицо так точно ейное. Рыжая она была, грудь ровно вымя коровье, все мужики ажно туда пялились!

Мы с Еремеевым переглянулись. Вот так да…

— Спасибо! — хором завопили мы и рванули на выход. Едва оказавшись на улице, привалились к забору и расхохотались. Как мог у такой дородной и одарённой несомненными достоинствами женщины быть такой сморщенный, тощий и плешивый сын! Мы пришли в себя минут через пять, утирая слёзы от смеха, и уже куда более серьёзно посмотрели друг на друга.

— Дело принимает неожиданный поворот, — несколько отстранённо прокомментировал я.

Еремеев кивнул. Мы помолчали, пытаясь как-то осознать полученные сведения. Всё-таки интуиция меня не обманула.

— Пошли к нам, что ли? Яге расскажем, пусть тоже посмеётся.

— Пошли. Слушай, участковый, но получилось ведь точно так, как ты и сказывал. Ну, что баба эта на заборе — не просто абы кто, а как-то с Филькой связана. Воистину великая вещь — чутьё милицейское! И ведь идея-то, не прими на свой счёт, но дурацкая! А сработало, поди ж ты.

— Да тут всё дело дурацкое, — вздохнул я. — Сам подумай, милиция, государев тайный сыск, на счету которого раскрытие шамаханского заговора и победа над демоном, бросает все силы на поимку тощего типа, пишущего на заборах пошлые частушки и рисующего голых баб. Ну мелко ведь, Фома! Меня не покидает ощущение, что мы попусту тратим время. А, и ещё пёс воскрес, что тоже не добавляет оптимизма.

— В смысле — воскрес? — не понял сотник. Мы неторопливо шагали в сторону отделения.

— В прямом, не поверишь. Погоди, а что, я про пса тебе не рассказывал?

Фома отрицательно помотал бородой. Выходит, не рассказывал. А я почему-то был уверен, что успел. Я вкратце изложил Еремееву итоги нашего с Митькой похода на собачье кладбище.

— Ты хочешь сказать, что по двору храма Ивана Воина сейчас бегает оживший пёс, по которому в жизни не догадаешься, что с ним что-то не так? Дела-а… — протянул Фома.

— Яга говорит, всякое здесь бывает, но кому это вообще могло прийти в голову — собаку воскрешать? Зачем?

— Да мало ли… сидит какой колдун, книгу чёрную листает, мухоморы жуёт — а дай, думает, пса из земли подыму.

— Э нет, — возразил я. — Во-первых, вот так всё обставить — чтобы пса невозможно было от живого отличить — на такое абы кто не пойдёт, Яга говорит, это разве что Кощею под силу, но Кощея отец Кондрат в город не пропустит. А во-вторых, у меня такое чувство, что смерть пса вообще подстроена. Он должен был умереть, чтобы воскреснуть. Но вот зачем — для меня загадка. Два дела одновременно делать надо, а мы на этих заборах застряли.

— Да ладно тебе, участковый, разберёмся.

Мы как раз подошли к воротам отделения, когда на противоположном конце улицы я заметил Митьку со свёрнутым ковром на плече. Яга в чистку просила сдать, что ли? Так ковёр вроде не наш, у нас таких нет…

— Фома, ты иди в терем, скажи бабуле, что я скоро буду. А я нашего олуха подожду. А то что-то у меня нехорошее предчувствие.

— Слушаюсь, Никита Иваныч.

Сотник скрылся за воротами, я остался стоять на улице. Когда наш младший сотрудник достаточно приблизился, я смог рассмотреть свешивающиеся из ковра лапти. Кажется, нехорошее предчувствие не обмануло.

— Митя, что это?

— Как есть ковёр, батюшка Никита Иваныч! — ответствовал он и, скинув свою ношу с плеча, поставил её вертикально. Лапти закачались в воздухе.

— А почему над ковром чья-то обувь? — я старался держать себя в руках. Он всё равно не поймёт, в чём проблема, а я себе нервы сохраню.

— Так то ж Филимона Митрофановича! Доставил его по вашему распоряжению.

— Митя, он должен был сам прийти, почему ты притащил его в таком виде? И переверни немедленно, ты ж его вниз головой поставил!

Наш младший сотрудник пожал плечами.

— Так дьяку уже всё равно, а мне так тащить удобнее было, — и он легко перевернул Груздева на сто восемьдесят градусов.

— В смысле… всё равно?! — едва не заорал я. В голове за секунду пронёсся вихрь вариантов: то ли до дьяка всё же добрался Крынкин, то ли Митька решил ускорить доставку и отоварил тщедушного дьяка пудовым кулаком, то ли ещё что похуже.

— Да не извольте беспокоиться, батюшка воевода! Я ж вам его в лучшем виде, не запачкался дабы. К тому же Филимон Митрофанович у нас привычный, его как тока в участок не доставляли…

Так. Я глубоко вздохнул и медленно сосчитал до десяти.

— Тащи его в терем. Там Еремеев, развернёте дьяка из ковра, и чтобы через пять минут — через пять минут, Митя! — он был готов к допросу. Вопросы есть?

— Никак нет, батюшка воевода!

— Исполняй.

Митька подхватил ковёр подмышку и дунул в терем. Я наконец вошёл во двор.

— Никита Иваныч, — окликнули меня дежурные стрельцы, — а чой-то Груздева опять в ковре притаранили, аки невесту заморскую? Сам идти не может?

— Похоже, что так… и я даже догадываюсь, по чьей вине. Ладно, ребята, пойду допрашивать жертву милицейского произвола.

Дьяка уже извлекли из ковра и усадили на стул. Поскольку гражданин Груздев по-прежнему пребывал в бессознательном состоянии и норовил упасть на пол, Яга с Еремеевым наскоро прикрутили его к стулу длинной верёвкой. Всё как в лучших традициях сцен киношных допросов. Митька кинулся ко мне и, не дожидаясь закономерных вопросов, принялся докладывать:

— Никита Иваныч, я ж как поутру повестку вашу взял да к дьяку и выдвинулся, привести его дабы. А токмо не было его дома — сбёг, охальник, ещё на рассвете! А куда — соседи не ведают. Ну уж я ног не пожалел — в город на поиски, а ну как со злодеем долгорясым беда какая приключилась? А ведь милиции он живым нужен!

— Ну и? Ответь мне, зачем ты его вырубил и в ковёр закатал?

— Так то ж не я!

— А кто?!

— Да вы дослушайте, Никита Иваныч! Ибо безвинен я, а вы уж все смертные грехи на меня повесить готовы! И фонарь под глазом не я дьяку поставил, то ужо было, когда я его нашёл.

— Знаю, это Крынкин вчера. Ладно, давай дальше, — я покосился на Ягу, та поднесла к носу дьяка пузырёк с какой-то вонючей жидкостью. Груздев замычал и приоткрыл глаза.

— Бегал я, батюшка воевода, полдня по городу, аки пёс охотничий, на дьяков след напамши, а токмо нигде супостата не было. А потом вона на соседней улице глядь — Семён Березин, что с ворот, в нашу сторону едет, а поперёк седла у него ковёр сей. В отделение везёт, стало быть. А что, спрашивает, у себя ли Никита Иваныч, а то Афанасий, напарник евонный, подарочек малый участковому просил передать. Дьяка, стало быть, изловили! Эми…грировать хотел, кабачок трухлявый!

Я выслушал доклад до конца, стараясь не смеяться. Как оказалось, ранним утром к воротам явился гражданин Груздев с котомкой за плечами и потребовал выпустить его из города. Нет, так-то, если не было царского приказа закрыть ворота, каковой отдавался в случае чрезвычайной ситуации, всех желающих обычно выпускали свободно. Но Филимон принялся торопить стрельцов, грозить им карами небесными, а потом и вовсе безоглядно обматерил. Вот тут-то ребята и не выдержали. Нет, по большому счёту, их можно понять — к воротам подкатывается облезлый тип, спешит так, будто за ним гонятся бесы, да ещё и ругается на чём свет стоит. Я бы тоже не стерпел. Короче, кто-то из стрельцов дал дьяку в ухо, после чего бессознательное тело Филимона Митрофановича завернули в ковёр, поставили к стеночке, да и забыли о нём. В одиннадцать утра караул на воротах сменился, и на дежурство заступил Тихомиров-младший. Каковой, к слову, сразу сообразил, как обрадуется дьяку милиция. Дескать, посмеётся батюшка воевода с утра пораньше. Груздева погрузили на коня, и Семён повёз его нам.

Как ни странно, во всей этой истории наш Митька был и в самом деле не виноват. Нет, я действительно посмеялся, но зачем же всё-таки Филимон пытался сбежать из города? Ладно, об этом я его тоже спрошу. Ни одно дело у нас без Груздева не обходится!

Дьяк между тем наконец пришёл к себя. Попытался встать, понял, что привязан к стулу, и моментально включился так, что даже стрельцы во дворе натянули шапки на уши.

— Ирод участковый, улей тебе за шиворот! Ты как посмел особу духовную, меня то бишь, к стулу привязать да свободы лишить воли моей супротивственно?! Развяжи меня мигом да извинения принеси, полено в погонах, ибо не сумел ты меня вчерась оборонить! Боярами ты купленный и проданный, иуда! Крынкин ведь, прелюбодей проклятый, тока и знает, что девкам с государева двора под юбки лазить, будто своих ему мало! А царь-то нибы не видит, а токмо сам уж не могёт ничо, кормилец наш!

Еремеев, стоявший за спиной Филимона Митрофановича, молча размахнулся и дал тому по шее. Голова дьяка мотнулась вперёд.

— Фома!

— А ты хочешь, чтоб я слушал, как он государя языком своим грязным полощет?!

— Муки адовы за правду как есть принимаю! — это дьяк. Затрещина от Еремеева несколько умерила его пыл.

— Гражданин Груздев, не забывайте, что вы после вчерашнего живы только благодаря вмешательству милиции. Бояре искренне уверены, что это именно вы расписали ворота владений Крынкина, а потому поддержали бы его, даже если бы он вам прямо там хребет посохом проломил. А он хотел.

— Им ради ворот своих поганых человека божьего не жалко!

— Это вы им потом скажете. Но помните, Крынкин по-прежнему хочет с вами расправиться, остановить его может только Бодров — а он не станет, у него свадьба дочери на носу. Если вы сейчас не прекратите орать и не согласитесь отвечать на наши вопросы, я вас вместе с этим стулом погружу на телегу и велю отвезти прямиком на боярское подворье. Евстафий Петрович не станет разбираться, просто поверьте, вас там не ждёт ничего хорошего.

Это вообще не мой метод ведения допроса, но с дьяком можно было разговаривать только так. Пусть хоть немного начнёт фильтровать свою речь, а то слушать противно.

— Чего тебе от меня, горемычного, надо? — Филимон возмущённо подпрыгнул вместе со стулом.

— Я хочу, чтобы вы ответили на несколько вопросов. И следите за языком, потому что в следующий раз, когда сотник Еремеев захочет повторить воспитательную работу, я промолчу. Митька, закрой дверь, ребятам на улице незачем это слушать.

Яга устроилась в любимом углу, а я уселся против дьяка и раскрыл блокнот.

— Итак. На тот случай, если вы не всё знаете, коротко введу вас в курс дела. В городе произошло три случая хулиганства: некий субъект, по описанию свидетелей весьма похожий на вас, по ночам ходит по улицам и углём пишет на заборах неприличные частушки. Ах да, не только пишет, но ещё и рисует картинки, но об этом позже.

— Слыхал, но непричастен к сему. Тебе надо — ты и расследуй!

— Ага… так вот. Все, кому я — или не я, как в случае с Крынкиным — пересказывал описание предполагаемого преступника, представляли именно вас. Но наш эксперт-криминалист считает, что это и в самом деле не вы, а кто-то очень похожий.

— А я говорил тебе, чучело репоголовое, что не я это!

Еремеев за спиной дьяка выразительно кашлянул. Филимон Митрофанович вжался в стул, но воинственного вида не потерял и даже гордо вздёрнул куцую бородку.

— Но сегодня утром мне в голову пришла одна идея, и мы с сотником Еремеевым решили её проверить. Мы отправились на вашу улицу и немного поспрашивали соседей. А теперь, гражданин Груздев, смотрите внимательно, — я открыл разворот с перерисованной картинкой с забора вдовы. — Кто это?

Филимон нервно сглотнул, глаза его забегали.

— Не ведаю. И отпусти меня немедля! Откуда мне знать, баба какая-то!

— Врёт, — негромко донеслось из угла, где сидела и мирно вязала бабка. — Митенька, сбегай во двор, пошли стрельцов к Крынкину. Я думаю, ради такого дела он сам приедет.

Дьяк попытался вместе со стулом допрыгать до двери, но ему помешал Еремеев.

— Хорошо, не ведаете, значит, — я невозмутимо сделал пометку в блокноте. — А куда вы сегодня утром собирались сбежать из города?

— Не твоё дело, участковый! На деревню к дедушке, и отстань от меня!

— Я даже не буду спрашивать, за что вас завернули в ковёр, — мне уже доложили. Мне просто интересно, что такого особенного случилось за прошедшие день и ночь, что поутру вы рванули из Лукошкина, как от пожара.

Я незаметно сделал знак Митьке, и тот вывалился в сени. Дьяк нервно заёрзал на стуле. Нет, разумеется, я не собирался сдавать его Крынкину, но мне было важно знать, почему портрет Матрёны Груздевой, да ещё в столь неприличном образе, появляется на воротах нашей потерпевшей. Тут, кстати, мне чутьё подсказывало, что связь между вдовой и матушкой Груздева искать не стоит, это мог быть чей угодно забор. Но кто вообще это мог нарисовать?

Дьяк между тем каким-то чудом понял, что боярская расправа ему не грозит, а потому ушёл в глухую несознанку: ничего не видел, ничего не знаю, кто на картинке — не в курсе. Я устал с ним бодаться. Яга, заметив это, поманила меня на второй этаж. Мы поднялись наверх.

— Бабуль, он точно понял, чей портрет. Теперь я хочу знать, есть ли у него какие мысли на этот счёт. Что делать будем?

— Ох, Никитушка, тут токмо колдовать… коли дозволишь словом своим начальственным.

— Это, конечно, не очень правильно, но нам деваться некуда. Дозволяю, делайте, что считаете нужным.

Яга серьёзно кивнула. Мы спустились вниз, и бабка жестом показала Еремееву, чтобы тот отошёл. Фома подвинулся, наша эксперт-криминалист заняла место за спиной дьяка. Тот почуял неладное и вновь попытался на стуле удрать от нас в сени, но безуспешно. Бабка напевно заговорила. Я люблю слушать её заклинания, одно время даже записывать пытался.

— Из-за дальних гор, из-за древних гор да серебряной плетью река рассекала степи скулу. Да летели над рекой той гуси-селезни, гуси белые, белокрылые. Да из дальнего пути возвращалися, да на реку ту в ночи приземлилися…

Я поймал себя на том, что начинаю засыпать под это бормотание. Вроде бы дальше по сюжету они на этой реке попали в водоворот, но выбрались.

— … расскажи мне правду всю, не утаивай. Как прошу тебя, луна восходящая, как прошу тебя, река серебрённая, да на все мои слова ты давай ответ, я же слушать буду их, примечаючи…

Дьяк с закрытыми глазами медленно покачивался на стуле. Яга на секунду коснулась ладонью его лба.

— Ну вот и всё, Никитушка. А теперь задавай вопросы свои милицейские да постарайся минут в десять уложиться. Связала я его путами невидимыми, память его клеткой сковала. А токмо противен он мне, лапоть плесневый, не хочу боле держать его.

— Я понял. Спасибо, бабуль.

Десяти минут мне вполне хватит. Я повернулся к дьяку:

— Кто изображён на картинке?

— Маменька моя, Матрёна Дмитриевна. Капустина, в замужестве Груздева.

— Кто мог это нарисовать?

— Папенька мой, Митрофан Груздев.

— Где он сейчас?

— Годков пятнадцать уж лежит на старом кладбище.

Я едва не выронил блокнот, куда записывал ответы. Мы с бабкой и Еремеевым поражённо переглянулись. Час от часу не легче.

— Никитушка, время…

— Д-да, простите, — пробормотал я, лихорадочно соображая, что бы ещё спросить. Анализировать полученную информацию будем потом. Удивляться — тоже.

— Кто ещё мог нарисовать эту картинку и написать частушки?

— Никто, окромя папеньки моего.

— Почему вы так уверены?

— За частушки сии срамные погнал его со двора храма Ивана Воина отец Алексий ещё годов тридцать тому, да боле возвертаться не дозволял. Сам их папенька выдумывал, не народные они. Маменьку же он на двери кельи своей изобразил, в каковой ночевал, когда при храме заставался. За то бит был лично отцом Алексием, ибо грех сие великий.

Еремеев за спиной дьяка вытаращил глаза. Я и сам, признаться, был настолько ошарашен, что дышал через раз.

— Бабуль, что ещё спросить? Он не врёт ли нам часом?

— Не могёт он врать, Никитушка. Правда сие.

— Кхм… а, вот. Ваш отец мёртв и лежит на старом кладбище. Каким образом он может писать и рисовать на воротах?

— Про то не ведаю. А токмо боле некому, он это.

Идеи для вопросов иссякли. Я махнул рукой Яге:

— Отпускайте.

Бабка наотмашь хлестнула дьяка по уху.

— И ничо я тебе, каин форменный, не скажу, не надейся даже! А токмо завтра же на стол государев грамотку от меня положут, пусть знает кормилец наш, как слуг его верных в милиции к стульям привязывают да пыткам подвергают беззаконно! Всё изложу, не помилую!

— Вы можете быть свободны, Филимон Митрофанович. Но на вашем месте я бы не высовывался из дома в ближайшие дни. Для вашей же безопасности, если снова не хотите попасть боярам под горячую руку.

— А ты мне не указывай! Я сам кому хошь ответ дать могу!

— Фома, развяжи гражданина Груздева, пусть убирается вон.

Когда дьяк наконец выкатился за дверь, мы трое уселись за столом и тупо уставились друг на друга. Бабка первой подала голос.

— Ох и давние это дела, ребятушки… ты, Фома, лет пять в городе, да? А ты, участковый, — и двух годков не будет. А он вона какую минувщину пересказывает… я и то не всё вспомнить могу. Хотя история эта мне знакома.

— Кто такой отец Алексий? — я заглянул в блокнот.

— То настоятель храма Ивана Воина, что до отца Кондрата был. Редкой праведности человек, святой почти. Примером своим люд простой до церкви заохочивал, заповеди выполнял строго, все посты соблюдал… ни разу мы не слышали, чтобы он на кого голос повысил. Окромя вот, собственно, субъекта этого бесстыжего. Давно то было, я тока в город переехала. Митрофан служил при храме дворником, но уж как его вообще в Божью обитель допустили — про то не ведаю, ведь гнать его надо было оттуда метлой поганой, как токмо хотя бы в воротах покажется. Но отец Алексий, видно, шанс ему дал, дабы протоптал он себе тропу в Царство Божие. Работал, стало быть, при храме. А токмо совсем стыда не имел паршивец, двор метёт да такую пошлятину горланит — хоть уши затыкай! Ну святой отец и не вытерпел, ибо ну как можно при храме-то?! Выхватил у него метлу — да и отходил Груздева поперёк хребта, так он батюшку допёк! А ведь тишайший был человек, ко всем с пониманием да прощением…

Мне вновь стало смешно. Не следствие, а цирк какой-то! Я без труда представил Груздева-старшего — такого же тощего и плешивого, да с манерой речи, которую полностью повторял его сын. Выходит, этот тип и был автором частушек, которые появлялись на заборах наших потерпевших?

— Слушайте, так это что ж получается… что Митрофан Груздев воскрес? — наконец озвучил я мысль, витавшую в воздухе с самого ухода дьяка. Яга растерянно развела руками:

— Выходит, так. Сначала пёс, потом он. Не смотри на меня так, Никитушка, колдовство моё верное: не врал Филька. Частушки эти срамные действительно его отец выдумал, во всяком случае, дьяк в том уверен и легко их узнал. И портрет маменьки евонной без одёжи Митрофан рисовал, тут всё укладывается в версию нашу следственную.

— Бабуля, Никита Иваныч… — Еремеев подёргал себя за бороду. — Вы что-то спокойные такие, мне аж завидно. У нас же покойник воскрес, прости Господи! — и сотник горячо перекрестился.

— Всё так. А чего нам, милок, в обморок падать? У нас вона сначала пёс воскрес, а теперь к нему Филькин родич добавился. Оно, может, и легче пойдёт — хоть какая-то помощь следствию. А то тычемся, как слепые котята, ищем не пойми чего.

— Груздев, кстати, понял, чем дело пахнет, потому и сбежать пытался, думаю, — я снова заглянул в блокнот. — Он справедливо рассудил, что его заподозрят в любом случае, а в историю о воскресшем отце никто не поверит, вот и намылился прочь из города. И я бы, кстати, не поверил, если бы не пёс.

— И что нам делать теперь с этим? — Фома с надеждой взглянул на меня, как будто уж я-то точно знал, что делать. — Нам же самим никто не поверит!

— Ну, во-первых, мы никому не расскажем. А то будет как с царским кубком: всё в строжайшей тайне — а весь город в курсе. А во-вторых…

— А во-вторых, давайте-ка я чай поставлю, — поднялась со своего места бабка. — Вы как хотите, а я себе ещё и валерьяночки туда накапаю. Мало нам Фильки было, в каждом деле он у нас как заноза в заднице, так не было печали — второй такой же воскрес! От таких новостей не грех и принять для успокоения. Фома Силыч, ты что покрепче будешь? Участковый-то на службе не пьёт, ему не предлагаю.

— И мне не надо. Мне трезвая голова нужна. Спасибо, бабушка.

Первую чашку чая мы выпили молча, каждый пытался привести в порядок мысли. Сначала пёс, потом — Митрофан Груздев. Эпидемия какая-то! Чего они все воскресать удумали? И главный вопрос — а с чьей, собственно, помощью?

К началу следующей чашки мы трое уже были гораздо спокойнее.

— Так, товарищи, — я, как начальник, взял слово. — Насчёт воскресшего Груздева никого в известность не ставим. Фома, тебя это особенно касается — я не хочу, чтобы благодаря твоим ребятам народ узнал, что по городу бегают ожившие покойники.

— Обижаешь, Никита Иваныч!

— Не обижаю, а предупреждаю, ибо проходили уже. Бабуль, у вас по-прежнему нет версий, кто это может делать?

— Ни единой, Никитушка. Я ить даже не уверена, что Кощей такое может. Он всё со смертью больше дело имеет, ему жизнь у человека отнять — как чихнуть. А тут, вишь, обратное, да так справно сделанное… Пёс этот горемычный, вспомни. Вот ты, Фома, не видел его, а мы видели — он ровно живой, по нему ни в жисть не поймёшь, что отравили его да в землице закопали. Ох не знаю, ребятушки… показали мне карты черноту непроглядную, чую, так оно и будет.

— Бабуль, давайте не паниковать раньше времени.

— И то верно, Никитушка. А токмо мысль одну имею, не съездил бы ты завтра поутру на речку Смородину к Ванюше Полевику?

— А почему именно к нему? — несколько удивился я. Нет, я-то съезжу, конечно, просто хотелось бы знать.

— Помнишь, ты туда за живой водой ездил?

— Ещё бы, — фыркнул я. Наш взбесившийся младший сотрудник, на четвереньках скачущий по двору, был в тот день ну очень колоритен. — А вы думаете, это живой водой делается?

— Нет, Никитушка, не ею… живая вода — она ведь исцелить может, от ран любых да хворей избавить, но токмо ежели человек жив ещё. Самой малой искры жизни достаточно, чтобы разгорелась она. Но ежели мёртв уже — тут и живая вода бессильна. Особливо как с Груздевым, прав Филька, лет пятнадцать назад он отца похоронил, никак не меньше. Там в землице косточки одни осталися — да и те сгнили. Однако ж Ванюша Полевичок — он ведь старше меня, Никитушка, он многое знает. Авось и присоветует чего.

— Задачу понял, завтра с утра и поеду. Бабуль, а если ещё с отцом Кондратом посоветоваться? Он у нас тоже знаток нечистой силы, Вельзевула вон по описанию сразу опознал.

— Вишь, в чём сложность, Никитушка… отец Кондрат Божьим словом владеет, барьеры защитные вокруг города ему подвластны. Молитвы его силу особую имеют. Но тут не нечистая сила — вспомни, он пса этого святой водой кропил да слова особые над ним читал, а всё без толку. Поговори и с ним, коли есть желание, обскажи дела наши следственные, а токмо тут, боюсь, батюшка нам не помощник.

— Всё-таки попробую, — я сделал пометку на развороте, отведённом под завтрашний день. — Ладно, это всё здорово, конечно, но только я ещё собирался зайти к Шмулинсону. Может, выясню, наконец, чего ему от меня надо.

— Иди-иди, Никитушка, как раз к ужину обернёшься. Государь нас вроде не вызывал сегодня?

— Вроде нет. Фома, пойдёшь со мной?

— Не, Никита Иваныч, у меня смотр сотни сегодня. Соберу ребят своих, а ну как кто чем недоволен — я ж в курсе должен быть. Форму новую, опять же, заказывать…

— Тогда я Митьку с собой возьму, — решил я. — Одному скучно.

— И правильно, — поддержала бабка. — Пущай мальчонка при деле будет.

* * *

Мы с Еремеевым вышли во двор. Солнце стояло ещё высоко и припекало совсем по-летнему. Мимо медленно пролетел майский жук.

— Митька!

— Слушаю, воевода-батюшка! — с заднего двора показался наш младший сотрудник. — Готов к исполнению службы на благо родного отделения и святого отечества!

— Молодец. Шагом марш за мной к Абраму Моисеевичу. Ну что, Фома, до завтра, — я пожал сотнику руку и вышел за ворота. Наш младший сотрудник поспешил следом.

— Никита Иваныч, а что, в отношении Абрама Моисеича подозрения имеете? А ну как это он по ночам по городу шастает и заборы разрисовывает?

— С чего ты взял?! — изумился я.

— Ну дык а чего не? Ему скучно небось, вот и…

— Да ну тебя, Митька, — отмахнулся я. — Нет, мы идём по другому делу. Точнее, я иду по делу, а ты — просто за компанию.

Идти к Шмулинсону было недалеко, всего около получаса. Самый короткий путь вёл через площадь, а дальше — вдоль забора, окружавшего бодровское подворье. Отлично, заодно посмотрю, что там у них происходит.

Владения неформального лидера боярской думы окружал глухой трёхметровый забор, и увидеть оттуда я мало что мог. Однако пройти мимо всё равно было не лишним. Мы совсем немного не дошли до ворот, когда они бесшумно разъехались в стороны, и со двора выкатилась запряжённая тройкой коляска, управляемая мужиком в форменной тужурке. В коляске, откинувшись на подушки, с книгой в одной руке и раскрытым зонтиком в другой расположилась Лариска Бодрова. Заслышав шаги позади, она обернулась, узнала нас и растянула губы в приветственной улыбке.

Я никогда не общался с ней лично. Но, учитывая лютую ненависть её отца к милиции, мог не ждать ничего хорошего.

— День добрый, Лариса Павловна, — отстранённо поздоровался я. Будущая польская королевна серьёзно кивнула.

— Здравствуйте, Никита Иванович. Папá сказывали, следствию вашему срок до моей свадьбы?

— Так точно.

— Желаю вам удачи, — она вновь улыбнулась — спокойно и даже как-то… сочувственно, что ли? Я машинально поднёс руку к фуражке.

— Служу государю, Лариса Павловна.

— Бывайте здоровы, батюшка участковый!

Кучер стегнул коней, и коляска умчалась, унося Лариску прочь. Я поймал себя на том, что стою, как дурак, поднеся руку к козырьку.

— Никита Иваныч!

— А? Прости, Митя, задумался.

— А чой-то вы на боярышню засмотрелись как сладостраственно?

— Ты что несёшь, Митька! — аж подскочил я. — Не было ничего подобного. Просто поздоровались и обменялись парой фраз, ты сам всё слышал.

— А ещё меня жениться отправляете, — обиженно прогудел наш младший сотрудник, за что получил внеочередной подзатыльник. Тоже мне, психолог-самоучка. Нет, Лариска была очень симпатичной, но таких здесь много, а у меня и мыслей не было о том, чтобы приударить за дочерью Бодрова. Которая, к тому же, меньше чем через неделю в статусе жены кряковского наместника выдвинется в Польшу.

Когда мы проходили мимо ворот, те уже закрылись. Ворота бодровского подворья не открывались наружу или вовнутрь, как у прочих, — они разъезжались в стороны на особых полозьях. Я пытался разглядеть что-либо в щелях между высоченными стругаными досками — бесполезно, они были настолько плотно пригнаны друг к другу, что не оставляли мне ни шанса. Охрана проводила нас настороженными взглядами. Я изобразил максимально беспечное выражение лица. Бодров всё равно узнает, что участковый прогуливался мимо его владений — ну так и что теперь, улица — не его частная территория.

До Абрама Моисеевича мы дошагали без приключений. Ростовщик, гробовщик и портной по совместительству был дома — сидел на крыльце и рисовал на бумаге модель мужского костюма. Одежду, кстати, он шил действительно неплохую, но я ни разу у него не заказывал.

— Здравствуйте, гражданин Шмулинсон, — я открыл калитку и вошёл во двор. Абрам Моисеевич поднял голову, сдвинул на кончик носа очки в тонкой оправе.

— Ша, Никита Иванович! Таки ви нашли время и пришли в гости к бедному еврею, принесли моей бедной Саре ткань на новое платье и пряников детям? Не говорите ничего, я уже вижу, шо ви с пустыми руками. Сара! Поставь воду, мы будем пить чай без чая и сахара. А шо ви имеете мне сказать, Никита Иванович?

— Ну, бабуля говорила, что это вы хотели со мной побеседовать, вот я и зашёл по дружбе.

— Сара, ты слышала? Ну так помой уши и иди же сюда, Никита Иванович повторит для тебя лично! Он зашёл по дружбе и таки принёс своим бедным друзьям немного масла для мацы и розу в твою новую вазу! Как, опять нет?! А шо ж тогда? — Шмулинсон встал со ступенек крыльца и изобразил церемонный поклон. — Ну тогда выпьем чай без чая за здоровье нашей уважаемой милиции! Сара, ты поставила воду? Никита Иванович, горячая вода тоже стоит денег.

— Абрам Моисеевич, довольно, — оборвал я его излияния. — Я не чай к вам пришёл пить. Что вы от меня хотели?

— Ой, а тока можно мы будем говорить с глазу на глаз, а то я опасаюсь за моральное здоровье вашего Митеньки, дай ему Бог всего, чего успеет. Ви, юноша, ещё так молоды…

— А чо я? — недовольно переспросил Митька — ему тоже было интересно. Я пожал плечами: если Шмулинсону так удобно…

— Митя, подожди здесь, хорошо? Абрам Моисеевич сейчас вынесет тебе чай без чая.

— Ох, Никита Иванович, без ножа режете! Ну да ладно, идёмте.

Он поманил меня в дом. Я вошёл в прохладный полумрак и едва в тот же миг не выскочил обратно: прихожая была заставлена новенькими гробами всех цветов и размеров. Абрам Моисеевич просто лучился гордостью за своё ремесло.

— Никита Иванович, не забывайте: когда ви умрёте и придёте ко мне заказывать гроб, напомните мне, шо я обещал вам скидку!

— Я учту, — пробормотал я.

— Вот ви человек молодой, ви многого не знаете, а я многое повидал, я знаю, шо такое предусмотрительность, Никита Иванович. Садитесь, — он указал на колченогий табурет посреди прихожей. Со всех сторон нас окружала целая выставка гробов, и, сидя на табурете, я мог на неё любоваться. — Ви помните, я пришёл к вам в отделение и притащил на спине деревянный крест?

Ещё бы я не помнил! Его в тот день сопровождал целый крестный ход. Народу нашему только дай повод. Я кивнул.

— Ви могли забыть, но таки я вам напомню. Этот крест я делал для купца Мирошкина, чей папа сильно болел насморком. Вот скажите, Никита Иванович, в каком месте я виноват, что господин купец так предусмотрителен далеко заранее?

Я пожал плечами.

— Хорошо, вы сделали крест. Что дальше?

Это было в конце декабря. Сейчас апрель, следовательно, четыре месяца назад.

— Ви всё время куда-то торопитесь, Никита Иванович. А между тем все мы смертны! В марте купец снова пришёл ко мне и спросил, могу ли я взять заказ на гроб, потому что его папа собирался со дня на день отдать богу душу. Я сказал, что могу, но обмерять клиента приду уже по факту кончины. Это обычное дело, Никита Иванович, людям почему-то не нравится, когда их обмеряют живыми.

— Мне бы тоже не понравилось, — фыркнул я.

— Ви тоже суеверны, Никита Иванович? Так вот, неделю назад господин купец прислал за мной и попросил обмерить его папу и сделать гроб, потому что старик наконец-то умер. Заметьте, я говорю это со скорбью в голосе. Я пошёл к Мирошкиным и взял с собой сантиметр и бумагу. Обмерил старика, всё записал и приступил к изготовлению заказа. Вот гроб, в который купец просит положить покойного батюшку, — Шмулинсон указал куда-то в сторону, я даже смотреть не стал. Мне и так здесь не нравилось.

— Очень красиво, — с кислой миной ответствовал я.

— Благодарю, Никита Иванович, но вам я сделаю лучше. Так вот дальше слушайте внимательно и записывайте. Три дня назад, когда я уже обивал гроб, ко мне пришёл господин купец и сказал, что уже не нуждается в моей работе, поскольку его папа воскрес и сейчас сидит за столом и пьёт чай. Заметьте, Никита Иванович, он пьёт чай, а в моём доме вот уже месяц как закончилась заварка!

Я смотрел на Шмулинсона, тупо хлопая глазами.

— Что, простите? Мне вдруг послышалось, что вы сказали… старый Мирошкин воскрес?

— Истинно так, Никита Иванович! Ви ухватили самую суть моих переживаний.

— Но как?!

— Меня это не волнует. Вот ви человек молодой, ещё много не видели, а я уже старый больной еврей, у меня нервы. Здесь суть не в том, что он воскрес, гражданин участковый, а в том, что если все начнут воскресать, мой бизнес загнётся! Нет, ви представляете? Сначала ко мне приходит безутешный заказчик и просит изготовить гроб для усопшего родственника и обить самой лучшей тканью, что у меня есть. Я беру предоплату и приступаю к работе. Я трачу своё время и силы, а между тем мои дети растут, почти не видя папу! А на третий день ко мне приходит заказчик и просит вернуть предоплату, мотивируя тем, что покойный воскрес и гроб больше не нужен. А кто, я вас спрашиваю, компенсирует моё время, износ инструментов, затраты на ткань, в конце концов? Это кончится тем, что люди перестанут у меня заказывать — ремесло гробовщика им будет больше не нужно! Попомните мои слова, Никита Иванович, добром это не кончится!

Я молчал. Шмулинсон возбуждённо забегал вокруг меня, то и дело натыкаясь на гробы и лишь чудом их не роняя.

— Ви же милиция! Ви можете поговорить с государем, пусть он издаст указ и запретит людям воскресать, пусть подумают о бизнесе бедного еврея!

— Абрам Моисеевич, перестаньте причитать и ответьте чётко. Старика Мирошкина мёртвым кто-нибудь видел?

— Я видел.

— Это понятно, а ещё?

— Священник, отец Борис из Никольского собора. Господин купец сильно любил своего папу.

— Вот видите, можете же. Абрам Моисеевич, я очень вам сочувствую, но тут ничем помочь не могу. Вопросы жизни и смерти не в компетенции милиции. Попробуйте посоветоваться с духовенством.

— А кто вернёт мне мои затраты?!

— Гражданин Шмулинсон! Разбирайтесь со своими заказчиками сами.

Он смерил меня укоризненным взглядом. Его и в самом деле волновал исключительно его бизнес. Меня же, как вы понимаете, задело совершенно другое.

Сначала пёс. Тут ещё можно было как-то отбрехаться — убедить отца Онуфрия и самих себя в том, что все мы глубоко заблуждались, пса похоронили живым, он выбрался и вернулся домой. Притянуто за уши, но допустим.

Второй случай — Митрофан Груздев. Этот вообще самый странный, пятнадцать лет в земле пролежал — и пожалуйста, рассекает по городу, пишет на заборах пошлые частушки и рисует портреты своей обнажённой супруги. Тут я вообще не знал, плакать или смеяться. Если бы не уверенность Яги в том, что Филимон не врёт, я бы в жизни в такое не поверил. Нет, ну вообще, нормально это?

А теперь вот Мирошкин-старший. Все три случая объединяло одно — чудесное воскрешение. Я, кстати, почему-то уже не сомневался, что старика никоим образом не отличишь от живого. Сидит пьёт чай, ну вы подумайте. Надо будет, кстати, для очистки совести зайти к этому отцу Борису. Я поймал себя на том, что уже почти не удивляюсь. Но с чего вдруг они все воскресать удумали?

Шмулинсон продолжал причитать, но мне уже было не до него. Я встал, на прощание пожал ему руку и, не оборачиваясь, вышел во двор. Наш младший сотрудник скучал на ступеньках крыльца.

— Идём, Митя.

— Не забудьте, Никита Иванович! Запретите им воскресать — и с меня рыба-фиш в субботу!

— А что, батюшка участковый, вы уже дело милицейское справили?

— Справил, Митя. А теперь шагом марш на Червонную площадь.

— Мы идём к государю? — мигом приободрился наш младший сотрудник. Его к Гороху звали нечасто, но бывать в царских палатах Митька любил хотя бы потому, что Его Величество никогда не скупился на выпивку и угощения.

— Нет.

— А куды ж тогда?

Мы уже шагали прочь от Шмулинсонова дома. Если честно, мне не слишком хотелось разговаривать. Я был настолько ошарашен развитием этого на первый взгляд дурацкого дела, что даже думать толком ни о чём не мог. Хотя нет, мог, конечно, просто мысли были до крайности сумбурные.

— В Никольский собор. Митька, будь другом, помолчи.

Вокруг благоухали деревья, сверху припекало нежное апрельское солнышко. Я ничего не замечал, просто машинально топал в сторону центра. Как вообще такое возможно, чтобы покойники воскресали — да не в виде жутких упырей, а вполне в человеческом обличье? Я, кстати, был почти уверен, что ни на Митрофана Груздева, если мы наконец его поймаем, ни на старого Мирошкина не подействуют молитвы и святая вода. Потому что они, как ни парадоксально, не нечистая сила. У меня даже голова разболелась.

На Червонной площади было непривычно тихо. Середина дня, народ занят своими делами, особо не до прогулок. Я заметил лишь стайку девушек, неспешно фланирующих под ручку вдоль царского забора. Наверняка опять строят глазки дежурным стрельцам. Мы прошли мимо и направились в сторону собора.

Вблизи Никольский собор поражал своим великолепием. Его купола ослепительно сияли, позолоченные элементы внешнего убранства добавляли пышности этому невероятному сооружению. Не в моём вкусе — слишком ярко, аж глаза режет. Храм Ивана Воина нравился мне куда больше, там я мог отдохнуть душой, здесь же чувствовал себя словно на рынке. Но делать нечего, я сюда не спасения души искать пришёл, а по делу.

Мы вошли на территорию собора. У входа сидели самого нищенского вида бабульки, их скорбный образ бешено контрастировал с сокрушительным блеском собора. Уж не знаю, действительно они были нищими или просто работали, но зрелище было довольно унылым. Я прошёл мимо них и двинулся вдоль по периметру собора, надеясь найти кого-нибудь из служек, чтобы уточнить насчёт отца Бориса. Митька тем временем прицепился к группе европейских туристов, пришедших на экскурсию, и попытался завязать с ними интеллектуальную беседу. Вроде бы получалось не очень, но я махнул на него рукой: пусть развлекается, а у меня дела.

Немолодой монах, к которому я обратился, указал мне на боковую пристройку:

— Святой отец сейчас там с остальными, готовятся к возвращению епископа Никона.

Епископ Никон как раз сегодня должен был приехать из командировки. По идее, кстати, если бы Лариска выходила не за католика, венчать её с мужем должен был именно он. Здесь так заведено, все обряды, касающиеся местной аристократии, проводил именно епископ Никон — разумеется, за значительное денежное пожертвование в фонд собора. Я слышал, что его услуги были весьма недешёвыми. Тем не менее, иметь дело с купцами, иностранцами и иными богачами, не относящимися к высшей знати, святой отец отказывался наотрез независимо от предлагаемой суммы. Довольно интересный подход, кстати. Как я уже упоминал, государя и Лидию венчал именно он.

Я прошёл в указанном направлении и упёрся в небольшое помещение складского типа, заставленное иконами и иной религиозной атрибутикой — я не силён в названиях. Отца Бориса позвали, и он вышел мне навстречу — крепкий мужчина средних лет в традиционном облачении православного священника.

— Чем могу быть полезен милиции? — поинтересовался он, почтительно склонив голову.

— Святой отец, простите мне моё вторжение, не хотел отрывать вас от дел. Мы можем поговорить один на один?

— Разумеется.

Мы вышли во двор. Туристы уже куда-то ушли, Митьку я тоже не видел, да и в целом вокруг не было никого, кто мог бы подслушать наш разговор.

— Святой отец, я хотел бы уточнить. Вы отпевали старика Мирошкина?

— Истинно так. Упокой, Господи, душу раба Твоего Фёдора.

— Отчего он умер?

— Вот того не ведаю. Полагаю, болел. От его сына я слышал, что старик в ноябре окунулся в прорубь — возможно, дело в этом.

В принципе, логично. Простуда, воспаление лёгких. В его возрасте это могло быть смертельным. К тому же ещё в декабре Шмулинсон что-то говорил про насморк.

— Святой отец, не поймите меня неправильно, но Мирошкин был действительно мёртв?

Отец Борис воззрился на меня крайне недоумённо.

— Что, простите?

Я повторил. Мне почему-то показалось, мой собеседник начал подозревать, что я сумасшедший. Впрочем, сказать это сыскному воеводе прямым текстом он не мог, а потому лишь пожал плечами.

— Не знаю, чем вызван ваш вопрос, Никита Иванович, но — да, я абсолютно уверен, что старик был мёртв. Когда я пришёл, его душа уже была рядом с Господом. По просьбе родственников я прочитал необходимые молитвы, как того требуют наши обычаи.

— А потом? Старика должны были отвезти на кладбище и там захоронить?

— Да, но на этот счёт семья уже ко мне не обращалась. Его должны были предать земле на третий день, как и полагается.

— А он не мог… не знаю, спать, быть в коме, впасть в летаргию?

Удивление на лице священника было настолько явным, что мне стало неловко.

— Никита Иванович, вы задаёте странные вопросы. Поверьте, существует масса отличий спящего человека от уже почившего. Возможно, вам следует сходить к медику, дабы он разъяснил вам их. Но, поверьте, никто из нас не стал бы читать заупокойную молитву над живым человеком. Безусловно, я проверил тело, и, поверьте, к моменту моего визита старик был мёртв минимум часов двенадцать, а то и больше.

— Благодарю, святой отец. Это всё, что я хотел выяснить.

— Могу я узнать, зачем вам понадобилось подтверждение смерти несчастного старика?

— К сожалению, сейчас нет. Я веду следствие, порученное мне лично государем, и не имею права разглашать детали.

— Я понимаю. В таком случае всего хорошего, Никита Иванович.

Я попрощался с отцом Борисом и отправился искать Митьку. Тот был найден уже у ворот собора — пытался продать двум мужчинам азиатской наружности верёвку от лаптя в качестве то ли сувенира, то ли оберега. Моё появление сорвало сделку века — я извинился перед иностранцами, дал нашему младшему сотруднику подзатыльник и потащил за собой. Мне в голову пришла ещё одна идея.

В голове продолжал настойчиво звучать голос Шмулинсона: «Запретите им воскресать, Никита Иванович! Запретите им воскресать». Легко сказать, кстати… как будто я мог это контролировать. К тому же у меня осталось всего два дня, а у нас, помимо пошлых частушек на заборах, появились ещё и чудом ожившие покойники. Дело значительно усложнилось. И кстати, похоже, это всё-таки одно дело, а не два.

Я думал зайти к Гороху и изложить ему мои соображения, но потом решил, что пока рано. Вначале нам самим хорошо бы понять, что происходит. Мы с Митькой направились домой.

* * *

Яга нас уже ждала. Митьке вручила тарелку с ужином и выдворила его в сени, меня усадила за стол. Меня просто распирало от желания поделиться информацией, но бабка была непреклонна: сначала еда, разговоры потом. Я наворачивал картошку с грибами из горшочка, наша эксперт-криминалист продолжала хлопотать у печи.

— Бабуль, может, вы тоже присядете? Ну неудобно же, я тут ем, а вы всё время на ногах.

— Ох, Никитушка, да я-то что? Я из дому не выхожу, где ж я могла устать? А ты весь день по городу ноги оббиваешь, тебе сил набираться надо. Али забыл, что через два дня государь от нас доклад потребует?

— Да уж забудешь тут, — прочавкал я. Бабка выставила на стол здоровенный пирог с луком и яйцом.

— А вот пирожок малый, Никитушка.

— Малый?! Бабуль, мы им со стрельцами поделиться можем — и ещё останется!

— Да им-то я уж отнесла. Вот как раз и самовар поспел…

Я отрезал нам с бабкой по куску пирога и придвинул себе чашку чая.

— Пока пьём, я вам буду рассказывать. В общем, как бы это помягче изложить-то… бабуль, в городе покойники воскресают! Причём это уже не единичный случай, их таких уже трое.

— А кто третий-то?

— А вот за этим, бабуль, к нам приходил Абрам Моисеевич. Купец Мирошкин заказал ему гроб на умершего отца, а потом пришёл и сообщил, что уже не нужно, потому как батюшка его воскрес. Нет, ну это нормально вообще?!

Я вкратце пересказал Яге историю, услышанную от Шмулинсона. Бабка даже по чай свой забыла от удивления.

— И знаете, главное, что он от меня требует? «Запретите им воскресать»! Как?! Я что тут, привратник между мирами, что ли? Бизнес у него, видите ли, загнётся! Да мы сами скоро загнёмся от таких новостей.

— Да уж… — Яга тяжело вздохнула. — Прав ты, Никитушка, не единичный случай сие. С пса всё началось, тут мы ещё как-то могли отделаться. Но остальные двое?

— Особенно Груздев меня волнует. Лежал себе человек пятнадцать лет в земле — а дай-ка, думает, встану посмотрю, как там сынок мой, бестолочь. Заодно и пару заборов разрисую, так, что ли? Бабуль, нам надо срочно выяснять, кто это делает и с какой целью. Причём понимаете ведь, в чём проблема? Если бы упыри были кровожадные — полбеды, с ними проще. Но эти-то от живых людей неотличимы!

— Тут, Никитушка, я тебе не помощник. Может, Ванюша Полевичок что присоветует… ты съезди к нему, привет от меня передай. Хороший он, завсегда поможет. Да токмо я и сама не разумею, а надо ли нам копать это дело, участковый?.. От собаки хозяину радость одна, безвременно ведь пёс сей умер, лихими людьми отравлен был. Насчёт Груздева ничего не скажу, но вот Мирошкин — знала я его немного, душевный был человек. С внуками нянчился, невестку никогда словом дурным не обидел. Любили его. Ежели он, прости Господи, воскрес — так плохо разве?

— Бабуль, мне нужно знать, кто и зачем это делает. Ведь не сами же они, особенно собака. Даже у вас нет мыслей насчёт предполагаемого исполнителя, а это значит, что в городе действует сила, непонятно на что способная. А если этот фокусник нам тут армию упырей завтра под шумок поднимет — отбиваться будем? Я вот не хочу снова отделение от оживших мертвецов оборонять, одного раза хватило.

Мы помолчали, занятые пирогом.

— Никитушка… а вот ещё что я подумала. Ты к Ванюше Полевичку-то поедешь, но не лишним было б ещё могилку Митрофана осмотреть на предмет разного. Не Митьку же посылать, он мертвецов страсть как боится…

— Это и мне в голову пришло, вот только, боюсь, не успею в оба места. Может, стрельцов отправим? Пусть Филимона с собой возьмут — да и вперёд.

— А на кой ляд им Филька? Сами не найдут, думаешь?

— Ну так, пусть родителя почтит… — я неопределённо развёл руками.

— Да уж, почтит, — хмыкнула Яга. — Родитель евойный по городу шастает да на заборах непотребщину пишет!

— Это нам и предстоит проверить.

— Раскапывать думаешь?

— Не знаю пока, бабуль… не знаю.

* * *

Мы могли и не надеяться, что этот вечер будет спокойным. После чая я раскрыл блокнот и постарался хоть как-то систематизировать сведения, полученные нами в ходе расследования. Первоначально дел было два — два больших прямоугольника. В первом заборы, во втором — собака. Затем я нарисовал от них две стрелки, ведущие к третьему прямоугольнику, в который вписал Митрофана Груздева. По всему выходило, что дело-то одно, и расследовать его надлежит комплексно.

С заборами проще: изловим Митрофана — и это дело можно закрывать. А вот что делать с начавшейся в городе эпидемией чудесных воскрешений, я пока не знал. Главный вопрос мучил меня по-прежнему: кто — и, главное, зачем — это делает? Поднять из могил собаку, старика и давно почившего храмового дворника. Чушь какая-то.

Сосредоточиться мне не дали. Во двор влетел гонец от государя и доложил, что Его Величество желает срочно видеть сыскного воеводу. Настолько срочно, что пешком не получится, а потому не был бы я так любезен взгромоздиться на коня и проследовать на царское подворье. Можно подумать, у меня есть выбор. Я встал из-за стола, одёрнул китель и с блокнотом подмышкой вышел во двор.

— Ты уж езжай, Никитушка, разберись, чего там у государя приключилось, — напутствовала меня Яга. Я пожал плечами:

— Вариантов у нас всего два, бабуль: или художества на царском заборе, или опять воскрес кто-то. Первое отпадает — он действует строго по ночам.

— Ох участковый, не шутил бы ты так…

Я обнял бабку на прощание. Мне и самому было не до шуток. Забегая вперёд, скажу, что в конечном счёте я оказался прав.

До царского терема мы доскакали быстро. Государь меня уже ждал. Вид у Гороха был настолько ошарашенный, что мне вначале стало не по себе. Что тут у них случилось-то?

— Никого не пущать, я с участковым один на один говорить изволю, — приказал Горох стрельцам у дверей и вернулся в комнату. — Никита Иваныч, тут это…

— Да?

— Даже не знаю, как и сказать тебе. Ох… нет, сначала выпить надо. Ты будешь?

— На службе не пью, — напомнил я. Государь пожал плечами, открыл стенной шкафчик и извлёк оттуда пузатый зелёный графин и стопку.

— А мне надо, чую. Для успокоения души. Тут это…

Он набулькал себе полную стопку и залпом, не закусывая, выпил. Государь не выглядел напуганным или разгневанным, он был, похоже, просто в шоке.

— Никита Иваныч, ты не поверишь!

— Ваше Величество, говорите прямо. Кто воскрес?

Горох плюхнулся на сундук и тупо уставился на меня.

— Ты уже в курсе, да?

— Не совсем. Так кто?

— Дворник наш. Сухарев… Ксюшкин отец.

Тут уже настала моя очередь удивляться. Где-то полминуты я судорожно хватал ртом воздух, как рыба, вытащенная из воды. Вот это было неожиданно.

Николай Степанович Сухарев был одной из первых жертв в деле о летучем корабле. Яд он принял сам, без чьего-либо участия, но лично мне менее грустно от этого не становилось. Сухарев был одним из самых образованных людей, каких я встречал в Лукошкине. С удовольствием, если бы представилась такая возможность, продолжил знакомство.

Младшая дочь Сухарева, Ксюша, была одной из последних любовниц Гороха. Собственно, вскоре после её смерти он и решил завязать с неофициальными связями и жениться. Господь не дал Ксюше ума, однако сердце у неё было доброе, а государя нашего она любила искренне, даже не пытаясь как-то влиять на него и пользоваться своим положением. Её смертью я тоже был искренне опечален.

— А… — я попытался связать воедино разбредающиеся мысли. — Как это случилось?

— Да знаешь, Никита Иваныч, по-дурацки как-то. Новый наш дворник, Ефим, из дому-то вышел вот часа полтора назад, смотрит, идёт к нему какой-то тип. Ефим его при жизни-то не знал, ну и не понял ничего, думает, просто мужик какой-то. Сухарев к нему: так мол и так, с кем имею честь и почему вы ко мне без приглашения. А тут из стрельцов кто-то… узнали его, короче. «Степаныч, ты, что ль? Ты ж помер!».

— А он?

— Удивился. Как это, говорит, помер, я вон ща метлу возьму да работать пойду. Мало не десяток стрельцов мне за вечер седым сделал! Ребята Ефиму-то как объяснили, он креститься начал — да и бежать.

— А Сухарев где сейчас?

— У себя, думаю. Я его мельком в окно видел — вот веришь, участковый, ровно не он полгода назад помер!

Я едва избежал искушения попросить водки и себе. Четвёртый случай — более того, на этот раз воскрес человек, которого я лично знал! Я закрыл глаза и медленно сосчитал до десяти. Вроде полегчало.

— А как ты, Никита Иваныч, понял, что кто-то воскрес? — вдруг сообразил Горох. — Ещё, что ли, кто-то отметился? Я говорил тебе, голова еловая, обо всём немедля мне докладывать! А ты?

Пришлось покаяться. Мне не хотелось раньше времени посвящать Гороха в это дело.

— Есть ещё три случая, но это рассказ небыстрый. Можно я сначала с дворником побеседую?

— Иди уж, дозволяю. Но потом — ко мне, жду тебя с докладом.

— Всенепременно, Ваше Величество.

Я вышел от государя и направился во двор, вести беседу с первым из наших воскресших покойников, что попали в руки милиции.

Сухарев стоял на крыльце своего домика в углу двора и, жмурясь, любовался заходящим солнцем. Рядом, прислоненная к стене, находилась его метла.

— Никита Иванович! Меня безмегно гадует возможность побеседовать с уважаемым участковым. Вы давненько не заглядывали.

Я внимательно осмотрел его с ног до головы. Сухарев выглядел совершенно обыкновенно — точно так, как в день нашей последней встречи. Ожившие покойники не должны так выглядеть. Или, если точнее, они должны выглядеть не так. Я нервно сглотнул. Дворник спустился с крыльца и тепло пожал мне руку.

— Пгоходите, пожалуйста, я соггею нам чаю, — он гостеприимно указал в сторону входной двери. — А почему вы смотгите на меня, будто увидели пгивидение?

— Да… кхм, в какой-то степени так и есть, — пробормотал я, однако безропотно прошёл в дом вслед за ним. Сухарев предложил мне сесть на сундук, а сам занялся самоваром. Я решил не откладывать дело в долгий ящик.

— Николай Степанович, вы хорошо себя чувствуете?

— Пгосто отлично, дгуг мой, пгосто отлично. А почему вы спгашиваете?

— Да видите ли… словом, что последнее вы помните?

— С какого момента? Никита Иванович, я не жалуюсь на память. Вы вызывали меня к себе, спгашивали пго Ксюшу, я сказал вам, что ей никогда и в голову не пгидёт что-либо кгасть. Я повтогю вам это снова, если хотите.

— Я вам верю. А… ничего странного с вами в последнее время не происходило?

Абсурд какой-то. Я разговаривал с человеком, который умер полгода назад. Он вполне адекватно отвечал на мои вопросы, да и вообще вёл себя… обычно. Он был неотличим от живого человека. Он пил чай, руки у него были тёплые. Ни клыков, ни горящих злобой глаз, как это обычно бывает. Если бы только я не знал, что полгода назад этот человек принял яд. По моему позвоночнику пробежал предательский холодок. Это невозможно.

— Вот как в душу глядите, Никита Иванович! Я встгетил около своего дома какого-то ггажданина, котогый якобы тепегь тут живёт. Стгельцы воззгились на меня и сказали, что я, по их мнению, умег! Никита Иванович, я похож на умегшего?

— Н…нет, — выдавил я и для верности помотал головой. — Не похожи.

— Вот! Хотя, пгизнаться, недавно мне снился сон, что я действительно умег. Очень стганный сон.

Царский дворник выглядел искренним. Он, похоже, действительно не понимал, в чём проблема. В его картине мира всё было вполне логично: он шёл к своему дому, наткнулся на незнакомого мужика, который якобы теперь здесь живёт, а потом на стрельцов, начавших утверждать, что он, Сухарев, умер. В его понимании странными были именно они, но никак не он сам. Я видел, что он даже не пытается меня обманывать. Что с этим делать — я не знал. Человек умер, через полгода воскрес — и в упор не помнит этого факта своей биографии. Ему кажется, что он просто заснул. Дела-а…

— Николай Степанович, я могу попросить вас об одолжении?

— Газумеется. Всегда счастлив помочь милиции.

— Меня ждёт Горох, а вы, если не слишком заняты, не могли бы дойти до отделения? Мы расследуем новое дело, и ваша помощь очень бы нам пригодилась. Наша эксперт-криминалист задаст вам пару вопросов.

— Конечно, Никита Иванович. Если не возгажаете, пгямо сейчас отпгавлюсь.

— Благодарю, — я встал с сундука. Мы вышли во двор, Сухарев пожал мне руку на прощание и спокойным шагом направился в сторону ворот. Я проводил его долгим растерянным взглядом. Если бы я не знал, что он полгода назад умер, в жизни бы не догадался! Обычный. Чёрт побери, как я устал от этого слова в нашем деле.

Я вновь засиделся у Гороха до глубокой ночи. Государь потребовал отчёта о текущих делах, пришлось рассказывать. Я действительно не хотел пока посвящать его в расследование чудесных воскрешений, но деваться мне было некуда. Если бы Сухарев не объявился у царя практически под носом, я бы, может, и сумел потянуть время, но тут уж, как говорится, шила в мешке не утаишь. Царь попытался было отчитать меня за скрытность, но я сказал, что в таком случае обижусь и вообще ничего не расскажу. Он подумал, кивнул, велел подать наливку с изюмом и потребовал подробного доклада.

Я старался как мог. Рассказал и про собаку, и про Мирошкина, и про самую непосредственную связь Фильки Груздева с этим делом. Про дворника царь и так уже многое знал. Я добавил лишь, что собаку и Николая Степановича — если не знать заранее, что с ними что-то не так — ни за что не отличишь от живых. Про пса Яга в самом начале сказала, что не мёртвый он, живой, но «как-то странно». Больше я ничем удовлетворить царское любопытство не мог. Мирошкина я не видел, Митрофана Груздева же нам ещё предстояло поймать. Горох искренне хохотал, когда я описывал ночные приключения бывшего храмового дворника.

— А ведь верно, что все, кому охальника ни опиши, сразу Фильку представляют! Не так уж мы и ошибались, — подвёл итог государь. — Но кто ж знал-то!

— Никто не знал, Ваше Величество, потому что ну сами подумайте… невозможно это! Пятнадцать лет человек в земле лежал — и нá тебе! Самый странный, кстати, случай из всех четырёх.

— Здесь всякое возможно, Никита Иваныч, — Горох развёл руками. — По делу тебе ничем помочь не могу, а мешать так тем более не стану. Действуй согласно намеченному плану. Вы опергруппа моя верная, токмо на вас я в таких делах положиться могу.

Я кивнул. Мне показалось, что царь хочет сказать что-то ещё, но он промолчал, лишь подлил нам обоим тягучей сливовой наливки из графина.

— Ваше Величество, поздно уже, пора мне. Да и вас супруга заждалась, думаю.

— Давай по последней, участковый, за здоровье. И отпускаю тебя с Богом.

Мы выпили. Я поставил на стол пустую стопку и встал. Царь тоже поднялся, отечески обнял меня за плечи и даже перекрестил на прощание. Лишь у самых дверей, провожая меня, он вновь тихо заговорил.

— Никита Иваныч, найди того, кто это делает, да пред очи мои поставь.

— Найду, Ваше Величество. Во всяком случае, буду стараться.

— Найди, — голос царя странно дрогнул. — Ксюшкин отец ежели встал, то сама Ксюшка… что ж?

Я его понял и лишь беспомощно опустил взгляд. Лучше бы воскрес кто угодно другой, но только не Николай Степанович — лишнее напоминание о последней, бессмысленной и неправильной, но такой бескорыстной любви нашего государя. Мне вновь стало невыносимо грустно.

Если честно, я надеялся, что он её забыл.

— Ты не смотри на меня так, Никита Иваныч. То дело прошлое, и я уж женат безвозвратно. Ни о чём не жалею, Лидочку мою люблю и готов на всё, чтобы ей со мной хорошо было. А токмо… безвинно ведь сгинула девка, не должно так быть. Поставь мне этого колдуна бесстыжего, пусть Ксюшку поднимет. Отпущу, приданого дам, замуж пусть идёт — но пусть будет счастлива. За какие ж грехи перед Господом её прежде времени в могилу?

— Я сделаю всё, что от меня зависит, Ваше Величество, — твёрдо ответил я. Горох пожал мне руку.

— Иди с Богом, участковый.

Когда я вернулся в отделение, было уже около часа ночи. Митька дрых в сенях, из бабкиной комнаты раздавались заливистые рулады. Я даже позавидовал, если честно. У них обычный человеческий режим, а у меня… а ведь я начальник! Эх, ладно, чем жаловаться, пойду-ка я тоже спать. Всё равно эта горластая скотина опять заорёт ни свет ни заря.

Собственно, так оно и вышло. Когда я утром сполз вниз, бабка посмотрела на меня самым сочувственным взглядом. Не подумайте, после вчерашних посиделок у Гороха меня не мучило похмелье, просто хронический недосып ещё никого не доводил до добра.

— Никитушка, чтой-то мне вид твой не нравится. Накось, выпей, — Яга порылась на полках, достала какой-то пузырёк и накапала из него мне в стакан золотистой ароматной жидкости. Пахло травами и чем-то сладким.

— А что это, бабуль?

— Бальзам особый. Взбодриться поможет, — она улыбнулась. — Да ты пей, не бойся, али я травила тебя когда?

Я выпил. Жидкость разлилась по телу приятным теплом. На миг мне показалось, что уже осень. Да, именно осенью она и пахла — сухими степными травами и ветром. Буквально через пару минут головная боль отступила, и я почувствовал себя гораздо лучше — словно выспался на неделю вперёд.

— Полегчало, Никитушка?

— Так точно, бабуль. Спасибо. Но вообще нам с нашим режимом надо что-то делать, потому что это никуда не годится.

— Закончим дело — выспишься, участковый. Правда, на третий день от скуки взвоешь, — лукаво улыбнулась бабка. — А теперь давай-ка к столу.

* * *

После завтрака я начал собираться в путь. Ехать мне предстояло на речку Смородину — это около часа верхом от городских ворот. Именно там я предполагал встретить Ивана Полевика, давнего знакомца нашей бабки. Я с ним уже однажды виделся — когда приезжал за живой водой. Интересный тип, кстати. Яга говорит, он старше неё, но выглядит как мальчишка лет семи. Я бы в жизни не догадался, что этот забавный малыш силу имеет не меньшую, чем Леший или там, к примеру, Водяной. Воистину, иногда внешность бывает обманчива.

Пока я собирался, нагрянули стрельцы с докладом. Оказывается, Еремеев велел им идти на старое кладбище ночью, якобы так они с большей вероятностью обнаружат присутствие нечисти. Ребята честно выполнили задание: взяли Фильку Груздева под белы рученьки да при полной луне потащили его на могилу предка. Дьяк орал как резаный, пришлось вновь закатать его в ковёр и заткнуть рот. Впрочем, это, пожалуй, было единственной неувязкой всего мероприятия. В остальном у них всё прошло гладко: могилу Митрофана Груздева они нашли без проблем и честно проторчали там пару часов, дожидаясь хоть какого-нибудь сверхъестественного явления. Не дождались, решили копнуть, покойника в могиле не обнаружили. После чего с чистой совестью отправились в отделение, по дороге выгрузив дьяка у его дома.

Итак, Митрофан Груздев действительно воскрес. Нет, я мог и дальше продолжать закрывать глаза на очевидное и представить дело как вандализм (некто неизвестный похищает покойников из могил), но это было бы уже смешно. Ни у меня, ни у Яги уже не осталось сомнений: кто-то, обладающий достаточным могуществом, воскрешает людей. И не только людей — в конце концов, про Барбоса тоже не будем забывать.

Зачем — неизвестно, чем это нам грозит, мы тоже не знаем. Самое, наверно, дурацкое из моих дел здесь.

— Езжай, Никитушка, — напутствовала меня бабка. — Привет Ванюше Полевичку передай да совета его спроси. Он ведь, Ванюша, многое знает, что мне и не снилось даже.

— Всё сделаю, бабуль.

Она собрала мне с собой пару варёных яиц, несколько яблок, кусок пирога и флягу с водой и сложила это всё в сумку, которую я повесил через плечо. Затем я влез на коня, на прощание помахал всем присутствующим и выехал со двора. Я не оглядывался, но знал, что Яга обязательно перекрестит меня на дорогу.

У меня оставалось всего два дня (если считать сегодняшний), чтобы разобраться в этой странной истории с воскресающими покойниками. Я сильно сомневался, что успею, но, с другой стороны, мы и так делали всё возможное. Я сам, бабка, Еремеев с ребятами… все старались по мере сил. Да у нас и вариантов не было.

Мой путь лежал через восточные ворота. Дежурные стрельцы откровенно скучали, а потому попытались завязать со мной беседу, но я сослался на занятость и попросил просто выпустить меня из города. Они заметно огорчились, но ворота открыли, и я выехал на широкую пыльную дорогу. По ней мне предстояло целый час скакать до Смородины. Я пустил коня лёгкой рысью.

Снег давно сошёл, дождей не было, а потому дорога была сухой. Копыта моего коня выбивали из неё шлейф пыли, остававшийся позади. За время моего пребывания в сказочном царстве я стал держаться в седле гораздо увереннее, чем в первые дни, а потому мог себе позволить смотреть по сторонам. Красиво здесь. В который раз я подумал, как же сильно люблю это место. Я сделаю всё возможное, чтобы разобраться со свалившимся на меня делом, и верну Лукошкину его спокойную жизнь.

На деревьях вдоль дороги уже появились почки, на некоторых зеленела молодая листва. Воздух пах землёй и пылью. Я не доехал до излучины реки каких-то метров сто, когда прямо передо мной на дороге появился мальчуган в залатанной рубашонке. Конь встал как вкопанный, и я едва не вылетел из седла.

— Дядь, а дядь, дай фуражку померить!

Ванюша Полевичок собственной персоной. Я осознал, что по-прежнему в седле, а не улетел головой в ближайший куст, и перевёл дыхание.

— Уф… здравствуйте. Зачем было так меня пугать? — я сполз с коня и взглянул на Полевика сверху вниз. Глаза у него смеялись.

— Прости, участковый, привычка. Ты не по мою ли душу?

— По вашу.

— Ну я так и понял. Коня вон к деревцу привяжи, да пойдём прогуляемся. Вижу, дело у тебя ко мне серьёзное.

В прошлую нашу встречу он вёл себя куда более ребячески, даже всю мелочь у меня выклянчил. Я никак не мог привыкнуть к невероятному несоответствию внешности и поведения этого мальчишки его истинной сущности.

Я привязал коня к раскидистой иве. Ванюша Полевичок, не оборачиваясь, зашагал в сторону реки. Я двинулся за ним.

— Ну рассказывай, участковый, что тебя тревожит. Раз уж ты ради встречи со мной в такую даль забрался.

Мы уселись на крутом берегу Смородины, и я кратко изложил ему суть дела. Ванюша не перебивал, слушал внимательно, расправляя тонкими детскими пальцами складки на подоле своей мятой рубашки.

— Ох, Никита Иваныч… откуда ты на наши головы взялся — не знаю, но только не было ведь здесь раньше такого. Вот не пойму, ты неприятности притягиваешь на свою головушку бедовую, али что?

— Я не специально, — попытался оправдаться я.

— Да знаю. Но вот судьба у тебя, участковый, нехорошая, не видать тебе покоя на этом свете.

Я уж не стал уточнять, каким образом он это видит. И так новости не сильно радостные. Я порылся в сумке и предложил ему яблоко. Ванюша взял, повертел его в руке.

— Добрый ты человек, Никита Иваныч. Здесь я бы должен сказать, что помогу тебе, но…

— Что, не поможете? — думаю, разочарование было столь явно написано на моём лице, что он едва не рассмеялся.

— Я бы рад, участковый, да вот только не знаю, что и сказать тебе. Задал ты мне задачку. Были б обычные упыри — так тут и вопросов бы не было, как с ними бороться — многие знают, нет в том сложности. А такие, как у тебя… а нужно ли с ними вообще бороться? Мирные люди, от живых неотличимые. И собака на радость хозяину. Казалось бы, наоборот, всем от этого хорошо. А вот прав ты, Никита Иваныч, что-то здесь и меня царапает.

— Нам с Ягой тоже не нравится, — согласился я. — Всё нас толкает к тому, чтобы бросили мы это дело, потому что нет от него никакого вреда. Но не могу я так, есть в нём что-то неправильное.

— Вот русалки, например, Никита Иваныч. Девчата с поломанными жизнями. Ходят, говорят, каждая — красавица, каких поискать. А всё ж таки они мёртвые. А тут… Я слышал про такое, участковый. Да и то — на уровне «одна бабка сказала». Потому как с редкой вещью ты столкнулся, Никита Иваныч. Редкой, древней, очень зыбкой. Об этом только легенды ходят, да и те… кто их знает, где там правда. Сам я с этим не сталкивался, поэтому что здесь истина, а что нет — решай сам, я тебе не помощник.

Я достал блокнот и приготовился записывать. Ванюша Полевичок смотрел куда-то вдаль, взгляд его был серьёзным и печальным.

— Для таких, как ты описываешь, даже название есть, надо ведь их как-то обозначать. Кличут их «неживые-немёртвые», хотя правильнее было бы наоборот. Немёртвые-неживые, потому как из объятий смерти они вырвались, а до живых не дотягивают. Но тут уж как повелось. Как их сделать… это сложно. Такое лишь праведнику святому под силу, Божьим даром наделённому. Сказано в Писании, Никита Иваныч, что лишь Господу нашему и Двенадцати Его дозволено воскрешать. Понимаешь, в чём тонкость? Тот, кто это делает, поступками своими, милосердием, праведностью заслужил такие полномочия на земле. Он поднимает из могил почивших людей и возвращает их безутешным семьям, даря им покой. Неживые-немёртвые несут радость, воссоединение, но они не дотягивают до живых, потому как создатель их — человек. Не с врагом ты воюешь, участковый, перед тобой — святой мученик, страсти мирские победивший. Мало их на земле, и мало кто из них на такое решится, потому и не изучено сие. Никто не знает, нужно ли с ними что-то делать и если да, то что.

Я молчал, пытаясь осмыслить услышанное. Ванюша Полевичок неторопливо продолжал:

— Начнёшь с ними бороться, Никита Иваныч, — не поймут тебя люди. Ты ж на целостность семьи покусишься, любимых забрать попытаешься. Сам врагом станешь. Всё указывает на то, что бросать ты должен это дело, но вот подчинишься ты или нет — решать тебе. Тот, кто это делает, лишь чистыми помыслами руководствуется, не ищи тут зла. Сила его добром да милосердием питается, как только погрязнет он во грехе — так и утратит всё, и отвернётся от него Господь.

— Значит, не Кощей, — вынужденно признал я.

— Да ну о чём ты, какой Кощей, — отмахнулся мой собеседник. — Ты имеешь дело с праведником, каких и на свете-то единицы. Все мы грешны, Никита Иваныч. Будешь ты копать это дело — решай сам, с совестью своей договаривайся. Захочешь остановить их — ополчатся против тебя люди, остановишься сам — и никто не знает, что будет дальше. Больше я тебе, участковый, ничем помочь не могу.

— Спасибо и на этом, — вздохнул я. Припекало солнце, внизу несла свои воды Смородина, а на душе моей скребли кошки. — У меня пирог есть, будете?

— А чего ж не буду, давай. Разделю с тобой трапезу.

Я вытащил из сумки завёрнутый в бумагу пирог с капустой, развернул его и разломил на две части. Одну протянул Ванюше, от другой откусил сам.

— Бабка твоя пекла?

— Ага.

— Ох и знатная она в этом деле мастерица! Привет ей передай, пусть будет здорова. В общем, я тебе так скажу, Никита Иваныч: обычно вы, милиция, злодеев ищете, ну так вот теперь ищи праведника.

Я кивнул. Не было печали. Мы сидели на берегу, жевали пирог и яблоки, запивая водой из моей фляги, смотрели на реку. Среди сухой прошлогодней травы то тут, то там проглядывали золотые головки мать-и-мачехи. Я провёл рукой по земле, ощутив под ладонью её тепло, — стало немного легче.

— Спасибо тебе, участковый, за угощение да за привет от Яги. Давно мы с ней не виделись.

— Так, может, зашли бы как-нибудь на чай? Она рада будет.

— Она-то, может, и будет, а вот тот, кто защиту городу ставил, — явно нет.

— Защита города? — не сразу понял я. — А, этим у нас отец Кондрат занимается. Широкой души человек да веры неистовой. А в чём дело?

— Понимаешь, Никита Иваныч, мы все… я, Леший, Водяной, даже бабка твоя — мы ведь ещё до крещения на этой земле жили. А теперь для люда православного получаемся как бы немного… вне закона? Короче, отрицают нас верующие, нет нас. Потому мы никому на глаза и не показываемся, зачем ворошить прошлое? И священник православный, когда барьеры вокруг города возводит, — он ведь не от кого-то определённого, он всем нам дорогу в Лукошкино закрывает. А зачем, сам посуди, я пойду туда, где мне не рады, где дверь для меня на замок замкнута?

Я понимающе кивнул. Вечный конфликт веры.

— Но я, если честно, думал, что это действует только на Кощея… он ведь, злодей, сколько раз уже пытался Лукошкино разрушить. Вот государь и повелел отцу Кондрату защитой заняться.

— Как ты себе это представляешь, участковый? Невозможно такие барьеры против кого-то одного выставить, прочих не зацепив.

— А Яга?

— А что Яга? Она-то уже в городе. Она даже выйти спокойно сможет, а вот вернуться назад — нет, пока святой отец защиту не снимет, помолившись. То есть нет, хрычовка старая тоже не лыком шита и что-то в запасе наверняка имеет, и прорваться сможет, скорее всего, но это изрядно потреплет и её, и вашего отца Кондрата. Зачем такие сложности?

— И то верно, — вздохнул я. Об этом я не задумывался. Да что уж там, я действительно жил с мыслью, что отец Кондрат защищает Лукошкино исключительно от Кощея.

— Ладно, Никита Иваныч, пора мне. С тобой интересно, да только и дела не ждут. Бывай, участковый.

— Спасибо за помощь! — ответил я, но уже в пустоту — Ванюша Полевичок умчался.

Я ещё немного посидел на берегу, наблюдая за ленивым течением реки. Чуть поодаль находилась отмель, на которой в прошлый раз я едва не попался в ловушку коварных русалок. Сейчас на берегу реки было пустынно и тихо. Я доел варёное яйцо, завернул скорлупу в бумагу (выкину в городе), сложил в сумку и встал. Ленивый ветер медленно гнал по небу редкие облака.

Я вернулся к оставленному у дороги коню, отвязал его, взобрался в седло и двинулся в обратный путь. Времени было, по моим подсчётам, около одиннадцати. Я пустил коня шагом и погрузился в размышления. Разговор с Ванюшей Полевиком, несмотря на общую размытость, всё же привёл меня к некоторым выводам, основной из которых был озвучен им самим. Ищи праведника.

Старый бабкин знакомый был прав: обычно-то мы и в самом деле ищем злодеев. Воров, убийц, заговорщиков… да кого угодно, с разными преступлениями мне приходилось сталкиваться, но вот чтобы в поле нашего зрения попал безгрешный, чистый помыслами человек — это, честно говоря, у меня впервые. Я даже понятия не имел, где мне такого найти. К тому же я всё ещё не решил, полезу ли в это дело. Воскресают обычные люди — любимые, друзья, родственники. Ну, за исключением Митрофана Груздева (тут, видимо, вышла ошибка) и собаки. Что бы я сделал, если бы воскрес, к примеру, мой дедушка, который умер, когда мне было восемь? Ну, опустим то, что от шока я бы поседел… а так — я бы радовался! Я о многом не успел его спросить.

Вот и с остальными так. У Мирошкина семья, у Николая Степановича — три дочери, внуки… Я растерянно почесал в затылке. Имею ли я право лишать этих людей общения с родными? Ведь куда ни поверни — одна польза, только мне вечно что-то не нравится. Я чувствовал, что окончательно запутался. По большому счёту, смущало меня одно: они воскресают, а я никак не могу это контролировать. И государь не может, и духовенство — никто не может! Я просто обязан разобраться.

С этими мыслями я вновь пустил коня рысью. Хватит прохлаждаться, пора за дела.

В город я въехал незадолго до полудня. Заезжал я через восточные ворота, а потому о том, что именно сегодня в город приезжает польская делегация, вспомнил лишь в центре. Оно и понятно, поляки-то через западные пойдут, там в основном народ толпиться будет. А я попросту забыл. Один я на весь город, делами пришибленный.

До обеда ещё оставалось время, а потому я решил, что успею заехать к отцу Кондрату. Я мог бы оставить коня в участке, но, не будем отрицать очевидное, верхом быстрее. А святой отец мог помочь мне в расследовании. Да и потом, к кому, как не к представителю православного духовенства, обращаться с вопросом о праведниках?

В храме Ивана Воина было тихо. Я привязал коня к колышку в углу двора и отправился искать настоятеля. Я был настолько погружён в свои мысли, что едва не подскочил, когда меня окликнули.

— Никита Иванович! — ко мне быстрым шагом приближался отец Онуфрий. За ним, виляя хвостом, трусил пёс. — Вы не меня ищете? Нет ли новостей по делу?

Священник остановился, пёс тоже. Я постарался сохранять невозмутимое выражение лица. Барбос подошёл ко мне и привычно стукнул меня лапой по колену. Как и в прошлый раз, я сел перед ним на корточки, вот только теперь пёс не стал давать мне лапу. Вместо этого он подошёл ближе и поставил обе передние лапы мне на ногу.

— Вы ему нравитесь, Никита Иванович.

— Он мне тоже, — я взъерошил шерсть на загривке пса, он ещё активнее замахал хвостом. Главное не думать о том, что этот пёс воскрес и что я был на его могиле. Иначе я просто двинусь крышей. Морда пса так и лучилась дружелюбием. Чем плохо, что он снова рядом с хозяином? — Как у вас тут дела в целом?

— Господь милостив, — ответил отец Онуфрий. — Тихо всё, пока больше ничего необычного не случилось. Барбос, оставь батюшку воеводу, иди сюда.

Пёс послушно убрал лапы с моего колена и подошёл к хозяину.

— Вы не боитесь, что с ним снова что-то случится?

— Боюсь, Никита Иванович. За ворота особо стараюсь не выпускать боле. Понимаете, батюшка участковый, мне не хотелось бы думать, что в Лукошкине живут люди, способные животине бессловесной вред причинить, а всё ж таки… У нас в Пятиполье такого не случалось.

— Поверьте, у нас раньше тоже. Грустно, что вам пришлось с этим столкнуться. Рад был повидаться, но не могли бы вы проводить меня к отцу Кондрату?

— Разумеется. Думаю, он как раз не занят. Служба через час, вести её я буду, так что…

Отец Онуфрий приглашающе махнул рукой. Я пошёл следом за ним. Барбос немного постоял и подумал, а потом побежал с нами.

Отца Кондрата мы нашли в его каптёрочке. Святой отец отдыхал в компании самовара.

— Добрый день.

— Изыди, сатана! — густым басом ответствовал настоятель. Никак не привыкну к этому приветствию. Но, в конце концов, он дважды у нас сидел. Отец Онуфрий, сдав меня с рук на руки, поманил пса и вышел. Мы с отцом Кондратом остались вдвоём.

— Садись, Никита Иваныч, зачем пришёл?

— Посоветоваться. Мне требуется ваша помощь как специалиста.

— Чай будешь?

— Буду.

Отец Кондрат встал, взял с полки глиняную кружку с отбитой ручкой и налил в неё чай из самовара.

— На. А теперь излагай.

Если честно, с момента расставания с Ванюшей Полевиком меня мучило любопытство, а потому начал я совсем не по делу.

— Отец Кондрат, мне просто интересно. Ведь защита города — ваших рук дело?

— Моих. А почему тебя, участковый, это вдруг интересовать начало? — невозмутимо отозвался отец Кондрат, ставя на стол блюдо с ватрушками. — Государь наш, храни его Господь, повелел мне Лукошкино от нечисти оградить, вот я и расстарался.

— А как вы это делаете?

Отец Кондрат пожал плечами.

— Молюсь. Прошу Господа нашего и всех святых о защите, потому как токмо на их и уповаю. Ежели не будет слово моё достойно помощи — так в тот же миг упадут барьеры, я первым же это и пойму.

— А как они выглядят?

— Про то не ведаю. Не всякое оружие видеть дóлжно. А токмо нет через них врагу прохода, не пропустит город православный чужую магию.

— А свою?

— И свою тоже. Я, Никита Иваныч, лишь Господа нашего признаю и жизнь, ежели надобно, за Него покладу. А кто с непонятными намерениями пройти попытается, так тот сгорит сей же час, сожгут его барьеры мои огнём адовым.

— Слушайте, а помягче нельзя как-то? Не все же к нам со злом идут.

— Никита Иваныч, ты про городскую защиту поговорить пришёл? Так про то не со мной — с государем беседу веди. Я приказ исполнил и его предупредил, что ежели словом своим огражу город, то никто не пройдёт, никакая колдовская сила — ни чужая, ни местная. Никто, понимаешь? Или так, или никак, избирательно такие вещи не действуют. Государь согласие своё дал. Что тебе не нравится?

— А если, допустим, бабушка наша за городскую стену по грибы выйдет, а обратно потом вернуться не сможет?

— Никита Иваныч, ну ты совсем меня за дурака держишь! С бабушкой твоей мы ещё до тебя всё решили. Когда ей прижмёт из города выйти, а потом вернуться, она ко мне пришлёт кого-нибудь, а сама наготове будет. Я помолюсь да на пару минут защиту уберу.

Святого отца начинали раздражать мои вопросы, но он взял себя в руки.

— Защита эта, участковый, завсегда в руках наших настоятелей была. До меня отец Алексий её держал, да токмо святой он человек был, мягкий, ко всякому злу с прощением. И город оборонял так же, гнулись его стены во все стороны под врагом любым. А времена тяжёлые были, Никита Иваныч, колдунов всяких не счесть было. Тогда и попросил он для меня позволения у государя, дабы я этим занялся. Ну… как видишь.

— Вижу. Вы отлично справляетесь, — вежливо похвалил я.

— С Божьей помощью. Так ты о деле-то когда говорить начнёшь?

— Ах да. Сперва вот, — я раскрыл блокнот и показал настоятелю картинку, перерисованную мной с забора вдовы. — Вы когда-нибудь видели эту женщину?

Он взял блокнот и присмотрелся.

— Бабу эту вживую — нет, но картинка знакомая. Погоди-ка… здесь у нас я её видел. Дворник наш бывший малевал срам сей, ещё при отце Алексии. Фильки Груздева отец. Похабник был, каких мало. А что за баба?

— Жена его.

— Да ладно?!

— Честное слово, — я развёл руками. В принципе, я понимал, чем так удивлён святой отец: Митрофан Груздев, судя по описанию, был такого же тщедушного теловычитания, как и сын. А вот супруга его являлась женщиной во всех отношениях примечательной.

— Чудны, Господи, дела твои… — прогудел отец Кондрат. — Ну так и что, излагай далее.

— Излагаю, — я придвинул себе ватрушку и неспешно, за чаем, пересказал отцу Кондрату события последних дней. Настоятель слушал внимательно, не перебивал, лишь рассеянно теребил окладистую бороду.

— Да-а, дела, — наконец изрёк он. Я выдохся и теперь молча жевал. — Значит, говоришь, воскресают они, а ты и повлиять не могёшь?

— А почему я-то должен на это влиять? Мне кажется, это дело скорее в компетенции церкви, но уж никак не милиции.

— На собаке я уже силу слова Божьего опробовал — безрезультатно. Как ты верно подметил, мы имеем дело не с нечистой силой, не с бесовскими происками. Потому и я тут тебе ничем помочь не смогу.

— Подметил не я, Ванюша Полевичок. Я утром к нему на Смородину ездил.

— Ну, это на поверхности лежало, Никита Иваныч. Уж коли я молитвой да святой водой не смог наваждение отогнать, значит, то и не наваждение вовсе. Пёс этот по нашему двору бегает, ничем худым себя не проявляет, дружелюбен да ласков ко всем. К детям идёт, опять же. Обычный пёс, таких в городе сотни. Я, участковый, в этих материях не силён, не чую я за ним ничего необычного. Но ежели кто из старой гвардии об этих воскрешённых покойниках слышал да может их отличить, тому и карты в руки, как говорится. Может, от Ванюши твоего какой толк будет.

— А вы знакомы с ним?

— Никита Иваныч, — строго взглянул на меня отец Кондрат. — Я православный священник, мне с такими, как он, знакомства водить не дóлжно.

— Зря вы, он забавный мальчишка.

— Он не мальчишка, участковый, а внешность бывает обманчива, заруби себе на носу. Они были здесь ещё до веры христианской и будут всегда. Они помогают не по доброте душевной, скорее, от скуки — или просто потому, что не видят смысла вредить. Их можно использовать как источник мудрости, просить совета, но водить с ними дружбу? Храни тебя Господь, участковый, но я не в своё дело не полезу.

Я посмотрел на отца Кондрата с некоторым удивлением, он лишь пожал широкими плечами. Я решил не продолжать дискуссию: по большому счёту, его тоже можно понять. Мощь его веры я не раз видел в действии, он имеет полное право отрицать всё, что выходит за рамки его мировоззрения.

— Святой отец, я вот о чём хотел попросить. Первое: Митрофан Груздев сейчас перемещается по городу довольно хаотично, но нам кровь из носу нужно его поймать. А если мы предположим — просто предположим! — что однажды он объявится в местах, где часто бывал при жизни? Таковых у нас два, его собственный дом, где сейчас проживает Филимон Митрофанович, и храмовый двор. У дома дьяка я уже приказал выставить караул, там проблем не будет. Надеюсь, вы не против, если в ближайшие дни ребята из еремеевской сотни подежурят в ваших владениях?

Святой отец поскрёб бороду.

— Раз ты считаешь нужным, я, конечно, возражать не буду. Да токмо его ж отсюда погнали годов тридцать тому, я ещё послушником был. Ты уверен ли, что наш двор — то место, где он бывал часто?

— Других версий у меня нет, — обезоруживающе улыбнулся я. — Проверим эту.

— Ну тогда я своих предупрежу, они препятствий чинить не станут. А токмо смотри мне, коли хоть каплю спиртного у твоих стрельцов унюхаю — погоню взашей отседова! Потому как во храме Божием змию зелёному не место.

— Договорились, — кивнул я. — Да они и сами понимают, все ж люди крещёные. И второе, отец Кондрат. Нет ли у вас догадок о том, кто мог бы быть этим самым праведником? Ванюша Полевичок неоднократно упомянул, что создание неживых-немёртвых подвластно лишь человеку, чистому помыслами, искренне верующему, а может быть, и святому мученику. Должны же у вас такие быть на примете.

Настоятель крепко задумался. Молчал он долго, и я не нарушал его размышлений. Недопитый чай давно остыл, да мне уже и не хотелось.

— Задал ты мне задачку, Никита Иваныч, — наконец вновь заговорил святой отец. — Тут сходу-то и не сообразишь. Все мы грешны, участковый. Среди высшего духовенства таких не ищи, тут я тебе точно говорю, потому как в этих кругах обретаюсь. Сам я грешен, искушают меня страсти мирские да происки диаволовы, ежедневно и еженощно борюсь с ними. В Никольском соборе святых праведников и подавно нет, достаточно на епископа Никона посмотреть — сразу всё поймёшь. Юродивые? Тут, конечно, возможно, проверь на досуге…

Я едва не подскочил. Неужто Гришенька?! Отец Кондрат, впрочем, моего энтузиазма не разделял.

— Проверяй вначале, участковый, потом выводы делай. Вполне возможно, что юродивые могут быть к этому причастны. А могут и не быть. Да и на Гришеньке свет клином не сошёлся, в городе много таких… на которых Творец наш отдохнул.

Я сделал пометку в блокноте.

— Монахи? — продолжал размышлять отец Кондрат. — Тут вишь в чём сложность… человек может все заповеди блюсти, милостыню исправно подавать да исповедоваться хоть каждый день, а токмо душа его всё равно будет далека от Престола Божьего. В душу мы заглянуть не можем. Потому и не поймёшь ты сразу, праведник перед тобой али так, крест нацепил. На совести каждого это. Подумаю я над твоим вопросом, Никита Иваныч, да токмо всё равно непросто это. Мало таких и не на виду они, потому как истинно верующий к славе не стремится, они обычно в леса уходят, от искусов мирских подале, да молятся неустанно в пещерах да хижинах.

— Я и так уже понял, что просто не будет, — я вздохнул, встал и пожал отцу Кондрату руку. — Спасибо за чай и за беседу, святой отец. Буду искать дальше.

— С Богом, участковый, — отец Кондрат, не вставая со своего места, широко перекрестил меня. — Стрельцов своих приводи, пущай охраняют.

— Придут к вечеру, — пообещал я и двинулся к выходу.

Я настолько привык к полумраку помещения, что в первые мгновения едва не ослеп от солнечного света. Когда глаза немного адаптировались, я заметил, что неподалёку от моего привязанного коня сидит Барбос. Конь, впрочем, не обращал на него никакого внимания. При моём приближении пёс встал и активно завилял хвостом.

— Кому пришло в голову тебя травить, дружище… — я снова почесал его за ухом. Я и в страшном сне не представлял человека, который смог бы это сделать. Мне неприятно было думать о том, что отец Онуфрий, ехавший к нам из Пятиполья с открытым сердцем, теперь вынужден оглядываться по сторонам и лишний раз не выпускать пса за ворота. Не было ведь здесь такого! Если и случались у нас неприятности — так сразу было понятно: злодей орудует. Кощей, пастор Швабс, Алекс Борр… а тут даже не знаешь, в какую сторону кидаться. Ищи праведника! Где его найдёшь-то? Преступников — завались, один трактир на Кобылинском тракте чего стоит, а вот с праведниками беда.

Я выехал с храмового двора и пустил коня неспешной трусцой. Пообедаем, посоветуюсь с Ягой, а там авось что в голову и придёт. Дурацкое дело, но деваться некуда. И это хорошо ещё, что о наших воскресающих друзьях пока не проведали бояре — они ж мне проходу не дадут! Пусть пока сосредоточатся на заборах.

Яга ждала меня за накрытым столом.

— Ты как всегда вовремя, участковый! Мой руки — да и обедать.

— Слушаюсь!

Я, признаюсь, уже успел проголодаться. Ватрушка с чаем у отца Кондрата при моих забегах по городу и хроническом недосыпе — так, семечки. Яга выдала мне новое, расшитое петухами полотенце, и я сел за стол. Митька чем-то чавкал в сенях, стрельцы, освободившиеся с дежурства, с плошками в руках расселись на берёзовых чурбаках у забора. Бабка поставила передо мной тарелку борща.

— Кушай, Никитушка, совсем измучили тебя злодеи проклятущие.

Сил на возражения у меня не было. Я наворачивал за обе щеки, попутно пытаясь рассказать бабке новости сегодняшнего утра, но она решительно меня заткнула.

— Что ж ты неслух какой, Никитка! Доешь сначала!

На десерт Яга выставила плошку смородинового киселя и налила мне чашку чая. Потом, подумав, налила себе тоже и уселась напротив.

— Ну вот, теперь слушаю.

Я второй раз за сегодня пересказал свой диалог с Ванюшей Полевиком. Яга выслушала, задумчиво кивнула.

— Вот видишь. Я не сомневалась, что он что-нибудь присоветует. Ванюша многое знает, о чём я и не слышала даже.

— Про наш случай он слышал. Впрочем, он и сам говорит, что на уровне домыслов. Неживые-немёртвые — редкая вещь. Однако я, признаться, надеялся, что разговор с ним прояснит ситуацию, а я пойму, кого мне искать.

— Да говори уж честно, участковый, ты надеялся, что он тебе прямо так и скажет: на Ивовой улице в пятом доме живёт маг Берендей, мухоморы жуёт да людей воскрешает, иди, Никита Иваныч, да крути ему руки, — хохотнула бабка. — Ан нет, так не бывает, самому тебе искать придётся.

— Ну… да, я на что-то подобное и рассчитывал, — улыбнулся я. — Хотя чего уж там, одну идейку мне сегодня всё-таки подкинули.

— Да ну?

— Я имел беседу с отцом Кондратом и задал ему этот вопрос, о праведниках. Судя по его реакции, с праведниками у нас в городе негусто.

— Тяжки грехи наши, Никитушка… Уж ежели Ванюша говорит, значит, правда сие. Не от дьявола та сила, что умерших поднимает, и человек ею владеет чистый, страстями греховными не отмеченный.

— Вот, кстати, это мне тоже неясно. С каких пор у нас некромантия к числу добрых поступков причисляется? Ведь грех же страшный, бабуль, против Божьей воли человек идёт.

— Так-то оно так, белке в глаз бьёшь. Но вишь в чём тут тонкость, по моему разумению: тот, кто неживых-немёртвых в мир возвертает, — он ведь чем руководствуется? Люди к семьям идут, к любимым, значит, истинное благо сие. И думает он не о своей корысти или там, прости Господи, захвате мира, а исключительно о счастии скорбящих. Иначе не сработает его слово, Никитушка.

— Ага… то есть армия живых мертвецов — плохо и грех великий, а этих из земли поднимать, чтобы обратно к родичам шли, — хорошо и всячески одобряется. Слушайте, ну и стандарты тут у вас!

— Ты угадал, Никитушка, примерно так оно и работает. Я давно хотела тебе сказать, да решила повременить, пока ты с Ванюшей не встретишься. Это что-то очень древнее, дохристианское, языческой моралью писанное… да вот получилось так, что в наши каноны укладывается. Создатель их действительно чист душой, и ежели ты ему руки крутить начнёшь, он ведь не поймёт, в чём его злодеяние. Все ведь довольны, родичей своих почивших встречают… один ты вечно что-то выдумываешь. И, заметь, весь город будет думать именно так.

— Ванюша мне об этом тоже сказал, — с кислой миной ответствовал я. — Кстати, бабуль. У нас с отцом Кондратом небольшое обсуждение вышло, так вот спросить хочу… а как он на самом деле выглядит, Ванюша Полевичок?

— Про то не ведаю, Никитушка. Он испокон веку всем является в облике мальчишки. А там может статься, что истинного облика у него и нет вовсе. Не лез бы ты в это, участковый, есть вещи, человеческому разуму не доступные.

Я кивнул. Такой ответ меня устраивал. В конце концов, действительно ли я хочу это знать?

— Ладно, пока действующая версия одна. Отец Кондрат думает, что под описание святого праведника могут попадать юродивые. Дескать, они к искусам мирским равнодушны и вообще на своей волне. Как вам такое?

Бабка задумалась.

— Разумное зерно в том имеется. Походи, поспрошай… мы всё равно не знаем, в какую сторону копать. Что у тебя ещё на сегодня, Никитушка?

— Поляки к Бодрову приезжают, — я заглянул в блокнот. — Думал пойти посмотреть.

— А зачем они тебе, прости Господи?

— Понимаете, тут та же логика, по которой я на хоккейные матчи ходил. Народ разный соберётся, потолкаюсь в толпе, послушаю. Вдруг по городу уже слухи пошли? Мне нужно знать, чем, образно выражаясь, люди сейчас дышат.

— Ах вот оно что… тогда конечно, ступай, участковый.

— Вы со мной не хотите?

— Я-то? А пожалуй, схожу и я, разомну косточки. Может, ты и прав, Никитушка, насчёт сборищ-то народных.

— Вот-вот. Тем более новостей всё равно больше нет. Фоме отправим записку, пусть отрядит десяток стрельцов к отцу Кондрату.

— Ох не было нам печали с Груздевым — второй такой же добавился. Как думаешь, изловят они его?

— Рано или поздно изловят. Лучше рано, конечно, но тут уж как получится. А то забодал уже своей наскальной живописью, честное слово!

* * *

Я подождал, пока бабка соберётся, и мы вместе выдвинулись в сторону западных ворот. Шли не торопясь — Яга о чём-то размышляла, я оглядывался по сторонам. Весна была тёплой, в садах горожан начинали цвести деревья. Жужжали первые насекомые, летали бабочки. Красота! А мы тут с заборами да с воскресшими мертвецами увязли. Сейчас бы на рыбалку…

Почему-то вспомнился Горох. Ему возвращение Николая Степановича наверняка поперёк горла, потому как вновь ожили воспоминания о Ксюше Сухаревой. Любил он её или нет — не знаю, но подпустил очень близко. Жаль девчонку, вот честно. Ни за что ведь сгинула, а могла выйти замуж и устроить себе неплохое будущее. Бабка наша, помнится мне, обещала ею заняться — в смысле сделать её нормальной. А оно вон как вышло, не успела.

На миг я представил, что вернётся и Ксюша. Нет, то, что государь сохранит супружескую верность, даже не обсуждается, но больно ему будет. И Лидии, которая почует опасность, и Ксюше, которая не поймёт, почему больше ему не нужна. Одним словом, ничего хорошего из этого не выйдет. Нужно как можно скорее остановить эту эпидемию, иначе у нас полгорода воскреснет.

Вот так, в задумчивом молчании, мы приблизились к воротам. Я пробежал взглядом по толпе, намереваясь найти знакомых. Наше появление не осталось незамеченным: народ радостно загудел, указывая в нашу сторону:

— Никита Иваныч с бабкой экспертизною! От ща оглядятся да как пойдут заарестовывать — тока головы полетят!

Хорошего же о нас мнения…

— Ох и несладко иноземцам придётся! Бегать им сёння по городу сусликами да барсуками!

Яга лишь самодовольно хмыкнула. Похоже, ей такое внимание льстило.

— А чего ж токмо иноземцам? Кто правопорядок нарушать почнёт — того мигом в ежа лысого оберну, — пригрозила она и цыкнула зубом. — Ибо милиция на посту!

Я представил лысого ежа и хрюкнул от смеха. Откуда-то из толпы к нам пробирались Афанасий Тихомиров с напарником.

— Здорóво, Никита Иваныч! Как жизнь? Слышал ли, что в городе бают?

Я удивлённо приподнял брови.

— Видимо, нет… а что?

— Ребята вона с утра новость принесли, будто дворник с государева двора воскрес. Ну, тот, ядом травленный…

Мы с бабкой переглянулись. Получается, как минимум среди стрельцов слухи уже пошли. А ещё (в этом я тоже не сомневался) среди дворцовой прислуги и в скором времени дойдёт и до бояр.

— А ещё, слыхал ли? Говорят, что в городе колдун объявился силы безграничной, каковой это всё и затеял. Будто нет его силе преград, он с самим Кощеем тягаться может, а уж человека из землицы поднять да родичам безутешным возвернуть для него и вовсе пустяк обыкновенный. У тебя, Никита Иваныч, тоже ведь кто-то умер, небось, по ком ты скучаешь?

Я вновь вспомнил деда. Как бы я отреагировал, если бы он воскрес? Я бы… Господи, да я бы счастлив был! Мировой мужик, рыбачить меня учил, мастерить разное… я словно снова почувствовал смесь запахов, насквозь пропитавших его гараж. Машинное масло, резина, ещё что-то. Я столько не успел у него спросить.

Яга тронула меня за локоть, прогоняя неуместные воспоминания. Мне следует жить здесь и сейчас, я сыскной воевода столицы и обязан распутать это дело.

— А что, мóлодец, что ещё в народе бают?

— Да разное, бабушка. На площади, верите ли, Абрам Моисеич с утра засел. Кажет, будто бы с колдуном тем могучим знаком, а потому всякую просьбу передать может.

— К-какую просьбу? — прозаикался я, уже начиная догадываться. Кстати, вполне возможно, что байка о могучем колдуне идёт как раз от нашего гробовщика.

— Дык известно какую, о воскрешении. Люди ему записочки с именами несут и пожертвования посильные в ящик особый складывают. Мол, кто боле пожертвует, того родичи в очереди на воскрешение выше подымутся. Как думаешь, участковый, правда сие?

— Нет, конечно! — от возмущения едва не заорал я. Вы подумайте только! Уже нашёл возможность навариться. Раз люди не умирают, а воскресают, будем делать деньги на этом. Ох доберусь я до него…

— Да ладно? — стрельцы вытаращили глаза. — А то вона Степанова маменька колечко золотое в тот ящик кинула, мужа своего воротить хочет.

— Вот вам и ладно! Он понятия не имеет, кто это делает, и никакой связи с исполнителем у него нет! Господи, ну что за люди, почему ж вы всему верите…

— Так а сам-то ты знаешь что-нибудь?

— Я… скажем так, догадываюсь, но у меня пока нет доказательств.

Не знаю, зачем я соврал. Возможно, просто хотел выглядеть авторитетнее в их глазах.

— Так а если не врёт Шмулинсон? Вдруг он правда за наших словечко замолвит? У меня вот сестра в младенчестве померла, мать так убивалась…

— Вы, мóлодцы, всё, что еврей говорит, на десять делите, — посоветовала бабка. — Вот когда у него действительно народ по заказу воскресать начнёт — тогда подумаете, а сейчас-то что, один дворник.

— Так это, бабушка… — Тихомиров поскрёб бороду. — Говорят, не один. Вроде как Мирошкин старый ещё. Тот так вообще всего неделю как помер.

Я только отмахнулся от них. Пусть несут свои деньги кому хотят. А Шмулинсона я завтра же в отделение вызову. Тоже мне, посредник нашёлся. Сворачивать надо эту лавочку.

Городские ворота начали медленно открываться, и мы с бабкой протиснулись ближе. Польская процессия впечатляла. Впереди шёл пастор — невысокий, средних лет мужчина в богатом бело-золотом облачении. На груди его красовался массивный золотой крест. За ним следовала группа молодых людей в чёрном, они негромко, но слаженно пели на латыни. А уже за ними, по всей видимости, Казимир Венславский со свитой. Эти были верхом. Я остановил взгляд на всаднике, который, по моему мнению, должен был быть Ларискиным женихом.

На вид ему было лет тридцать пять. Высокий, худой, с хищно загнутым носом и длинными усами, что обрамляли рот. Одет он был неброско и даже немного небрежно, что ли, словно не видел нужды привлекать к себе внимание. Я обратил внимание на одну деталь. Он носил кольца, штуки по четыре на каждой руке, и вначале я заметил просто золотые ободки. Но пан Казимир приветственно поднял руку, и я понял, что это перстни, развёрнутые камнями к ладони. Судя по размерам и блеску этих камней, на них можно было купить небольшое поместье.

Навстречу процессии вышел епископ Никон, троекратно облобызал польского пастора в обе щеки. Затем появился Бодров с сыновьями, кто-то из особо приближённых бояр, красивая девушка вынесла каравай и соль. Пан Казимир спрыгнул с коня, передал поводья кому-то из своих и направился к будущему тестю. Я навострил уши, но безрезультатно: разговор пошёл по-французски. Что интересно, кстати: наш Бодров туп как пробка, его свита немногим лучше, а по-иностранному чешет вообще без усилий, как по-русски. И главное, остальным тоже всё понятно! Пастору, спутникам пана Казимира, нашим боярам. Я почувствовал себя неучем. Ладно бы по-английски, тут я ещё хоть что-то бы понял, но на французском разве что поздороваться смогу.

— Почему Лариски нет? — пробормотал я себе под нос. Яга пожала плечами:

— А на кой она тут? Он её до самой свадьбы не увидит, пока её рядом не поставят. Чего она тут-то забыла?

— В смысле? Подождите, бабуль… а они вообще виделись хоть раз?

— Нет. А зачем? — Яга, в свою очередь, тоже не понимала меня совершенно искренне. Её в этой схеме ничего не смущало.

— Вы хотите мне сказать, что здесь это нормально — не видеться до свадьбы? — шёпотом уточнил я. Впрочем, я мог и не шептать, на нас и так не обращали внимания. Народ интересовали красивые заграничные кони, песня церковных служек на непонятном языке, блеск одеяния священника и несколько гружёных телег, охраняемых вооружёнными всадниками.

— А что такого-то, Никитушка? Никак я в толк не возьму. Веками ж здесь так жили, чего ты удивляешься? Лариску покрестят по их обряду, а увидятся они у алтаря уже, там назад пути не будет. Развод им не дадут, у католиков это запрещено, да и какой развод, за тыщу вёрст отседова… стерпится-слюбится, ещё и детишек нарожают. Многие по сто лет так живут, увидевшись на венчании токмо.

— Так а если она не полюбит его?!

— Никитушка, — строго взглянула на меня снизу вверх бабка, — ты ежели на Лариску виды какие имеешь — скажи прямо. Потому как женой она ему перед Богом станет, поклянётся в горе и в радости рядом быть. Нет пути назад, понимаешь? Просто нет. Полюбит, причарует, свыкнется — бабья доля такова.

У меня голова кругом пошла от таких откровений.

— В моём мире всё не так, бабуль. И разводиться можно.

— Ну то дело твоё, конечно, но токмо здесь так. Все мы под Богом ходим. Бодров Лариску свою абы кому не отдаст, ежели иноземец забижать её станет — его наши и в Крякове изловят да головой в навоз окунут.

— Да Бодров продаёт же её! Вон, смотрите, сколько всего поляки привезли, — я возмущённо кивнул на телеги.

— Окстись, Никитушка! Там ведь мелочь всякая — дичина к столу, овощи да иной провизии помалу. Так, для соблюдения традиции, чтобы не с пустыми руками ехать. Это ж Бодров, у него своего золота — сундуки не закрываются, а Венславский гол как сокол, на франкские гроши живёт. Ты как-то всё диковинно переворачиваешь. Всё уговорено ужо, государь благословил, отец отпускает — чего ж тебе не нравится?

Я пожал плечами.

— Не по-людски это, бабуль. Пусть даже за титул — неизвестно с кем, на чужую землю… И нет у меня на неё никаких видов! Просто жалко девчонку.

— Чего зазря жалеть, коль доля такая. За королевича идёт, в замке жить будет.

Пока мы препирались, Казимир вновь вскочил на коня, Бодров взгромоздился в коляску, и они отбыли в сторону боярского подворья. Священника подцепил под руку епископ Никон — наверняка пойдут кагор пить за здоровье молодых. Телеги с конвоем тоже направили куда-то в центр, и понемногу вся процессия рассосалась. Мы с бабкой ещё немного потолкались в толпе и решили больше время не тратить.

— Домой, бабуль?

— Домой, Никитушка.

Она подцепила меня под локоть, и мы пошли.

— Бабуль, я вот спросить хотел. Я Ванюшу Полевика к нам на чай звал, а он сказал, что городскую защиту пройти не сможет. Потом я спросил об этом у отца Кондрата, он подтвердил: городскую защиту вообще никто пройти не сможет из тех… ну, на кого она направлена. Леший, Водяной, мавки и все остальные.

— Истину глаголет святой отец, так и есть.

— Бабуль, а вам не кажется, что это обидно? Вроде бы все они ещё до людей здесь жили, а их теперь куда-то не пускают.

— Почему обидно? Все всё понимают, городу защита необходима. Лучше не иметь возможности куда-то войти, чем знать, что если тебе дозволено, то и любому злу тоже. Им сюда и не надо особо, зачем? У них своя вотчина — леса, реки, у Ванюши вон — степь да поле. Чего они в городе не видели? Да и нельзя по-другому, участковый, избирательно такое не работает, то ж тебе не пропускной режим на воротах: этого впускать, а этого гнать в шею.

— А вы? Вы ведь тоже вернуться не сможете, в случае чего.

— Ну, я-то, Никитушка, и не выхожу. Мне за воротами делать нечего. А отец Кондрат великую службу городу служит, ибо не было до него у нас нормальной защиты. При отце Алексии так вообще одно название вокруг Лукошкина стояло — гнулось во все стороны да врагов пропускало. Тишайший был человек, всегда под удар подставлялся, а оборониться не мог. Но уж отец Кондрат навёл порядок, теперь кто только сунься с лихими намерениями — сгорит сей же час. Ох, Никитушка… а чтой-то у нас возле дома деется?

Я присмотрелся. До отделения было ещё полквартала, но нехорошо мне стало уже сейчас. На улице возле отделения гудела толпа. Из огня да, как говорится, в полымя. А ведь я надеялся на тихий вечер. Почему они все не у западных ворот?

Мы подошли ближе. Нет, ладно, к присутствию в жизни милиции особо ретивых лукошкинцев я почти привык, но к тому, что на нас возмущённо воззрится почти весь штат собора Ивана Воина, — вот к этому я был не готов. Монахи, диаконы, служки всех мастей смотрели на нас так, словно мы осмелились помешать как минимум пришествию самого Христа. Что же тут случилось?! Над своими подчинёнными грозно возвышался отец Кондрат.

— Никита Иваныч! — густым басом начал он. — Это что ж такое во храме Божием твои сотрудники себе позволяют?!

Я мысленно сложил два и два. Митька! Бабка, видимо, пришла к тому же выводу, а потому огляделась в поисках нашего младшего сотрудника. Он обнаружился без труда — связанный верёвками, как бабочка в кокон, лежал на земле и смотрел на нас добрыми печальными глазами.

— Что происходит, святой отец?

— Ирод твой, Никита Иваныч, при всём народе во время службы в храм ворвался да отцу Алексию промеж глаз граблей своей зарядил!

Я поперхнулся невысказанной фразой. Всё бы ничего, но ведь отца Алексия-то похоронили лет двадцать тому! Я выразительно посмотрел на отца Кондрата. Тот правильно истолковал мой взгляд и кивнул. Полагаю, если у него и оставались после нашего разговора сомнения по поводу нашего дела (ну там, к примеру, участковый развлекается, рассказывая небылицы, или с ума сошёл), то сейчас они развеялись окончательно. Отец Алексий воскрес.

Яга тяжело вздохнула.

— Ох и за что нам это, Никитушка… грешны мы.

— Ну, нам в любом случае деваться некуда, — это было сомнительным утешением с моей стороны, но хоть что-то. — Граждане! — я повысил голос, обращаясь к собравшимся. Полсотни пар глаз смотрели на меня крайне укоризненно. Честное слово, не будь я настолько закалён общением с местными — устыдился бы. — Прошу всех разойтись. Я разберусь в случившемся и, уверяю вас, виновные понесут наказание.

— Да он же ж из отца Алексия чуть дух не вышиб! Не потерпим такое! — загудела толпа. У Митьки, кстати, уже не первый раз с ними стычки. То он на пару с Абрамом Моисеевичем арестовал целый крестный ход, то с храмовыми бабками повздорил… Не складываются у нашего младшего сотрудника отношения с духовенством. Чего он, кстати, к отцу Алексию прицепился? Подумаешь, воскрес человек, с кем не бывает. Где он сам-то, кстати? Я огляделся в поисках человека, наиболее, по моим представлениям, соответствовавшего описанию прежнего настоятеля. Не нашёл.

— А где ж отец Алексий-то? — негромко уточнил я у отца Кондрата.

— При храме остался, с нами не пошёл. Никита Иваныч, ну ты ж уйми своего аспида! Ведь который раз кровь нашу пьёт!

— Я с ним проведу разъяснительную беседу и дам по шее, — пообещал я. — А теперь, будьте любезны, отправьте своих обратно и пожалуйте в участок, чай пить будем. И вы мне спокойно расскажете, что к чему.

Теперь была моя очередь угощать святого отца. Он чинно кивнул:

— Ну коли так… но смотри мне, геерон сладкоречивый! Ежели на тормозах спустишь издевательство над преподобным — прокляну!

— Договорились.

Отец Кондрат повернулся к своим.

— Братья! Сыскной воевода клянётся, что со всей строгостью накажет ослушника. На том я лично стоять буду! А посему идите с миром да за отцом Алексием присмотрите, ибо слаб он здоровьем. Я же побеседую с участковым и к вечерней молитве возвернусь.

Его подчинённые ещё немного побубнили, но противиться не стали. Оно и разумно, отцу Кондрату попробуй возрази — он и по загривку огреть может, во славу Божию. Но так-то, конечно, по-православному, с молитвой да с прощением.

Мы трое прошествовали в терем. Митьку я велел развязать и без лишних слов отправил его топить баню. Дело к вечеру, не помешает и помыться перед сном. С ним я потом разберусь, для начала мне нужно выслушать версию отца Кондрата, а уж потом, если силы останутся, то и Митькино представление посмотрим. Хотел бы я знать, зачем он к немощному старику полез, да и в целом — каким ветром его в храм занесло.

Пока отец Кондрат крестился на иконы в углу, Яга принялась колдовать с самоваром. Словно сами собой, на столе появились протёртая с сахаром клюква, пирожки с повидлом и кисель в миске.

— Не побрезгуйте, святой отец, уж чем богаты.

— Благодарствую, матушка!

Мы расположились за столом, я раскрыл блокнот.

— Я готов. Излагайте.

— Ох, Никита Иваныч… от токмо мы с тобой поговорили — и нá тебе! Выхожу я во двор, а ну как проконтролировать что нужно, смотрю — Господи спаси и помилуй! Идёт наш отец Алексий. Я уж на что историю твою чуднýю выслушал, можно сказать, готов был, но не настолько же близко! Не в нашем же храме, участковый, второй случай за неделю! И ладно бы собака, на это я ещё готов закрыть глаза, но преподобный наш, какового я сам же перед смертью исповедовал осьмнадцать годов тому? Вот веришь, Никита Иваныч, я там так на ступеньки и сел.

— Верю, чего ж нет. Если бы кто-то из моих знакомых воскрес, я бы не то что сел — я упал бы. Вы пейте чай, святой отец, бабуля туда пустырник кладёт, для успокоения нервов.

— Благодарствую, оно мне вчасно. Так вот, идёт наш отец Алексий, каким я его помню, с палочкой, с крестом на шее… с крестом, Никита Иваныч! Значит, Божья сила с ним, не диаволовы то происки. Чтой-то ты, говорит, Кондрат, как беса увидел. И перекрестил меня эдак отечески. Я, участковый, человек не робкий, сам знаешь. Я православную жизнь в городе поддерживаю, мне внешние барьеры подвластны, в подчинении у меня человек сто… а тут я, признаться, опешил. А он смотрит на меня так ласково, давненько, говорит, меня не было. Ну теперь-то уж я помогу тебе с делами управляться, ибо вижу груз на твоих плечах великий. А я сдуру-то и спроси: а где ж вы были-то, отче? Сам ведь я над могилкой евонной стоял…

— Прощальную молитву вы читали?

— Нет, не я, а какое это имеет значение? Отец Феофан, но он вскоре после того в монастырь дальний уехал. А жив ли — про то не ведаю.

— Да не знаю, может, и не имеет… — впрочем, пометку в блокноте я сделал.

— А я ж смотрю на него, Никита Иваныч, а сердце так и колотится. Шутка ли, отец Алексий воскрес! Я, говорит, в паломничество по святым местам ходил, вот токмо вернулся, совсем родную обитель забросил.

Паломничество, значит. Интересно. У Сухарева, например, полгода с момента смерти вообще вылетели, в его понимании он просто спал одну ночь. А отец Алексий понимает, что прошло несколько лет. Что это, мнимые воспоминания? Врёт? Для меня это пока оставалось загадкой. Ясно одно: череда диковинных воскрешений продолжается. В среднем по одному случаю в день, но, возможно, мы не обо всех знаем.

— Святой отец, пока к слову пришлось. Вы говорили, что отец Алексий при жизни был праведником и чуть ли не святым. Под мой сегодняшний запрос он не подходит?

Отец Кондрат задумался.

— Сам себя, что ли? Но ведь он токмо сегодня появился, а остальные-то раньше. Или, думаешь, он воскрешал остальных, а сам в это время находился где-то ещё?

— Примерно.

— Вроде бы зерно истины есть… и отец Алексий под твоё описание подходит как никто, ибо праведен он был при жизни, учение Господа нашего чтил да свет Его в души людские нёс. Но ведь вот затык, Никита Иваныч. Что-то мне не верится, что осьмнадцать годов спустя он сам себя из землицы сырой извлёк. Почему не раньше, ежели то в его власти? А если не своими силами он воскрес, то кто его поднял? Тогда мы вообще на том же месте топчемся, ибо всё это веточки, а до корня мы добраться не можем.

— Кто стрижёт парикмахера, — не к месту пробормотал я. — Не обращайте внимания, глупая присказка. Я, честно говоря, тоже склоняюсь к версии, что это не он. Ну, в смысле, что он хоть и праведник, но в остальном ничем не отличается от прочих. Ладно, с этим вроде понятно… что ничего не понятно. Давайте дальше, чего там Митька наш опять устроил?

— Значит, слушай дале. В храме моём народ сменился, молодых много, они отца Алексия-то и не застали. Помимо меня, всего трое его помнят. Собрал я их, посоветоваться дабы, потому как дело сие запутанное. Как я людям объясню, что отец Алексий воскрес? Сначала не поверят, а потом и вовсе панику учинят.

— Это верно, — вздохнул я и взял с блюда пирожок с черникой. Кстати, да, основная проблема этого дела в том, что нам же действительно никто не верит. А убеждать широкие массы — себе дороже, да и смысла нет. Приходится врать.

— И пришли мы ко мнению, что попросим отца Алексия назваться просто паломником, пилигримом, моим давним другом. Уж как мы это ему самому объясним — так и не придумали, а токмо с тем намерением направились мы в храм, где отец Онуфрий службу читал. Тут как раз и стрельцы твои подтянулись, и этот изверг с ними.

— А он-то зачем? — скорее сам себя, чем окружающих, спросил я.

— Так от скуки небось, Никитушка, — подала голос бабка. — Он же, когда руки занять нечем, вечно выдумывает всякое.

— Отец Онуфрий — он ведь как читает: спокойно, размеренно, тишина у него на службах, ибо не слышно ж ничего.

Я кивнул, вспоминая тихий, сонный голос помощника настоятеля. Таким голосом только колыбельные петь.

— Народ слушает, стрельцы, все слушают. Отец Алексий по дряхлости лет на скамеечке в углу присел и дремлет. И тут я глядь — Филька Груздев, как на грех, прямо к нему чешет. Остановился, руки в боки, смотрит эдак любопытственно. А потом как заорёт на весь храм: «Да ведь это ж отец Алексий! Прямиком из могилки воскрес!». Ну вот сам подумай, Никита Иваныч, как я этому вертопраху мог в ухо не дать?!

— Дали? — уточнил я.

— Дал, не сдержался. Грешен я, но за то помолюсь на сон, Господь милостив. В ухо я ему зарядил, заткнулся аспид, к стенке отлетевши, а токмо панику посеял ужо. Народ как из храма ломанулся — кого-то там же и затоптали, лекарей звать пришлось. А Митька твой отца Алексия за шиворот схватил да как даст ему щелбан промеж глаз! Дескать, щас посмотрим, живой ты али мёртвый. Вроде как храбрость великую почуял, будто бы во храме Божием с бесами сражается. От щелбана того тебе или вот мне, к примеру, одна обида была бы разве что, но отец Алексий-то! Он ведь при жизни ещё немощен был, а уж по воскрешении и вовсе на ветру колышется — так без чувств и повалился. Ну тут уж ребята мои не стерпели. Навалились всем миром да повязали супостата, ибо мыслимое ли дело — святого человека щелбаном промеж глаз одаривать? Ну и Груздева, знамо дело, за паникёрство.

— А Груздев где?

— В храме застался. Учат его уму-разуму ребята мои, что негоже на старика Божьего глотку драть.

А, стало быть, у Филимона Митрофановича сегодня тоже весёлый вечер… Мы с бабкой злорадно хмыкнули.

— Так, а после вы решили доставить нашего младшего сотрудника в отделение. Спасибо, я это ценю. Скажите своим, что он получит фронт работ по дому и ещё пару дней со двора не выйдет.

— А как вы это проверите? Утечёт ведь.

— Ну, Кондрат Львович, ты меня совсем уж недооцениваешь, — улыбнулась Яга, демонстрируя кривой клык. — Как токмо со двора шаг сделает — мигом в полено обернётся, оно ж просто всё. Тут, кстати, участковый меня днём спрашивал, не держу ль я на тебя обиду, что ты мне тайно в город и из города шастать не дозволяешь.

— Эвона как, — покивал святой отец. — Ну и как, не держите?

— Да Господь с тобой, Кондрат Львович!

— Благодарствуем, матушка. А токмо, Никита Иваныч, ты уж не бросай следствие, ибо зело странно сие. Первый случай ведь так близко от нас — и сразу отец Алексий! Что мне с ним делать теперь — ума не приложу. Он ведь искренне считает, что был в пилигримке. А ежели скажу я ему, что он осьмнадцать годов в земле лежал — а ну так обратно умрёт он удара сердечного? Грех на мне будет.

— Ну… тогда придерживайтесь версии с возвращением. Я так понимаю, те, кто его знал, будут молчать?

— Будут. На том мы договорились, люди надёжные. Разве что Груздев…

— Груздева я бы вообще в поруб на пару дней отправил, пусть посидит в холодке, подумает. В каждом деле ведь нам от него покоя нет! Да, кстати, стрельцы на службу заступили?

— Истинно, — кивнул отец Кондрат. — Особливо бдят за воротами. Вечерю им выдадут, а там пущай дежурят, своих я предупредил. Стрельцы твои — люди мирские, нам с ними делить нечего.

— Караул у дома Груздева мы тоже поставили. Думаю, прорвёмся, одним делом меньше станет. Бояре ведь с этими заборами самого государя на уши подняли…

— Бог тебе в помощь, Никита Иваныч. А токмо пойду я дела править. Митьку своего накажи примерно, дабы неповадно было руки распускать.

— Накажу, не сомневайтесь. Он у нас со своей самодеятельностью уже в печёнках сидит.

Расстались мы на самой дружеской ноте. Я видел в окно, как святой отец пересёк наш двор, благословил сунувшихся к нему стрельцов и вышел за ворота. Я закрыл блокнот с заметками и тяжело вздохнул.

— Не горюй, Никитушка, прорвёмся, — бабка обняла меня за плечи. — Но ведь нудное какое дело, согласись. Уж лучше б убили кого, честное слово.

— Для баланса, что ли? — кисло скривился я. — Нет уж, пусть лучше так, иначе мы вообще погрязнем. Одни умирают, другие воскресают… хватит!

— Шёл бы ты, участковый, в баню, — посоветовала бабка. — А то на тебя смотреть больно.

— Уже иду, бабуль.

Она выдала мне с собой чистую одежду и полотенце, и я вышел во двор. Заходящее солнце освещало город розово-оранжевыми лучами. Скоро зацветёт черёмуха. Скоро этих пьянящих ароматов станет больше в разы. Сердце моё переполняла тёплая любовь к окружающему меня миру.

По моим ощущениям, я провёл в бане часа полтора. Когда я, чувствуя невероятную лёгкость во всём теле, вышел, на улице уже стемнело. Стрельцы зажгли фонари по периметру двора. На фонари в нашем квартале тратятся далеко не все — это дорого. Но, в конце концов, не можем же мы допустить, чтобы неугомонный Митрофан расписал своими художествами и наш забор. Бабкин кот Василий сидел на берёзовом чурбаке и сверкал глазами. Инфернальное зрелище, кстати. Я помахал дежурным стрельцам и скрылся в сенях.

А в тереме меня встретил неожиданный, но приятный гость. Государь приехал, чтобы разделить с нами ужин. Заметьте, не нас к себе вызвал, а решил наведаться сам. Мы обменялись дружескими рукопожатиями.

— Здорóво, Никита Иваныч! Должно же ты полощешься.

— Так вы б предупредили, — я сел на своё место у окна. Царь выглядел настолько счастливым, что на его сияющей физиономии можно было блины жарить.

— Новость у меня для вас великая!

— Подождите, дайте угадаю… Бодров решил, что ему надоел наш климат, и переезжает жить за границу? Нет? Лариску выдают за дьяка Филимона, а поляки уезжают ни с чем?

Яга тихо прыснула в кулачок.

Опять нет? Хм.

— Три богатыря одновременно воскресли?

— Да ну тебя, Никитка. Что ты чушь-то городишь! Говорю ж тебе, новость великая. Лидочка моя разлюбезная обрадовала меня ныне. Наследник у нас будет, участковый!

Ого. Я ещё раз торжественно пожал государю руку.

— Поздравляю! Отличная новость, Ваше Величество.

Я в самом деле был за них рад. Горох, конечно, ещё молод, ему и сорока нет, но вопрос престолонаследия последние годы стоял особенно остро. Наш государь был вдовцом и долгое время не спешил связывать себя узами нового брака. Внебрачных детишек по царскому подворью носилось штук пятьдесят, многих, как своих, воспитывали царские слуги. А вот законного наследника не было. Бояре ему, кстати, на эту тему все уши прожужжали, дескать, не дело это — не то что сына, а и дочки нет! У самих-то бояр, конечно, по трое-четверо, а то и больше, есть на кого нажитое непосильным трудом оставить. Тот же Бодров, например, двух взрослых сыновей в думу протащил. Короче, нет, это просто отличная новость!

— За такое дело не грех и выпить, — бабка удалилась в свою комнату и вынесла оттуда небольшую тёмную бутылочку. — Смородиновая настойка. Как раз для особого случая берегла.

Я достал с полки три гранёных стакана, и Яга разлила в них густую тёмную жидкость. Сладкий запах ягод немедленно поплыл по горнице.

— Ну, за будущего наследника! — с чувством произнёс Горох, перекрестился и залпом выпил. — Ух хороша! Вы, бабушка, у нас на все руки.

— В свободное время, — скромно потупилась бабка. Я пил медленно, маленькими глотками. Хотелось подольше чувствовать на языке медовый вкус лета. Яга, расчувствовавшись, промокнула глаза уголком платка. — Храни Господь вашу семью, государь. Вся страна ведь этого сколько лет ждала.

И тут же, словно поняв, что сказала что-то не то, осеклась. Горох сдвинул брови, по его лицу пробежала тень неясной грусти, но он тут же отогнал её и вновь улыбнулся.

— Прошлые дела, бабушка. Пусть всё идёт как идёт. Сегодня я счастлив, и вы, верная моя милиция, будьте счастливы вместе со мной.

Будем, конечно! Хотя повод для печали у нас, конечно, был: мы явно не укладывались в установленные сроки, но повлиять на это никак не могли. Думаю, даже Гороху было ясно, что дело только разворачивается в полную силу. Но это тоже потом. Сегодня у нас будет тёплый вечер в дружеской компании, сладкая настойка с запахом лета и отличные новости.

Я решил не откладывать дело в долгий ящик и сразу после завтрака отправился на Червонную площадь учинять разнос нашему предприимчивому гробовщику. Подумать только, он в любой передряге находит способ заработать. Милиция, значит, с этими ожившими покойниками за голову хватается, а он уже бизнес наладил! Ну я ему устрою…

Я в кои-то веки выспался. Горох ушёл незадолго до полуночи, и мы с бабкой не стали засиживаться. Проще всех было нашему Митьке: он вырубался часов в восемь вечера, и тогда у него над ухом орать можно было — не просыпался. Но уж и вставал с петухами. Я так и не успел, кстати, провести с ним разъяснительную беседу. Митя у нас парень доверчивый, а потому не первый раз ведётся на различные провокации. С дьяком подчинённые отца Кондрата воспитательную работу провели, а с Митькой нам предстояло разбираться самим. Но это ладно, не впервой. Я уже должен был привыкнуть.

Заглянуть, что ли, в храм Ивана Воина, посмотреть на ожившего настоятеля? Хотя… я уже примерно знал, что увижу, а потому решил не терять время. Моих способностей всё равно не хватит, чтобы отличить его от живого или понять, что с ним что-то не так. Обычный человек. Я верил на слово отцу Кондрату. Можно, конечно, отправить к ним бабку, но и она вряд ли что-то скажет. Вот только…

От неожиданно посетившей меня догадки я остановился так резко, что шедший позади мужик удивлённо меня окликнул:

— Батюшка воевода, ты живой? Не подсобить ли?

— Живой, спасибо, — успокоил я и шагнул в сторону, чтобы не стоять посреди улицы. Яга умеет видеть недавнюю историю предметов. Зубов, костей, хоккейных кубков… в наших расследованиях этот навык неоднократно пригождался. Я уже предлагал ей проделать это с частицей, взятой от пса, — когтем, шерстью или чем-то подобным. Мы споткнулись ещё в самом начале о невозможность интерпретировать результаты — собака ведь, а лай мы понимать не умеем. Но кто нам мешает проделать это теперь? Людей-то оживших у нас — выбирай не хочу. Хоть Николай Степанович, хоть отец Алексий… Груздева бы поймали — и он бы сгодился. Мы сможем увидеть хоть какие-то следы с момента их возвращения. Я должен как можно скорее напомнить об этом бабке. Меня больше всех, конечно, интересовал отец Алексий — как минимум потому, что он предположительно мог оказаться тем самым праведником. Ну, то, как он сам себя из могилы поднял, — другой вопрос, да и мне слабо верилось, что это возможно. Но! Мы говорим о человеке, пролежавшем восемнадцать лет в могиле. Это в принципе невозможно!

Мне очень хотелось схватиться за голову. Казалось бы, живи и радуйся. Обычно у нас обратная ситуация, смерти расследуем, а тут…

И второе. Я как-то совсем забыл выяснить, где их всех хоронили. Ну Мирошкина, допустим, вообще не успели, он дома и умер, и воскрес. Пёс — понятно где, но он из всех единственное животное. Груздев на старом кладбище. А остальные? И есть ли между ними хоть какая-то взаимосвязь. Я не сразу сообразил, кому это поручить. У Яги и так забот по маковку, к тому же я её колдовать буду просить. Митьку на такое отправлять нельзя, он кладбищ боится. Я ещё немного подумал и подошёл к стрелецкому патрулю на перекрёстке.

— Ребята, как бы мне Фому Силыча найти? Я на площадь иду, и он мне там будет нужен.

— Да без вопросов, Никита Иваныч. Они в трактир на Пороховой улице поехали, драка там. Сказать ему, чтобы, как освободится, к тебе ехал? Будь спокоен, воевода, порученьице твоё мигом передам, — вызвался один из них. — Всё Фоме Силычу обскажу как велено.

— Спасибо, — кивнул я. — Благодарю за службу, орлы.

И я направился дальше. За моей спиной раздался удаляющийся топот конских копыт — это стрелец помчался передавать мою просьбу Еремееву. Я достал из планшетки блокнот и на ходу нацарапал в нём следующее: «1. Отец Алексий. 2. Места захоронения». Ведение записей и вот таких заметок очень мне помогало, потому что держать в голове все детали наших расследований — никакой памяти не хватит.

На площади царило оживление. Оно и понятно, выходной день, но… Я постарался сделать максимально беззаботное лицо и зашагал в центр. А там… ей-богу, я его сегодня же в поруб посажу! Для профилактики и смирения духа ради. Абрам Моисеевич возвёл на площади что-то вроде передвижного ларька с тряпичной крышей. За прилавком на табуретке сидел он сам, по обе стороны от него стояли два деревянных ящика с прорезями вверху. Взволнованный народ толпился вокруг, поэтому меня гробовщик заметил не сразу. У меня был шанс от души послушать.

— И что, я тебе деньги в ящик, а ты мою маменьку в очередь на воскрешение? — громко спросил бородатый мужик, по-видимому, кузнец.

— Таки да, не сомневайтесь. В один ящик — скромное пожертвование, в другой — записку с именем, всё просто. Заметьте, фиксированной суммы нет, ибо бедному еврею ничего от вас не надо! Всё на нужды исполнителя нашего, что силой чародейной наделён. Всё до копейки передам ему.

— А как он поймёт, кто сколько внёс? — встряла бабулька божий одуванчик, в платочке и с клюкой. Абрам Моисеевич терпеливо улыбнулся.

— На то он и чародей. Берёт из левого ящика бумажку с именем и сразу видит, кто в правый ящик да сколько положил.

— А можно ль возьму я оттудова? — бабкина рука потянулась к правому ящику.

— Это ещё зачем?

— А чтоб дед мой, пьяница, ненароком не воскрес!

— Таки ви ж в левый ящик ничего не клали.

— А я на всякий случай, — не унималась старушенция. — Он же ж возьмёт да и подымется, мне назло, что водку от него при жизни прятала.

— Нельзя! — воспротивился Абрам Моисеевич. А народ между тем всё прибывал.

— А дети если, некрещёные? — я повернулся на голос и увидел молодую женщину с заплаканными глазами.

— Некрещёных не принимаем, — тоном профессионального клерка отозвался Шмулинсон. Я начал терять терпение: в конце концов, это было просто подло — вот так давать людям надежду. Я понятия не имею, отчего они воскресают, но в том нет никакой закономерности. Женщина залилась слезами и скрылась в толпе. Я протиснулся ближе.

— Абрам Моисеевич, что за балаган вы тут устроили?

Он увидел меня, нервно сглотнул, но самообладания не потерял.

— На сегодня приём окончен, приходите завтра. Приём окончен! Никита Иванович, ви как всегда вовремя. Не желаете ничего положить в ящик?

Народ понемногу начал разбредаться.

— Абрам Моисеевич, вы же понимаете, что, когда до них дойдёт вся суть вашей аферы, они положат в один из этих ящиков вас?

— Никита Иванович, я вас умоляю… когда это ещё случится. И вообще, что плохого в том, что бедный еврей собирается получить свой небольшой гешефт? Я могу взять вас в долю, хотите?

— Нет.

— А почему?

— Абрам Моисеевич, вы действительно не понимаете, что в этом плохого? Вы даёте им надежду, играете на эмоциях, а исполнить обещанное не в ваших силах.

— Ой, Никита Иванович, не делайте мне нервы. Они кладут в ящик кто копейку, кто две, разве я могу на эти деньги прокормить мою бедную Сару и двоих детей? Похоронный бизнес скоро скатится в убытки. Умирать теперь не в моде, люди воскресают кто во что горазд! Ви понимаете всю суть моих страданий? Я разорён!

— Прекратите ломать комедию! — я стукнул кулаком по прилавку. — Я сейчас вызову стрельцов и посажу вас на пятнадцать суток! Ладно, допустим, вас ничего в вашем бизнесе не смущает, но ведь вы не можете исполнить то, что обещаете. А это уже мошенничество, Абрам Моисеевич. А за мошенничество у нас что бывает?

— И шо же?

— Вас выгонят из города. Если вы хотите и дальше продолжать здесь жить, вам придётся свернуть лавочку. Я не потерплю в Лукошкине подобного бизнеса и поэтому лично прослежу, чтобы вас внесли в чёрные списки всех четырёх ворот. Я не шучу.

— Ой, Никита Иванович… — Шмулинсон обезоруживающе улыбнулся. — Таки ви не хотите войти в долю? Я сам десять процентов.

— Нет.

— Двадцать.

— Абрам Моисеевич, не торгуйтесь, вы не на рынке. У вас ровно минута на принятие решения. Пока вы будете сидеть в порубе, я предупрежу государя и стражу всех ворот.

— Без ножа режете, Никита Иванович! Но таки я вас понял. Позвольте только узнать, кто покроет мои убытки в похоронном деле? Могу я забрать с собой ящики?

— Нет. Ящики я конфискую.

— Ви хотите забрать всё?! — он вытаращил глаза. — Я предлагал вам долю — вам мало?

— Всё, что вы тут насобирали, я отнесу в храм Ивана Воина. Заметьте, я не прошу вас принести то, что вы насобирали вчера. И впредь не пытайтесь на этом заработать. Это подло, Абрам Моисеевич. Вы играете на чувствах людей.

— Никита Иванович, когда ви доживёте до моих лет, ви поймёте, шо ради семьи человек может пойти на всё. Моя Сара уже забыла, шо такое новое платье, а мальчики почти не растут. Разве я не должен заботиться о них? Какой я после этого муж и отец?

— Зарабатывайте как хотите, но только не за счёт других. Надеюсь, мы договорились, Абрам Моисеевич.

Шмулинсон печально кивнул и встал из-за прилавка.

— Жестокий ви человек, Никита Иванович. Наверно, это потому, шо ви холостой.

Я аж поперхнулся.

— А это тут при чём?

Он пропустил мой вопрос мимо ушей.

— Надеюсь, мой прилавок ви конфисковывать не будете? Можете его облазить, я ничего там не спрятал.

— Забирайте его и идите домой, Абрам Моисеевич. Хватит с меня на сегодня вашей самодеятельности.

— Ох мама, мама… и на кого ж ты меня покинула.

Я снял ящики и поставил их на землю. Шмулинсон, который не утащил бы этот ларёк на себе, отправился за конём, и я остался один. Спустя несколько минут ко мне подошёл Фома.

— Здоров будь, Никита Иваныч. Чегой-то ты еврея прижал?

— А ты видел, что он придумал? — я всё ещё был до крайности раздражён незамутнённостью Шмулинсона. Сотник кивнул.

— Ребята сказывали. Вроде бы он очередь на воскрешение составляет. Так а что, авось сработает.

— Не сработает! Он понятия не имеет, кто это делает! — взорвался я, но под взглядом Еремеева осёкся и замолчал, считая до десяти. Мне всегда это помогало. — Впрочем, как и я сам. Слышал уже, небось, что отец Алексий воскрес?

— Так отож. Радость великая православному люду — вернулся преподобный!

— Они вроде не говорят открыто, что это именно он. Во всяком случае, мне отец Кондрат вчера так сказал.

— А, ну тоже дело. А ты меня зачем звал-то, Никита Иваныч? Еврея арестовать?

— Нет, не за этим. Фома, мне бы вот что выяснить: все, кто у нас воскрес, — где они похоронены были?

— Дворник — на новом кладбище, это точно. А вот отец Алексий где — про то не ведаю…

— Скажи своим, пусть выяснят и мне доложат. И в дальнейшем, Фома, если народ будет воскресать, отмечайте там где-нибудь, откуда они. Я за всем следить не успеваю.

— Исполню, Никита Иваныч. А думаешь, будут?

— Похоже, что да. Знаешь, вот чем меня радует это дело, — нет преступника. Никого не убили, ничего не украли. Заговора нет, опять же. Мы работаем гораздо спокойнее, чем в прошлые разы. То есть, казалось бы, ну воскресает народ — что ж теперь, они к бунту никого не подбивают, ведут себя мирно, так и леший бы с ними. А вот.

— Служба наша, участковый, трудна и опасна. По заборам, кстати, слышал ли новости?

— Нет, не успел. Рассказывай.

— Оно не так интересно, как с Крынкиным, но всё-таки. На этот раз Митрофан наш к конюху Сидорову наведался. В Сосновый переулок, это от вас кварталов пять. А тот в это время по малой надобности во двор вышел. Глядь — субъект плешивый у забора отирается. Ну Сидоров — он мужик прямой, думать не стал. Подкову взял да через забор-то и запустил. Даже попал вроде, говорит.

— То есть Митрофан у нас теперь с шишкой на лбу? — хмыкнул я.

— А неча на чужие заборы покушаться. Кстати, ты как сказал, так никто из жертв ничего с этими каракулями не делал, всё как есть оставили. Ну кроме Крынкина.

— Что, покрасил?

— Бери выше, участковый. Ворота сменил! И охрану чуть ли не втрое бóльшую выставил. Теперь его забор покруче государева склада оружейного охраняется.

— Как всё серьёзно. Ну это ладно, леший с ними.

— Тебе ж сегодня перед ними ответ держать, не забыл ли?

— Забудешь тут, — я досадливо поморщился. Горох нас с бабкой ждал к вечеру. Мне очень не хотелось вновь тратить время на боярское собрание, но деваться нам было некуда. К тому же срок, отведённый на наше следствие, был установлен самим царём, и отчитываться мне предстояло не столько перед боярами, сколько перед ним.

* * *

Итак, запланированное на утро дело я выполнил. Надеюсь, я был достаточно убедителен, и Абрам Моисеевич не станет повторять свои попытки наладить заработок на нашем деле. У меня до сих пор в голове не укладывалось: очередь на воскрешение! До этого только он мог додуматься. Теперь мне нужно было спешить обратно в отделение. Я решил не ограничиваться отцом Алексием и попросить Ягу поворожить ещё и над частицей, взятой с тела Николая Степановича. Но поскольку тонкостей бабкиной магии я не знал, то не мог действовать самостоятельно. Принесу я, к примеру, волос, а она скажет, что лучше бы я каплю крови попросил. Ну и всё в таком духе. Нет уж, пусть сначала наша эксперт-криминалист выскажется.

Фома отправился выполнять моё поручение, пообещав к обеду прийти с докладом, а я двинулся в обратном направлении. Безусловно, верхом было бы куда быстрее, но я до сих пор не чувствую себя достаточно уверенным, чтобы свободно рассекать по городу на коне. И в седло я сажусь лишь в случае крайней необходимости. Наверно, так же ведут себя начинающие водители. Вот я как раз из таких: верхом, конечно, быстрее, но пешком спокойнее. Да и, чего греха таить, мне подсознательно хотелось потянуть время: вечером мне так или иначе тащиться на боярское собрание. Ночью прошёл дождь, пахло сырой землёй и клейкими молодыми листочками. Я заметил у ближайшего забора кучку первых одуванчиков.

Домой я вернулся без приключений. Бабка, дожидаясь меня, задумчиво смотрела в окно, я ещё со двора помахал ей рукой. В сенях я разулся и прошёл в горницу. Посетителей в ближайшее время не ожидалось, а мне не хотелось лишний раз топтаться сапогами по свежевымытому полу.

— Всё, Шмулинсону я втык сделал, — отчитался я и плюхнулся на лавку. — Бабуль, ну нормально это — очередь на воскрешение составлять? Совсем кукушкой уехал!

— Кукушкой? — не поняла Яга. Я улыбнулся:

— Это поговорка такая. Ну, как у вас — про белку одноглазую.

— А, вона что, — она тоже разулыбалась. — Ну, Никитушка, чего ж ты хотел. На такое во всём городе токмо Шмулинсон один и способен. Без него нам бы скучно было.

— Да уж, зато с ним — обхохочешься, — фыркнул я. — Надеюсь, я был достаточно убедителен.

— Тебя он послушает, — успокоила бабка. — А то ведь и впрямь как-то не по-людски. А много он насобирал-то?

— Понятия не имею. Я конфисковал его ящики, стрельцы их прямо с площади к отцу Кондрату увезли. Пусть милостыню раздадут. Но народу вокруг него сегодня много было, все прямо так и жаждут внести добровольное пожертвование в фонд семьи Шмулинсон. Я к нему еле протиснулся.

— Народ у нас доверчивый, — вздохнула Яга.

— Вот то-то и оно. И ведь живут вроде небогато, но каждую копейку норовят на какую-то ерунду сплавить. А те, кто поумнее, вот вроде Абрама Моисеевича, этим пользуются. Он ведь неплохой так-то мужик, бабуль, но не может спокойно пройти мимо возможности заработать. Лукошкино для него — просто заповедник какой-то: народ непуганый, хоть голыми руками бери. Ладно, я не об этом. Бабуль, помните, вы думали поколдовать над псом?

— Истинно. Но прав ты, Никитушка, лай мы не разгадаем.

— А вы не хотите с людьми попробовать? Это раньше у нас из подопытных один пёс был, а теперь мы аж троих можем к делу приобщить.

Бабка задумчиво кивнула. Похоже, она, как и я, забыла о такой возможности. Что-то мы совсем заработались последнее время. Ну ничего, наверстаем. Она деловито вытерла руки о передник.

— С кого начнём, Никитушка?

— Я бы начал с отца Алексия. Он у нас самый загадочный, даже заборного вредителя переплюнул. Дольше всех мёртв, плюс праведник, плюс имеет мнимые воспоминания о прошедших годах. Как вы считаете?

— Считаю, что прав ты, участковый, с него и начнём. Мирошкин меня мало волнует, с ним вообще всё просто: умер дома, воскрес тоже…

— … причём между этими событиями и недели не прошло, — продолжил я. — Да, Мирошкина если и будем проверять, то в последнюю очередь. Я бы ещё Митрофана потряс на этот счёт, но его вначале поймать надо.

— Поймаем, куда он денется. Уж если конюх в него подковой попал, глядишь, кто другой ещё чем попадёт. А там и…

— Нет уж, я предпочёл бы, чтобы больше в него никто ничем не попадал. Он мне живым нужен. Ну, насколько возможно. Я его допросить обязан, протокол составить… а по вашему сценарию его к нам в беспамятстве принесут — и толку нам с того?

— И то верно, Никитушка. Остаётся Сухарев.

— Точно. Давайте уж и его заодно, вам же не сложно? Я хочу сравнить их показания, вдруг найдём какие общие детали.

— Касатик, ты же разумеешь, что показания их самих и показания частиц ихних — это разные вещи? Николай Степаныч когда ко мне пришёл, я уж обо всём спросила его старательно. Обнюхала его, как смогла, пока он на вопросы мои каверзные ответы давал. Честен он был со мной, ничего не утаивал. А токмо ничего толком мне не сказал, не помнит он ничего. Спал, говорит, одну ноченьку, а проснулся — так и весна ужо, как так вышло — не поймёт. И Ксюшку ещё живой помнил, говорил про неё, будто вот-вот зайдёт она. Ну я уж постаралась до него новость печальственную донести так обережненько да зелья травяного ему дала, успокоился дабы. Безутешен был Николай Степанович в горе по дочери, а токмо теперь-то что уж.

— Да, грустная новость, — кивнул я. — Вы правы, бабуль: то, что они помнят, и то, что нам расскажут частицы, скорее всего не совпадёт. Поэтому я и хочу попросить вас над ними поколдовать.

— И поколдую, чего ж нет. Заради дела милицейского, Никитушка, я на всё готовая. А токмо ты б ещё отца Алексия допросил примерно, сравнивать дабы. Отец Кондрат нам рассказал, конечно, но очень уж коротко.

— Допрошу непременно, тем более время есть. Бабуль, заодно: какую частицу с них просить? Каплю крови?

— Давай, — согласилась бабка. — С кровью-то всегда легче договориться. Попроси святого отца булавкой палец уколоть да платочком ту каплю вытереть, мне того и хватит.

— Кхм… да, осталось ещё объяснить ему столь неожиданную просьбу — и дело в шляпе. Вот вы бы как объясняли?

— А надо ли? — мне кажется, у бабки тоже версий не было. Ну представьте: к вам подкатывается участковый и просит с вас каплю крови, что вы про него подумаете? Вот то-то и оно. Я пожал плечами.

От размышлений о том, как мы будем договариваться с нашими подопытными, меня отвлёкло движение во дворе. Я выглянул в окно: Фома Еремеев за руку здоровался с дежурными стрельцами. Потом он махнул мне шапкой и направился к дому.

— Заходи, Фома Силыч. Ну и шустёр же ты!

— Так а чего тянуть? Ты задачу дал, я исполнил. У кого надо поспрошал, вот отчёт тебе принёс.

— Ну тогда излагай.

Фома уселся на лавку напротив меня, шапку положил рядом.

— Значит, смотри. Отца Алексия тоже на старом кладбище хоронили. Отец Кондрат тогда пытался добиться, чтобы преподобного во дворе храмовом положить дозволили, да токмо почему-то епископ Никон воспротивился. Вот почему — про то не ведаю, может, просто из вредности. С тех пор между святыми отцами чёрная кошка пробежала. Хотя, казалось бы, какая епископу разница… а отец Алексий всю жизнь при храме провёл.

— Действительно, а какая епископу разница? — удивился я. — И разве это в его полномочиях?

— Тогда было в его, — кивнула Яга. — Отец Кондрат молодой совсем был, как государь наш сейчас. Отец Алексий за год до смерти на покой ушёл, в келье при храме застался, а утверждал нового настоятеля епископ Никон. Так что вражда между ними ещё раньше началась, Никитушка. Отец Кондрат — он ведь вона что могёт, ты сам видел. Люди за ним идут, защита города на его плечах, святые на его зов откликаются. А епископ что? Свадьбы боярские венчать да золото на себя вешать, что еле ползает ужо… Боится его епископ Никон. Опять же, государь наш раньше епископу исповедовался, а потом, лет десять назад, отцу Кондрату начал. Ну тут уж святые отцы и вовсе друг на друга ополчились — да так, что пару раз чуть не до драки доходило.

— Короче, отец Алексий тоже на старом кладбище, — подвёл итог я и сделал соответствующую запись в блокноте. — Насчёт запрета на его захоронение при храме я бы на всякий случай выяснил у епископа Никона, но ведь он со мной разговаривать не станет.

— Не станет, — хором подтвердили бабка и Еремеев.

— Ладно, придётся опять побеспокоить отца Кондрата, тем более мне всё равно к ним идти. Фома, пойдёшь со мной, ты не занят?

— Пойду, чего ж нет. А Митька ваш где?

— А ему я выговор сделала да сарай чинить отправила. Крыша там чегой-то протекает, — пояснила бабка. Вот кстати…

— Как закончит — пусть идёт к Николаю Степановичу с тем же вопросом. В два места мы не успеем, а мне ещё к государю.

— Ну ты уж сам перед ним боевую задачу ставь, касатик.

— Кстати, не слыхали, небось… — снова заговорил Фома. Мы с бабкой навострили уши. — У нас ещё один случай, вот тока от своих узнал. У одного из ребят мать вернулась. Два года как похоронили.

Я только вздохнул. Сколько их у нас? Это было уже не смешно. Более того, мы давно перестали удивляться. Подумаешь, люди воскресают… обычное дело. Может, и зря я Шмулинсону разгон устроил. Умирать нынче не в моде.

— Где лежала? — безразлично спросил я. — А, и как звали? У меня тут свой список… — я открыл страницу, куда заносил имена всех воскресших. Ага, вот. С женщиной их шестеро, если считать пса. Не так чтобы много, но, чёрт побери, так у нас оба кладбища опустеют!

— На новом, — так же равнодушно ответствовал Фома. Это становилось нашей рутиной. — Караваева, Мария. Сын её у меня служит, мать я не знал, но от него слышал. Обычная женщина — дом, семья, огород… ни в чём дурном не замечена.

— Ну ещё бы, — я только головой покачал, записывая новое имя. — У нас тут все такие, кроме Митрофана Груздева. Кстати, никак в толк не возьму, его-то зачем? Кому он тут вообще нужен? Носится по городу и заборы разрисовывает… уж лежал бы себе, спокойнее бы было. Как минимум с боярами бы связываться не пришлось.

— Судьба наша милицейская такая, — Яга успокаивающе погладила меня по плечу. — Ладно, идите к отцу Кондрату, я пока обед сготовлю. А уж как откушаете — там и к государю пойдёшь, касатик.

— Спасибо, напомнили, — скривился я. — Кстати, Фома Силыч, ты слышал? Горох с Лидией первенца ждут.

— Да ладно! — присвистнул Еремеев. — Ну наконец-то, слава тебе, Господи!

— Ага. Он вчера приходил, радостью поделиться. Пошли, Фома, отец Алексий сам себя не допросит.

Я на прощание обнял Ягу, и мы с сотником вышли во двор. На крыше сарая трудился Митька. Вид у него был пришибленный — очевидно, бабкин выговор подкреплялся чем-то ещё. Может, действительно в полено превращала.

— Митя, как закончишь — у меня для тебя боевое задание.

— Рад стараться, батюшка Никита Иванович! — он воодушевлённо взмахнул молотком, я инстинктивно пригнулся. — Опасное небось?

— Крайне, — сухо ответил я. — Пойдёшь на царское подворье, найдёшь там Николая Степановича — ты его знаешь. И вежливо — вежливо, Митя! — попросишь, чтобы он уколол себе палец булавкой и каплю крови стёр платком. Платок этот доставишь бабушке. Она очень беспокоится, что Николай Степанович видит дурные сны, хочет всё проверить обстоятельно. Уразумел?

— Как есть уразумел! — радостно заорал он с крыши сарая. Подозреваю, на него прохожие с улицы оборачивались. — А хватит ли капли-то? А то, может, бабуле для экспертизы зуб ему лучше выбить? Зуб-то — он всяко больше!

— Митька, ты что несёшь?! — опешил я. — Какой зуб, не смей даже! Каплю крови, а то я тебя знаю, ты в нос ему дашь!

— Как можно, батюшка воевода! — он по-детски надул губы. — И в мыслях не было!

— Ну да, а кто из отца Алексия чуть дух не вышиб?

— Беса изгонял! Но за то бабуля мне уже… прописала, — потёр спину наш младший сотрудник. — Боле не буду.

— А ему больше и не надо! Ему ж лет сто, как тебе это в голову вообще пришло? А, ладно, — я махнул на него рукой. — Трудись согласно штатному расписанию. Как исполнишь — отчитаешься бабушке.

— Слушаюсь!

На этот раз мы решили не терять время на пешую прогулку и в сторону храма Ивана Воина выдвинулись верхом. В конце концов, я не знал, сколько времени у меня отнимет беседа с отцом Алексием.

* * *

В пути мы молчали. Фома думал о чём-то своём, я мысленно перебирал оставшиеся на сегодня дела. Помимо сеанса бабулиной ворожбы над частицами наших подопытных и боярского собрания, которое было назначено на девять вечера, мне бы хотелось втиснуть в этот день беседу с нашим юродивым Гришенькой. Глядишь и натолкнёт меня на какие мысли… Но это ладно, посмотрим по ситуации. Мне совсем не нравилось, с какой обречённой безнадёжностью я реагирую на происходящее. Мы ничего не успеваем, люди воскресают, я не могу это контролировать, я бездарь. Вот примерно такая цепочка мыслей вилась сейчас в моей голове. Так, лейтенант Ивашов! Отставить самокопание и живо за дела!

Мы с Фомой въехали во двор храма Ивана Воина. Привязали коней к столбу и сразу отправились искать отца Кондрата. Тот обнаружился без труда — беседовал в храме с молодой парой, они собирались крестить ребёнка. Мы отошли, чтобы не смущать прихожан, и подождали, пока святой отец освободится. Наконец он отпустил супругов и подошёл к нам.

— Ну что, Никита Иваныч, с чем пожаловал? — вместо приветствия настоятель размашисто нас перекрестил.

— Я, собственно, к отцу Алексию.

— Допрашивать будешь?

— Скорее, хочу просто побеседовать. Допрашивают обычно виновных, — поправил я. — Как он себя чувствует после вчерашнего?

— Слаб зело, однако зла на твоего олуха не держит. Простил его смиренно.

— Спасибо, — кивнул я. — Ещё раз принесу извинения от лица милиции.

— Да ладно, чего уж. Я бы тоже простил. Ну, сначала, вестимо, в ответ затрещину дал, но потом непременно простил — во славу Божию!

Я нисколько не сомневался, что у отца Кондрата не заржавеет.

— Проводите нас к нему, пожалуйста.

— А чего ж нет, пошли, — величаво кивнул святой отец и повёл нас к жилым помещениям в углу двора. Мы здесь уже были, когда навещали отца Онуфрия. — Тут отец Алексий и раньше жил, — на ходу пояснял настоятель. — Всегда в быту скромен был, спал на полу, все посты соблюдал, дни в молитве проводил. Когда спать успевал — не ведаю. Святой он человек, Никита Иваныч, не то что мы, грешные.

Святой, а толку с того… если всё равно не тот святой, что нам нужен. Отец Кондрат постучал в одну из дверей и, дождавшись ответа, открыл.

— Отче, милиция к вам. Примете ли?

Прежний настоятель отвечал очень тихо, я не расслышал. Но, видимо, нам было позволено войти, потому что отец Кондрат посторонился и приглашающе кивнул.

— Никита Иваныч, как закончишь — зайди ко мне. Преподобного долго не задерживайте, зело слаб он.

Я кивнул и поманил Еремеева за собой. Дверь за нами закрылась, и мы оказались в тесной полутёмной комнатушке, вытянутой в длину. Ей-богу, по сравнению с этим бабкин терем был ближе к царскому дворцу. В углу комнаты с колен поднялся невысокий сгорбленный старик с длинной бородой. Он подошёл, подслеповато щурясь, осмотрел нас и перекрестил дрожащей рукой сначала Фому, потом меня.

— Господь с вами, — тихо поздоровался он. Еремеев, как человек более верующий, чем я, склонился и поцеловал крест в руке отца Алексия, я лишь кивнул.

— Здравствуйте, святой отец.

— Прошу садиться, — он оглянулся, указывая на колченогую табуретку в углу. — Вас двое вот только…

— Может, вы сами? — я не мог себе позволить усесться, когда старик останется стоять. Он покачал головой.

— Постою, пока ноги держат.

Я сунул Фоме блокнот и жестом велел ему садиться. Пусть тогда конспектирует. Сотник не стал возражать и придвинул табуретку к крошечному окну — так ему хотя бы что-то было видно.

— Я сыскной воевода государевой милиции, Никита Ивашов. Прошу простить нас за беспокойство, но должен задать вам несколько вопросов.

— Милиция? Да, Кондрат сказывал, — преподобный задумчиво кивнул, припоминая. — Слушаю вас.

Я смотрел на него сверху вниз — старик был ростом мне по грудь. Он опирался на клюку, но упорно отказывался садиться. Абсолютно седой, с длинными волосами и бородой, одетый в чёрную рясу. Думаю, будь я более впечатлительным, я бы смутился: глаза у него были выцветшие от времени, почти прозрачные, взгляд словно пронизывал до самой души. Вчера он воскрес. Я поймал себя на том, что это уже не вызывает во мне никаких эмоций. К тому же он ни внешне, ни поведением ничем не отличался от живого. Они все не отличаются. Передо мной стоял святой праведник, ожившая легенда.

— Святой отец, вы вернулись вчера. Где вы были до этого?

Я мысленно молился, чтобы он не задал встречный вопрос: а какое мне, собственно, дело? Я ведь при всём желании ответить не смогу. «Видите ли, отче, вы воскресли, пролежав в земле восемнадцать лет» — так, что ли? Да у меня язык не повернётся. Но отец Алексий не удивился.

— Совершал паломничество по святым местам. Служил во храмах, приобщал люд к вере православной. Долгие годы прошли, всего-то и не упомню. В пещере жил, в горах, жизнь свою на волю Господа отдаваючи. Милостив Он ко мне был, позволил вернуться.

— Откуда вы вернулись?

Может, если он назовёт конкретные места, я смогу проверить?

— Вёрст триста отсюда лес начинается. Густой, бурелом непролазный. Справил я там себе хижину, добрые люди помогли. Жил последние три зимы.

— А как же вы… еду добывали?

— Много ли мне надо, Никита Иванович. Летом заготавливал, на всю зиму хватало. Грибов, ягод, трав целебных. Я мало ем, ибо Господу угодно, дабы я больше времени в молитве проводил. Избавил Он меня от греха чревоугодия.

Тут мне ещё кое-что пришло в голову.

— Скажите, а исцелять больных вы можете?

— Нет. Видно, грешен я, не вложил Спаситель наш в мои руки такой силы. Добрым словом помогу, помолюсь за хворого, но именно исцелять — нет.

Я видел, что Еремеев старательно записывает. Хорошо, потом разберёмся. Отец Алексий стоял к нему спиной, а я заметил, что в перерывах между записями Фома сверлит взглядом постель старика в углу. Я тоже присмотрелся и заметил несколько скомканных тряпок, покрытых бурыми пятнами, у изголовья.

— Как здоровье ваше, святой отец?

— Господь милостив. Вот токмо пробудился сегодня — кровь носом пошла, но то бывает, я не жалуюсь. В остальном — как у всех. Давно меня здесь не было, Никита Иванович, всё изменилось. Покидая храм, Кондрата я вместо себя поставил. Он человек буйный, но в Господа нашего верует как никто. Барьеры внешние ему передал.

— А вы их видите?

— Их никто не видит, ибо невозможно сие. Но каждый, кто ставит их, чувствует, как они могут выглядеть. Мои были тонкими да слабыми, ровно слюда оконная, бессилен я в этом деле, Никита Иванович. Потому и передал дела, и в паломничество отправился, дабы веру свою укрепить.

Я видел, как Фома, наклонившись, подобрал одну из тряпок и сунул себе в карман, после чего гордо показал мне большой палец. Я едва заметно кивнул: молодец. К тому же мне начинало казаться, что больше мы от отца Алексия ничего не добьёмся. Не было похоже, чтобы он пытался меня обмануть. Отвечал святой отец спокойно и смиренно, то, что сам считал правдой. Во всяком случае, ему прошедшие годы виделись именно так. Другое дело, что всё описываемое им правдой не было, а сам он восемнадцать лет лежал в земле, но тут уже претензии не к нему. Кто-то заботливо вложил ему в голову мнимые воспоминания, а с этим я ничего поделать не мог. Пора было откланиваться.

Я ещё раз извинился за Митькино поведение, получил от отца Алексия заверения в том, что он не в обиде, и мы распрощались.

После полумрака тесного жилища прежнего настоятеля мы пару минут щурились, пытаясь вновь привыкнуть к ослепительному сиянию весеннего солнца. Не знаю, как Фома, а у меня появилось ощущение, что я вырвался на поверхность из водной глубины. Я задыхался в этой келье, не знаю, как отец Алексий проводит там столько времени. Впрочем, мне многого в храмовой жизни не понять. У них тут какие-то особые стандарты, а я слишком мирской человек.

Как и обещал, я на минутку зашёл к отцу Кондрату. Отчитался, что преподобного сверх меры вопросами не донимал, но всё, что мог, выведал. На том меня и отпустили с Богом. Мы с Еремеевым выехали с территории храма.

— Ты молодец, что платки эти заметил, — похвалил я. Мы ехали рядом по широкой улице и имели возможность разговаривать.

— Сложно было не заметить, — усмехнулся Фома. — Ты ж сказывал, что тебе кровь нужна, вот я и расстарался.

Я хмыкнул: звучит-то как! Словно я вампир какой-то.

— Спасибо. Потому что я не знаю, как бы мы ему объясняли, что нам от него капля крови требуется. Слушай, а ты отца Алексия не застал же, да?

Я мысленно прикинул. Прежний настоятель умер восемнадцать лет назад, наш бравый сотник тогда ещё пешком под стол ходил. Но чисто теоретически…

— Ну как сказать. Мы ж не городские, родитель мой в селе при церкви служит. Иногда в город наведываются, ну и меня раньше с собой брали. Один раз я преподобного видел, совсем малой был, ничего и не помню почти. Отец с ним посоветоваться о чём-то приезжал, а я рядом крутился. То есть по факту видел, конечно, но ничего не помню.

— Ясно, — кивнул я. — Я просто к тому, что он какой-то… ну, как в своём мире.

— Это ж отец Алексий, чему ты удивляешься? Он праведник святой, все искусы мирские победивший. Про него ещё при жизни такое сказывали, что и представить сложно. Он токмо молитвой живёт, своим примером людей к вере приобщает. Для него как раз это нормально, а нам странным кажется.

Праведник… я тяжело вздохнул. Праведник, да не тот. Не знаю, почему, но я был уверен, что отец Алексий не имеет к нашим поискам никакого отношения, он такая же жертва, как и прочие. Милицейская интуиция, чтоб её. Я вновь погрузился в унылые размышления. Где нам искать того, кто это делает? У меня даже версий не было. Хотя нет, одна была — про юродивых, но и та весьма сомнительная. Ладно, дождёмся результатов бабкиной экспертизы, тогда уже будем решать. Я надеялся, что она сможет из крови что-то вытащить. Потому что если не сможет… тогда я не знаю. Бросать нам надо это дело. С несвойственным мне равнодушным цинизмом я подумал, что пусть делают что хотят. Умирают, воскресают — мне всё равно. Это уже давно стало нашей рутиной. Я чувствовал, что погружаюсь в болото.

— Никита Иваныч, ты чего это? — окликнул меня Фома, и я от неожиданности едва не подскочил в седле.

— А?

— Странный ты, говорю. Рожа твоя мне зело не нравится, как будто на свои похороны пришёл. Распутаем мы это дело, участковый, не паникуй раньше времени. Ща кровь бабуле твоей доставим — глядишь и вытянет она чего, крупицу какую. Рано в тоску-то впадать.

А и правда. Подумаешь, пять человек воскресли! И это, кстати, только те, о ком мы достоверно знаем. Город большой, за кем-то могли не уследить, о ком-то нам не доложили. Никто ж не знает, сколько их на самом деле.

* * *

Мы с Еремеевым въехали во двор отделения. Первым, что бросилось мне в глаза, была запряжённая парой белоснежных коней коляска, оставленная у забора. На козлах откровенно скучал незнакомый мужик в форменной куртке. Кого это, интересно, принесло? Я поманил одного из дежурных стрельцов и выразительно кивнул в сторону коляски.

— Чьё?

— Бояр Бодровых, — невозмутимо отозвался парень. Я присвистнул. Ну и дела! В жизни бы не поверил, что нога Бодрова ступит на милицейский двор. Он же нас терпеть не может!

— Сам? — уточнил я. Это было бы интересно. Для Бодрова мы — вечный ячмень на глазу, будь его воля — я бы уже служил участковым милиционером в какой-нибудь Тмутаракани.

Стрелец покачал головой:

— Лариса Павловна.

Ещё интереснее. Я решил больше не тратить время на дурацкие вопросы и зашагал в терем. Фома остался во дворе со своими.

Я вошёл в горницу, стараясь сохранять максимально невозмутимое выражение лица. На лавке у окна сидела Лариска Бодрова. Бледная, заплаканная, она теребила пальцами кружевной платок. Яга заботливо налила ей чай, но девушка к нему так и не притронулась. На моё появление она отреагировала не сразу. Медленно подняла голову, и я заметил, что глаза её, большие, чуть навыкате, с загнутыми ресницами, от стоявших в них слёз кажутся сейчас на кукольном лице ещё больше.

— Здравствуйте, Лариса Павловна.

— Зд…равствуйте, — всхлипнула она и глубоко вздохнула, пытаясь взять себя в руки. Яга матерински погладила её по плечу. — Никита Иванович… папá пропал. Вчера домой не вернулся.

Мы с бабкой переглянулись. Лариска закрыла глаза и отвернулась к окну, я видел, как из-под ресниц по её щекам поползли слёзы. Яга поманила меня в сени.

— Никитушка, мне дозволишь ли в уголку посидеть, али один на один допрашивать её станешь?

— В смысле? — не сразу понял я. — Вы ж всегда сидите, когда это я вам запрещал?

— Ну, это ж Лариска… мало ли, — двусмысленно улыбнулась Яга. Я понял, куда она клонит, и покраснел.

— Бабушка! Ну не до того сейчас, честное слово.

Бабка изобразила смущение и приложила палец к губам. Мы вернулись в горницу. Я сел за стол напротив Лариски, Яга уплыла в угол и устроилась там с вязанием.

— Лариса Павловна, прежде всего я должен уточнить.

Она остановила на мне свой взгляд и медленно кивнула.

— Вы знаете, какие чувства ваш батюшка питает к нашему ведомству. И вместе с тем вы едете к нам доложить о его исчезновении. Вы не боитесь, что боярин, вернувшись, будет недоволен, что это дело расследую именно я? Мне не хотелось бы стать причиной его гнева на вас.

Она покачала головой.

— На меня он не гневается. К тому же я скоро уеду. Никита Иванович, я хочу, чтобы расследовали именно вы. У вас получается.

Что и говорить, мне приятно было это слышать. Особенно от дочери Бодрова — человека, который всю нашу бригаду ненавидит до дрожи. А она, похоже, имеет собственное мнение. Интересно.

— Хорошо, — я раскрыл блокнот на новом развороте. В конце концов, Бодров — это другое дело, обособленное от наших покойников. — Тогда постарайтесь в деталях вспомнить вчерашний день. Что делал ваш батюшка, вы сами, другие члены семьи.

Я ободряюще улыбнулся, Лариска вытерла слёзы уголком платка. Я старался не так уж пристально её разглядывать. Я слышал, что она долгое время воспитывалась в Европе, а потому переняла заграничную манеру одеваться и вести себя. Девушка подняла руку, чтобы поправить причёску (или, скорее, просто убедиться, что ничего не растрепалось), и я заметил, что пальцы у неё дрожат. Волосы она заплетала в две косы и укладывала тяжёлым венцом вокруг головы.

Если честно, мне хватало заборов и покойников, чтобы добавлять к этому набору ещё и Бодрова. Мы и так ничего не успевали. Но не мог же я сейчас просто отправить её домой? Не мог. Люди к нам со своей бедой приходят, наша задача — помогать по мере сил, иначе зачем мы тогда вообще нужны? Ладно, разберёмся по ходу дела, к тому же несколько следствий одновременно у нас уже было.

— Спасибо, Никита Иванович.

— Пока не за что, — я вновь улыбнулся. Удивительно, она вела себя совсем не так, как я подсознательно ждал от дочери Бодрова. Видимо, и в самом деле сказывалось европейское воспитание.

— Вы, наверно, про нас мало что знаете… Пять детей у папеньки моего, я младшая. У меня две сестры и два брата, братья в думе уже места имеют. Все семейные, у всех дети. Одна я непристроенная покуда. Завтра в день венчать нас планировалось с паном Казимиром, а только кто ж знал… теперь, видно, придётся отложить венчание, не могу я так. А вдруг случилось что? Как я замуж пойду, зная, что папенька мой лихими людьми убит?

— Не переживайте заранее, разберёмся, — я попутно записывал. Про Бодрова и его клан я действительно почти ничего не знал, нужды не было. Лариску, кстати, не смущало, что я за ней стенографирую, а многие об это спотыкаются. — Вы живёте все вместе?

Она удивилась. Вот именно удивилась — посмотрела на меня так, будто я спросил что-то неприличное.

— Зачем? У всех имения свои, семьи большие. Одна сестра с мужем за городом землю купили. Ближе к природе и для деток раздолье. Вторая сестра во Франции, муж её — посол государев. Мы ведь не бедные, Никита Иванович.

— Да, простите, — я постарался сгладить впечатление от собственной наивности. — Просто бывает, что большие семьи живут вместе.

— Это неудобно, — безапелляционно заявила Лариска. — Мы живём втроём. Папá, маман и я.

Я вспомнил огромную территорию их поместья и высокий забор с воротами на полозьях.

— А прислуга? Сколько всего людей в доме?

Она задумалась, подсчитывая.

— Охрана внешняя — меньше сотни, но что-то около того. Прислуги разной… человек пятьдесят. На конюшне пятнадцать человек, плюс два каретных мастера. На кухне… не ведаю, повара с маман всегда советуются, не со мной. Мне оно вроде бы и не надо. Садовники есть, маман английским стилем увлеклась, специально из Англии выписала.

Короче, по самым приблизительным подсчётам, на всей территории больше двухсот человек. А так, конечно, втроём, да. Я мысленно прикинул: вот вроде бы, кажется, много, но там огромная площадь.

— Вчера проснулась я рано, потому как гостей встречать надобно было. Пока меня причесали, пока оделась, помолилась… я ж теперь по-польски молюсь, Никита Иванович. Сложно немного, но я привыкну.

— Привыкнете, — кивнул я. — Главное — постоянно практиковаться.

— Завтрак подали в десять. Приехал брат, Николай, о чём-то им с батюшкой побеседовать надо было. После завтрака мы с маман вызвали портниху, ещё раз платье моё примерить, всё ли ладно. Волнуюсь я, Никита Иванович… первый раз ведь замуж выхожу, и дай Бог, чтобы последний. Собственно, с утра я так больше папеньку и не видела. Они с братом уехали ещё до обеда, вроде бы к государю собирались.

— Скажите, а Горох приглашён на вашу свадьбу? — неизвестно зачем спросил я. Хотя какое мне, в общем-то, дело.

— Конечно. Государь с государыней обещались быть. Я днём читала, рукоделием занималась, потом отдохнуть прилегла.

— А ваш отец в это время встречал вашего жениха?

— Да. Пан Казимир обещались быть по обеде.

— А почему вас не позвали?

— Не положено. Вы задаёте очень странные вопросы, Никита Иванович, — Лариска взглянула на меня несколько укоризненно. — Зачем мне там быть? Это мужское дело. Батюшка с паном Казимиром договариваются, мне слушать не дóлжно.

— Но ведь о вас же договариваются!

— Так нужно, — её в этой ситуации тоже ничего не удивляло. Господи, ну и порядки… Я раньше, так уж получилось, не сталкивался со здешними брачными обычаями.

— А вы своего жениха вообще видели?

— На портрете.

— А так, вживую?

— Нет.

— И не хотелось даже? — ни за что не поверю, что девичье любопытство не сработало. Она пожала плечами.

— Хотелось, но зачем торопиться? У алтаря увидимся.

Бабка негромко кашлянула в углу, давая понять, что меня несёт куда-то не туда.

— Простите, я что-то отвлёкся. Итак, ваш отец уехал до обеда, и больше вы его не видели.

— Истинно.

— А когда вы забеспокоились?

— Сегодня утром. Маман пришла ко мне и сказала, что папá не ночевали дома. Такого раньше никогда не случалось.

— Совсем не случалось? Лариса Павловна, не поймите меня неправильно, но не мог он… хм, пойти к кому-то? К даме?

— Нет. В этом нет нужды. Когда вы увидите мою маман, вы всё поймёте.

Мне даже стало интересно, что ж там за маман такая. Боярыню Бодрову я раньше не видел.

— Хорошо, Лариса Павловна, я вас понял. Езжайте спокойно домой, я займусь вашим делом. Предупредите матушку, что ближе к вечеру я к вам зайду. Хочу побеседовать с ней и со слугами.

Девушка кивнула, промокнула платком глаза и достала откуда-то — как мне показалось, из рукава — маленькое карманное зеркальце. Убедившись, что с лицом и причёской всё относительно в порядке, она встала и повернулась к Яге.

— Спасибо за чай, бабушка. Никита Иванович, мы будем вас ждать.

И Лариска отбыла, оставив за собой лишь лёгкий шлейф дорогих заграничных духов. Я растерянно уставился на бабку.

— Вот только Бодрова для полноты картины нам не хватало. Он же знает, что мы с этими покойниками с ног сбились, не мог в другое время пропасть?

— Не знаю, Никитушка, может, и не мог… а может, к бабе какой сбежал. Вы ж, мужики, все такие — седина в бороду, бес в ребро.

— Я не такой! — воспротивился я. Бабка хмыкнула:

— Так ты и не седой ещё, погоди пока. Ты вона как на боярышню глядел-то, аки на кусок лакомый. Али по сердцу она тебе? Так на то не рассчитывай, там уже договорено всё.

— Она… бабуль, она просто потерпевшая! И с делом пришла как раз по нашей части, нужно ей помочь. Ничего такого. Забодали вы меня уже своими намёками!

— Прости, касатик, само на язык просится. Уж больно завидная невеста она, да токмо Бодров над ней аки коршун бдит, на неё никто косо и посмотреть не моги. Вона чего удумал, за поляка её отдавать.

— Кстати, насчёт «сбежал»… а кто у него жена?

— Понятия не имею, Никитушка, мне до бояр дела нет. Вроде бают, что она молодая очень.

— Как это, если у него сыновья старше нашего Гороха?

— Так не первая ведь, — пожала плечами Яга. — То ли вторая, то ли третья. Ты про Бодровых лучше с государем разговаривай, он всю жизнь их рядом с троном наблюдать вынужден. Возьмёшь очередное следствие на душу?

— Это грех — на душу, а следствие — на карандаш, — поправил я. — Возьму, а куда деваться. Кто, если не мы?

— И опять у нас три дела, — резюмировала Яга. — И опять не равнозначные. Да за что ж нам это… Ладно, давай, Никитушка, обедать, а там обмозгуем план работы.

— Предложение принимается, — улыбнулся я. Митьки вот только что-то не было, и я уже начинал волноваться. Нет, не за него — за Николая Степановича. Наш младший сотрудник вечно с концертами в отделение возвращается: то Ксюшку в мешке притаранил, то Груздева в ковре, то его самого церковники приволокли связанным… нормально прийти, без происшествий, — это не для нас. Скучно не будет, лейтенант Ивашов, смиритесь.

Яга между тем выставила на стол суп с грибами и пироги с визигой.

— Кушай, касатик, что Бог послал.

— Спасибо, бабуль. А вы? За компанию.

— И я, — важно кивнула бабка и цапнула с блюда пирог. Некоторое время мы молча жевали и заговорили вновь лишь за чаем. Яга настолько хорошо готовит, что мне не очень-то и хотелось за обедом отвлекаться на обсуждение заборов, покойников и пропавшего боярина.

Моя домохозяйка разлила нам обоим по кружке душистого малинового чая, а я придвинул к себе блокнот. Нужно, кстати, завести привычку отмечать сделанное за день. Вот, например, сегодня что я сделал? Допросил отца Алексия и добыл образец его крови. Отлично, с него тогда и начнём, Бодров никуда не денется.

— Бабуль, мы с Фомой были в храме Ивана Воина. В общем, вот, — я выложил на стол скомканный платок с пятнами крови. — Как вы и просили. Подойдёт?

— Истинно, — Яга свесила над платком крючковатый нос. — Пущу в дело. Но давай не поодиночке всё ж таки, Митьку дождёмся да двоих сразу частицы и допросим.

— Разумно. Моя помощь вам потребуется?

— Помощь-то нет, Никитушка, но я хочу, чтоб ты был. Записывать будешь, мне одной-то неудобно.

— Понял. Значит, буду.

— А чего хотел-то?

— Да я не могу понять, как нам всё запланированное в один день втиснуть. Вам — колдовать, мне — идти к Бодровым, плюс до собрания я бы хотел заскочить к Гороху. Понимаете, в школе милиции нас учили, что изучить детали биографии потерпевшего и его окружения — уже половина следствия. А я про Бодрова вообще ничего не знаю. Ну, кроме общеизвестных фактов. Как я его искать-то буду?

— Значит, поговоришь с государем, — кивнула Яга. — Он тебе про этого душегуба и обскажет, что ведает.

— Кстати, вы заметили, что у этого, как вы говорите, душегуба дочь разговаривает вежливо и с нами на равных, а могла бы свысока и через губу, как тут у бояр принято. Это что, особенности воспитания?

— Ну, она вроде во Франции росла, при монастыре… а там Бог её знает, может, просто характер такой. Спокойная она и папеньку своего любит. Кстати, девица тебе на допросе всю правду сказывала, уж на то я следила внимательно.

— В этом деле, заметьте, все нам правду говорят, ещё никто не соврал! Но как будто нам от этого легче…

— И то верно, Никитушка, обычно народ нам врёт и не краснеет, а тут что-то все честные такие, аж зубы сводит. О, а вот и Митька.

Наш младший сотрудник явился один. Никого не заарестовал, никто за ним не гнался… удивительно даже. Я постучал пальцем по стеклу и махнул Митьке рукой, чтобы шёл в терем.

— Ну что, бедствие, выполнил моё поручение?

— Дело милицейское как есть справил! — отчитался Митька и стукнул задниками лаптей друг о друга, ну вроде как стрельцы каблуками. — Крови дворниковой добыл, его самого, как вы и велели, в отделение не тащил, на государевом подворье оставил.

— Молодец, — кивнул я. — Живым хоть оставил? Ну, в смысле, не всю кровь у него выпил?

— Почто обижаете, Никита Иванович! Когда это я против вашего повеления шёл!

— Ладно, отдавай, в чём ты там принёс.

Он протянул мне полоску бинта, на которой отпечаталась капля крови.

— Николай Степанович вопросов не задавал?

— Пытался, — потупился Митька. — А тут метла его, как на грех, в руки мне прыгнула…

— Митя. Я смотрю на тебя укоризненно, — с нажимом произнёс я. Он смущённо поковырял лаптем пол.

— Но вы не подумайте, батюшка участковый, ни пальцем не посмел обидеть человека! Токмо с извинениями да с поклонами!

— Смотри мне. Если узнаю, что ты Сухарева метлой по загривку отоварил — накажу. Можешь быть свободен.

Митька поклонился и дунул на улицу. Я не сомневался, что он будет развлекать дежурных стрельцов рассказами о своих подвигах. Ладно, пусть делает, что хочет, лишь бы под присмотром. Я открыл в блокноте разворот про боярина и сделал пометку: составить список его наиболее активных последователей. Там, конечно, полдумы под Бодровым ходит, но самый костяк, полагаю, состоит максимум человек из десяти. Вот их тоже не лишним будет допросить. Если, конечно, они согласятся со мной разговаривать.

* * *

Мы с Ягой вновь остались вдвоём.

— Ну что, Никитушка, пора и нам за дела… давай-кось поспрошаем у наших покойничков, с чего им вдруг воскресать удумалось. Ты сиди пока, держи платки да блокнот свой наготове, записывать будешь. А по своей части я всё как нужно справлю.

— Спасибо, бабуль. Что бы я без вас делал…

Яга довольно улыбнулась и поставила на стол маленькую в диаметре, но глубокую миску. Накрошила туда опилок, что хранила в отдельной банке на полке, и заглянула в печь на предмет подходящих углей для розжига. Я давно заметил, что при необходимости подогревать колдовские чугунки она использует именно опилки, а не спиртовку там какую-нибудь, к примеру. Всё никак не соберусь спросить, почему — интересно же!

Следом на столе появился невысокий треножник, на который Яга взгромоздила медный чугунок с водой. Закрыла ставни, создав полумрак, а затем принялась в одной ей известной последовательности кидать в воду травы и порошки.

Заклинание, кстати, было то же самое, что она использовала в деле о Чёрной мессе. Ну, в конце концов, и обряд тот же.

— … как на алтаре том лежит Псалтирь. От её страниц свет во времени, а сама от старости зелена…

Я снова начал засыпать. Бабка, не прерывая монотонного бормотания, коснулась моего плеча.

— Простите, бабуль, — я встряхнулся и виновато приложил палец к губам. Она сурово сдвинула брови, призывая меня быть внимательнее.

— Бросай платок преподобного, Никитушка.

Я повиновался. Над чугунком вспыхнул и тут же погас свет.

— Отвечай мне, кровь человеческая. С кем я говорю?

Мне показалось, или из бабкиных глаз тоже полилось слабое свечение.

— Храни тебя Господь, матушка, — смиренно раздалось из котла. — Отец Алексий я, невже не признала?

— Как не признать, преподобный, — вздохнула бабка. — Ты прости меня, грешную, что такое с тобой творю, а токмо дела у нас в городе зело странные. Должна я была это сделать.

— Бог простит, матушка, а я не в обиде. Помолюсь за тебя ныне, а ты уж делай, что начала, за всё я ответ держать готов. Токмо поскорее, ибо тяжко мне, слаб я стал. Видно, скоро приберёт меня Господь обратно.

С отцом Алексием было удивительно легко договариваться, он всё воспринимал как должное, ничему не удивлялся и был абсолютно равнодушен к мирской суете.

— Отче, прошу тебя о главном, — бабка склонилась над чугунком. — Ежели то во власти твоей, впусти меня в свою память. Видеть мне надобно, что с тобой приключилось.

— Как скажешь, матушка. Грехи твои отпускаю, и да хранит вас Бог.

Мне это не понравилось. Он будто прощался с нами. Но бабка уже пнула меня под столом ногой и кивнула на чугунок. Я встал и тоже склонился над ним. По воде пробежала рябь, после чего поверхность прояснилась. Там появилось изображение. Первые секунд десять я не знал, что мне делать: то ли зарисовывать, то ли просто неотрывно смотреть. Я выбрал второе.

Нашим глазам предстало какое-то подземелье. Полутёмное, с высокими потолками и арочными переходами. Коридоры уходили в темноту, на стенах трепетали факелы. Затем мы услышали голоса. Не знаю, как Яга, а я точно не был знаком с их обладателями. Говорящих было трое — двое мужчин и женщина. И (чёрт побери!) беседа шла на французском. Я едва не взвыл. Да что ж такое-то! Перед нами, можно сказать, раскрывались все тайны этого дела, а я ни слова не понимал.

Говорили долго. Судя по интонациям, мужчины убеждали, женщина слабо сопротивлялась. Ни лиц, ни силуэтов мы не видели — лишь само помещение и факелы на стенах. Я старался в мельчайших деталях запомнить увиденное. Уж если из разговора ничего не понял, то хоть зарисую. Внезапно во французскую речь затесалась пару фраз на польском, и я едва не поперхнулся. Впрочем, польский я тоже не знал (заговор какой-то против милиции!), а потому разобрал лишь два слова — cie kocha, «тебя любит». Не то чтобы это сильно помогло следствию, но хоть что-то.

Женщина то ли засмеялась, то ли заплакала — я не понял. Изображение начало тускнеть, голоса — затихать. Последним, что я услышал, было единственное за весь диалог слово на русском:

— Делай.

И всё стихло. Бабкино зелье продолжало кипеть, но, видимо, воспоминания отца Алексия закончились. Яга осторожно подцепила крючком платок и вытащила его из чугунка.

— Давай второй, Никитушка, пока силы есть.

Я подал бинт, и бабка сунула его на место платка. Снова вспыхнул и погас свет.

— Отвечай мне, кровь человеческая.

Николай Степанович тоже отозвался сразу. Он был бодрее и словоохотливее, но толку от него оказалось гораздо меньше. Его память продемонстрировала нам то же помещение (мне даже на миг показалось, что из чугунка потянуло сырым воздухом подземелья), но никаких действий там не происходило. Не было ни голосов, ни какого-либо движения, а через несколько секунд и вовсе всё погасло. Яга тяжело оперлась на стол, лоб её покрылся испариной. Я встал, осторожно усадил бабулю на лавку.

— Отдохните. Принести вам что-нибудь?

— Чайку мне плесни, касатик, авось не остыл ещё. Да валерьяночки туда накапай. Ох и трудное дело нам досталось, Никитушка.

— Да уж вижу… — я придвинул бабкину чашку к крану самовара, налил ей чаю. Потом порылся на полках, нашёл спрятанный от кота Василия пузырёк с валерьянкой и добавил в чашку несколько капель. — Держите.

Бабка взяла чашку, дрожащей рукой поднесла к губам, отпила. Зубы её застучали о край. Мне стало стыдно: подбиваю пожилую женщину на такие энергозатратные эксперименты. Если бы не я, она жила бы не тужила. Свалился, как на грех, милиционер на её голову. Яга поставила чашку обратно на стол и ещё пару минут сидела неподвижно, приходя в себя. Я не вмешивался, просто ждал. Наконец она заговорила:

— Ох, Никитушка, тяжко мне… а то ли дальше будет. Как показали мне карты черноту непроглядную, так оно и станется. Давай-кось я тебе обскажу, что увидела, а ты запишешь, потому как забыть могу что-то важное.

— Давайте, — кивнул я и снова взялся за карандаш.

— Значится, так. Первое и главное: поднимает их женщина. Именно в её руках эта сила. Кто она — не знаю, голос незнакомый. Но искать тебе именно её, в этом я уверена. Мужиков при ней двое, и один из них над ней власть имеет. Чем-то таким… нехорошим он её держит, что она супроть него и пойти не смеет. Она — оружие в его руках, сила подневольная. Понимает ли она, что делает, — про то не ведаю. В нём я силы особой не углядела, но не наш он.

— А женщина?

— Не ведаю. И ещё, Никитушка…

— Да?

— Они знают, что я на крови ворожила, — как-то обречённо призналась Яга. — Другого шанса у нас не будет. Теперь они нас ни к чьей памяти не подпустят, да и я не рискну. На одном конце мы с тобой, участковый, а на другом… чернота непроглядная, — и бабка перекрестилась дрожащей рукой. Я обнял её за плечи.

— Спасибо, бабуль. И простите, это ж из-за меня вам такие испытания достаются.

— Да ладно тебе, Никитушка. Хоть кому-то на старости лет я нужна. Пока могу — помогать тебе буду, даже не отговаривай.

Я чмокнул старушку в щёку.

— Всё уяснил, записал. «Ищите женщину», всё как всегда… Так, теперь моя очередь. Вот смотрите. Говорили они по-французски, но пару фраз на польском я уловил. Французский у нас более-менее универсальный язык, а вот на польском нигде, кроме, собственно, Польши не говорят. Вывод? Один из мужчин — с большой вероятностью поляк. Дама — не знаю, но почему-то чувствую, что здешняя. Зачем там третий — я вообще не понял, ну да ладно, леший с ним. Мы и так весь разговор не поняли, чего к деталям цепляться?

— И то верно, Никитушка. Прав государь наш, языки соседей знать надобно, без образования нынче никуда…

— Второе. Нужно выяснить, что это за подвал. Я зарисую по памяти и покажу государю, может, он опознает? Это ж ведь не подземный ход у Мышкина и не наш с вами погреб для картошки, сооружение явно старое и очень масштабное. Вы заметили, что там коридоры вдаль уходят? Горох должен знать или хотя бы догадываться, где это может быть. Я не думаю, что таких подземелий в городе несколько, это что-то известное.

Яга молча кивнула.

— И третье, бабуль, самое странное. Ванюша Полевичок говорит, чтобы мы искали праведника, ибо только праведники такими полномочиями на земле обладают. Получается, эта дама — та, кого мы ищем? Безгрешная, чистая помыслами и так далее. Но ведь не стыкуется же!

— Никита, ты меня не слушал. Во-первых, она думает, что делает доброе дело — воссоединяет семьи. Во-вторых, не делать она не может, потому как у мужика власть над нею. Поэтому и сила, Господом данная, до сих пор с нею, а ключи от той силы у другого человека. Дело, участковый, всё больше запутывается. Искать их надобно, и как можно скорее.

Я зарисовывал на чистом развороте подземелье во всех деталях, которые запомнил. Даже расположение и количество факелов указал.

— В общем, бабуль, давайте не терять время. Я к государю. Митька, коня мне! — заорал я в окно. Он услышал, кивнул и побежал на конюшню. — Спрошу и про катакомбы эти, и про Бодрова, короче, всё по максимуму. Свадьба, я так понял, откладывается.

— Истинно. Негоже дочери пировать, когда отец пропал.

— Тем более весь этот банкет за счёт отца, — несколько язвительно продолжил я, но вовремя осёкся. Низко это. Бодров, конечно, сволочь и всю думу против нас настраивает, но мы не можем ему уподобляться.

— Езжай, касатик, — напутствовала бабка. — Я тут всё уберу да к ужину тебя ждать буду. Там и расскажешь, что выведал.

— Кстати, бабуль… — меня внезапно осенило. — Откуда у нас тут поляк, способный колдовать? Никто ж извне пройти не может, отец Кондрат мне сам говорил. Или ошибался?

— Да ну Бог с тобой, Никитушка, он уж скоро двадцать лет как внешние барьеры держит. Если он говорит, что никто не пройдёт, значит, так и есть.

— Значит, или как-то прошёл незамеченным…

— Никита! Да никак через них не пройдёшь, это ж не таможня! Ни под землёй не проползти, ни в муху обернуться — никак!

— … или отец Кондрат в последние пару-тройку недель по какой-то причине снимал защиту. Достаточно, я так понимаю, пары минут.

— Истинно. А ты у него спрашивал?

— Нет, но спрошу обязательно. А то получается, что в городе откуда-то завёлся не в меру могущественный поляк, — и это при такой-то защите. Ладно, запишем на вечер. Если успею, сам к нему заеду. Должен, по идее.

Я тяжело вздохнул, надел фуражку и, наскоро попрощавшись с бабкой, вышел во двор. Митька держал за повод осёдланного коня. Я поблагодарил, вскарабкался в седло, стрельцы открыли ворота.

— Вернусь к вечеру, — сообщил я, уже выезжая со двора. На улице я пустил коня рысью и двинулся в сторону государева терема. Бабкины мрачные предчувствия по поводу «черноты непроглядной» начали передаваться и мне. А ведь я реалист… Короче, к Гороху я ехал в самом унылом настроении. Если мы не раскроем это дело, я подам в отставку. Раньше ведь как было? Мы смерти подсчитывали. Грустно, конечно, но в этом хотя бы логика есть. А сейчас что? Пять человек воскресли, как я это вообще в архив подошью?

* * *

Солнечный апрельский день разительно контрастировал с охватившим меня унынием. В такую погоду полагается радоваться и как минимум отдыхать, а я что? А у меня горожане воскресают. Тьфу ты, прости Господи! И пёс. Честное слово, ничего подобного в истории лукошкинской милиции ещё не было.

Государь принял меня не сразу — он о чём-то беседовал с казначеем, пришлось ждать. Я выглянул в окно: судя по положению солнца, было часа четыре. Ничего не успеваю! Наконец Горох отпустил казначея и потребовал меня к себе. Я прошёл в государев кабинет.

— День добрый, Ваше Величество.

— Здоров будь, Никита Иваныч, чой-то ты унылый такой?

— Следствие у нас по швам трещит, мы с бабулей с ног сбились, а без толку. Народ продолжает воскресать, совсем страх потеряли…

— И много их у тебя уже?

— Пятеро. И собака, — я безнадёжно махнул рукой. — Что с ними делать — ума не приложу.

— Ну тогда ещё двоих запиши, — совершенно спокойно, как про гостей на свадьбу, сообщил Горох. — У Марьянки, дворовой девки моей, родители ныне поутру встали. С разницей в пять лет померли. Она в слёзы — особливо по матушке в своё время убивалась, Бога благодарит. Выходной выпросила, с ними побыть. Радуются им люди, Никита Иваныч… радуются.

Я едва сдержался, чтобы не начать биться головой о стену. Только в присутствии царя, кстати, сдержался, но дома обязательно побьюсь. Ещё двое, да сразу супружеская пара! Я действительно не знал, что делать. В первый раз в жизни — абсолютная пустота в мыслях. Ещё немного — и я сдамся, брошу это дело к чёртовой матери. Пусть воскресают, пусть что угодно делают, я умываю руки. Это дело вообще не в компетенции внутренних органов, пусть ими церковь занимается.

— Никита Иваныч, выпить я тебе не предлагаю — знаю, что на службе не пьёшь. Хотя и надо бы, на текущие дела глядя. Чаем тебя бабуля уже небось раза три с утра поила… кофе будешь? Немцы в подарок привезли.

— Кофе? Буду, — кивнул я. Мне действительно нужно было выпить чего-то горячего. То ли от постоянного напряжения, то ли от усталости, но я внезапно понял, что замёрз. Государь высунулся в коридор, отдал распоряжения и вернулся. Несколько минут мы сидели молча. Молодая служанка внесла поднос с кофейником, двумя крошечными чашками, кувшинчиком сливок и колотым сахаром на блюдечке.

— С этими покойниками даже не знаю, что и присоветовать тебе, — государь разлил кофе по чашкам. — Вроде доброе дело, но в корне неправильное. Это ж ведь додуматься надо — мёртвых из земли поднимать. Ведь сколько хворых в городе лежит, что никто им помочь не может — ни лекари, ни священники. Займись, казалось бы, ими. Ан нет, пусть лучше покойники воскресают! Уж лучше б убили кого, честное слово…

— Вот и бабуля наша так говорит, — скорбно кивнул я. — Но тогда мы вообще завязнем. Ваше Величество, я к вам посоветоваться. Вы в курсе уже, что Бодров пропал?

— Да ладно?! — Горох распахнул глаза. Видимо, нет, не в курсе.

— Вот так вот. Лариска часа два назад приезжала, говорит, дома не ночевал. Просит отыскать, пока чего худого не случилось.

— Возьмёшься?

— А куда деваться? Кроме нас-то некому. То есть нет, я понимаю, что он, ну… не самой высокой морали человек и милицию всей душой ненавидит, но мы не можем смешивать работу и личные предпочтения. Придётся искать. Ваше Величество, он налево пойти не мог?

— Ты жену его видел? — вместо ответа поинтересовался государь. Я покачал головой. — Ну увидишь — поймёшь. Не мог, это я тебе точно говорю.

Мне уже очень хотелось посмотреть на боярыню. Что же в ней такого особенного, что никто и мыслей не допускает о супружеской измене? Ладно, это мне вечером предстоит, наглядеться успею.

— А сбежать?

— Сбежать мог, но не накануне свадьбы дочери. Вот после — запросто.

Я отметил это в блокноте. Ладно, если не сбежал и не прячется у любовницы, значит, и в самом деле пропал.

— Короче, у нас опять три дела, — подвёл итог я. — Бодров, покойники и заборы. Причём, я подозреваю, именно в таком порядке.

— А почему?

— Ну, это очевидно, — я развёл руками. — Бодров пропал, и его жизни может что-то — или кто-то — угрожать. Значит, его надо искать в первую очередь. Ожившие покойники — жуть, конечно, но они пока ничего дурного не делают. Возвращаются к семьям, где все им рады. Пока опасности для правопорядка нет, поставим их на второе место. Ну и художества Митрофана Груздева — обычное мелкое хулиганство. Это дело вообще, можно сказать, для стрельцов.

Государь подумал и кивнул.

— Здраво рассуждаешь, Никита Иваныч.

— Работа такая… Ваше Величество, нас в школе милиции учили, что нельзя начинать искать человека, ничего о нём не зная. Многие своим исчезновением обязаны ближайшему окружению.

— Тебе про Бодрова рассказать, что ли? — догадался Горох. Я кивнул. — Ну, расскажу, что знаю, записывай. Род очень древний, они завсегда при троне царском стояли да на нас, помазанников Божьих, зубы скалили. История там… такая, в лучших традициях. Подкупы, отравления, смута, а уж сколько их руками людей померло — так и не счесть. Пару раз даже на трон поднимались, когда царь по малолетству править не мог. Ну или убивали, если сильно неугодным был. Для них это обычное дело, Никита Иваныч, не удивляйся.

— Борджиа какие-то, — пробормотал я себе под нос.

— Вот-вот, — согласился государь, — типа того. То есть наш Бодров — он не единственный, они там все такие. Ну, в основном мужчины, конечно, но бабы тоже встречались — упаси Господи. Просто у баб другие интересы обычно, детей, опять же, воспитывать. Половина нынешней думы с ними в родстве. Ближнем или дальнем — неважно, главное, что под бодровским каблуком. Через браки ли привязаны или золотом… а токмо супротив них в жизни не пойдут. Даже те, кто вроде бы прогрессивно мыслит. В общем, вот такая тебе история. Власть — это не токмо корону надеть и скипетром помахать, участковый, власть — это всегда кровь.

Я кивнул. В моём мире всё то же самое.

— Теперь давай про самого боярина. Лет ему… погоди-ка, когда ему семьдесят было? В том году али в позапрошлом, в общем, недавно. Женятся они токмо на своих, никаких неравных браков или там фаворитку из дворовых боярыней сделать — сроду такого не было, за чистотой крови бдят. Все браки между боярскими родами. Первый раз Бодров женился лет в тридцать, я ещё не родился. Жену взял из рода Волынских, тоже кровь чуть не королевская. Их старшим детям сейчас под сорок — боярыня сразу двойню родила, сына и дочь. Второго сына через пару лет, а вскоре и померла — на прогулке с коня упала. Говорят, слаба ещё была после родов, пару месяцев всего прошло, и зачем куда верхом попёрлась — кто ж ведает… а вот. Ну то ладно, дела прошлые. Тут уже и я родился. Со второй женой он дольше всех прожил, лет больше за пятнадцать. От той у него ещё дочь, да и старших она воспитывала, матерью им стала. Но тоже померла, болела. Ну и вот последняя… увидишь. Из рода Афанасьевых, зовут Маргаритою. Она молодая совсем, Лариску родила то ли в шестнадцать, то ли в семнадцать.

Я мысленно прикинул: боярыня Бодрова — ровесница нашего государя. Интересно, кстати, если учесть, что у неё в этом возрасте уже дочь на выданье, а Горох с супругой только первенца ждут. Я старательно записывал за государем — по ходу следствия пригодится.

— Старшие дети сейчас в Лукошкине? — решил уточнить я, просто на всякий случай. Я, конечно, это уже знал от Лариски, но мало ли. Горох поскрёб бороду.

— Одна дочь точно во Франции, за послом замужем. Сыновья здесь, они в думе у нас. Ты их видел наверняка, они всегда рядом с отцом отираются. Вторая дочь… не знаю, вроде не выезжала. Я ими не интересуюсь особо, Бодровых в моей жизни и так слишком много. Лариска токмо год как вернулась, при монастыре во Франции росла, там же в школе училась. Ты ж знаешь, наверно, девиц у нас совсем недавно в учёбу отдавать начали.

— А раньше? — не понял я. В моём-то мире все имели равные права на обучение.

— А что раньше? Много ли девице надо? Простым так вообще без надобности, так, счёт да имя своё написать. На кой им книжки? Знатных иначе учат: музыка, танцы, рукоделие… языки, опять же. Но всё это дома, учителей нанимают.

— Подождите, вы же не хотите мне сказать, что женщины в Лукошкине неграмотные? — поразился я. Ну что за средневековье!

— Так тут и мужчины не особо, — пожал плечами государь. — Три класса церковно-приходской — и вперёд, во взрослую жизнь. Раньше так было. Я, Никита Иваныч, половину жизни своей на троне, семнадцать лет. Как корону-то на меня надели да епископ Никон благословил — так и решил я просвещение в массы нести. Чтобы, значит, у нас любая доярка читать могла.

Кофе мы давно допили и как-то одновременно пришли к выводу, что при его наличии разговаривать гораздо интереснее. Государь затребовал ещё порцию, и спустя несколько минут пустой поднос у нас забрали, заменив новым. Теперь уже по чашкам разливал я. Кинул себе два куска сахара, налил из кувшинчика сливок. Хорошо! В обществе Гороха как-то сам собой успокаиваешься. Пусть они там, за воротами, хоть всем миром воскресают, разберёмся. Аромат немецкого кофе приятно кружил голову.

— Так вот, и решил я просвещением народным заняться. Первым же указом повелел школы строить да всех желающих без разбору в них принимать. Отрок ли, девица, да хоть старик столетний. Ежели грамоте учиться желает — почему нет?

— Бояре не сопротивлялись? — уточнил я, помня из курса истории, как болезненно протекали подобные реформы в моём мире.

— Пытались. Такой хай подняли — хоть святых выноси. А потом как-то незаметно притихли, небось, Игнатьич им в кулуарах по шеям навтыкал.

— Бодров?!

— Ага. Ну, похоже на то, потому как заткнулись они одночасно и не противились боле. Зачем ему это было — не ведаю, но с той поры у нас всем к ученью дорога открыта.

— Отличное решение, — похвалил я. Наш государь искренне болеет душой за свой народ. Мне повезло, что из моего мира меня перебросило в эпоху именно его правления.

— Ну так вот, — Горох отхлебнул кофе. — Знатных девиц тут по-прежнему дома учат. А Бодров ещё дальше пошёл — Лариску за границу сплавил. А чего, золота — куры не клюют, уж на образование-то найдётся. Там, вишь, школа-то франкская, так он добился, чтобы при девице гувернантку оставили, дабы нашей речи её учила. Чтобы и по-русски Лариска могла изъясняться. Так-то она на четырёх языках говорит, что полезно зело, я считаю.

Да уж. Я вздохнул. Такое чувство, что тут любой дворник помимо русского ещё языка три знает. Мне бы такое знание сегодня очень помогло — уже бы дело раскрыли.

— А теперь вона чо, за поляка её отдаёт. Ну, тоже дело хорошее, в замке будет жить, я благословил.

— Да вы забодали с этим замком! А если не полюбит она его?!

— Ну и что? Стерпится-слюбится, многие по полвека так живут.

Нет, вы подумайте, и этот туда же! Господи, ну и обычаи.

— Никита Иваныч, а ты-то что волнуешься? — Горох взглянул на меня крайне подозрительно. Я только махнул рукой.

— Не обращайте внимания. Просто у нас всё по-другому.

— Везде по-разному, — философски заметил царь. — Я вот тоже прежде всего не жену себе выбирал, а царицу народу нашему. Ибо не могу я токмо о себе думать, за мной вся страна.

— Да, но вы ж её любите.

— Совпало так. Сначала женился, потом полюбил — такое тоже бывает. Но ежели и не полюбил бы, ничего страшного, ибо главное для царя что? О стране печься, матушкой-царицей да наследниками её обрадовать, — Горох нравоучительно поднял палец. Честное слово, я ещё не скоро привыкну к этой точке зрения.

— Ваше Величество, ещё вот о чём хотел попросить. Мне нужен пофамильный список бояр, входящих в ближайшее окружение Бодрова. Самые, так сказать, доверенные, с кем связь крепче, чем с прочими. Человек десять примерно. Я в курсе, что там полдумы под ним, но самые преданные.

— Думаешь, у них он прячется?

— Я не думаю, что он вообще прячется, — возразил я. — У него свадьба дочери на носу. Уж если прятаться — то после. Нет, если не налево пошёл и не эмигрировал ни с того ни с сего, то, вероятно, он не по своей воле исчез.

— Ладно. Ближнее окружение тебе, значит… Ну, сыновей считать не будем, это, во-первых, очевидно, а во-вторых, толку тебе с того? Они не согласятся с тобой разговаривать.

— А нельзя как-нибудь сделать так, чтобы согласились?

— Ну… могу, конечно, пригрозить, но надо оно тебе? Тут искренняя помощь должна быть, а не из-под палки. Так они тебе всё равно правду не скажут, да и мне потом с ними разбираться.

— Ладно, я всё равно записал. Одного Николаем зовут, это я знаю, а второго?

— Василием. Давай далее, — государь почесал в затылке. — Мышкина не учитываем, ему ещё долго в провинции торчать. Крынкина ты знаешь. Я подумаю, кого ещё в твой список включить, и к вечеру пришлю тебе с гонцом.

— Спасибо, Ваше Величество. Это очень поможет следствию.

— Что дальше делать собираешься?

— От вас к Бодровым поеду, с женой поговорю, с прислугой. Может, приду к каким выводам. Собрание сегодня будет, как договаривались?

— Отменю, — немного подумав, решил Горох. — Не до них. Друг с другом побрехать они и в трапезной могут, а я на них время своё тратить не хочу. Занимайся спокойно делами, Бог тебе в помощь.

— Спасибо, это очень кстати. Мы и так ничего не успеваем. Честное слово, если я не раскрою это дело, уйду в отставку.

— Ну, Никита Иваныч, когда не раскроешь — тогда и поговорим, а пока трудись по ходу следствия. Доля твоя милицейская такая. Про покойников своих имеешь мне сказать что-нибудь?

— Имею, — кивнул я. — Бабуля сегодня ворожила на крови, пыталась добыть их настоящие воспоминания.

— На чьей крови?

— Отца Алексия и дворника Сухарева.

— Разумно, — согласился государь. — Самые адекватные из всех. Не Митрофана же Груздева к такому ответственному делу привлекать.

— Митрофана Груздева мы пока и не поймали, — вздохнул я. — Но мы работаем над этим. В общем, Ваше Величество… — я выложил перед ним блокнот с моим рисунком подземелья. — Где это место?

Он смотрел долго. Нет, не пытался вспомнить или понять — понял он сразу, но вот заговорил минут через пять.

— Это Никольский собор, подвалы его. Но, участковый… туда входа давно нет, завалило всё. Они ж древние, как сам город, туда уж лет двести никто не спускался.

— В таком случае, откуда вы можете знать, что это именно они? — насторожился я. Горох посмотрел на меня, как на неразумного ребёнка.

— Никита Иваныч, ну уж я историю своего царства всяко получше тебя знаю. Никольский собор стоит тут с самого основания города, все прочие уже позже строились. И под ним всегда была сеть туннелей. Говорят, она через весь город тянется, но я не верю. Но подвалы там знатные, я тебе как-нибудь на картинках покажу, убедишься. В древние времена народ там от шамаханских набегов прятался. Собор даже разрушали пару раз, а подземелья эти как были, так и есть, что им станется?

— Как туда попасть?

— Никак.

— Не верю.

— Дело твоё, — государь развёл руками. — А токмо действительно никак, очень старые они, все входы завалило давно. Понимаешь, Никита Иваныч, от них ведь что требовалось? Людей в лихую годину укрывать, не более. Никого там не хоронили, насколько мне известно, разве что кто сам по дурости спустился да заблукал… Когда внешние барьеры появились да охрану нормальную на стене поставили, перестали враги по нашей земле топтаться. Стрельцы — против войска чужого, священники — против магии. И не нужны сделались эти подвалы, стали понемногу в упадок приходить. Всё ж таки их поддерживать дорого, очень старые.

— И всё-таки кто-то туда проник.

— Кто проник? — не понял государь. Я хлопнул себя по лбу: я же не рассказал главного! Я вкратце пересказал Гороху то, что мы с бабулей увидели в воспоминаниях наших подопытных. Он слушал внимательно, не перебивая, лишь задумчиво теребил бороду.

— Да-а, дела, — наконец резюмировал он. Я беспомощно развёл руками: мне было ещё хуже. — То есть ты утверждаешь, что в подвалы Никольского собора разом проникли аж три человека и там воскрешают горожан?

— Бабуля говорит, что воскрешает женщина, якобы только ей эта сила дана. Один из мужчин там вообще непонятно зачем, второй имеет над женщиной некую власть. К тому один из них поляк.

— Какой именно?

— Не знаю, голоса похожи были.

Горох ещё немного подумал и задал, в общем-то, тот же вопрос, который мучил и меня:

— Откуда у нас в городе поляк, способный колдовать?

— Вот и мне хотелось бы это знать. Причём появился он не вчера, когда к Бодрову сваты приехали, а гораздо раньше.

Мне показалось, что царь как-то чересчур поспешно отвёл взгляд в сторону. Впрочем, мне, наверно, показалось.

— Так как в подвалы попасть, Ваше Величество? Мне очень нужно это сделать.

— Да никак, говорю тебе! Нет туда ходу. Хотя…

Я навострил уши.

— Можешь у епископа Никона спросить, возможно, он тебе ответит. Хотя нет, тебе он не ответит, тут по-другому надо. Могу я спросить, если хочешь. В конце концов, это его территория, значит, и про подвалы он может что-то знать. Сегодня же и спрошу, чего время тянуть.

Вот, кстати, вечная проблема нашего ведомства. Половина здешней знати с нами просто отказывается разговаривать! И как работать в таких условиях, скажите на милость?

— Буду весьма признателен, — кивнул я. — Потому что теперь у нас появилась хоть какая-то версия. От раскрытия дела мы по-прежнему бесконечно далеко, но…

— Спрошу, Никита Иваныч. Сам к нему схожу. Мне ж тоже интересно! А токмо ты, участковый, когда в подвалы полезешь, меня с собой захвати, лады? Сижу тут, как пень на троне, скучно мне!

— Вас дума не пустит в подвалы лезть, — напомнил я. — И потом, вы же сами говорите, что туда никак не проникнуть.

— У епископа спрошу, — побожился царь. — Всю душу из него вытрясу, а про подвалы доведаюсь!

— Из вас вышел бы отличный милиционер, — усмехнулся я.

Настроение моё незаметно улучшилось. Я не ошибся, когда с вопросом про подземелье направился именно к Гороху. Не может царь не знать, где в его столице располагаются таких размеров катакомбы. А если ему ещё и удастся выяснить, как туда попасть, тогда я… тогда я — что? Спущусь туда?

По возможности, конечно, да, я бы хотел туда спуститься. Содержание разговора по-прежнему остаётся для нас тайной, но ведь и мы не станем им ограничиваться. Наверняка, спустившись в подвал, я найду улики. Во всяком случае, искать буду очень тщательно, потому как мне кровь из носу нужно разобраться с этими воскрешениями.

Итак, всё необходимое я у Гороха выяснил, да к тому же, если можно так выразиться, дал ему задание на вечер. Он клялся, что вечером пришлёт мне гонца с результатами. На том мы и распрощались. Я пожал государю руку и вышел.

Когда я выезжал со двора, было часов шесть. Отлично, значит, будет время наведаться на бодровское подворье и побеседовать с боярыней и слугами. Однако на Червонной площади меня перехватил монах из собора Ивана Воина.

— Стой, Никита Иваныч!

— Стою, — я остановил коня. Он своего тоже.

— Я тока что из отделения, отец Кондрат повелел тебя искать срочно.

— Что случилось?

Опять кто-то воскрес? На их территории, на минуточку, уже два случая.

— Беда у нас великая, Никита Иваныч… настоятель за тобой послал немедля. Отец Алексий… преставился.

Отец Кондрат встретил меня у ворот храма. Я спрыгнул с коня, накинул повод на столбик у забора.

— Вот оно как сталось, Никита Иваныч… токмо мы возвращению преподобного возрадовались — а оно вона как. Пошли, участковый, выпьем за упокой.

Это был, наверно, первый раз, когда я не стал отказываться. Возможно, подсознательно чувствовал себя причастным. Отец Кондрат шёл, опустив голову, он даже говорил тише, чем обычно. Мы уселись в той же подсобке, где до этого неоднократно пили чай. Святой отец снял с полки бутыль кагора, разлил по кружкам — бокалов не было.

— Ну, Никита Иваныч… помолимся за упокой души раба Божьего Алексия.

Я согласно опустил голову. Выпили мы в молчании. Глядя сейчас на отца Кондрата, я всё больше убеждался, что прежний настоятель был для него больше, чем просто начальником. Именно отец Алексий привёл его к вере. Отец Кондрат поставил пустую кружку на стол и теперь беззвучно молился, закрыв глаза. Я молча ждал. Наконец настоятель заговорил:

— Второй раз ведь, участковый. Второй раз хоронить его буду.

— Соболезную, — вздохнул я. Вот она, обратная сторона этих воскрешений. Я вдруг с ужасом понял, что о такой вероятности даже не думал. Они поднимаются из земли на радость близким, безутешным в своей утрате, — и они, как выяснилось, могут умереть второй раз. В душе моей вдруг стало невыносимо пусто. Я не успел ближе познакомиться с отцом Алексием, но и одной встречи мне было достаточно. Этот человек настолько отрешился от мира в стремлении укрепить свою веру, что это казалось невозможным. Он был святым и мог вести за собой.

— Второй раз, — едва слышно повторил отец Кондрат. — Я ведь исповедовал его перед смертью. Осьмнадцать годов назад то было. И сегодня. Сегодня он тоже меня позвал.

— Расскажите, как это случилось, — попросил я. — Не как участковый прошу — как друг.

Отец Кондрат помолчал, размышляя, и перекрестился. Взгляд его был направлен куда-то сквозь меня.

— Он ведь встал когда, Никита Иваныч, я ж и обомлел. Сам я грехи ему отпускал тогда, давно то было. Никто уж и не помнит почти, четверо нас при храме, кто преподобного застал. Он отцом мне был в вере моей, сам меня за руку по этой дороге повёл. Я ж и не думал тогда, что всё так обернётся. А он однажды призвал меня — мне годов двадцать было — и молвит: молитвы твои силу имеют великую, слушает тебя Господь. Тогда ужо, стало быть, думал барьеры внешние мне передать. Сам меня учил их ставить, дабы не топтались вороги по земле православной. Всё перенимал я, что он мне сказывал, днями и ночами молился о защите над Лукошкиным. Почти тринадцать лет это заняло, прежде чем преподобный к государю нашему тогдашнему пошёл. Слаб я, говорит, всю жизнь был, город оборонить не в моей власти. Но преемник мой подымет над столицею щиты огненные. Не верил я тогда, что преподобного не станет. Вся жизнь храмовая на нём держалась. Ни единым лихим помыслом душа его не запятнана, никогда он в Спасителе нашем не сомневался. Не то что мы, грешные. А токмо в одну ноченьку призвал меня преподобный, исповедаться дабы. Чую, говорит, заберёт меня Господь скоро. Так и сталось, на шестой день. Хотел я во храмовом дворе его положить, ибо всю жизнь преподобный нашей обители отдал, токмо о нас заботился. Место любимое у него тут было, я тебе потом покажу. А токмо епископ Никон воспротивился, до последнего на том стоял. Так и не позволил отца Алексия здесь у нас положить, увезли на старое кладбище. Я ж тогда епископу едва в рыло не дал, да вспомнил, что отец Алексий всегда меня смирению учил. Так ведь до сих пор и не оттаскал я старого осла за бороду.

— Это правонарушение. И грех, — добавил я, сообразив, что второе для отца Кондрата является более существенным.

— Дык вот потому и, — вздохнул настоятель. — Я ж первый год без него слепым котёнком себя чувствовал, куда тыкаться — не знал. Барьеры поднял с Божьей помощью, ибо нельзя Лукошкину без защиты, один Кощей чего стоит. Потом уж, опосля, как-то легче пошло, а токмо иначе ужо.

— Понимаю. А почему епископ был так против, чтобы отца Алексия при храме похоронить?

— Да пёс его знает… — развёл руками отец Кондрат. — Он ведь от веры православной далёк уже давно, люди к нам больше идут. У него один бог — золото, о душе бессмертной позабыл и сам он, и половина подчинённых его. Боялся он, думаю.

— Чего?

— Что люди к могиле преподобного ходить станут, кланяться — святой праведник ведь он, Никита Иваныч. И всё влияние постепенно к нам перейдёт. Старый-то государь к епископу за отпущением грехов ходил, а Горох ужо, храни его Господь, — ко мне. Ты ж пойми, Никита Иваныч, то, чего он боится… оно мне не надо, я за золотом не гонюсь. Приходят к нам люди, если и пожертвование несут — то от сердца, потому что сами этого хотят, а не потому, что на входе прейскурант висит.

— А там что, висит? — опешил я.

— Вот те крест! С прошлого Рождества повесили. Венчание — столько, отпевание — столько, за здравие помолиться — поимённо считают… вот как погнал в своё время Господь торгующих из храма — так особо активные назад возвернулися.

Всё как в моём мире. Я понимающе кивнул.

— Так вот, Никита Иваныч, преподобный как встал — меня вроде и страх взял, а ну как бесы надо мной власть свою проверяют, а вроде и… радостно, знаешь. Как раньше, ещё когда он с нами был. Я бы даже грешным делом поверил, что не умирал он, что ушёл странствовать по святым местам, как он сам и описывал. Да токмо отец Феофан над ним заупокойную читал, да я потом полночи у гроба молился. И вот сегодня по обеде — опять.

«Что опять?» — хотел было спросить я, но не успел — отец Кондрат продолжил сам.

— Призвал меня преподобный, пошёл я в келью его. А он на коленях в углу стоит, лбом в стену уткнувшися. Чую, говорит, Кондрат, зовёт меня Господь обратно, слаб я стал.

Нам он говорил то же самое. И по времени совпадало. Где-то максимум через час бабка примется ворожить. Мне стало жутко от одной мысли о том, что мы к этому причастны.

— Хочу, говорит, исповедаться. Ну какие грехи у святого человека за два неполных дня? А вот. Слушаю вас, говорю, отче. А молвит он уж совсем тихо, видать, силы покидают. Я ж его в постелю уложил, молитву над ним прочитал, прислушиваюсь — спит. А токмо часа через два прибегает отец Онуфрий: не проснулся преподобный. И пёс этот рядом сидит и скулит, у меня ажно сердце захолонуло.

Честно говоря, у меня тоже. Кажется, именно мы были тому причиной. Уж на что был слаб отец Алексий, а бабкино колдовство его доконало. Теперь моя задача — постараться сделать так, чтобы Яга об этом не узнала, потому что она себе не простит.

— Ну, видно, так Господу нашему угодно было. Дал мне возможность ещё раз с преподобным повидаться. Рассказал я ему, что у нас тут происходит, о проделанной работе, стало быть, отчитался. Благословил он меня, дабы тем же путём я двигался, город от лихих сил обороняючи да люд православный в вере укрепляя.

— Вы же сами говорили, что, если городская защита повинуется вашему слову, значит, вы всё делаете правильно.

— На то и уповаю. Великое дело доверил мне отец Алексий, всеми силами стараюсь заветы его исполнять.

— Что вы намерены делать дальше?

— Здесь его положу. В углу двора берёза у нас есть, ты ж видел её. Вот к ней, там отец Алексий много времени проводил. А ежели из Никольского собора кто хоть слово вякнет — всю бороду выдеру.

Я даже не стал напоминать, что это правонарушение, — просто кивнул.

Мы ещё немного посидели. Пить я больше не стал — в конце концов, мне к Бодровым ехать, не буду же я вести допрос заплетающимся языком. Примерно в половину восьмого я попрощался с отцом Кондратом и вышел во двор. У меня сердце рвалось от осознания того, что именно мы с бабкой приложили руку к тому, что отец Алексий во второй раз покинул этот мир.

Мне беседа с ним ещё через чугунок не понравилась. И я был прав: он действительно прощался с нами. Он понимал, что этот разговор не переживёт. Мне было горько и обидно. Ведь именно я предложил отца Алексия на роль подопытного, но я не мог знать, чем закончится сеанс бабкиной ворожбы. И она не могла знать, просто совпало. Тогда почему я сейчас чувствовал себя так, будто лично пробрался в келью и задушил старика? Он видел своё будущее, но согласился нам помогать. Он знал, мы — нет, у нас не было дурных намерений. Легче мне от этого не становилось.

Я выехал за ворота храма. В душе моей сгущались чёрные, гнетущие тучи. Это дело — странное, дурацкое, самое, наверно, непонятное из всех — уже давно перестало казаться смешным. Иллюзия простоты, мелкого хулиганства исподволь затягивала всё отделение в ту самую черноту непроглядную. Ведь никто пока не умер, все на своих местах. Отец Алексий вернулся к исходному состоянию. Но чёрт возьми, как же мне было горько.

* * *

Мне повезло — на улице никто не цеплялся. Я ехал, опустив голову, погружённый в тяжкие думы. Словно вторя моему настроению, начал накрапывать дождь. К воротам бодровского поместья я подъехал уже в сумерках. Соберитесь, лейтенант Ивашов. Сначала работа, к скорбным мыслям вернёмся вечером.

Не слезая с коня, я постучал кулаком в ворота.

— Кто там? — немедленно раздалось с той стороны.

— Милиция. Меня ждут.

К чести охранников, они больше ничего не стали спрашивать. В механизме ворот что-то едва слышно щёлкнуло, и створки пришли в движение, начиная медленно разъезжаться на тщательно смазанных полозьях. Очень тихо — ей-богу, наши громче скрипят, на двух петлях поворачиваясь. Я въехал на территорию бодровского поместья. Если честно, не думал, что вообще когда-нибудь здесь окажусь.

То, что открылось моим глазам, я иначе, чем «город в городе», назвать не мог. Необъятных размеров сад, в центре которого возвышался барский дом, окружённый десятком построек помельче. В саду уже начинали цвести деревья, наполняя воздух нежными ароматами. Над всем этим великолепием явно чувствовалась женская рука.

— Езжайте к парадному входу, дальше вас проводят, — пояснил один из охранников, и они снова занялись механизмом ворот. Я обернулся. Лариска утверждала, что периметр охраняется сотней часовых, и поначалу эта цифра показалась мне запредельной. Однако сейчас я понимал, что всё вполне логично: на одних воротах стоял десяток суровых вооружённых бородачей. Так чего бы и не сотня по периметру? У нас государев терем охраняется примерно так же. Но то царь!

Ворота закрылись, створки неслышно соприкоснулись. Ну что, лейтенант Ивашов, действуйте. Я постарался сбросить горькое уныние, охватившее меня на территории храма. Здесь, кстати, это удалось без труда — слишком мирской, приземлённой была роскошь владений боярина. Я поблагодарил за совет и направил коня по аллее в сторону барского дома.

Меня с самого момента знакомства с Бодровым не покидало ощущение, что он стремится сравниться с государем. Точнее, даже не так: что совершенно случайно история повернулась лицом не к их древнему роду, и на троне оказалась другая династия. И пока все прочие грызлись у подножия трона, Бодровы стояли лишь на полступеньки ниже правящего монарха. А повернись история иначе? Я мысленно порадовался, что правит всё-таки Горох.

Здесь, в их владениях, это ощущение было особенно сильным. Царский терем имел четыре этажа, боярские в большинстве своём были трёхэтажными. Сейчас передо мной предстал господский дом, мало того что имевший четыре полных этажа, так ещё и украшенный сверху башенками. Самомнение у боярина, конечно, — дай бог каждому.

Я подъехал к главному входу. Широкая лестница вела наверх, к парадным дверям. Кто это всё строил — не знаю, но чувствовался заграничный стиль. У меня даже язык не поворачивался назвать это сооружение теремом. Вот у Мышкина — да, типично русский терем, а тут…

И вот, кстати, что ещё интересно. Когда в нашем деле о шамаханском заговоре пропал боярин Мышкин, на территории его владений мигом воцарился полный бардак. Рыдала супруга, её утешали многочисленные прислужницы, бегала, сбиваясь с ног, в панике дворня. Здесь же я пока не заметил ни единого признака беспокойства.

Встречать меня вышла сама Лариска. Она сдержанно улыбнулась, но я понял, что она рада меня видеть. Какой бы сволочью ни был Бодров, но она любила его и беспокоилась за его жизнь. Я же в её глазах был человеком, способным отыскать её драгоценного батюшку. Во мне она видела надежду.

— Добрый вечер, Никита Иванович.

— Ещё раз здравствуйте, Лариса Павловна. Как и обещал, я занимаюсь поисками вашего отца.

— Мы беспокоимся, что с ним что-то случилось, — она прижала руки к груди. И знаете, что ещё меня поразило? У нас в отделении Лариска рыдала совершенно искренне, в нашем с Ягой обществе она могла себе позволить забыть о своём происхождении, о привитых с детства манерах, становясь просто дочерью, напуганной судьбой отца. Сейчас, в родительском доме, она будто постоянно оглядывалась, смотрела на себя со стороны — я видел наследницу второго по значимости рода в государстве и будущую польскую королевну. И улыбалась она совершенно иначе — отстранённо, сдержанно, как того требовал этикет. Не наш, кстати, — европейский.

— Маман переодевается, — сообщила она и знáком велела мне следовать за ней. — Подождём её в гостиной.

Я огляделся. Налево и направо уходили два крыла, я успел разглядеть боковые коридоры.

— Мужская и женская половины, — заметив мой взгляд, пояснила девушка и, обогнув широкую лестницу, открыла резные двери. — Нам сюда. Располагайтесь, Никита Иванович. Я сейчас попрошу принести чай.

Она вышла, оставив меня одного. Гостиная, как и всё в бодровских владениях, поражала размерами и роскошью. Я плюхнулся на обитый белой кожей диван и достал из планшетки блокнот. Пока есть время, освежу в памяти записи по этому делу.

Точного времени исчезновения боярина мы не знаем. Возможно, что-то на этот счёт сможет рассказать жена. Лариска последний раз видела отца за завтраком, и вскоре после этого он уехал в сопровождении старшего сына. До этого момента всё чисто. Теперь мне нужно или разговаривать с этим сыном, или просить боярыню, чтобы поговорили за меня. Я должен восстановить, когда и с кем за прошедший день встречался Бодров, чтобы понять, кто видел его последним. И кстати! Я совсем забыл спросить у Гороха, а он-то видел ли боярина вчера? Вот что значит усталость и хронический недосып — элементарные вещи упускаю. Ладно, сейчас себя корить всё равно без толку, буду выяснять по ходу.

И после этого домой боярин не вернулся. Жена забеспокоилась только утром. Пока слишком мало данных, чтобы делать выводы. Я быстро записывал приходившие мне в голову мысли. Очень полезная привычка, кстати. «1. Выяснить, был ли боярин у Гороха. 2. Допросить охрану всех ворот — не выезжал ли он из города». Да и в целом, кстати, безотносительно вчерашнего дня, я не отказался бы узнать, покидал ли он Лукошкино последние недели три. Ладно, попробуем спросить домочадцев.

Противоположные двери распахнулись, и с гостиную вплыла боярыня Бодрова. Лариска следовала за матерью на некотором расстоянии. Я встал с дивана.

Бодрова приблизилась ко мне, ещё на ходу начиная тараторить на французском. Думаю, я хлопал глазами вполне красноречиво, потому что Лариска за спиной матери прыснула в кулачок, а потом тронула её за локоть.

— Maman, monsieur le détective ne parle pas français.

Эту фразу я, к счастью, понял и утвердительно кивнул. Боярыня распахнула глаза — она явно растерялась. Последовала пауза. Друг с другом в этой семье явно общались не по-русски. Вечная проблема знати. В конце концов, я в школе читал «Войну и мир», но там девятнадцатый век, а меня забросило несколько дальше. Похоже, проблема старше, чем я думал.

Наконец боярыня закончила соображать и отработанным движением сунула мне под нос руку для поцелуя, да так, что я едва избежал удара.

— Маргарита.

— Ивашов Никита Иванович, — я пожал ей руку, чем вызвал брезгливую гримаску на лице боярыни. Подумать только, сначала по-французски не говорит, а теперь ещё и руку целовать отказывается! В её глазах я выглядел как минимум пещерным человеком. — Простите, как вас по батюшке?

— Я знаю, кто вы. И оставьте эту старомодную чушь.

— Как скажете, — я пожал плечами. Бодрова мне уже с первых минут не понравилась. Она села в кресло, расправила юбки и выжидающе уставилась на меня. Лариска встала за спинкой кресла матери, я вернулся к своему месту на диване.

Нет, в целом я понимал государя, когда тот говорил, что с такой женой нет смысла думать о супружеской измене. Боярыня явно знала, что красива, и всячески это подчёркивала. К тому же я вполне допускал, что при должном освещении она выглядит старшей сестрой собственной дочери. Она была одета и причёсана на европейский манер, пышные груди едва не вываливались из глубокого выреза платья, корсет утягивал талию. По моим подсчётам, ей было лет тридцать пять, и минимум восемнадцать из них она состояла в браке. Интересно, всё ли её устраивает в их супружеской жизни, учитывая, что самому Бодрову уже за семьдесят, — почему-то некстати мелькнуло в моей голове. Здесь, кстати, подобные браки не то чтобы норма, но встречаются очень часто. Я вспомнил Мышкиных — ведь та же, один в один, ситуация, разве что боярин лет на пятнадцать моложе Бодрова.

Искоса рассматривая сейчас Маргариту, я не мог не сравнивать. У Мышкиных я не сидел вот так чинно, дожидаясь, пока нам принесут чай. Там боярыня рыдала у меня на груди, а потом вполне недвусмысленно попыталась улечься вместе со мной на лавку. Там какие-то непонятные старухи (мамки, няньки, кто они вообще?) завывали громче самой хозяйки, да и в целом было похоже, что вся жизнь поместья держалась на одном боярине. А здесь спокойно. В этом доме все умели держать лицо.

Две девушки внесли чай, расположили подносы на низком столике и так же бесшумно удалились.

— Мадам, сегодня днём ваша дочь сообщила нам, что ваш муж вчера не вернулся домой, и попросила заняться этим делом.

— Я в курсе, — Бодрова скривила пухлые губы. Разговора не получалось. Я не мог избавиться от ощущения, что она в поисках мужа рассчитывает справиться собственными силами. К тому же относилась она ко мне ничуть не лучше, чем сам боярин, я это видел по её лицу. Почему она вообще согласилась меня впустить?

Я хотел встать и уйти, мне своих дел хватало, но не мог так подвести Лариску.

— У вас есть предположения, где и с кем он мог вчера провести вечер?

— В городе с нашими польскими гостями.

— Вы уточняли у ваших польских гостей, так ли это?

— Да.

Она наклонилась, потянувшись за чашкой, и я демонстративно уставился в стену, дабы не любоваться её впечатляющим декольте. Боярыня, кстати, и не собиралась меня соблазнять, и оделась так, полагаю, исключительно по привычке, а в выражении её лица я мог уловить с десяток разных оттенков презрения к моей скромной персоне.

— Во сколько они расстались?

— В десять вечера.

— Куда пошёл ваш муж дальше?

— Не знаю.

Как видите, разговор у нас действительно не задался. Информацию приходилось вытягивать из неё буквально клещами.

— Я собираюсь узнать, не выезжал ли он из города.

Боярыня взглянула на меня, как на умалишённого.

— Мсье следователь, неужели вы думаете, что я этого уже не сделала? Мои люди ещё до полудня побывали на всех четырёх воротах. Мне достоверно известно, что мой муж не покидал город — ни через ворота, ни через подземный ход из поместья.

— Что за подземный ход?

Ей-богу, они стоили друг друга — Бодров и его жена. С ними обоими просто невозможно было вести конструктивный диалог.

Она пожала плечами.

— Самые знатные семьи в городе имеют подземные ходы за городскую стену — на случай чего-то непредвиденного. Эпидемий, пожара… вы же не думаете, что при необходимости бежать из столицы мы будем стоять в очереди к воротам вместе с чернью? Ворот всего четыре, а душ в Лукошкине много.

Я постарался пропустить мимо ушей этот высокомерный выпад. Женщина и так мне не нравилась. Тот случай, когда под блестящей внешней оболочкой скрывается гнилой характер. Познакомившись с ней, я уже не мог представить рядом с Бодровым кого-то ещё. Они и в самом деле потрясающе друг другу подходили.

— Я могу увидеть этот ход?

— Нет.

— Почему?

— Вы не член семьи.

— Я участковый милиционер.

— Это не имеет значения.

Беседа двух глухих, честное слово!

— Мадам, у меня складывается впечатление, что вы не хотите, чтобы я нашёл вашего мужа.

— Мсье следователь, я сомневаюсь, что вам это удастся. В моём подчинении как минимум больше людей, чем во всей вашей бригаде, включая сотню стрельцов Еремеева. Когда дочь предложила мне позвать вас на помощь, я опрометчиво согласилась, потому как у вас уже были успешные дела. Сейчас я вижу, что проку от вас не будет. Прошу простить нас за беспокойство. Выход вам покажут. Лариса, извинись перед господином следователем, что оторвала его от дел.

Боярыня встала, едва заметно кивнула мне на прощание и удалилась. Мы остались вдвоём.

— Простите, что вам пришлось это слушать. Она не всегда такая, правда. Просто она тоже очень переживает, — виновато улыбнулась Лариска.

— Поверьте, я ждал чего-то подобного. Лариса Павловна, если вы так хотите, чтобы этим делом занялся именно я, мне понадобится ваша помощь.

— Слушаю вас. Но недолго, мне нельзя находиться один на один с мужчиной.

— Понимаю, я быстро. Кто возит вашего отца по городу?

— Демьян, кучер. На конюшне его найдёте. Никита Иванович, если вы хотите допрашивать слуг, вам нужно успеть это сделать сегодня. Потом маман опомнится и запретит им с вами разговаривать.

— А конюшня где?

— Налево вдоль забора до конца, там увидите.

— Я понял. Спасибо, Лариса Павловна. Выход я найду, не провожайте.

Когда я вышел на крыльцо, уже почти стемнело. Конь мой, привязанный к столбику, топтался там же, где я его и оставил. Я прикинул, что пешком дойду ещё не скоро, поэтому отвязал его, взобрался в седло и поехал в сторону ворот. Аллея уходила вбок и тянулась дальше вдоль забора. По периметру уже зажгли фонари. Конюшню я нашёл легко, не заблудился, — одноэтажное здание с чердаком. Из приоткрытых дверей доносилось тихое ржание и хруст сена. На ступеньках сидели трое мужчин и что-то жевали, запивая квасом.

— Мужики, кто из вас Демьян?

— Я, батюшка участковый, — один из них поднялся, отряхнул крошки с рук о штаны. — А чего случилось?

— Я здесь по просьбе боярыни. Хочу задать вам несколько вопросов.

— Так это завсегда, ежели боярыня дозволяет. Спрашивай, батюшка воевода, что смогу — отвечу.

— Вы вчера возили вашего хозяина по городу?

— Чего ж токмо вчера, я при нём лет пять уж почитай как. Кожен день, как боярину куда надо, дык везу его. Вона и коляску, и коней могу показать.

— Спасибо, позже.

Кстати, хорошая мысль. Потом дам ребятам Фомы ориентировку, пусть поспрашивают, не мелькала ли в городе коляска боярина — она наверняка узнаваемая, а мне хотелось бы установить порядок его перемещений.

— Куда вы вчера ездили?

— Значится, так. Сначала боярина с сыном повёз к государю. Там ждал долго, часа два наверно. Боярин вышел один, повелел в собор ехать.

— В смысле, площадь пересечь? — Никольский собор же ровно напротив государева терема.

— Истинно. Там тоже долго боярин были, я ужо ждать истомился. Опосля вышел боярин, повёз я его в корчму на Стекольной площади. Там вышел он, да и отпустил меня, сказал, что долго здесь будет. Я вот токмо отъезжал, а к нему, глядь, — поляки. Пан Казимир и с ним мужик какой-то. Одет тоже не по-нашему. Ну, думаю, пить сёння будут, перед венчанием-то барышниным — милое дело. И поехал себе… а с утречка — вона чо.

— Значит, последний раз вы его видели на Стекольной площади?

— Истинно, батюшка воевода.

— А сами вы всю ночь где были?

— Дык это… домой пошёл, чего мне здесь ночью делать? Здесь на ночь токмо охрана остаётся, в три смены они.

Три смены, да по сотне в каждой? Да у нас царя так не охраняют!

— Сколько отсюда выходов? Главные ворота я видел. Другие есть?

— Так отож. Вона, ежели вдоль забора пойдёшь, сначала во вторые упрёшься, а потом в калиточку малую, через неё мы все заходим — прислуга. Чо ж ради нас ворота открывать?

Это я тоже записал. Не знаю, зачем, но вдруг пригодится. Демьян поманил меня в конюшню, где показал двух справных рыжих коней, которых запрягали в боярскую коляску, а потом, уже в каретном сарае, и саму коляску — заграничной работы, с откидным верхом. Похожие я здесь разве что у Гороха видел.

— Батюшка воевода, — заметив, что я собираюсь попрощаться, забеспокоился кучер. — А ежели не найдётся боярин, боярыня ж не погонит нас? Вона Кузьма сидит — он барышню возит, вроде как тоже не при деле останется. А Федот у самой боярыни в услужении, дык ему, получается, одному работа.

— Откуда ж мне знать, я вашу боярыню сегодня первый раз увидел.

— Ведьма она, — прогудел один из оставшихся не у дел мужиков.

— В смысле? — не понял я.

— Ну, бают люди всякое. Но она вона с боярином уж скока лет мирно живёт — эк её золото прельстило. Они ж, Афанасьевы, хоть и знатные, а кабы не последнюю мышь доедают.

Это я бы тоже записал, да, как на грех, погас фонарь, и мужики полезли его зажигать обратно. Я поблагодарил за информацию и откланялся. От кучера пользы для следствия оказалось куда больше, чем от боярыни. Спустя несколько минут я выехал к главным воротам. При моём приближении понятливые охранники запустили механизм, и створки поехали в стороны.

— Спасибо, — не останавливаясь, поблагодарил я и выехал на улицу. — Доброй ночи.

* * *

Я вернулся домой непривычно рано — было часов десять вечера. По дороге заехал к Фоме, попросил его задействовать кого-нибудь из своих и по возможности отследить перемещения бодровского экипажа по городу за вчерашний день. Просто на всякий случай — кучер мог что-то и утаить. Хотя, с другой стороны, он вообще мог соврать, а ездили они по городу на чём-то другом, и тогда мы ищем ветра в поле. Но если проверять все эти вероятности, я с места не сдвинусь в расследовании. Пусть хоть что-то.

Я снял фуражку и шагнул в горницу. И, едва взглянув на бабку, понял: она знает. В глазах нашего заслуженного эксперт-криминалиста стояли слёзы.

— Никитушка… это что ж получается, мы с тобой… это ж я, дура старая, на мне грех, — бессвязно забормотала она. — Никитушка...

Я подошёл и молча обнял Ягу, она уткнулась мне в грудь. Плечи старушки мелко дрожали.

— Бабуль, я сам вам его предложил на роль подопытного. Если на ком и грех, то на мне. Вы подчинялись моему приказу.

— Он ведь прощался с нами, Никита, как я не поняла?

Я всерьёз начал опасаться, что бабку хватит удар. Её трясло, по морщинистым щекам катились слёзы. И хуже всего то, что она была права. Мы оба приложили руку к повторной кончине отца Алексия. Мы не могли предвидеть, так совпало, но это меня не утешало. На душе было настолько паршиво, что выть хотелось.

— Бабуль, он сам согласился с нами говорить.

— Он не мог отказаться. Колдовство моё сильное… я его кровь на разговор вывела, назад пути не было. Последнюю силушку у преподобного забрала, не видать мне теперь Царствия Небесного. Убила я его, Никитушка. Вот этими вот руками… убила.

Отец Алексий совершенно точно знал, что этот обряд не переживёт. Так совпало, он был очень слаб. Видит Бог, мы не хотели ему зла. Но теперь нам как-то дальше с этим жить. Я-то ладно, а вот Яга… Я усадил её на лавку.

— Бабуль, я уверен, что отец Алексий не считал ваши действия грехом. Вы работали в интересах следствия. Нам нужно найти тех, кто это делает, и он безмерно нам помог. В конце концов, он действительно был очень слаб. Не сегодня — так завтра…

— Не то, Никитушка. Я ж своими руками, своим колдовством на святого человека смерть безвременную наслала. Ох и не видать мне покоя ни на этом свете, ни на том.

— Он не был живым, — я попытался воззвать к её голосу разума. Но бабка лишь посмотрела на меня — устало и очень печально.

— Он не был мёртвым.

Я опустил голову. Да, в отношении отца Алексия виноваты мы и только мы. Я как начальник и Яга как исполнитель. Если бы не мы, он провёл бы на этом свете ещё несколько дней, на радость отцу Кондрату, всему штату храма Ивана Воина и прихожанам.

Всё в этом деле было неправильным. Его подняли из земли спустя восемнадцать лет, подняли некой странной древней силой, что покорна лишь святым мученикам. Он вообще не должен был вставать. А теперь мы с Ягой не находим себе места, потому что отправили его обратно. Я сел на пол у бабкиных ног и привалился спиной к лавке. Из-под лавки на меня сочувственно смотрела усатая морда кота Василия. Он муркнул и потёрся боком о мою руку.

— Давайте, как закончим дело, побеседуем с отцом Кондратом. Он в грехах понимает лучше нас. Тогда и будем разбираться.

— Такое не отпускают, Никитушка, — обречённо покачала головой Яга.

Нужно было как-то снова настраиваться на рабочий лад. Дело само себя не расследует, а государь с нас обязательно спросит, почему полгорода воскресло, а милиция мышей не ловит. Если мы не положим этому конец, так и будет.

— Бабуль, у меня предложение. Давайте выпьем чаю и ляжем сегодня пораньше. Утро вечера мудренее. А я вам расскажу, как сходил к Бодровым.

— Давай, — безразлично согласилась она. Смерть старика сильно подкосила нас обоих, но дело расследовать надо. Это, кстати, первое моё дело, которое я веду в настолько паршивом настроении. Раньше мне везло: как бы ни было сложно, присутствия духа мы не теряли.

Я помог Яге поставить на стол блюдо с пирожками и мочёную клюкву, бабуля раскочегарила самовар. Стрельцы во дворе зажигали фонари, я видел в окно, как вспыхивают в темноте пятна жёлтого света. На всей улице мы были единственными, кто пользовался ночным освещением, во дворах у соседей стояла кромешная темнота. К фонарям начинали слетаться ночные мотыльки.

Я налил чай сначала бабке, потом себе. Яга уставилась в кружку пустым взглядом и застыла. Мне тоже не хотелось разговаривать, но завтра на обсуждение моего похода к Бодровым может не хватить времени.

— Бабуль, я был у государя. Он знает, где это подземелье.

— И где ж оно?

— Под Никольским собором. Горох говорит, оно очень старое и туда не попасть, но я не верю. Наши подозреваемые как-то туда проникли. Он обещал спросить у епископа Никона.

— Епископ ничего ему не скажет, дурачком прикинется. Здесь по-другому надо. Ох, Никитушка, прав ты… грехи наши тяжкие, а работать надо.

— Вот именно. Вы мне нужны, без вас я не справлюсь, — я ободряюще улыбнулся.

— Васенька, иди сюда.

Кот важно выгребся из-под лавки и запрыгнул на свободное место рядом со мной. Я даже подвинулся.

— Васенька в собор наведается, с кошками тамошними беседу проведёт. Авось и доложут они ему, где вход в подземелье находится. Кошки — они ж животные древние, им везде дороги открыты. Да, Вася?

Кот кивнул и согласно мурлыкнул. Мы уже не раз прибегали к его услугам подобного рода. Разведывательная деятельность Ваське удавалась на ура.

— Отличное решение, — похвалил я. — Василий, на тебя вся надежда. Мне очень нужно знать, как попасть в эти подвалы.

Кот сверкнул зелёными глазами, стёк с лавки и, видимо, решив не терять времени даром, вышел в открытое окно.

— Утром доложит, — сообщила бабка. — Вот тока что ж ты с этой информацией делать станешь?

— Я спущусь под землю. И наверняка я что-то там найду. Невозможно шастать по подвалам тысячелетней давности и не оставить следов.

— И то верно, — согласилась Яга. — Теперь про Бодровых сказывай.

— Был я у них. Боярыня — дама вздорная, под стать мужу. Мне она не понравилась.

— А правду ль говорят про неё? Ну, что молодая она и лицом хороша.

— Она не только лицом, она в целом красавица, каких поискать. Но очень надменная, Бодров в женском обличии. Нормально поговорить у нас не получилось.

— Я почему-то не сомневалась, — хмыкнула Яга.

— Да я тоже, но попробовать должен был. Короче, она организовала поиски сама. Велела допросить стражу всех ворот — не выезжал он из города. Плюс, у них там из поместья какой-то ход за городскую стену, это что за чудо инженерной мысли вообще?

— А чего ты удивляешься, участковый, обычное дело. У всей знатной верхушки такие есть, не токмо у Бодровых. У государя тоже есть, из терема напрямую чуть не до Смородины. А ну как беда в Лукошкино нагрянет, чума там какая али ещё что. Вся знать из города по подземным ходам ломанётся, аки крысы с корабля. Там, по слухам, не токмо человеку пройти — в карете проехать можно.

Чёрт побери, а я-то, наивный, думал, что только в моём мире под землёй метро копают. А тут вон что — целый лабиринт под городом!

— Ага, то есть пока все остальные будут в очередь к воротам стоять…

— Это бояре, Никитушка, — Яга развела руками. — Так что ты доведался-то?

— Я допросил кучера. От жены толку всё равно никакого, Лариска нам рассказала, что знала. А вот от кучера внезапно польза была. Я тут пытался записать их перемещения, но темно уже было, — я раскрыл блокнот. Да уж… писать в темноте — занятие сомнительное. Я попытался разобрать свои каракули. — Вот, значит, были они у Гороха вместе с сыном, потом в Никольском соборе, а потом на Стекольную площадь боярин велел ехать. Это, кстати, где? Я там не был.

— Это от Крынкина недалеко, в паре кварталов, наверно, — прикинула бабка. — А токмо это ж совсем край города, тебе туда без нужды и не надобно.

— Теперь, видимо, придётся, — вздохнул я. — Завтра с утра туда и выдвинусь. Кучер говорит, у корчмы боярина высадил, и тот велел ему домой ехать. С поляками там встречался, с зятем своим и с каким-то мужиком незнакомым. Вот и проверю, вдруг кто что видел.

— Проверь, Никитушка, дело нужное.

— Коляска у боярина узнаваемая, я Фоме её описал, пусть выяснит, не мелькала ли где ещё в городе. На всякий случай. А так вроде всё на сегодня мы сделали. Камни разбросали, завтра будем собирать.

— В смысле? — не поняла бабка.

— Да это тоже из моего мира присказка. Ну, задания всем дали, завтра отчёты принимать будем.

— А… ну ежели так, то да. А и прав ты, участковый, давай-кось пораньше ляжем. Выспишься хоть, горемычный.

* * *

Выспаться мне не дали. Хоть что-то в этом мире неизменно. Мы с бабкой подорвались в три часа ночи от пьяных воплей во дворе. Я торопливо оделся и слетел по лестнице вниз, на ходу застёгивая китель. Бабка выползла из своей комнатки.

— Никитушка, что происходит?

— Да кабы я знал! — я промчался мимо спящего в сенях Митьки и выпал во двор. Где-то на задворках памяти продолжал мелькать недосмотренный сон. — Ребята, что тут у вас?

Дежурные стрельцы пытались выставить за ворота трёх в дым пьяных субъектов, которые тащили какой-то свёрток. Судя по виду… труп. Вот только трупа нам не хватало. Я подумал об этом как-то отстранённо, с настроением «опять лишние проблемы на мою голову». Это дело окончательно сделает меня циничным и чёрствым. Я уже ничему не удивляюсь.

Пьяные мужики повернулись на мой голос, и лица их озарились бесконечной любовью к моей особе.

— Ник…кита Иваныч! А мы тебе подарочек малый принесли! О кого изловили, поглянь тока.

— И кого же? — безразлично спросил я и потёр кулаками глаза. — Он живой? На кой ляд вы его так замотали?

Четвёртый субъект, которого они держали, был завёрнут аж с головой, в лучших традициях боевиков моего детства.

— А не плевался дабы! — хором ответствовали мужики.

— Ладно, понял. А кто это?

— Не ведаем. А токмо он, козёл безрогий, у ворот храма Ивана Воина с углём отирался, малевал чойта. А тут мы вона из кабака по домам вдоль заборчика топаем. Ну мы ж, святотатство такое углядемши, хвать его да рылом об забор. А уж опосля вона у Ефимыча мешковина нашлась, в неё завернули да тебе передать намерились. Примешь ли, батюшка воевода?

Опа. Я оглянулся: Яга стояла на крылечке, кутаясь в шаль. Судя по её лицу, она тоже догадалась, кого именно приволокли нам ночные пьяницы. Ну что ж, одним делом меньше.

— Спасибо за помощь следствию. Сдайте задержанного стрельцам — и можете быть свободны.

— Никита Иваныч, дык а на кружечку бы! — попытались выклянчить они, но Яга цыкнула на них зубом. Мужиков как ветром сдуло.

— Ребята, суньте этого типа в поруб до утра, я его позже допрошу. Спать охота ужасно.

— Слушаемся, батюшка воевода!

Полубессознательное тело Митрофана Груздева размотали из мешковины и бесцеремонно запихнули в поруб. Сейчас я всё равно ничего путного не придумаю, чтобы его допрашивать. Стрельцы закрыли ворота, и мы с бабкой удалились обратно в терем.

— Ну что, Никитушка, одной головной болью меньше?

— Похоже на то. Ладно, бабуль, у меня в планах ещё пару часов поспать, у нас и так с режимом чёрт знает что.

Но сон ко мне не шёл. Всё оставшееся время я ворочался в кровати и безуспешно гнал от себя ненужные мысли. Когда петух проорал побудку, сна у меня не было ни в одном глазу. Но и чувствовал я себя по этому поводу крайне отвратительно.

Я оделся, сполз вниз и плюхнулся на лавку.

— Бабуль, а можно мне ещё того бальзама, что вы давали?

— Можно, Никитушка, да токмо не увлекался бы ты им, привыкнешь ведь.

Я посмотрел на неё настолько скорбно, что бабка прониклась — безропотно сняла с полки бутылку с бальзамом и от щедрот накапала мне целую столовую ложку. Я молча проглотил. Полегчало.

— Спасибо. А то я так вообще работать не смогу, а мне опять весь день по городу мотаться.

— Ох и незавидная твоя доля, участковый… Ну да ладно, я тебе вона ужо и завтрак собрала.

Она поставила на стол тарелку с горкой блинов, крынку сметаны и баночку мёда.

— Сейчас откушаешь, Никитушка, да и за дела.

— Спасибо, бабуль. Васька ещё не возвращался?

— Нет покуда. Но скоро явится, куда ему деться. Ты кушай, касатик, блинки стынут.

Я кивнул, намазал первый блин сметаной, свернул в треугольник и принялся жевать. Свободная рука как-то сама собой потянулась к блокноту, но Яга выразительно сдвинула брови. Ладно, она права — сначала поем, потом займёмся нашими баранами.

Блины у бабки всегда получались отменными. Не знаю, сколько я съел, но очень уж вкусно. Яга в это время налила нам чай. Его, кстати, она тоже сама делает, да и не всегда это именно чай — иногда травяной сбор, с добавками липы, сушёных ягод, незнакомых трав. Но, что бы она туда ни кидала, эффект всегда один: суматошные мысли затихают, а на смену суете дня приходит умиротворение.

Я сжевал последний блин и усилием воли отодвинул от себя тарелку. Всё, хватит, иначе через пару лет я в двери проходить перестану, буду как наши бояре. От кружки с чаем вился ароматный парок.

— Итак, что мы имеем на сегодня, — я пометил в блокноте дату (29 апреля). Всего неделю я веду это дело — а такое чувство, что ожившие горожане рассекают по Лукошкину минимум месяц. За неделю я настолько морально вымотался, как раньше никогда не бывало. Если это продлится ещё столько же, я сам кукушкой уеду.

— Вредителя заборного допросить, — подсказала бабка.

— Это, конечно, да, но не горит. Бабуль, он уже пойман, пусть пока посидит в порубе. Новых-то случаев всё равно не предвидится, как минимум от мелкого хулиганства город мы спасли. Давайте займёмся более серьёзными вопросами. У Фомы задание есть, обещал к обеду отчитаться. Вы ждёте кота и расшифровываете, что он вам расскажет. Мне нужно знать, как попасть в подвал, я бы хотел это сделать максимум завтра, а лучше сегодня вечером. И кстати, у меня ощущение, что очень скоро нас ждёт приказ перекрыть выходы из города. Прямо в воздухе витает, день-два — и…

— Чутьё? — понимающе кивнула бабка.

— Милицейская интуиция, — поправил я. — И по делу о покойниках мы больше ничего сделать не можем. Ответы нужно искать в подвале. Теперь перейдём к Бодрову. Я наведаюсь на Стекольную площадь, там поспрашиваю, вдруг кто что видел. Да, и ещё… бабуль, у вас есть мысли, как установить, связан ли наш поляк из подвала с поляками Бодрова?

— Дык это… токмо у кучера твоего спросить, видел ли он этого типа где ещё. А иначе как — не ведаю.

— Ладно, это пока просто отметим.

— А Митеньке какое задание дашь, участковый?

— Помните, бабуль, я говорил, что хочу знать, убирал ли отец Кондрат в ближайшее время защиту города.

— Истинно. Пошлёшь Митьку, спросил дабы?

— Я бы послал, но, боюсь, наш олух каждому встречному о своём секретном задании расскажет. А это, как вы понимаете, не тема для обсуждения. Бабуль, я сейчас напишу отцу Кондрату записку, попрошу к нам зайти, Митька отнесёт. Вы ж не собирались никуда сегодня? Сможете поговорить с настоятелем?

— Будь спокоен, Никитушка, поговорю. Всё выспрошу, снимал ли барьеры да для какой цели. Я ж ить понимаю, ты знать хочешь, как в столицу этот тип проник, что в подвалах нам увиделся. О, а вот и Васенька. Заходи, котик мой, всё ли выведал? Как обскажешь мне всю правду — так и сметанкой тебя побалую.

Кот запрыгнул на подоконник и уселся, обвив лапы хвостом. Мяукал он долго, тягуче, бабка кивала — ей всё было понятно. Я же следил за выражением её лица. Судя по всему, кот рассказывал что-то не особо радостное. Когда он закончил, Яга встала, принесла крынку сметаны и поставила перед доблестным разведчиком. Кот довольно зажмурился и принялся есть.

— Ну что, участковый, Васенька всё, как велено было, выведал да доложил обстоятельно. А токмо не так там просто всё. Входов в те подвалы несколько, и не все они при соборе находятся, один под площадью раньше был, ещё два — во дворе государевом, но все они завалены. Не врал тебе Горох, никак туда не попасть. Ходы земляные, очень старые, никто за ними не следит. Им ведь под тыщу лет, Никитушка!

— Не верю. Как-то же наши подозреваемые туда попали.

— Слушай далее. Есть также при соборе место тайное, дверца малая, откуда сквозняком веет. Не любят её кошки, близко к ней не подходят, ибо холодом земляным до костей пробирает. Возможно, там то, что ты ищешь, но как проверить сие… Васеньку не пущу, да и сам он не пойдёт — а ну как застудится?

Я быстро записывал за бабкой. Хм, уже что-то. В Ваське я никогда не сомневался. На кошек вообще мало кто обращает внимание, они ходят, где им вздумается. Попробовал бы я сам припереться в собор и обшаривать владения епископа Никона — да меня бы там же и закопали.

— И как нам быть? Мне нужно посмотреть на эту дверь.

— Есть способ один, Никитушка, — задумчиво изрекла Яга. Я навострил уши.

— Излагайте. Что за способ?

— Да вот, понимаешь, подумалось мне… а ежели на тебя личину какую натянуть? Ну вроде как когда шамаханы нас дурили. Их ведь тока перстнем с хризопразом распознать можно было, так я над тобой похоже поворожу — и тебя не узнать будет. Вот токмо в кого б тебя обернуть?

— Так, подождите. Это будет просто внешняя иллюзия, а я останусь самим собой? Или вы меня в самом деле превратите?

Превращаться мне уже доводилось — в зайца, в Кощеевом дворце. Не скажу, что мне очень понравилось. Но если уж внедряться на территорию епископа Никона, то наверняка, — договориться-то с ним не получится.

— А ты бы как хотел? Ежели человеком тебя оставить — то и внешней личины достаточно. А коли в зверя какого, вона хоть в кота того же, — дык тут сложнее, повозиться придётся.

Я подумал.

— Хорошо, а если человеком, то какие у меня варианты? Нужен кто-то незаметный, чтобы и с разговорами не цеплялись — легенда-то у меня никудышная — и взашей не погнали.

— А ежели в Фильку Груздева?

— Тьфу! Бабуля, вот только не в него. К тому же он из конкурирующей организации, уж его-то, мне кажется, в первую очередь пинками вытолкают.

— Ну… тады в кого-то из ихних? Но не в епископа же Никона!

— В него нельзя, — согласился я. — Епископ — личность заметная, обязательно кто-нибудь привяжется, и я провалюсь. Да и обидно получится, если в соборе встретятся два одинаковых епископа. И кстати… бабуль, вы заметили, что многое в нашем следствии косвенно указывает на Никольский собор? Раньше мы с ними дела не имели.

— Хм, а ведь прав ты, Никитушка. Но ведь так невнятно всё, домыслы одни.

— Именно. И ничего серьёзного мы им предъявить пока не можем, но косвенных признаков — хоть отбавляй. Смотрите, во-первых, именно их подвалы нам показала память наших подопытных. Во-вторых, Бодров перед исчезновением зачем-то ездил к епископу. В-третьих, Васька, опять же, там побывал, и не всё там так уж гладко, как минимум один предположительный вход в подвалы имеется, но его держат в тайне. И это я не говорю о конфликте нашего отца Кондрата с епископом Никоном, потому что дело давнее и на первый взгляд тут вообще не при чём. Всё невнятное такое… знаете, у меня ощущение, что мы их подозреваем, потому что хотим подозревать, и потому что епископ Никон нам не нравится, он продажный и боярами прикормленный. Но если отбросить личную неприязнь, то всё равно мне кажется, что я упускаю что-то важное. Вот вроде вьётся в воздухе какая-то мысль, а ухватить не могу.

— Так то чутьё следственное, Никитушка, оно тебя рази ж подводило когда? Ежели тянет тебя в Никольский собор — значит, там и ответы искать надобно.

По большому счёту, она была права. Интуиция не раз меня выручала, и иногда мы продвигались в расследованиях исключительно потому, что я угадывал что-то важное. Или совпадало так, что мы как-то сами собой выходили на нужный след. Возможно, здесь та же логика, что у отца Кондрата: если высшие силы помогают мне, значит, я всё делаю правильно. А может, просто милицейский опыт, не знаю.

— Возможно, так и есть, — согласился я. — Попробуем копнуть в их сторону. Первое и основное — мне нужно попасть в подвалы, но так, чтобы епископ Никон об этом ничего не знал. Причём действовать нужно быстро, потому что я в самом деле не хочу, чтобы у нас тут полгорода воскресло.

— Ты начальник, Никитушка, тебе и решать. А уж я исполню, что от меня зависит.

Я мысленно прикинул: становиться котом или, не дай бог, хомяком каким-нибудь, чтобы проникнуть на территорию собора, мне не хотелось. Да и неудобно это — разве открою я дверь кошачьими лапами? Нет, идти туда мне нужно человеком, но в облике кого-то менее подозрительного, чем участковый милиционер.

— Бабуль, смотрите, идея такая. Кто может безнаказанно шастать по всей территории? Самое очевидное — дворник, за них надо браться. Ходит человек, двор метёт, всё подозрительное отмечает, а до него никому и дела нет.

— Истинно, — уловила мою мысль бабка. — Токмо знать надобно, кто у них дворник, да самого его с территории выманить.

— Точно. Дальше, сами мы туда пойти не можем, на нас как минимум обратят внимание. Я хочу отправить туда стрельцов, пусть оденутся как обычные прихожане и выяснят аккуратно насчёт дворников. Выберут кого-то одного, приведут к нам — а дальше уже ваша работа.

— А чего б и нет, пока план вроде неплохой, — согласилась Яга.

— Тогда на нём и остановимся, — подытожил я. — Давайте так. Я сейчас заеду к Еремееву, дам ему задание, а потом отправлюсь на Стекольную площадь. К обеду мы будем иметь отчёты от двух групп стрельцов, а там разберёмся по ходу.

Бабка согласно кивнула. Я чмокнул её в щёку на прощание и вышел в сени. Мне не хотелось оставлять Ягу одну в свете ближайших событий, но дело само себя не расследует. Во дворе скучали дежурные стрельцы.

— Ребята, вы не в курсе, где я Фому Силыча смогу найти?

— Так он вроде с утра на государев двор собирался, — почесал в затылке один из них. — А опосля, сказывал, задание милицейское ты ему дал, исполнять поедет.

— Я не ему дал, а чтобы он направил кого-то, — уточнил я и пошёл к конюшне, где Митька чистил нашу пегую кобылу. На ней мне сегодня предстоит перемещаться по городу. — Спасибо, орлы.

Я заметил, что за последнюю неделю всё чаще сажусь на коня. Верхом по городу быстрее, я больше успеваю, да и в целом чувствую себя в седле гораздо увереннее. Ну, Бог даст, привыкну. Необходимость куда-то ехать уже не вызывала у меня дрожи в коленях.

— Доброго утречка, батюшка воевода! — Митька помахал мне щёткой и вернулся к своему занятию. — Погодите чуток, ща я вам кобылку-то в лучшем виде подам! По-царски поедете.

— Ты не болтай, ты работай, — напомнил я. — Потом задание тебе будет. Сложное и секретное, — продолжил я, заметив, что он намеревается что-то сказать. — И если что, маменьке на деревню передадут.

Я привалился спиной к стене конюшни и поднял голову, щурясь на весеннее солнце. Послезавтра — первое мая. Уже совсем тепло, солнце шпарит вовсю, а мы тут с этими покойниками завязли. Погода прямо-таки располагала к мирному времяпрепровождению. Сейчас бы на рыбалку… или в лес за первыми весенними цветами — если бы, конечно, мне было кому их дарить. Или просто улечься где-нибудь на берегу реки и бесцельно смотреть на плывущие по небу облака. А вместо этого… вместо этого я первый раз веду следствие, уже который день пребывая в совершенно подавленном настроении. И ведь ладно бы умер кто — так нет же, воскресают!

Хотя да, умер… и мы тому причиной. Я тяжело вздохнул. Если я не распутаю это дело, на работе всего лукошкинского отделения милиции можно будет ставить крест.

Дожидаясь Митьку, я вырвал из блокнота лист и быстро нацарапал записку для отца Кондрата. К обеду мы действительно будем знать многое, от меня требовалось лишь немного терпения. Я, конечно, не высыпался, но физической усталости не чувствовал. А вот морально я был просто выжат.

Наконец наш младший сотрудник вывел из конюшни осёдланную кобылу.

— Спасибо. Я в город, вернусь к обеду. Митька, дуй к отцу Кондрату, передашь ему записку. Пусть сегодня заглянет к бабуле, она с ним побеседует.

— Как есть исполню, батюшка Никита Иванович! А вот токмо…

— Да?

— Я это… Помните, позавчера старца в храме щелбаном по лбу отоварил. Так люди бают, преставился он… Батюшка воевода! Не я это! — он взвыл так горестно, что стрельцы у ворот обернулись в нашу сторону. — Я ить это… грех на мне!

— Нет, Митя, это не ты, — с убийственным спокойствием ответил я и едва не добавил так же безразлично: «это мы». Но не стал. — Ты ни в чём не виноват, не переживай. Но больше чтоб без приказа пальцем никого не трогал.

Митька согласно кивнул и шмыгнул носом. Похоже, он и правда связал эти два события. Вот только он в смерти старика был не виноват. Или даже так: был виноват не он. Я помахал дежурным стрельцам на прощание (сегодня мы больше не увидимся, они сменятся ещё до обеда) и выехал на улицу.

* * *

Фому Еремеева я действительно нашёл на государевом подворье — мы встретились у самых ворот: он выезжал, я, наоборот, заезжал.

— Здоров будь, участковый, ты не по мою ли душу?

— По твою.

— Я ж по твоему заданию ничо не разведал, рано ты.

— Сможешь выяснить для меня ещё кое-что?

— Дык отож, Никита Иваныч, о чём разговор.

— У тебя ж не вся сотня на заданиях, свободные есть?

— Ну.

Мы вместе выехали на Червонную площадь и теперь неспешно двигались вдоль государева забора.

— Отправь парочку в Никольский собор.

— Зачем?

Я вкратце изложил суть задания. Фома слушал, не перебивая, лишь изредка качал головой. Такой поворот дела его озадачил. Меня, впрочем, тоже, но я с этим уже успел свыкнуться. Слева от нас, на противоположном конце площади, сверкала куполами громада Никольского собора. Он возвышался над городом в своём великолепии, напоминая мне почему-то базарную цыганку, увешанную золотыми побрякушками.

— Итак, ты хочешь к ним пробраться, — резюмировал Фома. Я кивнул. Звучало так, словно я планирую вылазку в стан врага. Не подумайте ничего такого, это не закрытая территория с колючей проволокой, собор был открыт для всех. Ну, пока епископ Никон не придумал брать плату за вход. Но их подвалы были недоступны простому прихожанину, а мне кровь из носу требовалось туда попасть, и вот тут начинались проблемы: участковому, который всем боярам как бельмо на глазу, епископ ничего сверх дозволенного не откроет. Даже если прикажет царь. Особенно если прикажет царь, потому что это будет означать нездоровый интерес милиции к подвалам собора. А в подвалах наверняка что-то скрыто.

Короче, мне нужно туда попасть — и я попаду.

— Ребятам я передам, они постараются. Но ты ж знаешь, из моих никто туда не ходит, там дорого. Свечку поставить — золотой выложи, исповедь сколько стоит — я и спрашивать боюсь. Нормально ль сие, вот скажи мне?

— Нет, но, в общем-то, право епископа — переводить весь собор на платную основу. Другое дело, что это уже не духовное заведение, да и вообще мне такой подход не нравится.

Начищенные купола сверкали под весенним солнцем. С туристов, кстати, как я слышал, там берут ещё дороже, но это распространённая практика, в моём мире так же.

— Да не по-людски сие.

— Фома, это бизнес. Епископ не заинтересован в простом народе, он обслуживает бояр, и те довольны. Но за вопросами веры — не сюда. Так бывает, пусть нам это и не нравится. Вопрос в другом. Мне нужно, чтобы к обеду, когда я вернусь, твои ребята привели к нам в отделение дворника, который покажется им наиболее незаметным. Уж как они его с территории выманят — на месте разберутся, я об этом даже думать не хочу.

— Сделаем, Никита Иваныч. Ты ж знаешь, мои ребята за милицию костьми лягут.

— Спасибо, Фома, — я пожал ему руку. — Всё, действуй согласно намеченному плану, я тебя больше отвлекать не буду.

— А сам-то ты куда?

— На Стекольную площадь. Хочу в корчму наведаться, поспрашиваю насчёт боярина.

— Погоди-ка, — Еремеев насторожился. — Ты едешь в корчму на Стекольной площади…

— Да.

— … и рассчитываешь, что там согласятся с тобой разговаривать.

— А что?

— Не согласятся, — авторитетно заявил сотник. — Я это место знаю. Там бояре столуются, хозяину вообще никто не указ. Он защиту над собой великую чует, тебя пошлют оттуда и ворота захлопнут. Тут по-другому надо.

Я удивлённо поднял бровь, Еремеев пожал плечами.

— Ты, Никита Иваныч, не обижайся, но порядков здешних ты не знаешь. Ты думаешь, перед милицией все двери открыты, а оно не так. Здесь не закон, а золото двери открывает.

— Ну, это мы со временем исправим. Но спасибо за замечание. И что ты предлагаешь?

— Давай-ка я тебе десяток ребят в подмогу дам. А ты пока сходи к государю да попроси у него приказ на обыск этого заведения, называется оно «Белый гусь». Действовать будем по той же схеме, что и на Кобылинском тракте, иначе ты ничего не добьёшься.

Я кивнул. В целом звучало разумно. Одна из основных проблем этого дела в том, что половина причастных лиц с нами просто отказывается разговаривать. Я могу топать ногами, жаловаться государю, грозить карами небесными — без толку. Бояре стоят против нас несокрушимой стеной, а я в эту стену бьюсь.

Я не стал терять время и снова отправился на царский двор. Оставил коня у крыльца и вошёл в терем, где изловил первого попавшегося дьяка и потребовал составить мне нужный приказ. Дьяк же потом сбегал в тронный зал, получил на бумаге подпись Гороха и вернулся ко мне. Таким образом, меньше чем через десять минут у меня был нужный документ. Кстати, хорошо, что я не пошёл к государю сам, — он бы задержал меня гораздо дольше, я меньше чем на час к нему не хожу. Ладно, буду посвободнее — загляну, а пока царь всё равно обещал прислать нам записку. Бабка получит, там разберёмся.

Фома ждал меня на том же месте у забора.

— Приказ добыл, — я хлопнул рукой по планшетке.

— А я тут тебе как раз ребят снарядил, они у корчмы ждать будут. Нахрапом бери, грози острогом да каторгой, ну или как минимум что заведение закроешь. Там мужик такой заправляет… скользкий, ничего не боится, но и ты ж не лыком шит. К тому же с эскортом да с приказом от государя, авось и добьёшься чего.

— Попробую, всё равно других версий нет.

— Чудак ты человек, Никита Иваныч, я тебе поражаюсь. Неужели ж ты на полном серьёзе думал, что в корчме, где сам Бодров обедать изволит, тебе хозяин вот так сразу всю правду вывалит, стоит тебе токмо пальцем погрозить?

Ну… сказать по правде, я именно так и думал. Надеялся, во всяком случае.

— Спасибо, Фома. Дальше будем действовать по обстоятельствам. На обед к нам придёшь?

— Приду, коль приглашаешь. Заодно расскажу, что мои узнают.

Он ещё раз пожал мне руку и направил коня через площадь. Я же потащился через весь город на северную окраину, где располагалась Стекольная площадь. Дорогу мне ещё утром описала бабка, в целом я понял, поэтому не заблудился — даже спрашивать ни у кого не пришлось.

История названия площади была довольно прозаичной. В прошлом её окружали питейные заведения, и, как следствие, нередки были драки. В общем, площадь получила своё название по причине систематически усеивавших её осколков бутылочного стекла. Ещё отец нашего государя повелел убрать отсюда пивнушки, а название осталось. Я огляделся.

Корчма на обозримом расстоянии была одна, и возле неё топтались стрельцы из еремеевской сотни. Я действительно не ошибся.

— День добрый, парни.

— Здоров и ты будь, участковый. Фома Силыч нас сюда послал, сказывал, подсобить тебе надобно.

— Я хочу задать несколько вопросов хозяину корчмы, но у нас с Фомой Силычем возникли подозрения, что этот тип откажется со мной разговаривать. Вы мне нужны для большей убедительности. Излишне не усердствуйте, но и себя в обиду не давайте. Постараемся обойтись без жертв.

— Слушаемся, батюшка воевода!

Я привязал коня к столбику у забора, и мы вошли в ворота. Во дворе было чисто, по обе стороны от крыльца красовались клумбы с тюльпанами. Над входом свешивался тяжёлый фонарь, украшенный изящными коваными лианами. Он был, естественно, погашен, но тонкие металлические плети привлекли моё внимание. Красиво. Это вам не трактир на Кобылинском тракте. Я сделал ребятам знак остаться пока снаружи, открыл дверь и вошёл.

В зале царил прохладный полумрак. Я окинул заведение быстрым взглядом. Несколько столов с белоснежными скатертями, тонкие занавески на окнах, снующие туда-сюда проворные девицы в сарафанах и кокетливых передниках. Да, это не разбойничий притон, а самый настоящий по здешним меркам банкетный зал. Я, кстати, ещё ни разу не бывал в местных заведениях общепита. На стене напротив входа был изображён толстый белый гусь с поварёшкой. На первый взгляд всё чинно и спокойно. Ко мне откуда-то из дальнего угла подплыла полная дама средних лет.

— Здравствуйте, Никита Иванович.

Я не удивился — в городе многие меня знают. Да и кто, кроме меня, будет одеваться в милицейскую форму покроем из иного мира?

— Добрый день. С кем имею честь?

— Марфа Ильинична, я здесь управляющая. Желаете столик?

— Нет. Я по делу.

— Как вам будет угодно, — она повела покатыми плечами.

— Скажите, хозяин здесь?

— Нет. Утром выехал по делам за городскую стену, но куда точно — не сказал. Когда вернётся — тоже. Я могу вам помочь?

— Допустим, — я взглянул на неё несколько подозрительно. Пока всё было спокойно. Возможно, Фома ошибался на их счёт. — Марфа Ильинична, здесь вчера ужинали боярин Бодров и с ним двое мужчин. Вы можете мне рассказать, как у них проходил вечер? Возможно, кто-то из обслуги слышал, о чём они говорили? Боярин пропал, и теперь я занимаюсь его поисками. С ним могло что-то случиться.

— Вы ведёте это дело? — несколько удивлённо переспросила она.

— Да.

— В таком случае вы должны знать, что подобная информация может распространяться лишь с согласия самого человека или членов его семьи. А мы с вами говорим про боярина Бодрова. Никита Иванович, прежде чем идти сюда с такими вопросами, вы должны были озаботиться письменным согласием боярыни Маргариты. Принесите мне бумагу с её подписью — и я и мои люди с радостью расскажем всё, что вас интересует.

В первые несколько секунд я буквально опешил. По правде сказать, я ждал, что она вызовет парочку дуболомов из охраны и меня вытолкают отсюда взашей, после чего я кликну стрельцов и завяжется драка. Именно на такой сценарий меня настраивал Фома. Но чтобы вот так, среди тюлевых занавесок и крахмальных скатертей мне вежливо и с поклонами, без единого грубого слова дадут от ворот поворот… об это я споткнулся.

— Простите, вы понимаете, что препятствуете следствию?

— Никита Иванович, отвечать на то, что вы спрашиваете, неэтично в отношении знатной особы. Я не вправе обсуждать уважаемого боярина с вами без санкции на то его супруги. В чём проблема? Она напишет, что позволяет вам вести подобные допросы от её имени, — и я вам всё расскажу. Если бы пропал государь — вам нужна была бы такая бумага от царицы Лидии. Здесь так принято, Никита Иванович.

Нет, в принципе, некоторая логика в этом была. Но! Во-первых, Маргарита совершенно точно не подпишет такую бумагу на моё имя. Во-вторых, меня вообще об этом не предупреждали! Ну ладно, допустим, я раньше никогда боярские исчезновения и не расследовал. Был, конечно, Мышкин, но о нём я разговаривал только с его женой, да и нашёлся он относительно быстро. Но чёрт возьми, Бодров-то пропал! А я бьюсь, как баран в закрытые ворота. У меня даже не было причин звать стрельцов, грозить каторгой и громить это заведение. Женщина смотрела на меня совершенно безразлично, но и сдаваться отказывалась. Я терял терпение. Фома излагал мне совершенно другой сценарий, и я был к нему более-менее готов. А так я чувствовал себя идиотом.

Ладно, остаётся единственный выход: везти эту Марфу Ильиничну к нам, и пусть бабка её расколет. Так мы и время сэкономим, и нервы себе сохраним. И кстати, я ещё не решил, просить ли ребят обыскать помещение. Здесь может ничего и не быть. В принципе, если Яга поколдует над этой дамой, та сама всё расскажет. Я мысленно кивнул самому себе.

— В таком случае, я должен просить вас поехать вместе со мной.

— Зачем?

— Для короткого допроса. Я понимаю, вы не можете рассказывать о боярине, но о себе-то можете. В частности, меня будет интересовать, как вы сами провели вчерашний вечер, а также чем занимались ваши люди. Мне будет удобнее побеседовать с вами в отделении. Долго я вас не задержу, это займёт не больше часа.

Она пожала плечами.

— Хорошо. Я только раздам указания — и можем ехать.

Женщина собиралась минут десять. Я вышел на крыльцо и извинился перед стрельцами, сказав, что штурм откладывается. Меня не покидало ощущение неправильности происходящего. Может, я вообще зря к ней прицепился? Она может ничего и не знать. Но как я это пойму, если она отказывается говорить?

Откуда-то с заднего двора вывели запряжённую рыжей кобылкой телегу, застеленную пёстрым ковром. Управлял ей паренёк из здешней обслуги. Марфа Ильинична подобрала юбки, забралась в телегу, уселась и лениво махнула рукой.

— Езжайте впереди, Никита Иванович.

Я не стал спорить — в конце концов, я знаю дорогу, никуда они от меня не денутся. Стрельцов я отпустил, поблагодарив за службу, и они отправились отчитываться Еремееву о выполнении задания. Только зря их сюда гоняли… В этот раз Фома явно перестарался. Но откуда-то же взялась у него уверенность, что мирным путём мы ничего не добьёмся. Хотел бы я знать, откуда. Что-то шло неправильно, но я не мог понять, что именно. Трактирщица не выказывала никакого беспокойства, она была со мной предельно вежлива.

Мы пересекли город и приблизились к воротам отделения. Стрельцы пропустили сначала меня, потом телегу Марфы Ильиничны. Я спрыгнул с коня и подал даме руку, помогая ей выбраться. В этот момент на крыльцо вышла Яга. Трактирщица, опершись на мою руку, перевалилась через борт телеги и спустилась на землю. Она стояла практически вплотную ко мне, при желании я мог рассмотреть мелкие морщинки на её лице. Марфа Ильинична встретилась взглядом с нашей бабкой.

Дальше всё происходило настолько быстро, что я толком не успел отреагировать. Я услышал тихий хруст, будто женщина раскусила леденец, а в следующую секунду она начала грузно оседать на землю. Когда я опомнился, бездыханное тело трактирщицы распласталось у моих ног, а бабка, бледная, но странно невозмутимая, спустилась с крыльца.

Я тупо переводил взгляд с женщины на земле на Ягу. Бабка приблизилась к нам, наклонилась и, бесцеремонно раскрыв рот Марфы Ильиничны, принюхалась.

— Синюшная потрава, — резюмировала она. — Принимай труп, Никитушка.

Я едва удержался, чтобы не расстелиться рядом с трактирщицей. Только сейчас я сообразил, что это был за хруст: она раскусила капсулу с ядом. Безотказный, исторически проверенный метод уйти от ответственности, я не раз встречал подобное в книгах. Мне оставалось лишь бессмысленно разинуть рот, а в моём воображении блокнот сам собой раскрылся на развороте со списком воскресших. Там как раз оставалась свободная страница. Время начинать новый список. Раз.

Поскольку у моих ног остывал свежий труп, а сам я не был способен на хоть сколько-нибудь адекватные действия, Яга взяла командование в свои руки.

— Эй, орлы! Берите бабу сию да сувайте в поруб, а нам с участковым надо словом перемолвиться. Пошли, Никитушка, — она матерински взяла меня за руку. Я шёл за ней, тупо переставляя ноги, — за сухонькой старушкой, которая в критической ситуации оказалась гораздо крепче меня, здорового мужчины.

Мы вошли в терем. Яга толкнула меня на лавку и сунула в руки кружку с горячим чаем.

— Пустырничку кинула да валерьянки накапала, глотни, касатик.

Я повиновался. У меня не было сил говорить, спорить или что-то там ещё, я просто делал то, что она скажет. По телу разлилось приятное тепло. Я помотал головой.

— Бабуль… а что это было? — с трудом выдавил я, чувствуя, что даже язык меня не слушается. — Зачем, чёрт возьми?!

— Ох, Никитушка… куда-то мы с тобой влезли, — вздохнула она и присела на краешек лавки. Я не к месту вспомнил старый анекдот из моего мира: «вечно ты куда-нибудь вступишь!». — Что-то такое ты раскопал, что не следовало. Теперь нам уж и не остановиться…

Я ещё раз глотнул из кружки. Состояние общей пришибленности не отпускало, но силы понемногу начали возвращаться.

— А ну-кось, обскажи мне всё, как было.

Я коротко изложил ей события прошедшей пары часов. По мере моего рассказа Яга делалась всё мрачнее.

— Она тебе так ничего и не сказала?

— Нет. И я решил, что отвезу её к вам.

— Вот то-то и оно… она ж едва на меня глянула — так сразу всё и поняла. Ибо ежели разговорю я её, то всё без утайки она мне выложит, а она этого ох как не хотела. Ну и… вона чо, сам видел.

— Видел, — кивнул я. — У неё была капсула с ядом.

— В зуб предусмотрительно вделанная, — уточнила бабка. — То есть знала она что-то такое, что и под пытками рассказывать нельзя было. Потому и осмотрительность проявила похвальную, а токмо нам с того не легче — свежий труп у нас теперь в деле.

— И что нам делать теперь? С трупом, я так понимаю, вы говорить не сможете?

— Ну как сказать… смогу, а токмо для того повинна я душу свою от Господа отвернуть да силам чёрным навеки продать. А на это я, сам понимаешь, даже заради дела милицейского не пойду, на мне и так грехов — как на собаке блох.

— То есть доступ к её памяти нам закрыт, а хозяин корчмы уехал. Ждать, пока вернётся?

— Чую, не вернётся. Заподозрил что-то, потому и сбёг, пока всё не уляжется. Искать его — что ветра в поле. Отправляй стрельцов на обыск корчмы, Никитушка.

Я возражать не стал. В конце концов, это было самое разумное решение. Яга права, куда-то мы всё-таки влезли. И кстати, я начинаю думать, что исчезновение Бодрова как-то связано с серией воскрешений. Слишком уж всё серьёзно, если трактирщица настолько испугалась возможного разговора с Ягой. Я поделился этими мыслями с бабкой, она неопределённо покачала головой.

— Очень может быть. Искать его, душегуба, надобно.

Я не стал терять время и через одного из дежурных стрельцов передал Фоме записку с приказом обыскать и опечатать корчму. Парня, который привёз Марфу Ильиничну, мы отправили обратно, — Яга предварительно над ним пошептала, и он напрочь забыл, что вообще приезжал в отделение. Нам не нужна лишняя паника в городе.

Мы ещё около получаса сидели и пили чай, постепенно приходя в себя. Нет, я и раньше видел трупы, в деле о летучем корабле у нас их был чуть ли не десяток, да и шамаханы в своё время постарались. Просто раньше в этом следствии фигурировали только воскресшие, а теперь — вот, пожалуйста, баланс восстанавливается. В горницу заглянул стрелец, передал записку от государя, которую доставил гонец. Я поблагодарил, забрал перевязанный бечёвкой свиток и развернул его.

— Хотите послушать, что нам самодержец пишет?

— Читай, Никитушка.

Обычно все речи Гороха фиксировались несколькими дьяками, сейчас же я с некоторым удивлением узнал почерк самого государя.

Вишь какое тут дело, Никита Иваныч, — без предисловия начинал он. — С утра я епископа вызывать не стал, а сам к нему наведался. Принял он меня, благословил даже, ни словом не обмолвился, что до споведи не к нему хожу. А тут я и думаю: спрошу ежели напрямик про подвалы, дык заподозрит чего ни есть старый осёл. Потому издалека я беседу начал, что, дескать, Лидочка моя разлюбезная историей города интересуется зело да знать желает, как в стародавние времена люди от ворога прятались. Рассказал я ей, говорю, про лабиринт под городом, а вот показать бы… А он слушает меня и кивает эдак почтительно, мол, да, государь, подвалы имеются, про то все знают, а токмо входов в них не осталось ужо, всё завалено. Я б и рад, мол, царице-матушке всё показать как есть, но никак туда не пробраться. Так и не добился я от него ни слова, упёрся он и ни в какую: нет входа в подвалы. Коли ж ты, Никита Иваныч, уверен, что таки есть, значит, врёт мне епископ Никон, за то его сослать надобно бы, да свалить его не в моей власти, ибо церковь завсегда выше царей стояла. Самому тебе искать придётся, но токмо меня с собой возьми, ибо мне тоже интересно зело.

Царь, государь и самодержец твой, Горох.

Мы с бабкой переглянулись: что и требовалось доказать. Епископа Никона трясти бесполезно, он свою силу знает. Ну и ладно, не очень-то и хотелось, сам найду. Осталось дождаться Еремеева.

— Никитушка, пока время есть, вредителя-то заборного допросить бы примерно, — напомнила Яга.

— Бабуль, да смысл его допрашивать, нам его обратно бы усыпить как-то. Мне вообще неинтересно с ним разговаривать! Вам Фильки мало? Пусть сидит, так хлопот от него меньше.

— А бабу куда?

— А бабу… — а вот действительно, куда её? Я задумался. Самый безобидный вариант — отвезти обратно и сдать на руки прислуге с объяснением, что скончалась по дороге в отделение от сердечного приступа. Я изложил это Яге, она кивнула. Всё равно мы ничего лучше не придумаем.

Бабка начала собирать обед, было часов двенадцать. Едва мы сели за стол, приехал Еремеев. Он снял шапку и вошёл в горницу.

— Здоровы будьте, хозяева.

— Заходи, Фома Силыч, — улыбнулась Яга. — Я как раз борщ сварила, да с пампушками.

— Благодарствую, матушка. С информацией я.

— Ты поешь сначала. И ты тоже! — бабка сурово сдвинула брови, едва я вознамерился задать вопрос. — А уж опосля продолжим следствие. У нас и так тут… не к столу будь сказано.

— Чего у вас? — не понял сотник. Я рассказал, он ошарашенно присвистнул. — Ну дела!

— Ага, вот так вот. Вступили мы куда-то, и на этот раз точно не в партию.

— В смысле?

— Да не обращай внимания, глупый анекдот. Ладно, бабуля права, давайте обедать.

И мы пообедали. А потом ещё и к чаю с пряниками приложились, пряники у бабки тоже получаются отменные. На сытый желудок даже такое несуразное дело выглядело хоть на градус, но оптимистичнее.

— Ну рассказывай, что разведал, — я раскрыл блокнот. — Сперва про коляску давай.

— Значит, так. Коляска и кони бодровские как есть приметные, а потому проверить было легко. Все места, что ты упоминал, — везде боярин был. Стало быть, путь их по городу кучер изложил верно. Были ли где ещё — не ведаю, но вряд ли, ибо по времени совпадают перемещения прям впритык. Опосля десяти вечера от корчмы коляска уехала, но без боярина, на этом его след обрывается. На этом всё.

— Ага… — задумчиво пробормотал я, записывая. — Ну тогда мы на верном пути. Ты своих на обыск отправил?

— Спрашиваешь! Искать будут споро, аки псы охотничьи, ты ж моих ребят знаешь.

— Спасибо, Фома, что бы мы без вас делали. Теперь про собор давай.

— И тут мои ребята расстарались, — он прямо-таки лучился гордостью за своих подчинённых. — В собор сходили, дворников всех оглядели да вона кого тебе доставили, — он махнул рукой в сторону двора. Я выглянул в окно и заметил тщедушного мужичка. — И вишь удача какая с ними приключилась! Немой он.

Опа. Вот это действительно удача. К немому никто не станет цепляться и уж точно с ним разговаривать. А значит, я не проколюсь со своей сомнительной легендой, мне нужно будет просто молчать.

— Закончим следствие — представлю к награде, — пообещал я. — Ну что, значит, сегодня пойду на дело.

— Тебя не сопроводить ли?

— Спасибо, Фома, не надо. Смысл? Чем меньше народа будет у двери в подвал крутиться, тем меньше подозрений.

— И то верно. Ну, тады Бог тебе в помощь, участковый.

— Бабуль, теперь вы. Отец Кондрат заходил?

— Заходил, Никитушка, — кивнула она. — Я ж в суматохе этой тебе и поведать забыла. Заходил да вещи зело странные рассказывал. Спросила я его, стало быть, про барьеры защитные…

— И? — я вновь приготовился записывать. Что там за вещи зело странные могут быть?

— Снимал он защиту. Но токмо не три недели назад, как ты обозначить просил, а ажно в начале марта последний раз. До дня сие помнит, второго числа молился он о снятии барьеров.

— А почему он так точно это помнит? — не понял я. Второе марта, день как день, вроде не выходной даже был. Яга и Еремеев посмотрели на меня несколько удивлённо. Потом, видимо, сообразили.

— Ты ж не местный, Никита Иваныч, — почесал подбородок Фома. — Третьего числа он молится за упокой души рабы Божией Ульяны.

— А кто это? — снова не понял я. Такое чувство, что все что-то знают, один я, как дурак, не в курсе.

— Царица прежняя. Жена государя нашего, упокой, Господи, её душу. Третьего марта вот ужо пять лет траур у нашего государя, да во всех храмах православных за неё молятся.

А… ну вот поэтому и не в курсе, я не слишком религиозен. Этот день как-то прошёл мимо меня. Но, видимо, для отца Кондрата это значимый повод, раз он так запомнил.

— Итак, он снимал защиту второго марта, — резюмировал я и записал это в блокнот. — Значит, это единственный день, когда наш не в меру прыткий поляк мог проникнуть в столицу. В любой другой день его, как обладателя колдовской силы, просто бы не пропустил охранный щит. И по какой же причине святой отец решился на этот трюк?

— Вот тут вещи странные и начинаются, — вздохнула бабка. — Просил его о том наш Горох.

Если бы я уже не сидел на лавке, от таких новостей я бы сел. Фома был удивлён не меньше моего.

— Что за чушь? Горох прекрасно знает, зачем и от кого нужна защита города. И он идёт к отцу Кондрату с просьбой её убрать?

— Истинно, Никитушка. Святой отец подтвердил.

— А это точно был Горох, не шамахан какой-нибудь?

— Точно. Вишь в чём дело, касатик, отец Кондрат неправду с языков людских тоже углядеть может. Как я примерно, токмо иначе немного. И ежели б человек в государевой личине Горохом назвался, святой отец мигом бы то учуял. Самодержец лично приходил, истинная правда сие.

— Но зачем?!

— Про то не ведаю.

— А отец Кондрат неужели не спросил? Ну сами посудите, просьба-то — из ряда вон!

— Отец Кондрат, Никитушка, ещё при живом отце Алексии над городской защитой властвовать поставлен. И сделал это прежний государь, на мнение епископа Никона наплевав высокородно, — епископ-то противился зело. Потому и считает себя отец Кондрат лишь исполнителем воли царской, и просьбы подобные не обсуждает.

— Значит, не спросил, — подвёл итог я. — Слушайте, у меня в голове не укладывается! Чтобы Горох просил снять городскую защиту, да ещё и нас в известность не поставил?

— Ты спроси у него сам, Никитушка, но токмо опосля. Зело горяч ты во гневе, а ну как на государя голос повысишь — он и пошлёт всё отделение…

— Куда? — устало уточнил я. Если честно, мне и самому хотелось кого-нибудь послать.

— На плаху! Ты уж давай, выясни сие, когда из собора вернёшься.

— А когда я вернусь?

— Хорошо бы к утру завтрашнему. При свете дня я тебя на это не отправлю, сумерек дождаться надобно. А там уж и пойдёшь на дело.

Я положил блокнот на стол и схватился за голову. Подумать только! Неужели это всё — по вине нашего государя? Нет, я не должен так думать. Я хорошо его знаю, Горох за свой народ голову положит. Значит, были на то причины, если он потребовал снятия городских щитов. Бабка права: я не могу завалиться к нему с обвинениями, нужно выждать и успокоиться.

Итак, до моего превращения в дворника и похода в Никольский собор примерно полдня. Еремеевские стрельцы закончат обыск раньше и, полагаю, придут с докладом уже через пару часов. Ну что ж, свободное время — это тоже неплохо, потрачу его на построение схемы следствия.

Еремеев на прощание пожал мне руку, поклонился бабке и отправился по делам. Яга вынесла из угла своё вязание (она вязала мне носки) и снова устроилась за столом. Я раскрыл чистый разворот и задумался.

Похоже, мы добрались до истоков дела. Ноги у нашего следствия растут из начала марта, когда в город проник неведомый тип и притащил с собой женщину, способную воскрешать мёртвых. Или не притащил, а здесь уже нашёл, мы не знаем, местная ли она. Говорили-то по-французски… В который раз я приуныл, что не знаю иностранных языков, — уже давно бы дело раскрыли. Я рисовал блок-схему. Каким-то образом поляк сошёлся с этой дамой — и отсюда началась череда воскрешений. В деле явно замешан епископ Никон, потому что пройти в подвалы собора втайне от него невозможно. Было бы гораздо проще, если бы все мои расследования крутились вокруг простых людей. А тут то бояре, то церковная верхушка, то вообще царь… Половина причастных отказывается с нами разговаривать, другая половина врёт. Работать невозможно.

Теперь Бодров. Он пропал крайне некстати. Вот опять, Маргарита в расследовании мне совершенно не помогла, благо хоть от кучера была польза. Перемещения боярина в день исчезновения мы более-менее отследили, споткнулись о корчму. Судя по тому, что Марфа Ильинична предпочла раскусить капсулу с ядом, чем разговаривать с бабкой, дело серьёзнее, чем мы предполагали. Ждём результатов обыска.

Я сгрыз пару яблок, побеседовал во дворе со стрельцами, помог Яге подмести лестницу на второй этаж. Ждать — самое утомительное.

Наконец мои муки от безделья закончились — во двор въехал стрелец, по-видимому, один из тех, кого Фома отправлял на обыск корчмы.

— Новости для тебя, сыскной воевода.

Ура!

— Я слушаю.

— Новости зело странные, — уточнил парень. Ну, это я уже понял, у нас всё дело такое. — В корчме ничего подозрительного нами найдено не было. Всё как обычно, у них там спокойно, никто сопротивления не проявлял. А вот за корчмой ещё одно здание имеется, типа постоялого двора что-то. Остановиться там можно да переночевать. Двухэтажное.

Я записывал.

— И вот тут много странного мы нашли, Никита Иваныч.

Ага…

— Значится, первое. Комнатка там есть, где, по словам девок горничных, иностранец жил, а токмо вчера ещё пропал он бесследно. Жил он там с начала марта, никого к себе не водил, ни с кем не общался, окромя боярина Бодрова — тот несколько раз к нему приезжал.

— А вчера?

— И вчера. Не выходил иноземец из комнаты всю ночь, а утром девки хватились — нет его.

— Вещи остались?

— Вещей при нём мало было, Никита Иваныч, один сундук небольшой. Так вот нет сундука, комната пустая. Вообще ничего нет, окромя кровати казённой. Пропал, стало быть. И второе: под зданием мы ход тайный обнаружили.

Да что ж за дело такое, одни кроты!

— И вот через тот ход предположительно и пропал иноземец. На полу земляном следы сундука и колёс каретных.

— Каретных?!

Я видел здешние кареты — широкие и громоздкие, они по улицам-то не везде проходили, а тут подземный ход. Ну ничего себе.

— Как есть каретных, Никита Иваныч! И кони были, пара.

Я записал. Чем дальше, тем интереснее. Кажется, мы напали на верный след.

— Спасибо за службу, орлы. Помещение опечатали?

— Так точно, всю прислугу по домам отправили и караул выставили. Теперь без твоего ведома никто туда не войдёт.

— Отлично, — я закрыл блокнот и встал с лавки. — Бабуль, до операции у нас ещё несколько часов есть, да?

— Истинно. Съездить туда хочешь?

— Хочу. Сам на этот ход посмотрю, выясню, куда он ведёт. Как знать, не через него ли и Бодров испарился.

— С Богом, Никитушка. А уж опосля на дело пойдёшь, всё, что нужно, я подготовлю. Ты уж осторожней там, касатик, что-то сердце моё не на месте.

— Не волнуйтесь, бабуль, прорвёмся, — я чмокнул её в щёку на прощание и вышел во двор.

Я вышел во двор и поискал глазами Митьку. Он обнаружился у забора — дразнил петуха, а тот, в свою очередь, пытался метко клюнуть нашего младшего сотрудника. На момент моего появления борьба шла с переменным успехом.

— Митька!

— Слушаю, воевода-батюшка!

— Оставь в покое птицу и марш за мной. На задание едем.

Глаза парня воодушевлённо загорелись.

— Рад стараться, Никита Иванович! Дык, может, по такому случаю телегу снарядить? Весь зад в седле отобьёте — потом стоя спать будете, за отчизну костьми болеючи!

— Не городи ерунды, — отмахнулся я. Петух покосился на меня круглым глазом: помнит, зараза, как я прошлым летом в него из окна вишнёвыми косточками кидался. Хотя меня, по большому счёту, тоже можно понять: он орал истошным голосом в четыре утра. Митька умчался выкатывать из сарая телегу и запрягать в неё коня, а я остался у забора с целью перекинуться парой слов со стрельцами. Парни откровенно скучали.

— Что, Никита Иваныч, и отдохнуть тебе не дают?

Я хотел несмешно пошутить про то, что «в гробу отдохнём», но не стал. В свете последних событий это и впрямь было бы некстати. Вместо этого я наставительно поднял палец:

— Пока дело в архив не подшито — милиции не до отдыха.

— Великий ты человек, участковый! Народу лихому спасу от тебя нет.

— Работа такая, — я философски развёл руками. Митька наконец вывел к воротам наш предполагаемый транспорт.

— Садитесь, батюшка воевода! С ветерком доставлю куда скажете.

Я, кстати, ещё не решил, брать ли нам с собой покойную Марфу Ильиничну. Пожалуй, всё-таки не стоит, я не хочу ехать в одной телеге с трупом. Пусть стрельцы отвезут её вечером, когда я отправлюсь в собор. Угораздило ведь… Что же такое она знала? Ладно, разберёмся по ходу. Я запрыгнул в телегу.

— На Стекольную площадь, Митя. Как ехать — знаешь?

— Не извольте беспокоиться! — он расплылся в широкой улыбке. — Я ж весь город как свои пять пальцев!

— Молодец, — кивнул я и поудобнее устроился на ковре, привалившись к борту телеги. Мы выехали за ворота. В конце улицы я заметил группу ребятишек и помахал им фуражкой. Они радостно завопили и принялись махать мне в ответ. Завидую я им. Какие проблемы в детстве? А у нас тут горожане воскресают.

Я раскрыл блокнот и уставился в свои записи. Ничего путного в голову не шло. Будем надеяться, к завтрашнему дню я смогу хоть что-то прояснить. Забавно, кстати, получается: вся вторая половина дня у меня будет посвящена вылазкам в подземелья. Чувствую себя Томом Сойером каким-то, честное слово. Я сунул блокнот обратно в планшетку.

— Никита Иваныч! А чойта вы с утра смурной какой-то, как не с той ноги встать изволили? Невже из-за боярышни?

— Из-за какой боярышни? — не сразу сообразил я. Потом допетрил. — Митька, ты забодал уже! С чего мне из-за неё переживать? Разве что дело они нам очень не вовремя подкинули, мне со своим-то разобраться бы…

— Ну а как же, — не унимался он. Мы неспешно ехали в сторону Стекольной площади. — Вы ж на неё вона как сладостраственно глядели давеча, не иначе как любовь великая в ваше сердце постучалася.

— Митька, уймись. Ничего подобного.

— Ну и зря, — заключил он. — Самая видная невеста в городе.

— Иди ты… тоже мне, эксперт нашёлся.

Мы помолчали.

— Никита Иваныч!

— Да? Если опять про Лариску — уволю.

— Да не, как вы могли подумать! — совершенно невинным тоном ответствовал наш умник. — А куда мы едем? На кой вам на Стекольную площадь, невже там опять кто по пьяному делу правопорядок нарушать посмел? Так мы ща быстренько!

Надо же, какая слава у этого места, даже Митька в курсе.

— Нет, там всё спокойно. Просто нужно кое-что обследовать, — успокоил я. — Дело важное и секретное, без тебя не обойтись.

Наш младший сотрудник аж надулся от гордости и остаток пути молчал, видимо, размышляя о том, как проявить героизм, чтобы наверняка орден дали. Я же обратно погрузился в невесёлые мысли. Нет, ну правда, одни кроты в деле! Только знай под землёй прогуливайся.

Впереди замаячила Стекольная площадь.

— К корчме, Митя, — указал я. Он послушно подъехал к воротам заведения, где я уже побывал не далее как три часа назад. В этом деле всё быстро: быстро умирают, быстро воскресают, а уж пропадают так и вовсе мгновенно! Я спрыгнул с телеги и огляделся. На крыльце, дожидаясь меня, сидели двое стрельцов.

— Здорóво, Никита Иваныч! — завидев меня, они встали со ступеньки крыльца. Я по очереди пожал им руки. На входной двери корчмы я заметил полоску бумаги с государевой печатью.

— О. Оперативно, молодцы, — похвалил я.

— Рады стараться, батюшка воевода! Али тебе туда надо?

— Нет, туда мне не надо. А вот гостиницу мне покажите, меня она больше интересует.

Один из них спустился с крыльца и махнул рукой, приглашая нас следовать за ним. Мы обогнули корчму, и моему взгляду открылось двухэтажное здание гостиницы.

— А вот она, — указал на здание стрелец. — Васильев да Потапов туда ходили, девок горничных допрашивали. Девки-то им про иноземца и обсказали всё как есть.

Я кивнул. Стрельцам Еремеева я верил, у него все подчинённые как на подбор, уж если обыск ведут — ничего не упустят. Осматривать комнату подозреваемого ещё раз я смысла не видел, только время потеряю. Если бы там что и было — они бы даже мышиный хвостик за плинтусом углядели. Просто в этом деле нам встречаются не в меру предусмотрительные экземпляры, одна Марфа Ильинична чего стóит. Значит, сразу займёмся тем, ради чего мы пришли.

— Собственно, мы подземный ход осмотреть собирались.

— О, вам тоже интересно! — у стрельца аж глаза загорелись. — Не, я слыхал, что такие под городом есть, но видеть не доводилось. Сюда, Никита Иваныч, — он провёл нас через боковые двери, какими-то коридорами, и после нескольких минут блужданий мы оказались в просторной, абсолютно пустой комнате. Часть пола в центре отсутствовала, открывая зияющую дыру. Я подошёл и заглянул, ожидая увидеть лестницу.

Лестницы не было — вместо неё я обнаружил пологий земляной скат. Насколько я мог видеть, уходивший в глубину коридор расширялся.

— Там освещение какое-нибудь есть? — я лёг на живот и свесился вниз. И тут же понял всю глупость своего вопроса — темень там стояла кромешная.

— Никак нет, батюшка. Мы с факелами туда ходили.

Ну, значит, и мы пойдём.

— А можно ль с вами, Никита Иваныч?

В принципе, я был не против. Вот только как знать, куда нас этот ход выведет…

— Ты уйдёшь, а напарник твой один останется?

— Почему один, ещё трое наших по периметру ходят! Так Фома Силыч приказал.

— А, тогда ладно. Раздобудь нам факелы — и идём.

Парень воодушевлённо кивнул, куда-то сбегал и притащил несколько факелов. Зажёг два из них, один протянул Митьке, другой оставил себе. Я, как начальник, шёл со свободными руками.

И мы начали спуск. Нет, это только звучит так, словно мы лезли в пещеры, ежеминутно борясь с клаустрофобией, — на самом деле мы спокойно зашагали по земляному скату. Ход был настолько широким, что мы трое могли идти рядом, не толкаясь плечами. Для какой, интересно, цели под гостиницей выкопали нечто подобное?

Ситуация во многом повторялась. Пропавшие бояре, боярские жёны, подземные ходы — я не мог избавиться от ощущения, что всё это уже со мной случалось. Кроме разве что…

— Посветите сюда, — попросил я и присел на корточки, рассматривая следы колёс. Впервые сталкиваюсь с тем, что по подземному ходу можно ездить. И не на телеге какой-нибудь (они существенно ýже), а в карете. И не единственный раз. Следы копыт перекрывались, колеи наезжали друг на друга. Кто бы это, интересно?

Выходит, в гостиницу по подземному ходу тайно приезжал некто для встречи с иностранцем. Или же за иностранцем присылали экипаж, чтобы куда-то отвезти. Мне ни то, ни другое не нравилось. Судя по рассказам прислуги, единственным, кто изредка навещал таинственного гостя, был наш вездесущий боярин Бодров. Из чего следует логичный вывод: карета вполне может принадлежать ему.

— Вы, когда здание осматривали, не обратили внимание: со двора сюда можно попасть? В смысле, вот Митька, допустим, сейчас пойдёт и попробует на телеге сюда заехать.

— А, это… — стрелец покачал головой. — Ход кончается в той комнате, что вы видели, а туда токмо ногами попасть можно, телега не пройдёт.

Я кивнул и достал блокнот.

— Посветите, я это запишу. Значит, карета курсирует только по подземному ходу.

— Не факт, — засомневался стрелец. — С той стороны может быть нормальный выезд, мы ж не дошли ещё.

И знаете, что ещё меня поразило? Как бы широк ни был ход, но развернуться в нём коням с каретой было невозможно. А это значит, что по достижении конечной точки маршрута коней распрягали и вели на другую сторону, где снова ставили в упряжку. Как на железной дороге, когда локомотив перегоняют с одного конца состава на другой. Ага… а значит ли это, что в конструкции кареты должно быть что-то особенное? Как минимум места для кучера с обеих сторон. А тормозные рычаги? Я попытался себе это представить. Получается, и тормозные рычаги — с обеих сторон, и кожаные подушки, которыми, как я видел, здесь тормозят на спусках, — тоже. Или этот экипаж не ездит по длинным спускам? Или клинья? Я запутался.

Шли мы долго. Картина оставалась прежней: перекрещивающиеся следы колёс, отпечатки конских копыт. Время от времени я прислушивался, но никаких посторонних звуков не улавливал: вода нигде не капала, к тому же здесь мы совершенно точно были одни. Тишину подземного хода нарушало лишь тихое шуршание наших шагов.

И кстати. Я не сразу, но догадался поднять голову и осмотреть потолок. Своды подземного хода были укреплены толстыми деревянными брусьями, на которых лежала деревянная же сетка. Вся эта конструкция, пусть и была довольно допотопной на взгляд человека из двадцатого столетия, предотвращала возможное обрушение хода. Его строили вдумчиво и очень тщательно, он должен был прослужить явно не неделю.

— Ребята, посветите, — вновь попросил я и торопливо отметил в блокноте следующее: попытаться выяснить, кто его строил. Не может же так быть, что подобное сооружение возводилось в полнейшей тайне, как минимум квалифицированных мастеров нанимали — а их в городе не так много. Или много? Учитывая количество подземных ходов в нашем деле.

Я не знаю, как долго мы шли, — по моим подсчётам, часа два точно. Митькин факел давно погас, и мы зажгли новый. Я похвалил стрельца за предусмотрительность: он ведь мог принести вообще два, и тогда в один прекрасный момент мы бы остались в кромешной темноте. Хорошо ещё, что ход один, без ответвлений, — только лабиринта нам не хватало.

Наконец впереди забрезжил дневной свет, и мы, уже порядком утомлённые густой темнотой вокруг, чуть ли не бегом рванули на выход. Я постарался воззвать к предусмотрительности моих спутников: если мы выскочим, как черти из табакерки, то наши глаза не успеют адаптироваться к свету. Пару минут мы будем крайне уязвимы. А тут, представьте, шамаханы! В прошлый раз мы с Митькой в аналогичной ситуации едва на них не напоролись.

Наше подземное путешествие закончилось.

* * *

— Кхм… а где это мы? — я выглянул и осмотрелся, пытаясь понять, куда нас занесло. Мои спутники тоже вышли. Подземный ход заканчивался в поросшем молодой травой холме на окраине леса. На первый взгляд место было мне не знакомо. Судя по удивлённым взглядам стрельца и Митьки, им тоже. Да, это вам не Гадючья горка…

Там-то сразу всё было понятно, начиная с названия. А тут — ничего подобного, обычно всё. Обычно. Сырая от талого снега земля, крошечные солнышки мать-и-мачехи среди сухой прошлогодней травы. И молодая свежая зелень. Лес тоже выглядел вполне приветливо. Мы переглянулись. Единственным разумным вариантом, который мне виделся, было идти по колее и дальше, благо она была отлично накатана.

Недостатком плана мне казалось то, что из леса нас было видно как на ладони. Если кому-то вздумается на нас напасть, у нас возникнут проблемы. Но, с другой стороны, во-первых, не по-пластунски же нам ползти, а с другой, это место не выглядело как приспособленное к скрытой атаке. Было очень похоже, что карета просто выезжала из-под земли и, нигде не останавливаясь, следовала дальше вдоль опушки. Просто потому, что нужно же где-то выезжать.

Солнце висело над горизонтом угрожающе низко. Я обещал бабке быть дома до темноты и надеялся, что смогу исполнить это обещание. А там кто его знает, куда нас занесло и как выбираться. Возвращаться я смысла не видел, нужно проследить весь путь. Мы были далеко за городом, я даже стену не видел. Пока мы шли, я пытался хотя бы примерно прикинуть длину хода. На Стекольной площади мы были часа в два. Под землёй шагали быстро — никому не хотелось задерживаться, из чего я делаю вывод, что наша средняя скорость была километра четыре в час уж точно. А сейчас сколько? Судя по положению солнца над горизонтом, часов семь вечера. Я удивлённо присвистнул: вот так да!

Ещё около часа мы просто шли. Молча и сосредоточенно — мы все устали от этого путешествия. Признаться, я надеялся, что наша вылазка окажется короче. Но колея не кончалась. Слева по-прежнему был лес, справа холмы, а впереди — солнце, наполовину скрывшееся за горизонтом. В город до темноты мы явно не успевали. Чёрт возьми, бабка наверняка уже волнуется.

А вскоре солнце скрылось совсем. Это отнюдь не прибавило нам оптимизма.

— Так, всё. Перекур, ребята, — я отошёл с дороги в сторону и сел на первую попавшуюся кочку. Мне это начинало не нравиться. Мои спутники уселись прямо на землю. Я огляделся: в вечерних сумерках пейзаж изменился, но всё же… какое-то странное, липкое ощущение не отпускало меня последние полчаса. Мне начинало казаться, что мы ходим по кругу.

Но это невозможно, потому что шли мы строго по колее. Чёткие следы колёс никуда не сворачивали. И всё-таки я каким-то шестым чувством понимал, что мы заблудились. Мы удалялись от города и по идее в скором времени должны были выйти хоть на какую-нибудь, но дорогу. Но эта колея, похоже, существовала сама по себе, без привязки к окружающей действительности. Слева лес, справа холмы, перед нами — следы колёс. Больше ничего нет.

Неожиданно я вспомнил мельницу у запруды, где имел незабываемую встречу с чёртом. Там тоже была иллюзия в чистом виде. И дорожка к мельнице отсутствовала, и меня, пока я там находился, никто не мог обнаружить. Словно я перестал существовать для этого мира. Сейчас меня накрыло что-то похожее. Так, лейтенант Ивашов, не сметь поддаваться панике!

— Как вы думаете, где мы находимся?

Я первоначально хотел спросить иначе: вам не кажется, что мы заблудились? Но вовремя спохватился — ещё не хватало, чтобы мы все начали трястись от страха. Один уж я как-нибудь потерплю. По идее, под городом мы прошли по хорде, соединяющей северную окраину с западными воротами, и теперь шагаем строго на запад. Но вот… куда?

Стрелец недоумённо пожал плечами.

— Странное место какое-то, Никита Иваныч. Вот ровно на тот свет шагаем. Вроде ж спокойно всё — ни ворога тебе, ни ловушек каких, а душа не на месте. Сначала нормально всё было, а потом… ровно кругами ходим.

Я кивнул. Значит, не я один это чувствую.

— Но колея никуда не сворачивает, — я попытался рассуждать вслух. Если мы действительно ходим по кругу, то рано или поздно вернёмся к тому месту, откуда начали. Единственное, чего мы не предусмотрели, — так это взять с собой еды. Я бы не отказался перекусить — особенно в свете того, что мы прошагали пешком около двадцати километров. Я покосился на Митьку — тот и вовсе начал отрубаться. Оно и понятно, наш младший сотрудник в это время уже давно спит. Чёрт возьми, куда ж меня занесло-то опять!

— Митя, не спи, — я толкнул его в бок. — Мы ночевать тут не останемся. Хотя…

Я мысленно прикинул. Если мои ощущения верны и мы всё-таки попали в некую пространственную петлю, то торопиться нам уже некуда. Вернуться в отделение я и так не успел, операцию по моему внедрению в Никольский собор можно отложить до завтра (пусть мне этого и не хотелось, но куда деваться?), так что мы с чистой совестью можем отдохнуть. Разве что кого-то нужно оставить на страже.

— Никита Иваныч, по темноте идти не дело, — подтвердил мои мысли стрелец. — Ночью бесы особо сильны, рассвета дождаться надобно. Уж ежели они власть свою над нами испытывают… — и он горячо перекрестился.

— Это не бесы, — раздражённо буркнул я. Если б они — гораздо проще бы всё было. А тут мы даже не знаем, с кем (или чем?) имеем дело. Всё следствие совершенно дурацкое. Куча подземных ходов, вместо смертей воскрешения, а вместо преступника — святой праведник. И боярин пропал — вот можно было проявить сочувствие к усталому милиционеру и пропасть в другое время?

— Я посторожу покуда, — предложил парень, складывая в кучу ветки для костра — благо их тут хватало. — Вы тоже ложитесь, Никита Иваныч.

Я благодарно кивнул. После марш-броска под землёй я держался на ногах только потому, что рассчитывал на скорый конец экспедиции. Но мы тащились по колее часа полтора — а ей ни конца ни края.

Взошла луна. Я зевнул и сполз с кочки, подстелив на землю китель. Начинало холодать, не простудиться бы. Ложиться я не рискнул: как бы тепло ни было днём, ночью пока ещё прохладно. Митька уже давно спал сидя, и я последовал его примеру — опустил голову на грудь и задремал. Ноги гудели от долгой ходьбы, в голове шумело. Тяжёлые безрадостные мысли не отпускали. Вдобавок ко всем моим злоключениям мы умудрились вляпаться в какую-то непонятную магию, что водила нас по этой колее. Я не знал наверняка, но чувствовал: что-то тут не то.

— Вечно ты куда-нибудь вступишь, — пробормотал я себе под нос и тоже попытался задремать.

По-видимому, мне это удалось. Проснулся я от холода, ёжась и стуча зубами. Луна передвинулась по небу, из чего я заключил, что скоро начнёт светать. Мы действительно не могли предвидеть, что застрянем здесь на ночь, — я должен был вернуться к бабке не позднее заката. Мы не взяли ни еды, ни воды, ни тёплой одежды, а ранним утром, пусть даже в последний день апреля, по-прежнему стоял лютый дубак. Я вскочил на ноги и попытался размяться, чтобы хоть как-то разогнать кровь и согреться.

Не спасал даже небольшой костёр, который мы оставили на ночь. Холодно было ужасно. Я немного пробежался по колее, не теряя, впрочем, из виду моих спутников. Возможно, мы просто излишне паникуем от усталости, а дорога совершенно обычная: ещё немного — и мы куда-то по ней выйдем. Но милицейская интуиция упрямо твердила: не выйдем.

— Что делать будем, Никита Иваныч?

Ха. Как будто я знаю. Я неопределённо пожал плечами:

— У нас нет вариантов. Пойдём дальше. Разделяться на нельзя, значит, план прежний.

— А если обратно?

— А толку? — я сам не узнал свой скорбный голос. Это дело окончательно сделает меня мало того что циником, так ещё и законченным пессимистом. Хм… — А если в лес? Если свернуть с колеи?

Не то чтобы я собирался искать выход в лесу, просто решил немного расширить границы нашего пути. Всё это время мы шли строго по колее. Я вышел на середину дороги и пересёк её, направляясь в лес. Он возвышался передо мной сплошной чёрной громадой. Это, кстати, тот самый лес, который мы вечером видели пронизанным солнечными лучами. Нет, как всё-таки в темноте меняется восприятие.

— Никита Иваныч! — окликнул меня оставшийся у костра стрелец.

— Что? — я обернулся.

— Вернись-ка, что-то ты растворяться начал.

— В смысле? — я успел сойти с дороги всего на пару метров. Я отчётливо видел следы колёс, костёр, дрыхнущего Митьку и стрельца, который махал мне рукой. Всё было совершенно обычно.

— В прямом! — едва не заорал парень. — Выйди оттуда, участковый!

Не знаю, почему я его послушался. Наверно, опять интуиция. А может, меня так впечатлили его круглые от ужаса глаза. Лично я не чувствовал ничего необычного.

Я вышел обратно на дорогу.

— Ты чего орал? — к моим сапогам прилипла сухая трава, и я принялся чистить подошвы. — Я и до леса-то не дошёл.

— Так это… Никита Иваныч, ты правда растворяться начал, вот те крест! Как будто туман тебя забирал.

— Скажешь тоже, — я оглянулся в сторону леса — там и тумана-то не было. Просто предрассветная темнота. Хотя… что-то же его так напугало. Стрельцы Еремеева — не экзальтированные дамочки, а закалённые воины, паниковать без причины им не свойственно. — Давай по порядку и спокойно. Что именно ты видел?

— Ты сошёл с дороги, а потом как будто полупрозрачным стал. Там дрянь какая-то, участковый, не знаю, но она тебя затягивать стала. Ты неужто не почуял?

— В том-то и дело, что нет. Я шёл по траве к лесу — и всё.

— Бедовый ты человек, Никита Иваныч. А токмо не ходи туда боле, как милиция без начальника будет? Да и Фома Силыч мне голову оторвёт, что не уберёг.

Я снова оглянулся на лес. Я готов был поклясться, что ничего необычного там не было. Сухая прошлогодняя трава, торчащие из неё какие-то длинные стебли, облачко подснежников у самой кромки леса. Но на лице парня был написан такой откровенный ужас, что я решил не рисковать. За подснежниками схожу в другой раз и в другом месте.

Начинало светать. Я не сразу понял, что именно меня настораживает. Лишь спустя несколько минут дошло: светало в той же стороне, откуда мы вечером наблюдали закат. Стрелец тоже это заметил и принялся лихорадочно креститься. Кто-то заботливо создавал нам иллюзию. Сейчас я даже не был уверен, что лес реален, — может, там болото какое, а над ним призрачные деревья колышутся. Куда ж нас занесло-то, чёрт возьми…

— И куда нам идти? — скорее сам у себя, чем у стрельца, спросил я. Ерунда какая-то! Как нам выбираться, я не знал, роль проводника мне удавалась из рук вон плохо. Именно благодаря моему неуёмному сыскному энтузиазму мы забрели неизвестно куда и сейчас сидим вдоль дороги, которая водит кругами, лицом к лесу, которого не существует.

Неожиданно стрелец встрепенулся и указал мне пальцем на некий объект в светлеющем небе.

— Глянь-ка, участковый!

Я поднял голову. К нам приближалась… ступа. Хорошо мне знакомая ещё по шамаханскому делу бабкина ступа, в которой мы летали на Лысую гору. Настолько я мог разглядеть в предрассветных сумерках, управляла ей сама Яга. От радости я подпрыгнул и замахал фуражкой.

Ступа снизилась, заскрипела дном по земле и наконец остановилась. У меня чуть сердце не выпрыгнуло из груди от невыразимой радости.

— Никитушка! — Яга сунула помело позади себя и протянула ко мне руки. Я подошёл. — Как же тебя занесло-то, касатик! Я места себе не находила. Ведь говорил же, что вернёшься до темноты.

Мы обнялись. Она стояла в ступе, я на земле.

— Бабуль, я честно пытался, — виновато ответил я. — Но оно… нас эта дорога не отпускает, — пожаловался я и кивнул назад, на простирающуюся вдаль колею.

— И не отпустит, потому как нет здесь дороги, — бабка на миг закрыла мне глаза и тут же убрала руку. Я вновь огляделся. Не было ни дороги, ни леса — одно только поле да в километре от нас городская стена.

— А… как это? — я разинул рот. Яга пожала плечами.

— Нет и не было никогда, но кто-то очень хотел, чтобы для вас эта дорога была. Вот вы и бродили по ней. Это место насквозь чужой магией прожжено, аж искрит. Пошли отсюда, Никитушка. Вона и Фома Силыч за мной следом на телеге поспешает. Я ж ему как сказала, что участковый пропал, — так он следом за мной отправился. Вот и ладненько, буди Митьку. Ты со мной в ступе полетишь, а ребятушки с Фомой поедут. Пора нам отседова, и так сколько времени потеряли. Ох и найти бы мне того кудесника, кто вам дорогу сделал, да в глаза его бесстыжие глянуть!

На телеге, запряжённой рыжим конём, подъехал Еремеев, без предисловий пожал мне руку.

— Ну ты и задал жару, Никита Иваныч.

— Да я-то что? Тоже мне, нашли знатока местной магии. Дорога как дорога, мы по ней и шли. Ничего особенного.

— Напугал ты нас с бабулей, — он укоризненно покачал головой. Как будто я сам не знаю, что наше исчезновение поставило на уши всё отделение. Надеюсь, хоть Гороху не сообщили, что участковый пропал. — Ну да ладно, хорошо, что мы вас отыскали. Бабуля по следу твоему шла.

Я восхищённо взглянул на Ягу, она зарделась. К нам подошли стрелец и Митька. Наш младший сотрудник отчаянно тёр глаза.

— Пора нам отсюда, Никитушка, — повторила Яга. Я забрался в ступу за её спиной, мои спутники устроились в телеге. — Дело само себя не расследует.

— И то верно, — улыбнулся я. На душе стало гораздо спокойнее. Реальность вернулась, мы все в сборе. Призрачная дорога отпустила нас. Бабка замахала помелом, поднимая ступу в воздух, и я взглянул вниз. Не было ни леса, ни дороги, лишь поросшее жёсткой прошлогодней травой поле.

— Бабуль, но ведь мы вышли из подземного хода. Если оттуда выезжала карета, она тоже по полю ехала, что ли? Без дороги?

— Почему ж без, — хмыкнула Яга. — Для тех, кому надо, дорога всегда найдётся. И нормальная, получше, чем та, что вам явилась.

— В смысле? — не понял я.

— Ох, Никитушка… долго тебе ещё к здешним порядкам привыкать. Ежели чародей специально обученный куда проехать удумает — дык дорога сама перед ним стелется, а позади него и растворяется, абы другим неповадно было по ней кататься.

Мы медленно летели к городу.

— Ты пытался выследить путь кареты, да?

— Да. Мы вышли из-под земли и уткнулись в эту дорогу. Ну и пошли по ней. Бабуль, а если бы вы с нами были… так, чисто теоретически, — вы бы смогли отследить этот путь?

— Там нечего отслеживать, Никитушка. Дорога каждый раз новая. У вас она — вот такая, кругами водить начала. Хорошо ещё, что в болоте не увязли, ибо страшно сие — вроде стоишь на твёрдой земле, а ноги сами в неё уходят.

Я нервно сглотнул. Да уж, не такую смерть я себе хотел.

— Что делать будем, участковый? Ты ж в собор намеревался проникнуть, а токмо под землю снова лезть, ночь толком не спамши, — глупость несусветная. Отдохнуть тебе надобно, Никитушка. А я, пока ты спать будешь, поворожу над тобой немного, авось и увижу что в памяти твоей.

— В смысле? — заинтересовался я. Яга пожала плечами и направила ступу на снижение.

— Фокус сей, что вам дорога ныне показывала, — он вроде бы и простой, на морок у нас мастеров хватает. Я сама тебе такое за пять минут на коленке сотворю — хоть дорогу, хоть мельницу у запруды, хоть песок с пальмами. А вот токмо одно меня тревожит… чего ж Ванюша Полевичок тебе на выручку не явился? Невже не видел, что в его владениях такое беззаконие деется?

От удивления я едва не выпал из ступы.

— А ведь правда! Это возможно вообще?

— Да как сказать… видать, то не простой морок был, а лично твой, на тебя направленный.

— Не понял.

Бабка права, к здешним фокусам мне ещё привыкать и привыкать.

— Да как тебе и объяснить-то — не знаю, — замялась Яга. — Заклятье то не на поле было наложено, над своими владениями каждому встречному ворожить Ванюша бы ни в жисть не дозволил. Дорогу эту призрачную вы трое с собой из-под земли вытащили, где-то там ловушка была. Вы в неё попали — морок сработал. Но токмо для вас троих, разумеешь?

— Ну так, приблизительно, — неуверенно ответил я. Вечно ты во что-то вступишь, участковый. Между тем мы приземлились, буквально через пару минут подъехали остальные участники нашей экспедиции. Мы находились у западных ворот, за нашими спинами вдаль уходила дорога. Я оглянулся: из окрестных деревень в город стягивался народ. Некоторые махали нам шапками, другие кланялись, просили Бога хранить милицию. Едва рассвело, было часов пять утра, но у деревенских день в принципе начинается рано. Люди шли через ворота нескончаемой вереницей.

Внезапно меня озарило.

— Бабуль, а как же вы..? — я красноречиво кивнул на городскую стену. Яга меня поняла с полуслова.

— Ну дык, Никитушка, нас же много. Фома Силыч, уважь бабушку: съезди к отцу Кондрату, попроси его меня пропустить. А мы уж с участковым тут погодим.

— Всё сделаю, матушка, — чинно кивнул Еремеев. — И Митьку вашего в отделение завезу.

Мы распрощались. Фома увёз стрельца и Митьку, я проследил взглядом, как они проезжают ворота. Мы остались вдвоём. Народ всё не кончался, люди шли и шли — кому за покупками, кому на службу, кому просто по каким делам. Дежурные стрельцы бегло осматривали входящих. Спокойно здесь. Пока на то не будет государева приказа, никого и не обыскивают толком. Я прошёлся вдоль стены.

— Бабуль, а как вы поймёте, что барьеры убраны?

— Да как же ж это не понять можно, Никитушка? Вот есть перед тобой стена, а вот — нету. Как исчезнут они словом отца Кондрата, дык я сразу учую.

— А вы их видите?

— Сказано ж тебе, Никита! Их никто не видит, — бабка искренне поразилась моей недогадливости. Ну а что я мог поделать, у меня это до сих пор в голове не укладывалось: некий невидимый щит, управляемый молитвами и блокирующий доступ в город любой магии. Разве мог я это представить, находясь в своём мире?

Прошло примерно минут двадцать. Мы с Ягой коротали время, болтая о какой-то ерунде. Наконец она повела длинным носом и поудобнее перехватила помело.

— Пора, Никитушка. Убрал отец Кондрат барьеры.

Мы встали в очередь. Ну, это громко сказано, потому что перед нами было два мужичка забулдыжного вида да позади — супружеская пара с козой. Обычные люди. Не прошло и пары минут, как мы оказались в городе. Я поприветствовал стрельцов, и мы с бабкой (она в ступе, я пешком) двинулись в сторону отделения.

* * *

Неожиданно меня озарило, да так, что я развернулся на сто восемьдесят градусов и принялся лихорадочно оглядываться, ища тех, кто проходил ворота одновременно с нами.

— Что с тобой, касатик? — участливо поинтересовалась бабка, глядя на мою перекошенную физиономию. Я смог лишь выдавить невразумительное мычание, продолжая сверлить взглядом окрестности, но ни мужиков, ни супругов с козой уже не было.

— Никита! — забеспокоилась Яга. — Да что случилось-то?

Убедившись, что никого я не найду (и, более того, даже в лицо их не запомнил), я безнадёжно махнул рукой.

— Упустили…

— Кого? Никита, не пугай меня, старую.

Я глубоко вздохнул и сосчитал до десяти — вроде помогло.

— Простите. Сейчас объясню. В гостинице на Стекольной площади живёт некий иностранец. Живёт он там примерно два месяца, что по срокам попадает на тот день, когда наш отец Кондрат снимал защиту. Да, это может быть простым совпадением, но всё же предположим, что это наш подозреваемый. Недавно он исчез, и вместе с ним исчез боярин Бодров. Так?

— Истинно, — кивнула бабка, пока ещё, видимо, не понимая, к чему я веду.

— Подземный ход ведёт за черту города. Любой, кто владеет магией, может беспрепятственно выйти, но вот войти уже не сможет. А у нашего подозреваемого наверняка остались дела в городе. Он покидает Лукошкино и…

— … и вернуться назад сможет лишь в том случае, если отец Кондрат уберёт барьеры, — сходу ухватила мою мысль бабка. — И отец Кондрат убрал их по моей просьбе. Голова моя еловая, Никитушка! Да ведь это ж меня, дуру старую, из города выманили, тебе ту дорогу проклятую подкинумши! Знал ведь, супостат, что я выручать тебя полечу!

Вот за что я люблю нашу бабулю — так это за то, что она всё ловит на лету.

— Именно так. И я почти уверен, что один из тех четверых, кто проходил ворота вместе с нами, и есть наш подозреваемый. А если вы говорите, что личину натянуть любую можно — так это и коза могла быть.

— Нет, Никитушка, коза — это коза, уж животину от человека я завсегда отличу. А вот насчёт остальных прав ты, сокол ясный, да токмо что нам с того теперь? Вошёл он в город, да и растворился тут — вовек не сыщем. Ох, участковый, с кем же это связались мы…

Я развёл руками. Наш неведомый противник умел просчитывать ходы и заметать следы. К тому же настолько ловко обдурить меня и бабку… её так и вовсе спровоцировали, вынудив выйти из города, — ведь знает же, гад, что защиту не пройдёт, так вон какую шахматную партию разыграл.

А к отделению уже стекались стрельцы с новостями, и новости эти были одна хуже другой. За прошедшую ночь воскресло человек тридцать. Похоже, дело выходит на новый уровень, где мой список уже не имеет смысла. Поставка неживых-немёртвых в Лукошкино вышла на поток. Они шли в город. Если милиция не поторопится, скоро мы все здесь будем окружены мертвецами.

Я, кстати, подозревал, что исчезновение Бодрова со всем этим как-то связано, и сейчас мои подозрения укрепились. Чёрт возьми, что вообще происходит? Они неотличимы от живых. Горожане принимают их с радостью, ведут в дома. Это не кровожадные упыри, не враги, которым один путь — на стрелецкие сабли, — это нечто запредельное, настолько близкое и обыденное, что мне стало страшно. Настолько мерзкого, липкого первобытного страха я, наверно, не испытывал никогда в жизни.

— Спать, Никитушка, — распорядилась бабка, едва мы вошли в терем.

— Бабуль, я не усну.

— А я тебе дам кое-что — уснёшь за милую душу, — улыбнулась она. — А я с тобой рядом посижу, попробую за твоей спиной по той дороге пройтись. Авось и угляжу чего.

Пока я переодевался наверху, бабка готовила какое-то снадобье. Когда она поднялась в мою комнату, я сидел на кровати. Несмотря на ночь на холодной земле и те пару часов, что я дремал в полускрюченном состоянии, сна не было ни в одном глазу.

— Пей, Никитушка, — Яга протянула мне стакан тёмной ароматной жидкости. Я не стал спорить, молча выпил. Спустя пару минут перед глазами поплыло, и я уронил голову на подушку.

* * *

Спал я без сновидений, а когда проснулся, уже давно был день. Солнце висело высоко над горизонтом. Яга сидела на краешке кровати, свесив голову на грудь, однако стоило мне пошевелиться — она моментально вскинулась.

— Проснулся, сокол ясный? Ну так личико белое умой, одевайся — и к столу, обед готов.

Как, когда? Я этому уже не удивлялся, вполне может оказаться, что это Васька кашеварил. Яга вышла, оставив меня одного. Я наскоро переоделся, поплескал в лицо холодной водой из умывальника и спустился вниз.

А на столе меня ждал тыквенный суп, холодец, селёдка и неизменные пирожки — на этот раз с яблоками. Я обвёл взглядом всё это великолепие и только покачал головой.

— Бабуль, ну вы даёте.

— Откушай, чего Бог послал, уважь бабушку.

— Спасибо, но пока я буду есть, расскажите мне, что увидели.

— Поел бы сначала, — недовольно отозвалась Яга, но перечить не стала — присела напротив. — Ох, Никитушка, вот как не нравилось мне это дело — так теперь оно мне ещё больше не нравится.

— Да оно мне самому уже поперёк горла, но бросить его мы не можем.

— И то верно. Пока ты спал, я над тобой поворожила немного. Посмотрела, стало быть, что в действительности с тобой происходило. И вот что скажу: тебя там ждали. Именно тебя, уж откуда этот тип знал, что ты туда сунешься, — про то не ведаю, а токмо заклятие было направлено исключительно на тебя. Ежели б Митька с пареньком этим без тебя через ход подземный прошли — так они и вышли бы в поле. Но с ними был ты.

— Ну, догадаться, что я туда сунусь, — дело нехитрое, — я пожал плечами. — Сперва Марфа Ильинична, потом пропавший иностранец… да за версту видно, что с этой гостиницей что-то нечисто.

— Вы спустились под землю, прошли весь ход насквозь — и оно выстрелило. Ты увидел ту дорогу. Ничьего присутствия поблизости я не углядела, никого, окромя вас троих, там не было. Ловушку с дорогой поставили заранее.

— А кто — вы не знаете?

— Если бы всё было так просто, мы бы уже давно дело раскрыли, — покачала головой бабка. — Действует человек зело осмотрительный, не особенно сильный, но умеющий не оставлять следов. В этом его преимущество. Вспомни мельницу у запруды, Никитушка. Там ведь ты сразу понял, что морок это, потому как грубо было сотворено и лишь бы работало. А тут сколько времени вы убили, пока поняли, что дорога вас кругами водит? Вот то-то и оно.

— И как мы его ловить будем?

— Его мы и не поймаем. Во всяком случае, не нашими обычными методами. Бабу ту искать надобно, касатик. Уж ежели говоришь ты, что они там в подвалах что-то про любовь толковали, значит, можем и отыскать. Дела сердечные — они завсегда людей головы лишают. Во всех смыслах. Чует моё сердце, сама она себя проявит. Держат её, аки голубку в клетке, а токмо ежели сердце любящее — дык оно завсегда на волю вырвется.

Если честно, мне от этого легче не становилось. Ждать, пока дама себя проявит? У нас в прошлую ночь тридцать человек поднялось, а в эту что — сотню ждать? А завтра? У нас нет времени, я не хочу жить среди воскресших мертвецов, какими бы безобидными они ни выглядели. Просто потому, что земная жизнь конечна. Если ты умер — это навсегда. Нам нужно как-то отправить их обратно.

— Трактирщицу увезли, — вклинилась в мои мысли бабка. — А Митрофан так в порубе и томится.

— По-хорошему бы да, я должен его допросить, но сейчас нет ни времени, ни желания. Бабуль, когда вы будете превращать меня в дворника?

— Ну, это дело недолгое, за час до сумерек — самое то будет. А пока что ты за сегодня сделать задумал?

Вообще так, если уж говорить о планах, на сегодня я задумал вылезти из подвалов Никольского собора и обсудить с Ягой то, что там увидел. Но я, как видите, туда ещё даже не ходил. Все планы сдвигались.

Ответить я не успел — дверь из сеней открылась, в горницу сунулся Митька.

— Прощения просим, Никита Иванович! А токмо к вам лицо духовное явилось без приглашения, примете ли?

— Какое ещё лицо? — не сообразил я.

— Ой, дюже знакомое! Филимон Митрофанович собственной персоной.

Мы с бабкой переглянулись: с чего вдруг Груздева к нам принесло? Мне было не до него, я слишком вымотался морально за последние дни. Эти воскресшие покойники нас всех в гроб вгонят, простите за каламбур. Но Яга, видимо, была другого мнения.

— Зови, Митенька. Участковый как раз несколько минут свободных имеет.

Я обиженно взглянул на бабку, она ласково потрепала меня по плечу.

— Бабуль, ну на кой нам сейчас тут Груздев? Он ведь в любом деле у нас — как заноза в заднице. Лучше бы я вообще с той дороги не уходил.

— Никитушка, коли тебе в морок обратно приспичило, дык я тебе такой же хоть завтра посреди двора создам, ходи весь день кругами от бани к воротам. А токмо не дело это, что Митрофан у нас второй день место в порубе занимает, забодал он меня. Давеча за вареньем ходила — дык он, охальник, сидит там да частушки горланит, у меня ажно уши посворачивались. Едва поленом не пришибла окаянного, удержалась, токмо памятаючи, что он тебе как подозреваемый нужен.

— Я не хочу его допрашивать, — в который раз попытался было канючить я. — Нам не разговаривать с ним надо, а обратно уложить, ну его.

Лишь появление на пороге отделения нашего вечного доносчика и непримиримого борца за правое дело вынудил нас прекратить препирательства.

— С чем пожаловали, гражданин?

— Заявлению в твою милицию имею, аспид иерихонский! — с порога завёлся дьяк, вскидывая куцую бородку. — Ибо люди добрые информацию мне донесли, что ты, мухомор в фуражке, родителя моего в порубе удерживать смеешь!

— О чём вы, Филимон Митрофанович? — я попытался изобразить дурачка. — Родителя вашего давным-давно похоронили на старом кладбище.

— Воскрес родитель мой, аки Иисус на третий день поводле Писания! — воздевая руки к небу, завопил Груздев. — Благословение на него снизошло! А потому отпусти его немедля да извинения принеси, ибо ни в чём не повинен он, а токмо произволом милицейским в поруб ваш богомерзкий заточён, гореть вам всем в аду, грешники египетские!

Мне начинало надоедать. Я слишком устал, а мне ещё нужно было собраться с мыслями перед походом в подвалы Никольского собора. Я почему-то не сомневался, что по сравнению с предстоящим мероприятием призрачная дорога покажется мне детской шалостью. Мне не нравился епископ Никон, и я был уверен, что ничего хорошего нам от него ждать не стоит. Милицейская интуиция.

— Митька!

— Слушаю, воевода-батюшка! — из сеней сунулся наш младший сотрудник.

— Приведи задержанного из поруба.

— С превеликой радостью!

Митька, кстати, до сих пор был не в курсе, что тот воскрес. Мертвецов он боялся до дрожи и полного паралича, а потому наверняка обходил бы поруб по большой дуге. Но у нас не было возможности разбрасываться сотрудниками, а Митька какой-никакой опыт в сыскном деле имел. Пусть для общего блага пока ни о чём не догадывается, тем более что эти создания ничем не отличаются от живых людей.

Я, кстати, до сих пор не мог понять, как это вообще возможно. Человека хоронят, его тело разрушается в земле — оно попросту исчезает. Я допускаю, что можно каким-то образом вернуть душу, переселить её в другое тело, об этом я неоднократно читал в фантастических книжках. Но создать прежнее тело из ничего? Я сталкивался в этом мире с разными силами — и с добрыми, и со злыми. Но вот со святыми праведниками раньше дела не имел. Да что там, я понятия не имел, на что они способны! Это дело в красках показывало мне, что праведники здесь не так просты, как я ошибочно думал. Город постепенно охватывала радость от возвращения с кладбищ любимых родственников.

Им действительно рады, чёрт возьми. Они возвращаются по домам, не встречая никакого сопротивления, и это самое страшное. Примерно как, знаете, в романах описывают вампиров: им достаточно получить разрешение войти в дом. Так вот этим даже разрешение не нужно, они просто приходят туда, откуда их однажды вынесли.

И да, мне было страшно. Я не знал, как бороться с теми, кто не является врагом.

Спустя пару минут Митька вновь распахнул дверь из сеней и втолкнул в горницу невысокого плюгавого мужичка. Тот начал с того, что плюнул на пол и завопил так, что стрельцы, дежурившие у ворот, начали оборачиваться.

— Ты как посмел меня в погреб свой богомерзкий затолкать, кочерыжку тебе в ухо!

Я переводил взгляд с Фильки на Митрофана Груздева и едва сдерживал смех. Отец и сын были похожи, как две капли воды. Оба тощие, плешивые, с козлиными бородками и абсолютно не умеющие держать язык за зубами. К тому же волею времени они сейчас оказались примерно одного возраста.

Митрофан наконец заметил собственного отпрыска и подозрительно прищурился.

— Филька, ты, что ль? А чойта ты замызганный такой, ажно глядеть тошно!

Как будто сам Груздев-старший выглядел как-то иначе. Ну, он-то в собственных глазах наверняка Аполлон.

— Дык я ж, тятенька, весь в тебя, — проблеял дьяк и попытался было обнять родителя, но тот скривился ещё подозрительнее.

— Да не может быть! Вона плешивый какой, небось ни одна баба на тебя ни в жисть не посмотрит!

Меня распирал смех. Я старательно изобразил кашель, чтобы хоть как-то сохранить лицо. Вся эта ситуация напоминала попросту театр абсурда. Филимон Груздев беседует с воскресшим отцом! Кому рассказать — не поверят ведь. Если бы мне рассказали, я бы не поверил, честное слово. Из сеней сунулся Еремеев. Посмотрел на Груздевых, сравнил их, откровенно заржал и выпал вон. Я перевёл дыхание. Господи, ну что за день!

— Вот маменька твоя была, помнится! Какими бидонами бог наделил — куда тебе, пню трухлявому, такую женщину!

Я снова кашлянул. На этот раз не от смеха, а с целью призвать их к порядку. Меньше всего на свете мне хотелось слушать про достоинства госпожи Груздевой.

Обычно я веду себя с подозреваемыми иначе. Я их допрашиваю и тщательно заношу их ответы в блокнот. С Митрофаном Груздевым получалось совсем не так. Во-первых, он был нам абсолютно не нужен. Серьёзно, у нас таких, как он, полгорода скоро бегать будет. Единственным, кто интересовал меня в этом деле, был отец Алексий, да и тот лишь потому, что мне не раз приходилось слышать о его праведности. Мы уже поняли, что неживые-немёртвые не приведут нас к своему создателю. Не было между ними никакой мистической связи.

— Гражданин Груздев!

— Чё? — хором отозвались отец и сын. Так, понятно.

— Митрофан… как вас по отчеству?

— Филимоныч. Я ж ентого жука навозного в честь батюшки покрестил!

— На себя бы, тятенька, посмотрели! — оскорбился Груздев-младший. — Я вас из-под гнёта милицейского вызволять явился, живота не жалеючи, а вы…

— Митрофан Филимонович, — я попытался прервать эти пререкания. — Вас обвиняют в хулиганстве. Вы разрисовывали заборы граждан и теперь по закону должны понести наказание.

Я говорю это человеку, который умер пятнадцать лет назад. Интересно, у нас когда-нибудь судили покойников? Я никак не мог отвлечься от общей абсурдности этого дела.

— А ежели душа искусства требует — так и что ж? — вздёрнул подбородок Митрофан. — От них не убудет, а я так самовыражаюся.

— Это порча чужого имущества. Потерпевшие несут расходы в связи с необходимостью убирать ваши художества с заборов.

— И чё?

Митрофан Груздев мне чем-то неуловимо напоминал боярыню Бодрову. Та, конечно, образованнее и изящнее немытого храмового дворника, но суть была примерно та же.

— Я должен отправить вас в государеву тюрьму.

— Да не посмеешь! — хором взвыли Груздевы. Мы с бабкой переглянулись. Пока я соображал, Яге, видимо, что-то пришло в голову. Во всяком случае, уж очень подозрительно она шевелила губами, что-то неслышно бормоча.

— Но ежели сын тебя на порог пустит, то можешь у него жить, суда дожидаючись, — неожиданно подала она голос. — Ты, Филя, за этим же и пришёл? Батюшку родимого из когтей милицейских вызволить? Ну дык мы не держим его, участковый дозволяет.

Что-то мне сейчас подсказывало, что я и в самом деле должен «дозволить». Когда у бабки такой голос, я не завидую её жертвам.

— Не возражаю, — подтвердил я. — Идите оба.

Филимон Митрофанович как-то незаметно сник. Очевидно, он рассчитывал, что Груздева-старшего мы не отпустим, и это даст дьяку возможность героически проявить себя в борьбе против неугодного милиционера. А мы вот так просто — идите. Неинтересно, никакого героизма. К тому же он, похоже, надеялся, что, поскольку Митрофана мы не отпустим, общаться с «тятенькой» не придётся. Мы с бабкой вновь переглянулись, едва сдерживая смех.

— Ирод участковый! — плюнул на пол дьяк. Видимо, хотел оставить за собой последнее слово. — Попомнишь ещё, как людей безвинно в порубе гноить!

— Не безвинно, — невозмутимо отозвался я. — И скажите спасибо, что настоящий преступник найден, а то бы до конца жизни от Крынкина прятались.

Филимон высокомерно хмыкнул, и оба вымелись вон. В горнице даже дышать стало свободнее. Бабка сходила за тряпкой, вытерла пол и вновь села напротив меня.

— Бабуль, признавайтесь, что вы придумали на этот раз? — улыбнулся я. — Обещаю, ругаться не буду.

— Ох, Никитушка, вот ничего не укроется от взгляда твоего следственного! Заколдовала я их. Но токмо для пользы дела, дабы преступник опасный вдругорядь не сбёг.

— И как же? — я уже предвидел нечто оригинальное. Бабуля у нас с фантазией.

— Теперича, ежели Филька куда пойдёт, дык Митрофан завсегда за им потащится. На виду будет, стало быть. И нам, опять же, польза: искать не надобно, ежели чего. Фильку по повестке вызвал — дык и батюшка евойный тут как тут.

— Удобно, — не мог не согласиться я. — А учитывая, что они, похоже, не сильно ладят, вы им прям весёлую жизнь прописали. Филимон через неделю прибежит — просить забрать предка назад. Ладно, бабуль, это всё здорово, конечно, но уже время. Приступим? Где, кстати, этот дворник, которым мне сегодня быть предстоит?

— Дык его вчера домой отправили, не в поруб же сажать безвинного человека. Как раз вскорости прийти обещался.

Я кивнул. Нет, с бабки станется и в поруб запихнуть, прецеденты были — Савва Новичков, к примеру, туда попал совершенно ни за что, просто от греха подальше. Но исчезновение дворника могло привлечь ненужное внимание со стороны епископа Никона. И тогда вся операция окажется под угрозой. Мне это нужно? Нет.

Дожидаясь дворника, мы с Ягой успели выпить ещё чаю и пару раз перекинуться в карты. Было часов пять вечера. Я не люблю незапланированные накладки. По идее, я должен был уже вернуться из собора, а я туда ещё даже не ходил.

Да и в целом многое в этом деле сдвигается. Из-за исчезновения Бодрова перенесли Ларискину свадьбу, с покойниками этими, опять же, затык. Мне казалось, я упускаю что-то важное, — что-то, что помогло бы нам уже давно раскрыть дело и отправить их всех обратно. Мне грех жаловаться, конечно, следствие движется, но уж очень медленно.

Яга в очередной раз обыграла меня, оставив в дураках, и по этому поводу втихую похохатывала у себя в углу. А я раскрыл блокнот и достал карандаш.

— Бабуль, смотрите. У нас три направления. Первое: иностранец, наславший на меня морок с дорогой. Он снова где-то в городе, а мы не знаем, как его искать. Не хватать же всех иностранцев подряд… их тут полно, мы потом замучаемся извинения приносить. Да и Гороху лишняя головная боль, опять же.

— Истинно, так мы действовать не могём, — подтвердила бабка.

— Второе — это боярин. С ним у меня тоже тупик. Пропал из корчмы, предположительно через тот же ход, — а дальше? Куда он мог деться? Так, погодите-ка… бабуль, в том направлении, куда ход нас вывел, — там в окрестностях бодровских земель нет? Деревни его или ещё что.

— А я ж, касатик, и не знаю, где его земля, — Яга развела руками. — Но мысль верная, про то выяснить бы.

— Чья это земля? Маркиза Карабаса, — не к месту пробормотал я. — И кстати, Лариска говорила, что её сестра купила имение за городом, — так вот где оно, имение это?

— Пока ты на операции будешь, я разузнаю, — пообещала Яга. — Да токмо не совсем ведь он дурак — у дочери прятаться. Как Горох у Шмулинсона, честное слово. Милиция ж сразу в том направлении копать начнёт.

— Да если бы сразу, — вздохнул я. — Так я бы уже позавчера этот вопрос выяснил, может, и продвинулись бы куда. Но я, увы, обычный участковый милиционер, поэтому работаю как умею.

— Ты, Никитушка, за Лукошкино да за государя нашего душой радеешь, можно ли лучшего желать-то? Не кори себя, участковый, на всё воля Божья.

— Да, но с этой дорогой время мы потеряли, — вздохнул я. Бабка подошла, обняла меня за плечи.

— Прорвёмся, Никитушка. Что там у тебя третье?

— Третье — самое интересное, — я заглянул в свои записи. — Есть предположение, что иностранец, женщина, Бодров и покойники имеют одно связующее звено — подвалы Никольского собора. Вам не кажется это странным?

— Кажется, — подтвердила бабка. — Епископ Никон ни в одном деле не отсвечивал, не было у нас к нему претензий. С чего вдруг сейчас ты настолько лихо его подозреваешь?

— Только не смейтесь, бабуль, но… потому что он мне не нравится. Дурацкое объяснение, согласен, я не имею права приплетать эмоции к расследованию. Но что-то мне подсказывает, что не всё с ним так прозрачно, как кажется.

— Да где уж тут смеяться, — вздохнула Яга. — Чутьё милицейское не обманешь, Никитушка, но в чём ты его подозреваешь? То, что он торгаш и проходимец, — так это всем давно известно, он особо и не скрывается. Ежели епископу ручку не позолотить — дык в соборе и делать нечего. А так, если подумать — дык у нас на него ничего и нет.

— Среди голосов, которые мы в подвале слышали, его не было? — решил уточнить я — поскольку лично с епископом не беседовал ни разу, мог не узнать.

— Не было, касатик, — развела руками Яга. — Ни его, ни Бодрова, уж о том я сама не раз думала. Досель не знаем, кто те трое были…

— Ладно, узнаем рано или поздно, — я попытался её подбодрить. — Но епископа мы подозреваем исключительно на основании собственных домыслов, а это, как вы понимаете, никто и слушать не станет. Вы правы, у нас на него ничего нет. К тому же он нам не по зубам, даже Горох открыто говорит, что епископа Никона ему не свалить.

— Ну дык церковная власть завсегда выше царской стояла. Государь наш — помазанник Божий, а кто его на царство волею Господа утверждает? Вот то-то и оно. Нет, Никитушка, чтобы под Никона копать — дык то доказательства вины его великой иметь надобно, да и всё одно без крови не обойдётся. Непросто это будет, участковый, ох непросто.

— Да уж, с церковниками у нас ещё дел не было, — я безрадостно покосился в свой блокнот. — Но деваться нам всё равно некуда.

Я выглянул в окно как раз в тот момент, когда открылась калитка и во двор вошёл вчерашний дворник. Был он настолько невзрачным, что моя уверенность в успехе предприятия несколько возросла. Таких незаметных людей ещё поискать надо. Стрельцы жестами указали ему в сторону крыльца, и мужик направился в сторону терема. Он что, ещё и глухой до кучи?

Соборный дворник отворил дверь в горницу, вошёл и поклонился сначала мне, затем бабке. Я приветственно кивнул и указал ему на свободную лавку у стола.

— Вы меня слышите? — на всякий случай уточнил я. Он активно закивал, неотрывно глядя на мои губы. Ага, уже проще — не слышит, но по губам читает. Хотя насчёт «проще» — тут как сказать… Я никогда раньше не изображал глухих. Нужно будет стараться не реагировать на внешние звуки, иначе мой обман мигом раскроют.

— Вам нужно будет провести некоторое время в отделении, — объяснил я. Бабка говорила, что всё то время, что я буду разгуливать по подвалам, он будет спать. Больше я ему ничего рассказывать не стал, всё остальное — наши милицейские заботы.

Яга между тем принесла из своей комнатки пучок дымящейся травы, воткнула в подставку и поставила на стол. Тяжёлый дурманящий дух пополз по горнице.

— Бабуль! — попытался возмутиться я. Она лишь легонько стукнула меня по лбу.

— Спи, Никитушка. Колдовство лишних глаз не любит.

Дурманящий запах окутывал меня, накрывал с головой. Я смотрел на сидящего напротив мужика, и лицо его расплывалось. Наконец я окончательно потерял способность на чём-либо фокусировать взгляд и провалился в какое-то коматозное оцепенение, поэтому что и как делала со мной Яга — для меня до сих пор остаётся загадкой. Да и какая разница, в конце концов? У бабки свои секреты.

* * *

Она разбудила меня лёгким прикосновением к плечу.

— Готово, касатик. Глянь-кось на себя, — она пододвинула мне круглое зеркало, я взял его в руки. Оттуда на меня глядела невзрачная рожа того самого мужика, с которым я только что разговаривал. Или не только что? Солнце уже клонилось к закату, бабка выглядела усталой, но довольной.

— Эк ладно получилось! — сама себя похвалила она. — А этого я вона в сенях поклала, спит он беспробудно, под ногами путаться не станет.

Я ошарашенно рассматривал себя в зеркале. Зайцем мне бывать доводилось, но там имело место полное превращение, да к тому же по моей собственной глупости. А тут…

— Бабуль, а это я в самом деле такой, или иллюзия просто?

— Личина, — по-своему переиначила Яга. — Тело твоё и лицо твоё, но на тебя заклятье наложено, скрывает оно тебя, аки кокон. Не тебя люди видят, а мужика сего. Рассмотреть, кто ты есть на самом деле, лишь колдуну специально обученному дадено, а таких, будем надеяться, при соборе нет. Ибо ежели по всем правилам тебя превращать, на то времени куда как больше надобно. Ступай уж так, касатик. А токмо…

— Да?

— На вот, вставь в уши, — она дала мне небольшие восковые шарики. — Он глухой же ж, как полено. А ты ежели на какой громкий звук подскочишь — дык прощай следствие.

— Спасибо, бабуль! — обрадовался я. Совсем ведь забыл. Я забрал у неё шарики, положил на стол. — А можете ещё сделать, чтобы я молчал? А то последнее время совсем память ни к чёрту, могу забыть.

— Могу, отчего ж нет. Всё сделаю, как детали обсудим. Вот тебе сумка в дорогу, ужин я тебе какой-никакой собрала.

Ещё недавно я бы недоумённо спросил «а зачем?», но после вчерашних приключений на несуществующей дороге — не стал. Я действительно был ей благодарен — бабка могла предусмотреть всё.

— И оденься потеплее, под землю ведь лезешь. А ну как застудишься?

— А во что? — как-то даже растерялся я. — Не в милицейской же форме пойду.

— Дык известно во что, я с этого типа одёжу-то поснимала, исподнее токмо оставила. Но уж рубаха да штаны — вот они. Кожух на плечи дам, ты не смотри, что жара майская, под землёй оно иначе всё… Ох, касатик, а не на верную ли смерть я тебя отправляю?

— Бабуль, успокойтесь, всё будет хорошо, — я было потянулся привычно чмокнуть её в щёку, но вовремя вспомнил, что на мне сейчас чужая рожа, и передумал. Встал с лавки, переоделся, набросил на плечи тёплый кожух. Потом вставил в уши восковые шарики. Помогло отменно — я перестал вообще что-либо слышать. Достану, когда уже спущусь в подземелье. Яга развернула меня к себе и слегка шлёпнула ладонью по губам.

— Ну вот и всё, Никитушка, — эту фразу я уловил уже как-то инстинктивно, скорее, просто прочитал по губам. Улыбнулся. Яга перекрестила меня на прощание, я поднёс руку к воображаемой фуражке и вышел в сени. Ну что, участковый, под землю второй раз за сутки?

Я не знаю, что она сделала с моим голосом, но, когда я попытался что-то сказать сам себе, изо рта не вырвалось ни звука. Отлично, значит, я не буду вызывать подозрений. Ничего не слышу я совершенно естественно, говорить не могу. Можно до темноты спокойно прогуляться по территории собора.

Я даже не стал махать на прощание стрельцам у ворот — пусть думают, что это дворник уходит. Они проводили меня безразличными взглядами. Похоже, маскировка работала. Я бодро зашагал в сторону Никольского собора.

До меня действительно никому не было дела. По пути мне попались знакомые стрельцы, они на меня совершенно не реагировали. Горожане тоже не проявляли интереса. Что ж, будем надеяться на успех предприятия.

Когда я дошёл до собора, было ещё светло. Меня тут же перехватил кто-то из здешней обслуги — стукнул по плечу и недовольно замахал руками, указывая куда-то в сторону. Видимо, спрашивал, где меня носит. Я заметил у забора метлу, указал на неё и изобразил, что подметаю. Мужик одобрительно кивнул и оставил меня в покое.

Я взял метлу и, изображая бурную деятельность, начал неторопливо осматриваться на территории. Предыдущий раз я был здесь, когда допрашивал отца Бориса. Я поймал себя на том, что не помню, когда конкретно это было. Дней пять назад вроде, а такое чувство, что месяц прошёл. Чем дольше я находился на территории собора, тем больше убеждался, что мы с бабкой выбрали отличный образ. На меня по-прежнему никто не обращал внимания. Ну или мне так несказанно везло…

Сновали монахи и служки, чинно проходили посетители. Никольский собор был местом не для бедных, бояр за два часа я перевидал чуть ли не полдумы. Начинало смеркаться. Купола собора ослепительно сияли в последних солнечных лучах. Чем их так натирают, интересно… Я, кстати, ни разу не видел, чтобы с ними днём что-то делали, но выглядят они так, что этот блеск за версту сшибает. Очевидно, чистят ночью, с епископа станется.

Я как раз подметал у центрального входа в собор, когда на территорию въехала позолоченная карета и остановилась прямо у ступенек. Тонконогие породистые кони нервно фыркали и прядали ушами. Из собора выплыл сам епископ Никон и направился к карете. Я подвинулся и постарался мести двор как можно незаметнее. Дверца кареты распахнулась, ступеньки коснулась изящная нога в узком сапожке. И буквально через несколько секунд я получил возможность лицезреть Маргариту Бодрову собственной персоной.

Епископ подал ей руку, помогая спуститься. Боярыня благосклонно оперлась на его руку и ступила на землю. Она была в длинном платье с открытыми плечами, которые чисто символически прикрывал шёлковый шарф. В руке женщина держала сложенный веер из перьев. Я старался уловить их беседу по движениям губ.

— Безмерно рад вас видеть, мадам.

— Я вас тоже.

Сейчас на её лице не было того брезгливого выражения, которое довелось наблюдать мне. Ну так конечно, участковый милиционер боярыне не ровня. Епископ Никон приложился губами к её руке и раздражённо покосился в мою сторону.

— Прошу проследовать в мой кабинет, — он простёр пухлую руку куда-то в сторону бокового входа в собор, Маргарита кивнула.

Они так и ушли вместе. Вот что забавно, кстати: ведь до появления царицы Лидии Маргарита была по сути первой женщиной государства и вести себя привыкла соответствующе. Интересно, как она отреагировала на женитьбу Гороха? Почему-то мне подумалось, что с Лидией боярыня если и общается при необходимости, то не приветливее, чем со мной. Я даже невольно посочувствовал нашей царице. Хотя, с другой стороны, Лидочка себя в обиду тоже не даст.

Интересно, кстати, с чего вдруг Маргариту принесло в собор? Ну то есть нет, я не удивлён, что она знакома с епископом, его вся здешняя аристократия знает. К тому же он наверняка крестил Лариску. Но всё равно странно как-то… Одна, без мужа (который, кстати, пропал) она на ночь глядя едет к епископу и уединяется с ним в кабинете, чтобы скрыться от лишних ушей. Не глаз, заметьте, — я не думаю, что Маргарита изменяет мужу с епископом Никоном, это уж совсем глупость была бы. Но вот что такое они за закрытыми дверями собираются обсуждать…

Я не мог последовать за ними, потому что моментально привлёк бы внимание. Но сам факт того, что у Маргариты какие-то дела с епископом, — это, пожалуй, стоит отметить. Я изобразил самое дурацкое выражение лица, на которое был способен, и продолжил подметать, незаметно подбираясь к той двери, которую мне, основываясь на Васькином отчёте, описала бабка.

Дверь я действительно нашёл легко. Она была спрятана между выступами в стене собора так, что шмыгнуть туда, скрывшись от людских глаз, не составило бы труда. Из-под двери явственно веяло земляным холодом. Понятно, почему её кошки не любят… Я скосил глаза: на двери висел здоровенный амбарный замок.

Ну это, положим, не проблема. Сразу после первого своего дела здесь я отправился к кузнецу с чертежом отмычек, которые были у нас в отделении в период моей службы в Москве. Через неделю я получил точную их копию за умеренную плату. Подозревая наличие замка, я предусмотрительно взял эту связку отмычек с собой. Я должен был лишь дождаться темноты: почему-то фонари здесь не включают заранее — ждут, когда окончательно стемнеет. На всё у меня будет минут десять, пока освещение зажгут по периметру, и я искренне надеялся, что этого мне хватит.

Безмятежно размахивая метлой, я ждал ещё примерно полчаса. В этом углу двора было совершенно пустынно — наверно, именно потому, что здесь находится дверь в подвал. Никаких других сооружений поблизости не строили, сюда никому не было нужно. В скором времени появилась боярыня — села в карету и укатила. Затем уехал и епископ. Было совсем темно. Я заметил, что в сторону забора направляются два паренька с лампой. Идут зажигать фонари. Пора!

Я резво шагнул между выступами стен и в полной темноте принялся подбирать отмычку к замку. Неподготовленному человеку такое бы в жизни не удалось, но я это уже делал пару раз ещё в своём мире. Чем только милиционеру не приходится заниматься по ходу службы! За моей спиной зажёгся первый фонарь. Это дало мне стимул работать быстрее. Фонарщики продвигаются по периметру собора последовательно и до меня дойдут ещё не скоро, но и медлить я не могу. Я быстро перебирал отмычки. Замок был какой-то странный, не из тех, какие можно добыть у любого кузнеца, но ведь и я не лыком шит.

Наконец мне повезло — одна из отмычек подошла просто идеально. Я провернул её, замок щёлкнул и открылся. Ночью его отсутствие вряд ли заметят, и о том, что дверь открыта, станет известно только утром. А я, как вы помните, надеялся, что к утру успею закончить. Я тихо открыл дверь, взял замок с собой, чтобы не валялся на земле, и шагнул в сырую темноту подвала. Дверь бесшумно закрылась за моей спиной.

* * *

Пару минут я привыкал к окружающей меня темноте. Конечно, во дворе тоже был далеко не полдень, но всё же темнота на земле и темнота под землёй — вещи совершенно разные. Поскольку необходимости изображать глухого больше не было, я вытащил из ушей восковые шарики и прислушался. Где-то неподалёку капала вода. Звук ударяющихся о землю капель был, пожалуй, единственным, что нарушало окружавшую меня тишину. Надеюсь, я здесь один.

Разумеется, я не боялся подземных монстров. Если бы на меня внезапно выскочил зомби, я бы, думаю, смог его одолеть с помощью пары приёмов кун-фу. Но всё равно мне было сейчас не по себе. Не боялся, но нервничал ощутимо. В конце концов, я обычный человек, а на нас в последние дни столько всего свалилось, что я скоро от своей тени буду шарахаться.

Когда мои глаза немного привыкли к темноте, я смог рассмотреть уходящие вниз крутые ступени. Кстати, не земляные — каменные. Эти подвалы действительно строили на совесть. Перил не полагалось, пришлось спускаться, держась за стены. Если я навернусь и сломаю ногу, это будет, наверно, самое нелепое, что могло со мной случиться в этом мире. Даже превращаться в зайца было не так обидно. Поэтому спускался я медленно.

Лестница была крутой и очень длинной, у нас в Москве, наверно, метро так глубоко не копают. Я полз по ней, наверно, с полчаса, прежде чем увидел снизу слабый свет. А вскоре лестница закончилась, и я оказался внизу. Я сразу узнал то самое место, которое мы с бабкой видели в воспоминаниях отца Алексия. Подвалы Никольского собора были сооружением монументальным, их масштаб поражал сразу и в самое сердце. Что-то подобное описывалось в рыцарских романах, которыми я зачитывался в школе. Средневековьем здесь прямо-таки веяло.

Это были не просто земляные ходы. Под Никольским собором расходилась в стороны целая сеть коридоров, соединённых арочными переходами. Стены их были выложены крупными булыжниками, своды держались на массивных колоннах. Почтенный возраст на этом лабиринте никак не отражался. Я мысленно присвистнул: умели же строить!

Во вбитых в стены металлических кольцах горели факелы. Вот, кстати, ещё одна деталь, свидетельствовавшая против всеобщей убеждённости, что подвалы Никольского собора заброшены. Наоборот, за ними тщательно присматривают, здесь чисто и поддерживается освещение. Кто-то — уж не знаю, кто, но выясню непременно — периодически сюда наведывается.

Несмотря на тепло от факелов, холод здесь, внизу, был собачий. Если бы не предусмотрительная бабка, выдавшая мне тёплый зимний кожух, я бы окоченел мгновенно. На земле в нём, конечно, жарко, но тут — в самый раз. Я мысленно порадовался, что могу вести следствие, не стуча зубами от холода.

Света хватило бы даже для того, чтобы я мог худо-бедно писать. Я поправил на плече сумку и, стараясь ступать как можно тише, принялся осматриваться. Спустившись по лестнице, я попал на круглую площадку, откуда подобно солнечным лучам расходились коридоры. Поскольку полы здесь тоже были каменные, я не мог последовать первой, казавшейся наиболее очевидной, мысли: иди по чужим следам. Не мог я идти по следам — их не было.

Когда намерение спускаться в подземелье впервые мелькнуло в нашем с Ягой разговоре, я спросил у неё про волшебный клубок. В деле о Чёрной мессе он мне здорово помог, приведя к Лешему. И кто знает, что там такое под Никольским собором выкопано… я не имел желания блуждать по лабиринту, изображая Тома Сойера, мне дело расследовать нужно. Но бабка в ответ лишь покачала головой: магия волшебного клубка действует только на земле.

— Под землёй другие законы, Никитушка, — печально улыбнулась она. — Там другой мир, без света. Даже я там вмиг ослабею, какой уж тебе клубок…

Это меня, конечно, огорчило. Пришлось воспользоваться старым проверенным способом и взять с собой здоровенную катушку толстых ниток. Свободный конец я обвязал сейчас вокруг ближайшей колонны и отправился исследовать подземелье. Если честно, я и сам не знал, что ищу. Думаю, для начала некие подтверждения того, что здесь бывали люди. Нет, понятно, что кто-то зажигал эти факелы, поддерживал чистоту, но я имел в виду совсем другое. Память отца Алексия предоставила нам исчерпывающую картину: именно отсюда тянулись нити таинственных воскрешений, охвативших город. Здесь и только здесь нужно искать следы пребывания наших подозреваемых. Что угодно — окурки, какие-то вещи, следы… не знаю, что-нибудь. Звучит наивно и по-детски, но у нас всё дело идёт не пойми как.

Я раскрыл чистый разворот в блокноте и поставил в центре страницы кружок, отметив площадку, с которой начал путешествие. Схематично изобразил лестницу и семь коридоров-лучей, идущих в стороны. Своё путешествие я начал с того, что располагался чётко напротив лестницы. Я шёл, медленно разматывая клубок ниток. Горели факелы, обзор был отличный, я мог не бояться внезапного нападения. Стука капель я больше не слышал. Тишина была такая, что уши закладывало.

Я под землёй. На какой-то сумасшедшей глубине, словно в другом мире. Мистические бабкины рассуждения, что здесь иные законы, поневоле всплывали в памяти. Оглушающая тишина, трепещущий по стенам огонь, спёртый воздух. Нет, какая-то вентиляция здесь имеется, иначе было бы куда более влажно, но я до неё, по-видимому, не дошёл. Я один с этой тишиной.

Я свернул в первый поворот направо и через несколько метров упёрся в тупик. Ладно, как раз для этой цели у меня нитка. Тупик не освещался. Я отметил его на своей импровизированной карте и вернулся туда, откуда свернул.

Ха. Или не туда? Не понял… Я растерянно переводил взгляд с катушки, которую держал в руках, на стену коридора перед собой. Я свернул в этот тупик определённо не отсюда. Напротив поворота не было строенного крепления под факелы, а теперь оно есть. И тот коридор был явно шире. Чёрт возьми, да что ж такое-то! Мало мне той дороги — опять?! Я привалился спиной к стене и беззвучно захохотал. Если после этого дела я не тронусь умом, мне определённо полагается государственная награда.

Так, ладно, эмоции в сторону. Что мы имеем в сухом остатке? Когда призрачная дорога водила нас кругами, у нас не было ничего, чтобы зафиксировать своё положение в пространстве. Мы просто шли. Но сейчас-то у меня нитка! А значит, я могу повторить свой путь в обратном направлении. С этого и начнём.

Я зашагал обратно, сматывая катушку. Ну как обратно… я не мог отрицать очевидного: это был не тот же самый путь. Здесь я вообще не проходил. Не думаю, что кто-то тенью шёл за мной и перетаскивал нитку в другое место, просто этот мир снова играл со мной. У меня засосало под ложечкой. Я пришёл сюда в надежде продвинуться в расследовании, отыскать некие улики. А вместо этого опять отвлекаюсь, переключая внимание на необходимость спасаться самому. Дайте мне нормально работать, чёрт возьми!

Нехорошее предчувствие исчезло, уступив место тупому разочарованию усталого милиционера, когда я вынырнул из-за очередного поворота и увидел свою нитку привязанной к колонне посреди коридора. Никакой круглой площадки не было и в помине. Стоило мне повернуться к колонне спиной, как колонна переехала. Я едва сдержал нервный смешок. Просто чудесно, и как мне теперь быть? Я опустил взгляд в блокнот, рассматривая ставшую теперь бессмысленной карту. Можно было не тратить время на зарисовывание, элементы подвала всё равно движутся. Как это возможно-то вообще?! Я прикоснулся рукой к стене. Твёрдые холодные булыжники — реальнее некуда. Нитка моя — натянута, впивается в пальцы. Колонна каменная. Здесь всё настолько монументально, что ещё тысячу лет простоит, как они двигаться-то могут?!

Но факт остаётся фактом: я привязывал нитку к колонне не здесь. Узел — мой, я сам его так завязал. Если бы, чисто теоретически, кто-то отвязал нитку и перенёс в другое место, я бы заметил. Просто колонна вдруг решила переехать. Ничего сверхъестественного, обычное дело.

Тишина давила на уши. Я принялся мерить шагами коридор, считая про себя и пытаясь успокоиться. Видимо, призрачной дороги нашим подозреваемым было мало, и они решили окончательно меня добить. Или не меня, а всем непрошеным гостям это место устраивает подобный приём? И что я должен сделать, чтобы избавиться от иллюзии? Да понятия не имею, честное слово. Перемещения каменных колонн и тысячелетней давности коридоров у меня вообще не получалось назвать иллюзией. Вот просто они движутся, потому что им так захотелось. Мне в который раз захотелось побиться головой о стену.

Я, кстати, даже вернуться теперь не могу, потому что лестницу безвозвратно потерял. Что я, по сути, могу? Понятно, что не до улик, — выбраться бы. Второй раз за двое суток я попадаюсь в однотипные ловушки, это становится нехорошей традицией. Попробовать заново? Другого выхода всё равно нет, не сидеть же на месте в ожидании, пока меня спасут. Я ещё раз поправил крепление нитки и зашагал в ближайший коридор. Я решил пройти метров сто, никуда не сворачивая, а потом вернуться обратно.

Нужно ли говорить, что вернулся я совсем не туда, куда в первый раз? Круглая площадка снова была на месте, но без лестницы, а коридоров от неё шло всего четыре. Мне стало трудно дышать — думаю, от едва сдерживаемой паники. На дороге бабка меня спасла, но здесь-то вовек не найдёт! Похоже, нужно начинать молиться и готовиться к уходу в вечность. Доблестный лейтенант Ивашов сгинул в подземельях Никольского собора.

Отставить панику! Я принялся маршировать по площадке, стараясь отогнать гнетущие мысли. Рано я умирать собрался, нужно бороться. Ага, а как бороться с лабиринтом, в котором колонны движутся, — ехидно возразил внутренний голос. Ну раз не хочешь бороться — сиди жди спасения, — мысленно огрызнулся я сам на себя. Дожили. Прям не участковый, а принцесса в башне! Я вытащил из сумки припасы, положил её на землю и уселся сверху, прислонившись к колонне. Возможно, пока я ем, мне в голову придёт светлая мысль?

Бабка положила мне с собой пирог с грибами и луком. Я отломил от него кусок и машинально принялся жевать, пытаясь осмыслить ситуацию. Я под землёй. Лабиринт вокруг меня движется, попытка отслеживать путь с помощью нитки провалилась. Я попадаюсь в однотипные ловушки. Нет, я не кисейная барышня, я не страдаю клаустрофобией и всякое видел в жизни, но находиться посреди лабиринта, поведения которого я не понимал… это нервировало.

Я просидел около колонны минут двадцать. Жевал пирог, пил чай из фляги, смотрел в стену. Было бы забавно, наверно, увидеть, как этот лабиринт начнёт двигаться вокруг меня. И тогда я точно двинусь рассудком и стану подходящим напарником нашему юродивому Гришеньке. Наконец сидеть мне надоело, к тому же я начал замерзать. Ну что, дубль три?

Я встал, отряхнул крошки с колен, ещё раз проверил нитку. Убрал в сумку флягу и недоеденный пирог. Теперь я решил просто идти, не пытаясь вернуться, — двух раз мне хватило, чтобы понять, что я всё равно не вернусь. Ну и ладно, не больно-то и хотелось. И я отправился обследовать новый коридор.

Не знаю, как долго я бродил. Я просто шёл, пока не кончилась катушка, а когда кончилась — остановился и обречённо посмотрел наверх. Надо мной была бесконечная толща земли. И никто меня здесь не найдёт. По стенам по-прежнему горели факелы.

Неожиданно я услышал какой-то звук. Привыкнув за время своих блужданий по подземелью к оглушающей тишине вокруг, я едва не подскочил. Потом прислушался: вроде бы стук когтей по камням. Затем до меня донёсся негромкий лай, а ещё через минуту на меня выпрыгнул лохматый силуэт ростом мне примерно по колено. Я не мог поверить своим глазам: Барбос! Откуда он здесь? Пёс, радостно повизгивая, вертелся вокруг меня и безостановочно вилял хвостом.

Немного придя в себя от первоначального шока, я наклонился и почесал его за ухом. Кто бы знал, как я сейчас был рад его видеть! Пса, воскресшего неделю назад. Самое абсурдное из моих дел. Барбос ткнулся мокрым носом мне в ладонь, потом поднялся на задние лапы и оперся передними о мою ногу. Всё существо этого пса лучилось счастьем от возможности найти замёрзшего дезориентированного милиционера.

— Как ты сюда попал, дружище? — я потрепал его по ушам, пёс радостно гавкнул. Ну да, не думаю же я, что он мне ответит. Если ответит, меня можно будет сразу в дурку. Он перестал скакать вокруг меня, отошёл на пару метров и обернулся, словно спрашивая: чего стоишь, участковый? Ему, кстати, было совершенно всё равно, что я сейчас в облике какого-то постороннего мужика, — он видел меня тем, кем я был на самом деле. Господи, ну должен же этот день принести хоть что-то позитивное!

Живое существо рядом отгоняло мрачные мысли. Забудем ненадолго, что он воскрес, не хочу об этом думать. Этот пёс — здесь, со мной в движущемся лабиринте. Он рад, что нашёл меня. Лишь от одного его присутствия мне стало теплее и гораздо спокойнее. Он настойчиво меня куда-то звал. Катушка моя закончилась, да и не было от неё никакого толку — я всё равно не могу найти обратную дорогу. Почему бы не последовать за псом? В конце концов, я не раз слышал, что обоняние у них гораздо более развито, чем у людей, и у меня не было причин этому не верить.

Я решил не заставлять его ждать и послушно зашагал следом. Пёс, помахивая хвостом, трусил впереди. Куда он меня приведёт — не знаю, но надеюсь, что к выходу. Впрочем, у него, кажется, было другое мнение. Я и оглянуться не успел, как Барбос привёл меня в место, показавшееся мне смутно знакомым. Я полистал блокнот. Так и есть, именно этот коридор с высоченными потолками показывала память отца Алексия. Здесь или где-то рядом разговаривали наши подозреваемые. Я наклонился и благодарно погладил пса по спине. Не знаю, как и зачем он меня нашёл, но сейчас я видел в нём верного напарника.

— Спасибо, дружище.

Я огляделся. Никаких следов по-прежнему не было. Улик на первый взгляд — тоже. Хоть бы какой окурок бросили, что ли… Я прошёлся вдоль коридора. Неожиданно моё внимание привлекла неаккуратно сломанная каменная кладка в стене. Как будто она была пробита чем-то тяжёлым. Часть булыжников провалилась внутрь, открывая крошечную комнатку, не больше двух метров по длинной стене. Я подошёл ближе и заглянул. Помещение было абсолютно пустым, если не считать каменных обломков на полу. Пёс подошёл следом, тоже сунул нос в проём.

— Интересно… — я не сразу сообразил, что снова могу говорить вслух. Видимо, действие бабкиного колдовства кончилось. — Смотри, дружище, судя по количеству камней, эта комната была целиком замурована. А зачем?

Пёс недоумённо гавкнул. Нет, ну а что, беседуем как можем. В самом деле, зачем в подземелье собора замурованная комната? И зачем её вскрыли, пробив дыру? Причём пробили снаружи и явно целенаправленно, стена не сама обвалилась. Что же такое там хранилось… Я немедленно вспомнил пару сюжетов из фильмов ужасов, которые смотрел в своём мире. Так, стоп. Лейтенант Ивашов, не валяйте дурака. Барбос положил конец моим размышлениям, перепрыгнув через остатки каменной кладки в комнату. Я шагнул следом.

Комната и в самом деле была крошечной, всего в несколько моих шагов. Я обошёл её по периметру, пытаясь понять, для какой цели и кому она могла понадобиться. Нет, здесь могло быть что угодно, зернохранилище там какое-нибудь в годы войны — подвалы же служили убежищем. Хотя какое, к лешему, зернохранилище в такой сырости? Хорошо, допустим, для чего-то была нужна. Тогда замуровывать зачем? Камней из пробитой дыры на полу валялось столько, что я не сомневался: стена была сплошная.

Света факелов из коридора едва хватало, чтобы я мог рассматривать стены комнаты, но всё же я заметил на стене в дальнем углу какие-то чёрточки. Я подошёл ближе. Несколько камней были с отметинами — на них были выцарапаны ряды палочек, подобные тем, какими заключённые в тюрьме считают дни. Я насчитал шестнадцать палочек. Начерчены они были явно человеком. Я едва не вздрогнул от неожиданно посетившего меня предположения. Кто-то, кого замуровали в этой комнате, провёл здесь шестнадцать дней. А потом стену пробили. Человек был жив или уже умер? Где он сейчас?

Мне стало страшно от безысходности этого места. Быть замурованным в комнате два на два метра, в темноте… чёрт возьми, что здесь вообще происходит? Когда это было — тысячу лет назад, сто лет, год? Стараясь прогнать липкое оцепенение, я погладил пса. Прикосновение к его жёсткой шерсти придало мне сил.

— Что бы я без тебя делал, лохматый, — вздохнул я, взъерошив его загривок. Я бы с огромным удовольствием бросил это дело. Оно было самым абсурдным и самым старательно замаскированным под обычные бытовые пустяки. Горожане воскресают, дорога водит кругами, колонны движутся, а мы с бабкой так и не приблизились к разгадке.

Пёс недовольно поскрёб лапой пол, я присел рядом с ним на корточки. Полумрак, частично рассеиваемый светом факелов из коридора, дрожал по стенам. Почему-то мне начало казаться, что он ещё сильнее подчёркивает густую темноту вокруг. Мне вдруг стало тоскливо настолько, что я едва поборол желание улечься на пол прямо здесь и дожидаться смерти. Если бы рядом не было собаки, боюсь, я так бы и сделал. Это совсем на меня не похоже, я сам себе начинаю напоминать вздорную барышню, но я, похоже, слишком устал за последние дни, чтобы адекватно реагировать на происходящее. Я обычный человек. Я хочу расследовать кражи и заговоры, но никак не вторжение оживших покойников и тайны движущихся лабиринтов. Дайте мне обычное дело — клянусь, буду стараться изо всех сил.

Неожиданно моё внимание привлёк один из камней в углу. Мне показалось, что он сидит в стене не так плотно, как остальные. Я попытался его расшатать, и после некоторых усилий у меня получилось. Я вытащил камень из стены, открыв нишу размером с крупное яблоко. Было слишком темно, чтобы я мог что-то там рассмотреть, поэтому я просто запустил туда пальцы.

С некоторым удивлением я извлёк из ниши золотое кольцо. Показал его псу, тот внимательно осмотрел и обнюхал. Я подошёл ближе к свету, чтобы изучить находку более тщательно. Кольцо было маленькое, на женскую руку — мне оно налезло только на мизинец. Массивный камень на тонком ободке, то ли чёрный, то ли фиолетовый — в темноте непонятно. Откуда оно здесь?

Хотя что за странный вопрос! Ведь напрашивается логичная цепочка выводов: кольцо принадлежало женщине, которая могла быть заперта в этой комнате. Которая в полной темноте царапала на камнях шестнадцать чёрточек каким-то острым обломком. Но кто она и за что её обрекли на столь страшное наказание? Это ж ведь… Господи, да что такое надо сделать, чтобы тебя замуровали в подземелье?! Здесь подобные казни не приняты, в Лукошкине даже пытки не особо распространены. Голову отрубить — да, за серьёзные провинности. За что-то меньшее в тюрьму сажают, могут выгнать из города. Но похоронить заживо в темноте под толщей земли? Да ещё женщину? Я невольно вздрогнул.

Барбос ткнул меня носом в колено и снова направился к проёму в стене, всем своим видом демонстрируя, что пора на выход. Мне почему-то тоже казалось, что больше мы здесь ничего не найдём, поэтому возражать я не стал. Пёс выскочил в коридор, я шагнул следом. Как ни странно, вокруг ничего не изменилось, вышли мы ровно туда же, откуда заходили в комнату. Мой четвероногий напарник нетерпеливо гавкнул и потрусил вдоль по коридору, периодически оглядываясь и проверяя, не потерялся ли я. Я старался не потерять из виду его лохматый хвост.

Я не знаю, как он здесь ориентировался. Иногда окружающая действительность расплывалась перед моими глазами, а когда я оглядывался, позади было уже совсем не то, что секунду назад. Лабиринт играл со мной, ситуация повторялась. Я не знаю, с кем мы имеем дело, но шутки с пространством — явно его конёк. Если бы не чудесное появление пса, меня здесь бы и похоронили — я бы попросту отсюда не вышел. Но Барбос знал, куда идти. Своим спасением из подземной тюрьмы я обязан собаке.

Он вывел меня на пологий подъём, в конце которого маячил неясный свет. Чем ближе я подходил к источнику этого света, тем явственнее чувствовал, как безнадёжная тоска, охватившая меня под землёй, отступает. Я больше не хотел улечься на землю с целью остаться в вечности. На поверхность мы выбирались через узкий лаз: пёс — бегом, я — на четвереньках. А потом просто рухнул на землю и несколько минут лежал без движения, приходя в себя. Всё, больше никаких подземелий, в этом деле с меня достаточно.

* * *

Барбос обеспокоенно потрогал меня за плечо лапой и принялся облизывать мне лицо. Я облегчённо рассмеялся.

— Всё, дружище, хватит!

Он завилял хвостом. Я поднял голову и принялся оглядываться, пытаясь сообразить, куда он меня вывел. Были ранние предрассветные сумерки.

Я удивлённо присвистнул. Пёс привёл меня… во двор храма Ивана Воина. Нет, ну логично, куда ещё он мог меня привести? Он же здешний, это его дом. Всё моё существо внезапно охватила такая лёгкость, что я едва не подпрыгнул. Из движущегося, полного иллюзий лабиринта, где я едва не тронулся умом, он вывел меня туда, где моя душа всегда находит покой. Я действительно обязан этому псу жизнью. В порыве чувств я подхватил его и прижал к себе. Барбос, радостно повизгивая, облизал мне щёки.

Было часа четыре утра. В храме Ивана Воина жизнь начиналась рано, поэтому вскоре я увидел, как из жилых помещений в углу двора вышли дворники. Двое парней в рясах гасили боковые фонари. Один из них заметил меня, глупо сидящего на земле возле чёрного провала в лабиринт.

— О. Никита Иваныч, а ты чего тут? С тобой нормально всё? — забеспокоились они. Я постарался убрать с лица глупую улыбку человека, избежавшего смерти.

— Я в порядке, ребята.

Похоже, из-под земли я вышел в своём обычном облике. Личина, заботливо натянутая на меня Ягой, осталась в лабиринте.

— Ты чой-то одет странно. И откуда ты тут у нас взялся? Ворота ж закрыты ещё.

— А я… — я обернулся, хотел было махнуть рукой в сторону дыры в земле — да так и замер с открытым ртом. Никакой дыры не было. Ровная сухая земля. Я помотал головой, потёр кулаками глаза. Пёс с видом бывалого заговорщика стукнул меня лапой по ноге. Мне даже показалось, что он мне подмигнул, дескать, у нас свои секреты.

— За отцом Кондратом не послать ли? — похоже, парней всерьёз беспокоил мой дезориентированный вид. — Ты, Никита Иваныч, за нас, грешных, костьми ложишься, ты про себя-то не забывай тоже.

— Извините, ребята, что-то я правда забегался. Пойду в отделение. Ворота откроете?

Они безропотно выпустили меня на улицу. Уже за воротами я обернулся: пёс стоял позади и махал хвостом. Я помахал ему в ответ и бодро зашагал в сторону отделения.

— Никита Иваныч, так как ты во двор-то попал? — донеслось до меня, но я уже свернул в переулок. Будем считать, что не слышал. Да и как я им объясню? В последние дни со мной произошло столько необъяснимых вещей, что я, кажется, потерял способность удивляться. Слишком много впечатлений, а ресурс у меня ограничен. Поэтому я просто безропотно принял и это: мы выбрались через лаз в земле, и через пару минут от него не осталось ни следа. Подумаешь, бывает.

Как я дошёл до отделения — помню плохо. Яга не спала, ждала меня.

— Вернулся, касатик! — она радостно всплеснула руками. — Живой!

— Почти, — кисло отозвался я. — Бабуль, я с ног валюсь. Хватит с меня подземелий, никуда больше не полезу.

— Ну вот и ладненько, — согласилась она. — Одёжу мужика сего скинь по-быстрому — да и спать, а я ужо рядом посижу, посмотрю, что за ночь с тобой приключилося. Ибо дух от тебя чудной, нибы с того света прямиком вернулся.

— Вы ж сами говорили, под землёй другой мир.

— Истинно, Никитушка. И чем дольше живу — тем чаще в этом убеждаюсь.

Я поднялся наверх, глаза слипались на ходу. Скинул штаны и рубаху, принадлежавшие соборному дворнику, и повалился на кровать. Меня настолько вымотало моё ночное путешествие, что даже бабкины зелья не понадобились, — отрубился сразу же. Я не слышал, как она вошла в комнату, я спал.

Меня никто не будил. Ничего не украли, ничего не сгорело, а если кто-то и воскрес, то ну их к лешему. Я проснулся сам. По моим ощущениям, было около полудня. Наскоро умылся, переоделся в милицейскую форму и спустился вниз. Бабка хлопотала у самовара.

— Пробудился, касатик! Ну вот и ладненько, как раз скоро обедать. Не стала я тебя к завтраку поднимать, ибо сон тебе нужнее.

— Спасибо, бабуль.

Я плюхнулся на лавку и выжидающе уставился на неё.

— Вы что-то выяснили, пока я спал?

— Выяснила, Никитушка, как не выяснить. Ох и досталось тебе…

— Да уж не говорите. То дорога кругами водит, то целый лабиринт движется.

— Вот то-то и оно… а ты про клубок спрашивал. Какой клубок, коли там такое? Бедовый ты человек, участковый.

Я лишь отмахнулся. Больше всего мне сейчас хотелось верить, что мои подземные приключения закончились. Ни за что больше туда не полезу, даже под угрозой расстрела. Городу сбрендивший милиционер всё равно бесполезен.

— Где перстень, Никитушка?

Я на пару секунд растерялся. Похлопал себя по карманам, вспомнил, что был в другой одежде. Сбегал наверх, порылся в карманах дворницких штанов и принёс Яге свою находку.

— Вот он.

Бабка взяла у меня перстень, повертела в пальцах, посмотрела камень на свет — разве что на зуб не попробовала.

— Где, ты говоришь, нашёл его?

— В стене. Там камень был незакреплённый, я его вытащил, обнаружил тайник.

— Ага… — задумчиво пробормотала бабка. — Ты не удивляйся, что я переспрашивать буду. В память твою я как есть влезла и побродила там старательно. Однако лабиринт сей странный зело, ажно голова у меня закружилась, уж очень сильно колдовство евойное. Потому и уточнять буду, всё ли поняла верно.

— Да пожалуйста, — я пожал плечами.

— Вишь какое дело, Никитушка… вдовий камень сие.

Заложенного в эту фразу патетического посыла я не понял. Камень был почти чёрный, на просвет — фиолетовый. Я таких ни разу не видел.

— А почему вдовий?

— Почему — потом объясню. Главное не это, участковый, главное то, что кроме как в царской семье его никто не носит. Да, даже бояре. Даже Бодров. Перстень сей кому-то из цариц наших принадлежал, женский он. У него есть пара.

— Мужская версия? — понимающе кивнул я.

— Точно. Существует мужской такой же, и носить их дóлжно в паре, ибо ежели ты один и с этим камнем, значит… значит, супруг твой али супруга в земле сырой лежит. Потому и вдовий.

Я достал карандаш, блокнот и быстро это записал. На миг вернулось ощущение дрожащей от света факелов темноты подземелья. Я глубоко вздохнул.

— Хорошо, допустим. Но не хотите же вы сказать, что кого-то из цариц могли замуровать заживо в этом подвале? Это ж… Господи, я даже думать об этом не хочу!

— Ну, всякое бывало… но я что-то за последние лет триста такого не припомню. Умирали они, конечно, кто в родах, кто от болезни… кто от старости. Да как все, в общем-то. Смута была одно время, Бодровыми, кстати, учинённая, так там царя с царицей на плахе казнили, молодых совсем. Но не в подвале, опять же. Не ведаю, Никитушка, вроде на виду все, да и перстень не старый, не пятьсот лет ему, вглубь копать не придётся.

Меня даже от этой простой метафоры аж передёрнуло.

— Прости, касатик, — бабка погладила меня по плечу. — Я тебя сама под землю больше не пущу. Вглубь веков, я имею в виду. Новый он, ему лет пятьдесят, мне кажется, самое большее.

— Понял. И что нам с этим делать? Нужно установить, чей он может быть.

— К государю нашему тебе идти надобно. Токмо он сей перстень опознает, окромя него некому.

Я кивнул.

— Откушай сначала, Никитушка. А уж опосля поедешь. Подробно расспроси самодержца нашего, авось и опознает. Вишь какую находку ты приволок, не иначе как чутьё следственное вело тебя.

— Это собака.

— Какая собака? — не поняла бабка. Я вытаращил глаза.

— Вы же смотрели мою память! — у меня появилась нехорошая догадка. Такая, знаете, когда до последнего надеешься, что это неправда. — Со мной бегал Барбос, пёс отца Онуфрия. Он меня к этой комнате и привёл.

— Не было там пса, Никитушка. Один ты в лабиринте был.

Я горестно взвыл и уронил голову на стол.

Горох прислал за мной сам. Мы с бабкой как раз заканчивали обедать, когда приехал гонец от государя. Надо же, как совпало. Яга тоже несколько удивилась.

— Видать, и у него к тебе вопросы накопились, не токмо у тебя к нему.

— Вот и выясним, — кивнул я, наливая чай из самовара сначала бабке, потом себе. Так уж повелось с первых дней моего пребывания здесь: когда мы едим или пьём чай, стрельцы посетителей в терем не пускают, на том бабка стояла насмерть. Оно, наверно, и правильно: иначе бы вообще спасу не было. У этого правила есть одно небольшое исключение — посланцы от Гороха. Если у государя что-то срочное — бунт там, к примеру, или нашествие шамаханов — тогда, конечно, гонцов впускают безропотно и я их выслушиваю. Сегодняшний посыльный терпеливо ждал во дворе. Значит, ничего экстренного, можно спокойно пить чай.

Парня впустили минут через двадцать. Бабка убирала со стола, я готовился в путь: сложил в планшетку блокнот и карандаш, надел фуражку. Гонец вошёл в горницу, поклонился нам обоим.

— Здрав буди, сыскной воевода! И ты, матушка.

— Здравствуйте. С чем пожаловали? — поинтересовался я.

— Государь ко двору тебя требует. Ответ держать перед боярским собранием. Зело они беспокойство выражают.

Этого только не хватало! Я собирался побеседовать с Горохом один на один, выяснить всё, что меня интересовало, и продолжить следствие дальше. Но не терять время с боярами, я и так ничего не успеваю. Заговор какой-то, честное слово. Как будто у них там конкурс: кто успешнее не даст мне нормально работать. Пока лидировал епископ Никон, но то ли ещё будет.

— Делать нечего, сокол ясный, поезжай, — Яга подплыла ко мне, погладила по плечу. — Уважь государя. Ему с ними и так нелегко приходится.

— Поеду, куда я денусь, — вздохнул я и постучал по стеклу, привлекая внимания нашего младшего сотрудника, скучавшего во дворе. — Митька! Седлай коня!

Тот воодушевлённо кивнул и побежал в конюшню. Государев гонец попрощался и уехал, мы с бабкой снова остались одни.

— Ты не кручинься, Никитушка. Бояре наши — они от скуки себе места не находят, вот и устраивают собрания.

— Да, но мне-то работать надо! Кстати, бабуль, пока не забыл. Ночью никто не воскрес?

— Ох, касатик, я думала, ты не спросишь… — и бабка так скорбно развела руками, что я понял: ничего хорошего я сейчас не услышу. — Не мало как человек сто поднялось ныне. Много их, Никитушка, в городе уж и считать не успевают. И то наверняка не все, кто-то о своих не говорит…

Желание побиться головой об стену вспыхнуло с новой силой. Ну вот и всё: мы и в самом-то начале это не контролировали, а теперь народ воскресает безостановочным конвейером. Смирись, участковый. Бороться с этим я не могу, нужно как-то сосуществовать. Положение нашего отделения в городе делалось всё более беспомощным.

Митька вывел во двор осёдланную кобылу. Я наскоро попрощался с Ягой, она перекрестила меня на дорогу, и я вышел во двор. Ладно, попробуем найти хоть что-то положительное: сегодня мне не нужно лезть под землю. Бабка смотрела на меня из окна. Я взобрался в седло, помахал ей и выехал со двора.

И знаете, что ещё мне пришло в голову? Пусть медленно, но дело двигалось. Почему-то мне казалось, что найденное кольцо приблизит меня к разгадке. Ведь это не абы что, это серьёзная улика, способная дать мне рабочую версию дела. К тому же я всё больше убеждался, что был прав: Бодров, покойники и иностранец связаны. Это не три разных дела. Оно одно, хоть и очень непонятное.

Незадолго до начала моих подземных приключений государь прислал мне список наиболее близких к Бодрову бояр. Я мало кого в думе знал в лицо, но общая структура в моей голове начинала складываться. Адекватных было мало: Тихомиров, Кашкин, Макаров… ещё человека четыре. Все, кроме Кашкина, по здешним меркам — голь перекатная, провинциальная аристократия. Служили ещё прежнему царю, в военных походах себя проявили, были награждены. Перевезли семьи в столицу, да тут и осели.

За Бодровыми стояло больше двадцати родов, все сплошь повязанные через браки. Здесь это несложно: в каждой боярской семье минимум трое детей. Маргарита, к примеру, отделалась одной дочерью, потому что старшие наследники уже имели на тот момент свои семьи. Государь предоставил мне пофамильный список тех, на кого мне следовало бы обратить внимание. Это поможет мне наблюдать за ними уже целенаправленно.

В государевом дворе я спрыгнул с лошади, передал поводья кому-то из стрельцов и направился в терем. Ко двору съезжались бояре. Я шёл медленно, чтобы иметь возможность присмотреться. Большинство в силу комплекции прибывало в экипажах — у меня иногда вообще возникало впечатление, что в боярскую думу отбирают по весу. Хотя Крынкин, например, подъехал верхом. Он и конём управлял довольно неплохо, гораздо увереннее меня самого. Я заметил Кашкина с сыновьями, приветственно козырнул им. Они выбрались из коляски у крыльца, и я подошёл пожать им руки. Мимо чинно прошествовали Бодровы-младшие, на меня даже не взглянули. Их я узнал благодаря внешнему сходству с отцом.

Тяжело дыша и вытирая платком вспотевший лоб, из кареты вывалился Тихомиров. Подошёл к нам поздороваться. Мы так и стояли на крыльце впятером, когда подъехала Маргарита Бодрова. Тоже, кстати, верхом. К ней немедленно бросились двое стрельцов, дежуривших у входа, но боярыня легко спрыгнула на землю, не особенно нуждаясь в их помощи. Одета она была в европейский костюм для верховой езды и шляпку с вуалью и длинным пером. Это, кстати, вообще немыслимо: знатные замужние дамы здесь передвигаются по городу исключительно в экипажах. Девице бы такую вольность местные кумушки простили, но не матери, у которой дочь на выданье. Впрочем, Маргарита была молодой, выглядела ещё моложе, а положение её супруга позволяло ей ни на кого не обращать внимания.

Её толстопузые пасынки к тому моменту едва доползли до верхней ступеньки лестницы. Маргарита окликнула их и начала подниматься, на ходу треща на французском. Я, естественно, не понимал ни слова, но мне на помощь пришёл Кашкин.

— Она говорит, что дождётся их с собрания, чтобы не смели без неё уезжать. А ещё — что ты, кхм… нехороший человек.

— Редиска, — кисло усмехнулся я.

— И что ты ничего для поисков её мужа не делаешь, о чём она государю просит доложить примерно. Так что готовься, участковый, уж ежели она сама приехала — значит, и этих сейчас накрутит, и сама потом к государю ломиться станет с этим вопросом. Чем ты ей так насолить-то успел? Ну Бодров — понятно, ему ты — как мозоль на пятке, но ей-то? Какие у бабы интересы… шелка да брильянты, да дочь сосватать.

— Я ей? Не поверите, тем, что пытаюсь расследовать пропажу её мужа. У меня вообще чувство, что она знает, где он, и зачем-то весь этот спектакль разыгрывает.

— И такое может быть, — усмехнулся в усы Илья Тихомиров. — Баба вроде бы и глупая, но хитрая да вздорная, такая многое могёт. Они ж, Афанасьевы, хоть и знатные, а плодятся, аки кроли, на всех наследников наследства не хватает — извечно делят. Она ж, Маргарита, когда замуж шла, сестре своей младшей косу отрезала, дабы та красивее её не оказалась. И служанки у ней завсегда страшные, абы муж не позарился.

Я присвистнул:

— Да ведь ему лет-то сколько!

— Ну, Никита Иваныч, седина в бороду — сам знаешь. Боится она, тоже ведь не молодеет.

— Кстати, женщин же на собрания не пускают? — уточнил я. Бояре кивнули.

— И её не пустят, — подтвердил Кашкин. — Правило такое. Боярская дума — мужская справа. Ежели помер кто, дык его место сын займёт, но не вдовица безутешная. Бабий удел — дом да дети.

— Тогда зачем она приехала?

— Дык известно зачем, — седобородый боярин пожал плечами. — В комнатке за дверью подслушивать станет. Матушка-государыня прежняя тоже так делала. Пошли, Никита Иваныч, что-то задержались мы. Мы б и помогли тебе с радостью, да токмо вишь что деется… против своры этой мало нас, ты уж не обессудь.

— Я не в обиде, — улыбнулся я. Мне хватало уже того, что они и так меня поддерживают. Менять образ мышления боярской думы — дело не на один год, я рад, что хоть до кого-то смог достучаться.

Мы поднялись по лестнице и направились к залу заседаний. Там уже рассаживались бояре. Ругались, стучали посохами. Я взял Кашкина за локоть и потянул в сторону.

— Вы не могли бы мне быстро показать, кто есть кто? Меня по ходу следствия интересуют некоторые фамилии.

— А чего ж не мог бы, спрашивай.

Мы стояли так, что через приоткрытые двери могли видеть половину зала, занимаемую сторонниками пропавшего боярина. Я мысленно воспроизвёл в памяти государев список.

— Для начала — Зиновьев, Кожевников и Шишкин.

— Ну это легко. Вона в первом ряду все трое.

Я присмотрелся. Среди тех, на кого указывал боярин, был запомнившийся ещё с прошлого собрания древний дед.

— Тихон Шишкин, — заметив, на кого я смотрю, уточнил Кашкин. — Первый тесть Бодрова. Очень древний род, тоже завсегда у трона стояли. Но загибается ныне, двое детей всего у старика было. Дочь он за Игнатьича сосватал, двух сынов родили, а брат ейный хворал сильно, помер неженатым. Побочные ветви пойдут отныне.

Ага, кивнул я. Выходит, это родной дед обоих сыновей боярина, отец его первой жены — той, которая упала с лошади.

— Травкин и Полушкин.

— Третий ряд, крайние слева. Погоди-ка, а что у тебя, список какой-то или что?

— Почти, — кивнул я. — Просил государя отметить ближайших сторонников Бодрова. Просто на всякий случай, мало ли. Вдруг они причастны к его исчезновению.

— Очень может быть, — согласился боярин. — Тогда дальше гляди. Вона в шапке сидит — это Гаврила Афанасьев, отец Маргариты. Он в своё время приданого за ней дал — двух девок дворовых да одеяло пуховое, самое ценное, так сказать, отдал. Бедные они, как церковные крысы, ибо все мужики в семье играют до последней рубахи.

— Да ладно?

— Вот те крест. Детей у него то ли девять, то ли десять, я ужо всех и не упомню… и токмо девки почти, сын один. Из всех девок вот одну он удачно пристроил, ей тогда и шестнадцати-то не было. Ну и возрадовался, дескать, зятёк золотом уж всяко поможет. Да токмо на Игнатьича где сядешь — там и слезешь, погнал он родственничков со двора взашей, ни копейки не дал. По этому поводу с давних пор Гаврила на Игнатьича зуб имеет. Он и в думе-то токмо из-за этого, государь дозволил ежегодные взносы не платить.

Я постарался рассмотреть Афанасьева повнимательнее. На вид ему было лет шестьдесят. Получается, он моложе собственного зятя. Худой и весь какой-то… потёртый, что ли. По сравнению с большинством бояр, чья комплекция стремилась к форме шара, он значительно выделялся.

— Ещё нужен тебе кто?

— Остальных я знаю. Спасибо, — я пожал боярину руку, и он отправился в зал заседаний занимать место. Я же прошёл в боковую комнату, через которую обычно заходил государь. Его самого ещё не было, а Маргарита сидела у окна и рассеянно смотрела во двор.

— Здравствуйте, мадам.

— Добрый день, — сквозь зубы поздоровалась она, даже не обернувшись.

— Полагаю, епископ Никон согласился присоединиться к поискам вашего супруга?

Не знаю, что дёрнуло меня за язык. Боярыня удивлённо приподняла брови.

— Что, простите?

— Просто я вчера имел честь видеть вас в соборе.

Её щёки немного порозовели. Впрочем, она держала себя в руках.

— Странно, я вас не видела.

— Не удивляйтесь, мадам, милиция может быть незаметной. К тому же Марфа Ильинична успела кое-что нам рассказать перед смертью.

Она потрясающе умела изображать удивление. Однако я понял, что попал в цель.

— Вы ничего не докажете. Мой муж верно служит государю и делает всё на благо страны.

— Разумеется, — охотно кивнул я. — И к паре перстней с фиолетовыми камнями он тоже не имеет никакого отношения, это всё чистой воды провокация.

Маргарита лишь пожала плечами, но мне и так было достаточно. Она знает гораздо больше, чем говорит. И проблема, похоже, не в том, что Бодров пропал, а в том, зачем он пропал. Тем более накануне свадьбы собственной дочери.

Наша содержательная беседа была прервана появлением государя. Приветствуя его, боярыня поднялась со своего места и почтительно склонила голову. Горох отстранённо, скорее просто для соблюдения этикета, поцеловал ей руку. Они ровесники, а царица Лидия всего на пару лет старше Лариски. Маргарита и государь обменялись парой безразличных фраз на французском, затем Горох обернулся ко мне.

— Рад тебя видеть, Никита Иваныч. Пошли, что ль?

И мы пошли. Я спиной чувствовал обжигающий взгляд боярыни. Сегодня же попрошу Еремеева установить за ней слежку.

Зал заседаний встретил нас гулом встревоженного улья. Бояре перекрикивали друг друга, стучали посохами и пытались что-то донести до государя, не дожидаясь, пока тот сядет. Горох раздражённо махнул рукой, обрывая это беспорядочное гудение, и сел на трон лицом к ним. Я встал рядом.

— Ныне вы, бояре мои верные, снова сбор потребовали. Слушаю вас, токмо говорил один чтобы.

Роль оратора, как и в прошлый раз, взял на себя старик Шишкин. Я искоса его рассматривал. По самым приблизительным подсчётам, лет ему под сотню, но вроде как он пока в здравом уме. Ну, насколько это возможно у большинства наших бояр.

— Государь, беспокойство имеем за судьбу слуги твоего, боярина Бодрова. Милиция дело ведёт как есть недбайно, а токмо кабы не пришлось заместо свадьбы барышни похорóн скорый на батюшку ейного готовить. Отчитается пусть воевода, продвинулся ли в деле сём.

Я лихорадочно соображал, что могу им говорить, а что нет. Совсем молчать — так они Гороху весь мозг вынесут, мне же потом стыдно будет. Нет, что-то говорить нужно.

— Никите Иванычу я доверяю всецело, — нахмурился царь. — Рассказывай, сыскной воевода, мне да боярству моему верному, что вызнал по делу этому.

— Если бы мне помогали, вызнал бы гораздо больше, — мстительно отозвался я. — Однако при попытке вести следствие я встречаю сплошное сопротивление.

— Так на кой тогда ты нужен, ежели тебе ещё и помогать? — немедленно завелись бояре. — Мы своё следствие однажды вели ужо, и куда как успешнее твоего!

Ну да, конечно. Они до сих пор считают, что в деле о летучем корабле главной задачей было найти чертежи. Господи, на кого я трачу время…

«Ну вот и ищите его сами», — чуть не вырвалось у меня — вовремя спохватился. Если они влезут, на следствии можно будет ставить крест. Поэтому я постарался сделать вид, что не заметил.

— На данный момент установлено, что боярин Бодров исчез предположительно из корчмы на Стекольной площади. Три дня назад, в районе десяти вечера. Оттуда уходит подземный ход за городскую стену. Точнее пока ничего сказать не могу.

— Так это из-за тебя корчма закрыта? — почему-то совсем не за то ухватились они. — И Марфушка, говорят, твоими молитвами померла!

— Причиной смерти Марфы Ильиничны стал сердечный приступ, — решил я временно придержать информацию. Ну в самом деле, не выкладывать же им, что трактирщица отравилась сама.

— Да с тобой рядом кто хошь загнётся! Вона Мышкина чуть в порубе не уморил!

— Цыц! — рявкнул Горох. Ненадолго все притихли. Боярская дума — агрессивное, но бестолковое стадо, подконтрольное Бодрову. А поскольку Бодров пропал, они, похоже, чувствовали себя гораздо неувереннее, чем обычно.

— Ежели не найдёшь батюшку нашего, не сносить тебе головы! — это кто-то из братьев Бодровых. Государь начинал закипать.

— А ну не сметь мне милиции грозить! А то я вас всех тут на кол пересажаю!

Братья поднялись. Практически одинаково шарообразные, угрюмые, бородатые. Им ведь лет по сорок, но выглядели они гораздо старше.

— Ты, государь, помни, кто на трон тебя возвёл да корону на тебя надел. А то боярство и передумать может.

Горох сжал кулаки. В отношениях царя и его бояр всё далеко не так просто, как может показаться на первый взгляд. У них земля, целые деревни, у них при необходимости — собственное ополчение. Разумеется, государственные земли тоже есть, но в основном всё поделено знатью. Казна, опять же, — горожане платят налоги напрямую, а вот деревенские — своим землевладельцам. А те уже, забрав львиную долю, остаток отправляют царю. Если этот поток перекрыть, стране придётся туго. Даже не лично Гороху — нам всем.

— Я рассказываю дальше, ладно? — я решил прийти государю на помощь и немного разрядить обстановку. Братья сели, но выступать продолжили с места.

— Предвидел сие батюшка наш! Сестрицу нашу любезную, Ларису Павловну, венчать с поляком повелел не позднее мая седьмого дня, дабы смогли супруги молодые в путь отправиться. Наказал так сделать, даже если сам благословить её не сможет.

О, а вот это интересно. Бодров готовил побег?

— И быть посему, ибо воля батюшки нашего — закон. Ты же, государь, помни, что ежели понесут его в гробу в ближний час — так в том твоя вина великая, и не видать тебе покою ни на этом свете, ни на том.

Они ещё какое-то время грозили нам с государем всяческими карами, но мы не особенно слушали. Найду я Бодрова, никуда не денется. И если окажется, что именно он виноват в этой заварухе с покойниками… клянусь, я сделаю всё, чтобы их клан запомнил, что шутить с милицией не стóит.

Прошло уже, наверно, полчаса. И кстати, заметьте, они ни словом не обмолвились о ситуации с ожившими мертвецами. Их интересовал исключительно Бодров — бессменный пастух этого стада. К тому же никто, кроме нас с бабкой и ещё, возможно, царя не видел проблемы в воскресающих горожанах. Как я уже говорил, им все радуются, одни мы опять чем-то недовольны.

С другой стороны, мне же лучше, не отчитываться перед боярами ещё и за это. Я вообще хотел по минимуму выносить известные мне сведения на обсуждение. Пусть вон, за Бодрова переживают. Я слабо мог себе представить, что пересказываю на боярском собрании свои приключения в движущемся лабиринте. И кстати, найденное мной кольцо — тоже не их ума дело.

Как видите, мы ни к чему так и не пришли. Я вообще не понимаю смысла этих собраний, у меня стойкое ощущение, что боярам просто нечего делать. Они побузили ещё минут двадцать, и Горох принял решение закругляться. Маргарита из-за приоткрытой двери настойчиво делала ему какие-то знаки. Государь встал с трона и направился на выход, я последовал за ним. Боярыня поймала его за локоть у самой двери и что-то спросила, естественно, по-французски. Он ответил довольно резко, решительно отодвинул её в сторону и жестом велел мне следовать за ним.

— Зовёт на свадьбу дочери, — пояснил он.

— Пойдёте?

— Не хочу, но надо. С ними всю жизнь — как по лезвию, уважить надобно. И Лидочку возьму, такова традиция — супруги завсегда вместе приходят. Ей-то эти рожи ни в какое место не упёрлись, но сам понимаешь, она теперь — царица над ними, никуда не денешься, общаться придётся.

— Сочувствую, — вздохнул я. Мы шагали в государеву библиотеку. — Ваше Величество, я одного не пойму. Почему она всё время принципиально разговаривает по-французски?

— Маргарита? А… детские комплексы, — фыркнул Горох. — Я ж тебе её историю рассказывал вроде?

— Не вы, Кашкин просветил.

— А, ну значит, в целом ты в курсе. Отец её, Гаврила, ещё до её рождения всё проиграл да пропил, одну рубаху себе оставил, дом трижды закладывал, в долговой тюрьме сидел. Играют они, уж несколько поколений, да так, что хуже пьяницы горького. Вот и остался у Гаврилы один токмо титул — ни дома, ни еды, ни денег детям на учёбу. А ты ж знаешь, как здесь девиц учат — языки да танцы, да рукоделие.

— Ага, вы говорили.

— Ну вот. А она, получается, к замужеству ни единого словечка по-иностранному не знала да вилку первый раз на собственной свадьбе увидела. Ей без двух месяцев шестнадцать на момент венчания было. А свадьба была… у меня скромнее, ей-богу. Вино реками лилось, никто ж не думал, что Игнатьич третий раз женится — да на такой. Она ж себя среди его родни дояркой чувствовала. Тут же учителей себе затребовала, с отцом да сёстрами знаться перестала. Результат ты видел.

Ах вот оно что, мысленно усмехнулся я.

— Она же потребовала Лариску в школу замежную отослать, ибо, говорит, без образования девице срам один. Все, значит, детей здесь учат — не брезгуют, одни Бодровы опять отличились. Ладно, ну их, Никита Иваныч, давай-ка мы с тобой чаю выпьем.

Он на ходу отдал распоряжения, и мы вошли в библиотеку. Мне она нравилась. Тишина здесь была какой-то особенно уютной. Мы с государем расположились за низким столиком у окна. Спустя несколько минут расторопные слуги принесли чай и блюдо с угощениями, поставили на стол и бесшумно исчезли.

Горох разлил по чашкам душистый малиновый чай.

— Ну, Никита Иваныч, теперь обскажи мне честно, как следствие ведёшь, скоро ли правопорядок в городе восстановить сможем. Ить слыхал я ныне, что народу воскресшего за полторы сотни перевалило. Возможно ль сие?

— Похоже, что да. Мы стараемся, Ваше Величество, но по-прежнему контролировать это не можем.

— Ну, Бог в помощь, — вздохнул царь.

— Ваше Величество, по ходу следствия у меня к вам возник вопрос, — я собрался с духом.

— Излагай. Хочешь ещё о ком-то собрать сведения?

— Не совсем. В общем, как бы это потактичнее озвучить… зачем вы второго марта просили отца Кондрата снять городские щиты?

Тишина повисла такая, что было слышно, как в стекло бьётся муха. Государь молчал, я тоже.

— Я тебе, участковый, доверяю безмерно, ты это знаешь. Но вот зачем я в тот день пошёл к отцу Кондрату — это, уж не обессудь, не твоё дело.

Что? Первые секунд десять я думал, что ослышался. Это было совершенно не похоже на нашего государя. Как бы самонадеянно это ни звучало, но он действительно мне доверял. Это не бояре, которым я поперёк горла, это мой друг, которого я всей душой уважаю.

— Простите?

Горох виновато развёл руками.

— Не серчай, Никита Иваныч, но то — дело моё личное.

— Ваше Величество. В тот день, точнее, в те несколько минут, когда над городом не было защиты, в Лукошкино кто-то проник. Кто-то, владеющий очень странной силой, границ которой мы сами пока не понимаем. И у нас есть основания предполагать, что именно этот человек стоит за чередой воскрешений. Каким именно образом — мы тоже пока не знаем. Ваше Величество, я прошу вас даже не как милиционер — как друг, мне нужно знать, зачем вы просили снимать барьеры.

— Извини, Никита Иваныч.

Мы вновь помолчали. Я уже понял, что он мне ничего не скажет. Злиться, стучать кулаком по столу и орать было бессмысленно. Он царь, отвечать или нет — его право. Я просто не ожидал. Это был один из ключевых моментов следствия. Я почти уверен, что от его ответа многое бы прояснилось. Но увы, на нет и суда нет.

— Ладно, забыли, — вздохнул я. — Тогда я вам хотя бы расскажу, что узнал.

— Давай, — с некоторым облегчением согласился государь.

Я вкратце пересказал ему свои приключения на призрачной дороге.

— Понимаете, Ягу спровоцировали, заставили выйти из города. Наш подозреваемый не сомневался, что она помчится меня спасать, и потому наслал на меня этот морок с дорогой. Митьку и стрельца зацепило случайно, основной целью был именно я. Мы заблудились, Яга полетела нам на выручку, и барьеры были убраны второй раз. Преступник снова в городе. Потому и прошу вас…

— Нет.

Я тяжело вздохнул.

— Ладно.

Я рассказал про лабиринт Никольского собора, упомянув и движущиеся коридоры, и пса, который то ли был, то ли мне привиделся. Я ни в чём уже не уверен. В завершение своего рассказа я запустил руку в карман и выложил на стол перстень с фиолетовым камнем.

Горох застыл. На его лице появилось настолько безумное выражение, что я испугался, как бы государя не хватил удар. Он судорожно хватал ртом воздух и переводил взгляд вытаращенных глаз с меня на кольцо и обратно.

По моим ощущениям, прошло минут пять. Горох открыл стоявший здесь же, на подносе, зелёный штоф и жадно отхлебнул прямо из горлышка. Он пил водку, как простую воду, даже не морщась.

— Ваше Величество! — если он сейчас отключится, это следствию не поможет. Государь посмотрел на меня абсолютно потерянным взглядом.

— Откуда перстень?

— Нашёл в лабиринте.

— Врёшь.

— Ваше Величество! — дожили. Раньше он меня ни в чём подобном не обвинял. Горох отшвырнул пустой штоф, и тот покатился по ковру. Я на всякий случай приготовился обороняться, но не пришлось: он словно разом потерял все силы и безвольно рухнул обратно на стул.

— Участковый. Последний раз спрашиваю, откуда перстень?

— Нашёл в лабиринте.

— Врёшь?

— Когда это я вам врал?! — возмутился я. Он пожал плечами, затем встал и жестом велел мне следовать за ним. Мы вышли в коридор и отправились на жилую половину.

В спальне государя я до этого ни разу не был. Мы прошли её насквозь, и Горох открыл дверь в небольшую, абсолютно пустую комнату. Единственным в ней, что сразу притягивало взгляд, был огромный, во всю стену, женский портрет. Я застыл, поражённый искусством художника. Дама на портрете была будто живая.

Здешний идеал женской красоты отличается от того, к которому я привык в своём мире. Здесь в моде пышнотелые, крепкие барышни — считается, что именно такие могут родить здоровых детей. Из Европы пришла недавняя мода на корсеты, но ей следуют лишь самые смелые, вроде той же Маргариты. В любом случае, худоба по здешним меркам — прежде всего признак слабого здоровья.

Дама на портрете была миниатюрной и худощавой. Тонкие руки, едва оформившиеся груди. На её бледном лице с острым подбородком и высокими скулами выделялись яркие карие глаза. А ещё у неё были длинные, до самых колен, волосы цвета меди, заплетённые в несколько толстых кос. Я был настолько поражён, рассматривая это богатство, что не сразу заметил в волосах корону. Так…

— Кто это?

— Ульяна. Жена моя.

Её косы притягивали взгляд. Она была вполне обычной — нет, не уродливой, конечно, но и не писаной красавицей. Но волосы… я не сдержал громкий вздох восхищения. В памяти невольно всплыл наш разговор с Ягой, случившийся перед моим первым визитом к государю.

— Царь наш — вдовец, — сказала тогда бабка. — Жена его, царица Ульяна, умерла три года назад.

Я ни разу её не видел. В царском тереме не было её портретов, и горевать по ней Горох предпочитал один. Он не делил свою скорбь ни с кем. Её имя, казалось, просто забыли, оставив лишь единственный день памяти — третье марта, день её смерти.

Первая жена нашего государя. Спокойный взгляд женщины с портрета словно обволакивал. Мне начинало казаться, что я напрасно паникую, мои проблемы решаемы, нужно лишь смиренно принять происходящее.

— Это её перстень, — пояснил Горох. — У меня такой же.

Он подошёл к портрету и опустился на колени, уткнувшись лбом в холст на уровне ног женщины.

— Прости меня, моя хорошая.

Впервые за время моего пребывания в этом мире я видел слёзы в глазах государя. В который раз за расследования меня охватила бесконечная грусть. Теперь уже — за них: за Гороха и эту Ульяну, за царицу Лидию, которая пыталась занять её место, за их неродившегося наследника. Всё в деле идёт наперекосяк.

Я молчал и даже дышать старался как можно тише. Горох провёл по холсту ладонями и встал с колен.

— Я хотел тебе её показать. Я самолично ей этот перстень надевал, женой называючи. Семнадцать лет мне было, ей — на год меньше.

Я бросил последний взгляд на женщину на портрете, и мы вышли из комнаты. Государь вновь повёл меня в библиотеку.

— Любил я её, Никита Иваныч.

Мы вновь уселись на прежних местах, слуги принесли свежезаваренный чай.

— Любил до одури, жизнью моей она стала.

«А как же Лидия?» — хотел было наивно поинтересоваться я, но передумал, чтобы не выставить себя идиотом. У меня опять начинало появляться нехорошее предчувствие.

— Поэтому когда ты перстень ейный на стол выложил — тут я и обомлел. Ведь невозможно сие.

— Ваше Величество, давайте так. Вы постараетесь успокоиться и рассказать мне про вашу супругу, потому что я совсем ничего про неё не знаю. И мы вместе попытаемся понять, как принадлежавший ей перстень попал в подземелье Никольского собора. Если не возражаете, я буду записывать.

— Пиши, ежели тебе так удобнее, — Горох пожал плечами. Государь наш, здоровый, вечно энергичный мужик выглядел сейчас совсем разбитым. Мне, если хотите, было даже стыдно. Но я же не виноват, что следствие в итоге вывело меня на Ульяну.

— Она из рода бояр Мясоедовых. Родитель ейный ещё при батюшке моём пост занимал, с которого мы год назад Мышкина попёрли. Охраной дворцовой, стало быть, заведовал. Дельный был мужик, да вот беда, на охоте на медведя напоролся, тот и растерзал его. С матушкой Ульяна осталась, да незаметно как-то ко двору прибилась. Заметил я её, ещё детьми мы были, играли вместе. А потом как-то… не знаю, само вышло. Я понял, что без неё не смогу, и предложил быть моей женой. И она мне отказала.

— Почему? — удивился я.

— Вишь какое дело, Никита Иваныч… здоровье у неё с детства слабое было. Про неё уже тогда говорили, что родить не сможет. И она сама это понимала.

Да уж, здешние порядки оставляют желать лучшего. Досужие кумушки кого угодно и в чём угодно убедят, не только слабую девчонку.

— А на царицу вона какая ответственность возложена. Не токмо перед мужем, но и перед страной целой. Сказала она мне сие, а сама, вижу, слезами умывается. По сердцу я ей тоже был. Не отпущу, думаю, вовек не отпущу, пусть хоть весь город сгорит.

Почему-то мне уже не нравилась эта история.

— Два года прошло, прежде чем по новой я к ней не посватался. Она эти годы при соборе молилась, поговаривали, в монастырь собирается. Всю жизнь её душа безгрешна была, ни единого лихого слова никто про неё не сказал. Вера ейная чиста была, будто роса майская. Успел я, не ушла Ульяна в монастырь. Люб я ей был, и она мне, в разлуке жизнь в тоску смертную превращалась. Она, когда одна оставалась, молилась неустанно — за моё здравие да за упокой души родителя своего, я токмо её молитвами и оберегался. Обвенчались мы, и надела она корону.

Я почувствовал, что моё сердце начало биться чаще. Кажется, мы подбираемся к сути вопроса.

— Мы были женаты почти четырнадцать лет. Ульяна болела, детей у нас не было. Я всё равно её любил, Никита Иваныч, мне плевать было, есть у меня наследник аль нет. Я бы… вон, хоть Бодрову трон передал да уехал с ней, лишь бы токмо она была счастлива. Но она… ей это было важно, она отчаянно хотела ребёнка. А незадолго до смерти, в феврале то было — сказала она, что поедет в монастырь дальний, икону чудотворную поцелует. Верила, что сжалится над нею Господь и даст нам наследника. И уехала, даже слушать меня не стала. Я не мог её сопроводить, ибо посольство важное прибыть намеревалось. Попрощались мы… плакала она, твердила, что виновата передо мной, ибо не может дитя мне дать. Утешал как мог. И с последнего дня февраля я её не видел. А третьего марта гонец прискакал: скончалась царица в дороге, погребли в лесу густом.

Я едва не подскочил и ошалело уставился на государя.

— Вот такая история, участковый. Ежели б жива она была — ничего бы этого не было. Вся жизнь бы иначе повернулась.

— Ваше Величество, получается, вы не видели её мёртвой?

— Нет.

У меня кровь застучала в ушах. И вместе с тем я сообразил, что сейчас — не лучший момент, чтобы сообщать Гороху, где именно я нашёл перстень. Он ведь на епископа Никона с голыми руками бросится, а мне они оба ещё нужны. Епископа я вообще хотел посадить, но для этого, как совершенно верно заметила бабка, мне нужны веские доказательства. От тех, что у меня есть на данный момент, он отвертится играючи.

Государь пустым взглядом смотрел сквозь меня.

— Сила у неё была, Никита Иваныч, Господом даденная.

— Какая?

— Людей исцелять.

Я поперхнулся чаем. Нет, не подумайте, в этом мире умение лечить (чем угодно — травами, прикосновением рук, да хоть иглоукалыванием!) — штука распространённая. Например, наша Яга сколько раз меня своими настойками спасала. Но… слишком многое в нашем деле начало указывать на царицу Ульяну, и этот дар — всего лишь один из последних штрихов к портрету. Кажется, мы нашли женщину, силами которой в город идут орды оживших мертвецов.

Вот только и найти её, как выяснилось, — не основная моя проблема. Я должен знать, зачем она это делает. Почему вся страна считает её мёртвой, а её кольцо я обнаружил в замурованной комнате. У меня, если честно, уже голова трещала.

— Вымолила она себе силу эту, — тихо продолжил Горох. — Сама детей иметь не могла, однако дети малые завсегда к ней тянулись. И коли хворь какая с ними приключалась — дык Ульяна завсегда помочь могла, лишь рукой коснувшись. Знали о том люди, детей хворых к ней несли. А она опосля лишь молилась смиренно, за силу такую Господа прославляючи. Ежели б не я, Никита Иваныч, она бы ещё отроковицею в монастырь ушла, не нужна ей была корона.

Я тяжело вздохнул. Я действительно почти не сомневался, что это именно она поднимает мёртвых, но — как, зачем? И как мне её найти?

— У вас есть предположения, как её кольцо оказалось в лабиринте?

Горох отрицательно помотал бородой. Нет, он не врал мне, но такое чувство, что что-то недоговаривал. К тому же меня крайне огорчало его упрямое нежелание объяснять, зачем он ходил к отцу Кондрату. Определённо, это тоже как-то связано с Ульяной. Мне нужно было поговорить с бабкой. В наших с ней обсуждениях обычно рождалась истина.

* * *

Я наскоро попрощался с государем и вышел во двор. Немного поболтал со стрельцами, потом отправился на конюшню. Когда я наконец выехал в сторону отделения, было уже часов шесть вечера.

Меньше всего в бабкином тереме я ожидал встретить боярина Крынкина. С ним была Агапка, она узнала меня и смущённо улыбнулась, опустив взгляд. Боярская охрана протирала штаны во дворе, лениво переругиваясь с нашими стрельцами. Судя по красной роже, боярин после собрания изрядно принял.

— Здравствуйте, гражданин, с чем пожаловали?

— И тебе не хворать. В городе бают, ты изловил супостата того, что забор мне размалевал.

— Ну, можно и так сказать, — не стал спорить я. На самом деле, в поимке Митрофана Груздева моей заслуги не было, мне его притащили уже готового. Как обычно это бывает, удачно совпало: Митрофан и мужики, которые его скрутили, просто встретились в нужное время в нужном месте.

— Ну дык я государю сказал ужо, чтоб не беспокоился, место казённое сморчок сей занимать не будет, ужо об том я позабочусь.

— Что?!

Понимаете, с Крынкина станется одним ударом кулака вышибить дух как из Митрофана, так и из его тщедушного сына. Более того, я не сомневался, что эта мысль уже давно свербит у боярина в голове. К тому же Бодров, который мог бы его остановить, удачно пропал.

— Что вы с ними сделали? — тихо поинтересовался я, надеясь, что он проникнется моим угрожающим тоном. Боярин лениво отмахнулся.

— Мордами об забор повозил, делов-то. Да донос, что дьяк на меня государю настрочил, сожрать заставил. А ныне они на пару мне конюшню красят, да сторож с кнутом за ними бдит пристрастно. Ты, участковый, зелен ещё, преступников учить не умеешь. А как закончат — дык и о каторге похлопотать не грех будет…

— Да вы бредите!

Я никак не мог понять эту логику. Меня безмерно огорчал тот факт, что исполнение законов здесь сильно зависит от социального статуса преступника. Вот Бодровы, опять же, — сколько крови на их руках за столько-то лет. И пожалуйста, по-прежнему рядом с государем. А за раскрашенный забор — на каторгу? И ведь никто не удивляется, всем такое положение дел кажется вполне естественным.

Кажется, даже от Яги я на этот раз поддержки не дождусь. Бабка откровенно радовалась изобретательности боярина.

— Ну вот и ладненько, значится, Груздевы при деле будут. Ты уж, Евстафий Петрович, ещё какой работы им найди, чтоб ерундой не прохлаждались. Токмо в казначействе предупреди, мол, Филька хвор и на работу не явится пару дней.

— Ужо, — кивнул боярин и принял из бабкиных рук стопку водки. — Дык они потом к моим воротам всей толпой припёрлись поглазеть.

Я не испытывал ни капли симпатии к Филимону Митрофановичу и его давно почившему батюшке. Но всё же наказание должно соответствовать преступлению. С другой стороны… а, ну их к лешему, у меня других забот хватает. К тому же небольшая трудотерапия Груздевым не повредит, у них слишком много нерастраченной энергии.

Проводив гостей, мы с Ягой устало переглянулись.

— Может, в баньку, сокол ясный? Дык я Митеньке скажу — он мигом.

— Спасибо, бабуль, — не стал отказываться я. Бабка вышла в сени — отдавать распоряжения нашему младшему сотруднику, а уже через пару минут я увидел, как он дунул через двор к угольному ларю. Мне действительно не помешает взбодриться ядрёным паром. Знаете, что самое паршивое в этом деле? Бесконечная моральная усталость. Я был просто раздавлен происходящим. Покойники, пропадающие бояре, теперь вот царица… ей-богу, лучше бы я физически так уставал, от этого у Яги хотя бы есть лекарства. Но как бороться с невыразимой тоской, что впервые охватила меня на собачьем кладбище и до сих пор не отпускает? Честное слово, если мы закончим это дело — попрошу у государя отпуск.

Если.

Пока Митька топил баню, у нас с бабкой было некоторое время, чтобы обсудить новости.

— Ульяна, значит… — выслушав меня, вздохнула Яга. — Это плохо.

— Почему? Что в ней такого особенного?

— Да как тебе сказать, Никитушка… — замялась она. — Я, признаться, едва о праведниках беседа пошла, первым делом её вспомнила, а уж опосля — отца Алексия. Она, вишь ты, Господу себя посвятить хотела, едва в монастырь не ушла. Да вот беда, государя нашего полюбила без памяти. Так и мучилась, четырнадцать лет душу рвала. Корона царская ей и вовсе как венец терновый была.

— Тогда почему не ушла?

— Говорю тебе, любила его. Дитя от него хотела, да вот не дал Господь — всё с чужими нянчилась, любили её дети.

— Короче, она под описание подходит, — уныло подытожил я.

— Истинно. Праведна душою была, да вот беда — похоронили её, до тридцати не дожила буквально пару недель.

— Бабуль, но как она может всё это делать, если её и в живых-то давно нет? — задал я, наверно, самый дурацкий вопрос всего дела. Я никак не мог увязать на Ульяне все концы следствия. — Она не могла просто уехать? В смысле, уйти от Гороха и сейчас жить где-то ещё.

— Немыслимо, — сразу отсекла эту версию бабка. — Они друг без друга жизни не видели. Я вот смотрю сейчас на Лидию, Никитушка, и одна мысль меня мучает…

— Да?

— Ведь ежели вернётся с того света Ульяна — дык позабудет государь жену молодую. Он бы умер за неё, в любое пекло за ней отправился. Так невозможно любить, Никитушка, как он её любил. А как примчался гонец с вестью скорбной, дык тем же вечером государя нашего едва из петли достать успели. Едва грех страшный над собой не содеял. Потом горькую пить начал, так Бодров чуть страну к рукам не прибрал. Мы тут уж все дыхание затаили, ибо ну представь ентого душегуба царём! У них же у всех руки в крови не то что по локоть — по плечи. Сколько они за пятьсот лет людей потравили да порезали…

Я мысленно ужаснулся. Нет, вот меньше всего на свете я хотел видеть чету Бодровых на троне.

Я рисовал в блокноте блок-схему. «Ульяна жива?» — «Да». — «Немыслимо!»

«Нет». — «Подняли, как остальных?»

Я озвучил это предположение бабке. Она задумалась. Кажется, мы вплотную подошли к вопросу рекурсии. Если Ульяна воскрешает остальных, то кто воскресил её саму? Или, иными словами, кто стрижёт парикмахера. Мне снова вспомнилась эта фраза, зацепившаяся в мозгу ещё в моём мире. Мы по-прежнему не знаем, кто стоит у истоков этого дела. Я нарисовал на свободной странице три кружочка. Под одним подписал «Ульяна» и пририсовал кружочку две косы, два других снабдил усами и бородами и отметил как «Х» и «Y». Этих двоих мы пока не знаем.

От «Нет» я провёл ещё одну стрелку с новым предположением: это не она. Тогда кто, чёрт возьми?! Честное слово, я не хотел вешать на неё всех собак и цепляться за первую попавшуюся версию, но царица наиболее точно подходила под наше описание предполагаемого исполнителя. К тому же при жизни как минимум умела лечить.

— У кого она исповедовалась?

— Ох, Никитушка, про то не ведаю… хотя вполне может статься, что у епископа Никона, и тогда это тупик. Про то с отцом Кондратом поговори, авось он знает.

— Поговорю, — кивнул я. — Бабуль, и самое главное. Как её кольцо могло попасть в лабиринт под собором? У меня что-то нехорошие предположения вырисовываются…

— Хочешь сказать, она там… в той комнате была? Ох, Господи! — Яга горячо перекрестилась.

— Это самое очевидное, прямо-таки напрашивается, — мне от одной мысли было холодно. — Но очень странно: она говорит, что уезжает, и действительно уезжает… и потом ни с того ни с сего оказывается замурованной в подземелье. За что? Насколько я понимаю, она не интересовалась политикой и в управление страной не лезла.

— Епископа Никона допрашивать надо. А токмо он, подлец, ничего тебе не скажет и из любых обвинений вывернется, аки змея подколодная. Уж как и быть нам — не знаю.

— Ладно, бабуль, давайте прервёмся. Я схожу в баню — и продолжим за ужином.

— И то правда, Никитушка, — улыбнулась она. — Слово твоё начальственное завсегда верно. Ступай, касатик, одёжу я тебе в предбанник занесу.

Я вышел во двор и направился в баню. Возможно, я действительно смогу взбодриться. Отдых тела даст отдых и душе. Не хочу жаловаться, но если это дело продлится ещё неделю, то я умом тронусь. Я просто обязан раскрыть его как можно быстрее — для сохранения психического здоровья членов отделения.

Бабке не легче, чем мне. Чего мы добились за прошедшую неделю? Раскрыли дело о разрисованных заборах, да и то не сами — просто так совпало. И потом, Митрофан-то — из воскресших покойников, см. дело неживых-немёртвых. А значит, ниточка сюда и тянется.

Если мертвецов поднимает действительно Ульяна, то зачем? Если верить тому, что говорят про неё Горох и бабка, то на неё не похоже. Хотя… Я потерял мысль и остановился посреди двора, пытаясь её поймать. Но нет, кажется, потерял безвозвратно. И кто те двое, чьи голоса мы слышали в воспоминаниях отца Алексия, помимо голоса царицы? Кто-то, кто имеет над ней власть. Над давно мёртвой женщиной? Да ей в принципе мирские заботы уже параллельны. Или она всё-таки жива? Я запутался. Мне начинало казаться, что дело гораздо проще, чем я его себе представляю. Что я постоянно упускаю что-то важное.

До сегодняшнего дня я про Ульяну вообще ничего не знал. И, наверно, не отказался бы не знать и дальше — во всяком случае, не при таких обстоятельствах. Мне не нравилось, что образ первой жены Гороха всплыл в нашем деле в связи с появлением в городе орды оживших мертвецов. Да, я знаю, что они отличаются от обычных упырей, что они не проявляют враждебности, но чёрт возьми! Они мёртвые!

И кстати, может ли она быть как-то связана с исчезновением Бодрова? На первый взгляд вроде бы нет, а там кто его знает… Я участковый милиционер, я веду это дело и обязан спасти город от нашествия с кладбищ, но чисто по-человечески меня больше волновало, каким же всё-таки образом она попала в подвал. Я был почти уверен, что кольцо там оказалось исключительно вместе с ней. Господи, если так… всё, стоп. Пусть это окажется не так.

Я разделся в предбаннике и шагнул в парную. Митька умел топить баню как никто. И ну их всех к лешему, участковый отдыхать изволит!

Попарились мы от души. Наш младший сотрудник хлестал меня веником так, что листья летели. И мне действительно становилось легче. Во всяком случае, появлялись силы для продолжения следствия. Яга, как и обещала, принесла нам чистую одежду. Иногда после парной мы ещё и чай пили в предбаннике, но не в этот раз — а смысл, если всё равно ужинать?

Когда мы с Митькой выплыли из бани, уже почти стемнело. На небе зажглись первые звёзды. Я поднял голову, любуясь вечерним небом. Хорошо!

В тереме бабка выдала нашему младшему сотруднику ужин и отправила в сени, меня же позвала к столу. Есть не мне слишком хотелось, но от Яги голодным никто не уходил. Война войной, а обед по расписанию. Лишь перейдя к чаю, мы продолжили обсуждение.

— Бабуль, я хочу попросить Еремеева установить слежку за Маргаритой Бодровой. Она явно что-то знает, но делиться с нами не спешит.

— Идея неплохая, — важно согласилась Яга. — Баба сия — хитрая да вздорная, просто с нею не будет. А токмо как ты следить за ней хочешь, тайно али так, чтобы занервничала она?

Я задумался. По моему опыту, нарочито явная слежка нервирует подозреваемых, вынуждает совершать необдуманные поступки. Так было с Алексом Борром, хитрым и крайне опасным типом. Уж если даже его мы смогли таким образом вывести из равновесия, то можно предположить, что сработает и с боярыней.

Бабка, подумав, согласилась. Я высунулся в окно, подозвал ближайшего стрельца и попросил вызвать Еремеева. Парень кивнул и немедленно отправился исполнять поручение. Мы вернулись к чаепитию. Примерно через четверть часа на пороге нарисовался стрелецкий сотник.

— Здоровы будьте, хозяева! Вызывал, Никита Иваныч?

— Вызывал, проходи, — я встал, чтобы пожать ему руку. Фома был одним из немногих людей, которых я всегда рад видеть. Бабка поставила на стол ещё одну чашку и налила в неё чай из самовара.

— Спасибо, матушка, — кивнул Фома и сел на лавку. — Не спится вам на ночь глядя? Али новости какие?

— Всего понемногу, — подтвердил я, а в голове немедленно всплыла цитата из мультфильма про Винни-Пуха. «Новости, сова, грустные и ужасные: у ослика Иа хвост пропал». Вот только у нас не пропал, а нашёлся, и не хвост, а кольцо. Бабка придвинула Еремееву блюдо с ватрушками.

— Угощайся, Фома Силыч. Сейчас тебе участковый страшные байки рассказывать почнёт.

Сотник вопросительно взглянул на меня, я уныло кивнул и в который раз принялся пересказывать историю о своих похождениях в лабиринте. Фома по ходу истории поражённо качал головой.

— Геройский ты человек, Никита Иваныч! Один на один с зачарованным лабиринтом идти!

— Как будто у меня был выбор. Ну нет, был, конечно… прямо там ложиться помирать. Честно говоря, если бы не собака, я бы там и остался. Там такая тоска, вы не поверите. Всю душу высасывает.

— Да почему ж не поверим, — печально улыбнулась бабка. — Там место такое… вроде на благое дело построенное, а всё одно странное. Уж сколько лет над этими подвалами тайны витают… Епископа Никона трясти надобно. Его да боярыню, но токмо оба они с тобой и говорить не станут, пешком через лес пошлют.

— Ладно, план действий потом обсудим. Фома, дальше слушай.

Я пересказал события сегодняшнего дня — боярское собрание и последующий разговор с царём.

— Понимаете, он не говорит, зачем ходил в тот день к отцу Кондрату. Судя по датам, это что-то, связанное с Ульяной. Но я, хоть убей, не могу представить, зачем накануне даты её смерти просить снять защитные барьеры.

— Чтобы пропустить кого-то? — предположил Фома.

У меня чуть чай носом не пошёл. Я поперхнулся и закашлялся. Очевидно ведь! То-то мне всё время кажется, что я что-то упускаю.

— Пропустить нашего подозреваемого! Государь с ним знаком!

— Очень может быть, — согласились Фома и бабка. Мы на пару минут прекратили обсуждение и помолчали, чинно прихлёбывая чай. Наконец я решил продолжить:

— Ещё бы выяснить, сам он это придумал или подсказал кто. Но просить пропустить в город колдуна — он в своём уме вообще?

— Ну, значит, зачем-то нужно было, — развела руками бабка. — А зачем государю мог понадобиться иноземный колдун?

— Чтобы как-то…

— … вернуть Ульяну, — закончил мою мысль Еремеев. Мы ещё помолчали. В наших обсуждениях всегда рождалась истина.

— А зачем? — решил внести окончательную ясность я. — У него есть Лидия, и они ждут наследника.

— Ты не понимаешь, Никитушка, — вздохнула Яга. — Так не любят, как он её любил. Ежели встанет Ульяна — то всё, конец. Про австриячку он вмиг забудет. Это за пределами любого понимания. Государь наш все эти годы токмо ради неё жил. Как не стало её — так и лишился он половины души. Я не знаю, кто ему эту мысль подбросил, что можно Ульяну возвернуть, а токмо правы вы, ребятушки. Отца Кондрата он просил, дабы кто-то в город прошёл. Кто-то, кто может её к жизни вернуть.

— Бабуль, мы опять ходим по кругу. Надо определиться: или она мёртвых поднимает, или какой-то неизвестный мужик.

— Того пока не ведаем, — согласилась бабка. — Но чует моё сердце, так всё и было. А значит, в скором времени она себя проявит. Вот токмо, Никитушка, надо бы тебе ещё раз с государем поговорить. Скажи ему, что мы сами, разумом коллективным до того дошли, что он нам говорить отказывался. Что одного токмо просишь — имя человека, который должен был войти в город. Там уж нам проще будет, авось я чего слыхала… попробуй, сокол ясный.

— Попробую завтра, бабуль. Фома, в связи с этим у меня к тебе просьба. Отправь пару своих ребят последить за женой Бодрова. Причём следить они должны так, чтобы она это видела. Пусть понервничает. Если то, что про неё говорят, — правда, это будет несложно. Она импульсивна и вспыльчива, взбесится в момент. В случае чего пусть ссылаются на меня, мол, приказ участкового. Если она захочет со мной поговорить — милости прошу. Я должен знать, как именно её муж причастен к этому делу.

— А он причастен, думаешь? — засомневался Фома.

— Интуиция, — я развёл руками.

— Чутьё следственное, — на свой лад переиначила бабка.

— А, ну ежели так, то конечно, — кивнул сотник. Для него это было достаточным аргументом. — Всё исполню, как велено, ребят своих за боярыней бдить приставлю. Авось и прав ты, выведет она нас на мужа своего, лиса хитрая.

— На то и расчёт. Уж слишком она спокойная. Помнишь ведь, когда Мышкина брали — что там творилось. А эта даже бровью не ведёт. По идее, тоже ведь должна по потолку носиться.

— Должна, — подтвердила Яга. — Ежели б она не знала, куда супружник ейный подевался, — она бы нам тут такое устроила… дым бы коромыслом стоял. Но токмо не от любви великой и не от тоски по мужу.

— А почему?

— А потому, Никитушка, что наследство огромное на кону. И ежели помрёт боярин, то имущество делить она будет с сынами евойными. И ужо они от своего не отступятся, ибо когда Бодров жену третью в дом привёл да над ними поставил, дык она им поперёк горла сделалась. Да и Маргарита не овечка невинная, она в наследство мужнино когтями да зубами вцепится. Тут такое начнётся, что я и представить боюсь. Баба без мужика, Никитушка, — пустое место. Меланья Мышкина ведь этого боялась — что отберёт всё родня досужая, а её голую и босую на улицу выставит. Вот и с Маргаритой так будет… эти ослы толстопузые её на место поставить попытаются. Ох, касатик, да до боярских ли нам разборок…

Время было уже позднее, поэтому я решил больше не задерживать Еремеева. Он поблагодарил за угощение, попрощался и ушёл. Мы с Ягой остались одни.

— Пора и нам на боковую, — зевнул я.

— Пора, Никитушка, — кивнула бабка. — Ибо завтра новый день нам предстоит, и что он нам готовит — одному Господу ведомо. Иди уж, я со стола приберу.

Я неоднократно пытался ей помочь, потому что ну не дело пожилой женщине ворочать самовар и здоровенные горшки в печи. Но бабка была непреклонна и мягко, но твёрдо отправляла меня вон, чтобы не путался под ногами. Не сказать, чтобы я смирился, но лезу уже реже.

* * *

Это был один из немногих дней, когда я заснул ещё до полуночи. Снилась мне женщина с длинными косами. Помню, я пытался что-то у неё спросить, но она лишь улыбнулась и приложила палец к губам: молчи, участковый. А потом превратилась в чёрно-рыжего пса.

Я вздрогнул и проснулся. За окнами светало.

Пытаясь прогнать остатки странного сна, я поплескал на лицо холодной водой из умывальника. Сделал зарядку, переоделся в милицейскую форму и спустился вниз. Бабка как раз доставала из печи чугунок с кашей.

— Встал уже, сокол ясный? Как раз и завтрак твой готов.

— Доброе утро, бабуль, — я чмокнул её в щёку. — Слушайте, нам надо завязывать с обсуждениями на ночь. Мне Ульяна снилась.

— Ну так и что? Чай не Кощей…

— Да, но тоже приятного мало. Я как подумаю, что она могла быть заперта в этом подвале — мне аж холодно становится!

— Не горюй раньше времени, Никитушка, — бабка матерински погладила меня по голове. — Прояснится всё — тогда кручиниться и будем.

Я не успел донести до рта первую ложку, как во двор, распахнув калитку, влетел сотник Еремеев. Промчался мимо дежурных стрельцов, пинком распахнул дверь в сени и через несколько секунд ввалился в горницу.

— Никита Иваныч! Бабушка!

Взгляд у него был совершенно дикий. Мы с Ягой вытаращились на него в ответ.

— Фома? Что с тобой такое?

Он переводил взгляд с меня на бабку и пытался ещё что-то сказать, но не получалось. Яга оказалась сообразительнее меня: она подтолкнула Фому к лавке, налила в стопку тёмную настойку, явственно отдававшую спиртом, и сунула ему в руки.

— Ты выпей, Фома Силыч, полегчает. Али хошь водочки глоток малый?

Он выпил, поставил пустую стопку на стол. Шумно вздохнул и на несколько секунд закрыл глаза.

— Ух… спасибо, матушка. Никита Иваныч…

— Да что случилось-то? — я всего пару раз видел обычно уравновешенного Еремеева в таком состоянии. За ночь успело произойти явно что-то нехорошее. У меня похолодело в груди.

— Ты как велел, участковый, дык я ещё вечером троих ребят к бодровским воротам приставил. Дабы ежели боярыня куда соберётся среди ночи — о том мы знали. И она собралась, глубоко заполночь в карете уехала. Разошлись ворота ихние диковинные, карета выехала да умчалась. Ребят двое по коням да за ними, а один побёг мне доложить, ибо велел я, чтоб в любой час неурочный меня будили да новости сообщали. А наутро…

Мы с бабкой затаили дыхание.

— … нашли ребят моих за воротами западными, холодных ужо. И без голов.

Он судорожно втянул носом воздух. Яга снова наполнила стопку, Фома выпил и уронил голову на руки. Мы с бабкой ошарашенно переглянулись. Господи… вот и кровь.

— Накось, Никитушка, — бабка налила настойки и мне. Я тоже выпил. Мне, наверно, было чуть проще, чем Еремееву: новость ещё не уложилась в моей голове. Билась лишь неуместно спокойная мысль: значит, в правильном направлении копаем.

— Фома… соболезную, — я положил руку ему на плечо. — Но спросить должен. Трупы не трогали?

— Нет, — глухо ответил он. — Всё как ты велишь обычно. Оставили как есть, тебя дожидаючись. Поехали, посмотришь.

Собственно, мне и каши уже не хотелось. И даже Яга не настаивала на том, чтобы я непременно позавтракал.

— Бабуль, мне нужен ордер на арест Маргариты Бодровой.

— Немыслимо, — вздохнула Яга. — Государь хоть и выдаст, а толку? Как ты себе это представляешь?

— Как представляю?! — вскипел я. — После смерти двух стрельцов — прекрасно представляю! Фома, собирай сотню.

— Никита, охолонись, — строго прервала меня бабка. — У них охраны больше, чем у Фомы людей. И отбиваться они не токмо бердышами будут, там и ружья в ход пойдут. Ты хочешь, чтобы Фома вместо тех двоих полсотни ныне схоронил? Нельзя на Бодровых силой идти, кровь великая будет.

Я заткнулся: бабка была как всегда права. В этом деле против нас вся верхушка города. Не только аристократия, но и церковники во главе с епископом Никоном. Это куда сложнее, чем воевать с Кощеем или австрийским послом.

— Простите, бабуль… не подумал, — повинился я. — А что нам тогда делать? Обыск-то хоть можно?

— И обыск нельзя, — вздохнула Яга. — А токмо есть у меня мыслишка одна. Ты съезди, Никитушка, посмотри на усопших, а потом ужо и обмозгуем. Ступайте, ребятушки. Не кори себя, Фома Силыч, нет в том твоей вины. Ребята твои на боевом посту за отечество жизни отдали, то им на небеси зачтётся.

Еремеев молча встал, поклонился бабке и вышел во двор. Я надел фуражку, взял планшетку и последовал за ним.

Со двора мы выезжали в молчании. Не до разговоров было. Если честно, я надеялся, что в этом деле мы обойдёмся без крови. Во всех наших прежних делах были жертвы. Умирали, да. В этом — воскресают. Но вот можно было хотя бы не совмещать? Мне бесконечно было жаль тех парней, что по моему (моему ведь!) приказу оказались не в то время и не в том месте.

Охрана западных ворот выпустила нас безропотно. Мы с Еремеевым проехали ещё примерно километр, прежде чем он свернул на заросшую прошлогодней травой, давно не езженную колею. Я направил коня следом. Меня по-прежнему не покидало унылое ощущение неправильности происходящего. Если бы я не отдал этот приказ, ребята остались бы живы.

Трупы я увидел уже через несколько метров. Они лежали на земле, трава под ними была залита кровью. У обоих тел отсутствовали головы. Я свалился с коня и сунулся в заросли длинных прошлогодних стеблей. Меня стошнило. Хорошо ещё, что я не успел позавтракать. Отдышался, вытер рот платком и вернулся к Еремееву. Тела охраняли ещё двое стрельцов — сидели на камне. При виде нас они встали и сняли шапки. Я помолчал, собираясь с мыслями.

Я видел в своей жизни много трупов. И в своём мире, и здесь. Дела о Чёрной мессе и о летучем корабле были в моей практике особенно кровавыми, трупы там появлялись просто один за другим. Но на смерть наших ребят я никогда не научусь спокойно реагировать. Всё понимаю — и что служба эта опасная, и что на боевом посту умереть любой боец чуть ли не честью считает… и всё равно не смогу. С еремеевской сотней мы не в одном деле выстояли. Я тоже снял фуражку и опустил голову. Мы постояли, почтив ребят молчанием.

— Ты, Никита Иваныч, делай всё как дóлжно. Спрашивай, расследуй, но токмо душегубу проклятущему за смерть парней своих я отомстить должон.

— Ты всё-таки думаешь, что это он? — я, признаться, и сам не сомневался в причастности боярина.

— А кто?! — Фома стукнул кулаком по раскрытой ладони. — Ежели трое дозорных моих за каретой бабы евойной к воротам отправились! Двое за ней из города выехали — да и не вернулись!

Ну да, на совпадение мало похоже, вынужденно признал я. Ладно, примем это как рабочую версию. Слишком многое в деле стало указывать на Бодровых. Весь клан, за исключением Лариски, мне не нравился. Вот только бабка права, прижать их будет очень сложно. Штурмом не возьмёшь, мирно они с нами разговаривать отказываются, боярин вообще пропал. Единственная, кто лояльно к нам относится, — это Лариска, но она в этой истории мало что решает. Я просто обязан подобраться к Маргарите… Ладно, это потом. Вроде бы бабка что-то придумала.

Я подошёл к обезглавленным трупам. Нужно было их осмотреть.

— Фома, если отбросить очевидное, ты ничего необычного в них не замечаешь?

— Ну… кони ихние куда-то девались, — подёргал себя за бороду сотник. — А так — нет вроде.

— Хорошо. А ты уверен, что это именно твои подчинённые? Не могли кого-то в их вещи переодеть?

Еремеев перекрестил тела и склонился над одним из них.

— Этого — точно нет, это Ванька Попов. Видишь, мизинца на левой руке нет, дык то он мальчишкой ещё топором отсёк. А второго… не ведаю. Игнашка Гришин вчера в дозоре был, дык у него примет особых и нет вроде, так сходу и не скажешь. А что, думаешь, подменить могли?

— Ну а ты вспомни, как нас Тюря за нос водил. Разные версии предусматривать нужно.

Фома почесал в затылке.

— Я у Потапа спрошу, он медик наш. Всю сотню мою как свои пять пальцев ведает. Ежели и были у Игнашки приметы какие на теле — дык он помнит.

— Хорошо, — кивнул я. — Помоги мне.

Мы перевернули оба трупа спиной вверх, я продолжил осмотр. Как бы цинично это ни звучало, сейчас передо мной было два совершенно обычных тела. Умерли они предположительно от отсечения голов. В том смысле, что до этого они были живыми. Вставал вопрос орудия убийства. Вероятнее всего, конечно, топор — на меч не особенно похоже. То есть получается, что некто, заметив слежку за каретой боярыни, подкараулил стрельцов, сшиб их с коней и отрубил им головы. И забрал коней.

И головы.

Меня передёрнуло. Я действительно надеялся, что хотя бы это дело будет без смертей. Ну или умер бы кто-то из подозреваемых… но стрельцы? За что? Разумеется, я не должен приплетать собственные эмоции к расследованию, но видит Бог, как же мне хотелось посадить Бодрова и его прекрасную супругу! Злость от того, что я не могу к ним приблизиться, жгла мою душу. Плюс ожившие мертвецы, епископ Никон, Ульяна… всё в этом деле смешалось в один непонятный ком.

Я должен прижать Маргариту. С этой мыслью я обернулся к Еремееву.

— Фома, вызови телегу какую-нибудь, погрузите тела и везите к Потапу вашему. Я должен знать, точно ли эти двое — твои подчинённые. Во всяком случае, тот, насчёт кого ты не уверен. Я просто не понимаю, зачем такая жестокость. Можно же было задушить там или ещё что, но головы рубить?

— Всё исполню как велено, — кивнул Фома. — А ты уж следствие дале веди. Отчёт тебе к обеду представлю.

Мы пожали друг другу руки, я вскочил на коня и уехал, оставляя позади убитых горем стрельцов и два трупа. Для Еремеева и его сотни смерть кого-то из своих равна потере близкого родственника. Меня вновь накрыла бесконечная, съедающая душу тоска.

* * *

Я проехал через ворота и, изменив первоначальное намерение сразу ехать в участок, отправился на царский двор. Я с некоторым удивлением осмотрел обоз из кареты и нескольких телег с вещами, перегородивший подъезд к крыльцу.

К государю меня пропустили беспрекословно. Мы пожали друг другу руки, он предложил мне сесть.

— Ваше Величество, а что тут у вас происходит? — я красноречиво кивнул в сторону окна, откуда доносилось ржание лошадей и перекрикивания слуг.

— А, это… Лидочка моя разлюбезная решила в резиденцию загородную отбыть, ибо там воздух чище и здоровью наследника будущего зело полезен.

Так…

— Вы отсылаете жену, потому что боитесь за неё и не хотите, чтобы в момент, когда всё начнётся, она была в городе. Вы ведь знаете, что Ульяна вернулась. Как минимум подозреваете.

Я не спрашивал. И государь не отвечал — он просто кивнул.

— Повинен я в сем, участковый. Грех на мне… простит ли она меня — не ведаю.

— Лидия?

Он отрицательно помотал бородой. Я видел государя околдованным — в тот день, когда Тамтамба Мумумба решила испробовать на нём африканскую магию. Вот сейчас я видел перед собой нечто похожее. Проблема была лишь в том, что на этот раз над Горохом никто не колдовал. Он действительно любил эту Ульяну до одури.

— Никита Иваныч, совета твоего спросить хочу. Как считаешь, ворота городские закрывать ли?

Я задумался. Перекрытие всех выходов из города было крайней мерой, на моей памяти такого ещё не случалось. Шамаханское нашествие не в счёт — там был открытый конфликт. Если честно, я слабо себе это представлял. Очень многие жители окрестных деревень работают в Лукошкине. Не пускать никого? Остановится торговля, многие дома останутся без прислуги… горожане сами же потом взвоют. Нет, переводить город на осадное положение пока рано.

Я озвучил свои соображения государю, он кивнул.

— Разумно, Никита Иваныч. Ну, значит, и быть посему.

Я, если честно, даже в поголовном обыске всех входящих смысла не видел. Мы боимся нашествия неживых-немёртвых, а их отличать только Яга умеет, для всех остальных они — обычные люди. Идут себе да идут… без толку, короче. Поэтому, хочется нам того или нет, придётся оставить всё как есть.

— Ваше Величество, выслушайте меня.

— Говори.

— Вы ведь не хуже меня знаете, что ваша первая жена вернулась. Кого вы хотели впустить в город в тот день, второго марта? Кто пообещал вам её вернуть? Я должен это знать, Ваше Величество. Мы вышли на Ульяну, но кто-то ею управляет, она действует не сама. Ваше описание не соответствует тому, что сейчас происходит. Я вас прошу, мне необходимо это знать. Мы имеем дело с кем-то очень предусмотрительным, и если я не смогу вовремя остановить эпидемию воскрешений, у нас весь город будет населён ожившими мертвецами. Это как… как бомба замедленного действия, мы не знаем, когда она взорвётся.

Какое-то время государь молча смотрел на меня. Мне больше нечего было ему сказать. Было бы гораздо проще, если бы о желании вернуть первую жену он рассказал нам сам и сразу, а не мы догадывались, когда весь город уже стоит на ушах. Мне было страшно подумать, что всё это началось из-за нашего государя.

— Нет, Никита Иваныч. То моё личное дело. С мертвецами разбирайся, на то дозвол тебе даю, но к Ульяне не лезь и подозревать её не моги. Она — голубка невинная, ни в чём худом никогда не замеченная.

— Я её ни в чём не подозреваю, — я попытался пробиться через его упрямство. С тем же успехом я мог разговаривать со стеной. Горох меня не слышал. — Ладно… в таком случае подпишите мне хотя бы бумагу, что в случае необходимости разрешаете мне привлекать людей и действовать на своё усмотрение.

— Это запросто! — государь затребовал себе бумагу, перо и чернила и быстро написал мне следующее: «Сыскному воеводе Никите Ивашову дозволяю учинять всё належное в интересах следствия, аки выразителю воли моей. Горох».

— Спасибо, Ваше Величество, — я подождал, пока чернила высохнут, сложил бумагу и убрал её в планшетку. Я не знаю, каким ещё боком к нам может повернуться это дело, а потому подстраховываюсь на всякий случай.

— С Богом, участковый, — он ненавязчиво указал мне на дверь.

Я никак не мог смириться с его упрямым нежеланием мне помогать. И это государь, который всегда принимал активное участие в наших делах! Иногда, пожалуй, даже слишком активное. Когда я пришёл к нему с этим перстнем, он что-то понял — что-то, доступное лишь ему одному. И потому старается максимально огородить свою тайну от нас.

Когда я вернулся в отделение, было часов одиннадцать утра. Дурацкое время: завтракать уже поздно, обедать — рано, а у меня с утра маковой росинки во рту не было. Ягу, однако, невозможно было застать врасплох.

— Сокол ясный, чайку с пирожками? Пока ты следствие вёл, я ужо расстаралась.

— Спасибо, бабуль, — я вымыл руки и сел за стол. В чём-то бабка права: потрясения на нас сыплются, как из рога изобилия, и если я на каждое из них буду терять аппетит, меня самого скоро вынесут. К тому же Яга так хорошо готовит, что у меня в процессе поедания её стряпни всегда улучшается настроение. Бабка налила нам чай и уселась напротив меня. Аромат свежей выпечки заполнял горницу и наверняка просачивался во двор.

— Митеньке да стрельцам я ужо выдала, — правильно истолковала мой красноречивый взгляд наша домохозяйка. — Ешь, Никитушка, тебе дело продолжать. А ужо опосля обмозгуем…

Я кивнул и сцапал с блюда первый пирожок. С грибами и луком, кстати. Вот разве мог я в своём мире, среди электрических духовок и газовых плит, подумать, что столько запредельно вкусной еды можно приготовить в русской печи? Некоторое время мы молча жевали. После, наверно, пятого пирожка я отодвинул от себя блюдо.

— Очень вкусно, — я тепло улыбнулся бабке, она просияла.

— Льстец!

— Нет, правда.

— Ну что, касатик, теперь рассказывай, что выведал. Правда ли, насчёт стрельцов-то?

— Правда. Их нашли совсем рядом с западными воротами, у обоих отрублены головы. Судя по всему, убили их прямо там, на земле лужа крови.

— Драка была?

— Непохоже. Трава не примята, следов борьбы не видно. Я уж не стал пока Фоме говорить, но меня это тоже насторожило. Не может такого быть, чтобы стрельцы без борьбы жизни свои отдали. Что-то тут не связывается. И потом, бабуль… это просто тела без голов. Мы их даже опознать толком не смогли. Одного Фома узнал — у того пальца на руке не было, а вот насчёт второго не уверен. Мало ли кого похожего в стрелецкую форму нарядить можно.

— И то верно, — согласилась Яга. — Помнишь же, как ловко нас шамаханы в личинах колдовских дурили.

— Вот я тоже об этом подумал. Ну хорошо, боярыня заметила слежку — но можно же как-то по-другому. Задушить там, к примеру, или огреть чем, но вот так ни с того ни с сего голову рубить? И кстати, мы делаем вывод, что она очень не хотела, чтобы кто-то узнал о её ночном маршруте. Куда она могла ехать?

— Да пёс её знает… с кучером ейным говорить надобно.

Это была дельная мысль, я пометил её в блокноте. Придёт Еремеев — озадачу.

— Бабуль, вы говорили, что у вас появилась идея, как нам подобраться к Маргарите. Если мы не можем штурмовать поместье, то…

— Помнишь, касатик, когда стрельцы с казаками друг дружке морды чистить начали, дык я их заклятьем сонным накрыла.

— Помню, — кивнул я. — Хотите то же заклинание испробовать на обитателях бодровского имения?

— Белке в глаз бьёшь, Никитушка, — улыбнулась Яга. — Но токмо творить сие надобно ночью, ибо тогда народу поменьше будет. Ты ж сам сказывал, прислуга токмо утром работать приходит.

— Так и есть. Насколько я понимаю, на ночь остаётся охрана и может человек десять в доме. А, ну и ещё поляки — сколько их там? Немного вроде. Бабуль, только я попросить хотел, Лариску не зацепите.

— А чего сделается твоей Лариске? Обычное сонное заклятие. Поспит до утра — делов-то? Да и не смогу я её обойти, такие вещи аки сеть опускаются, без разбору людей накрывают.

— Но это безвредно?

— Абсолютно. Ты что ж, думаешь, что я крокодилка какая — людей почём зря калечить? Ох, Никита… да невже ж Лариска тебе по сердцу? Зла любовь, вот воистину! Ведь никогда б её родители за тебя не отдали.

— Бабуля! Я просто спросил.

Неожиданно мне ещё кое-что пришло в голову. Очень вовремя, кстати.

— А если все уснут, как мы на территорию попадём? Кто нам ворота откроет? Они ведь изнутри управляются.

Бабка задумалась.

— А ежели в боковую калитку, что для прислуги?

— На ночь на висячий замок закрывают, — скорбно ответствовал я. — Не через забор же лезть.

— А коли иного пути нет?

— Тогда, видимо, придётся, — сдался я. — А если Лариску попросить, чтобы открыла?

— Она уснёт вместе со всеми, — напомнила бабка. — И потом, как ты ей об этом скажешь? Её теперь наверняка со двора одну не выпускают.

Яга и тут была права. По всей видимости, откреститься от перелезания через забор я не смогу.

— Получается, моя задача — оказаться внутри и открыть ворота, чтобы прошли остальные. Мне понадобится человек десять, потому что один я эту территорию неделю буду обыскивать. И кстати, мы опять не знаем, что ищем.

— Маргариту мы ищем. Тебе надобно будет на коня её погрузить да мне привезти, а ужо я её разговорю.

— Если она не решит последовать за Марфой Ильиничной.

— Не решит, касатик, плохо ты баб знаешь. Маргарите есть что терять, если она умрёт — дык всё сыновьям старшим достанется. Такое она ни в жисть не допустит. Нет, она будет цепляться за жизнь.

— Так, а если нас увидит кто?

— И о том я позабочусь, Никитушка, — успокоила бабка. — Ужо постараюсь, дабы не токмо владения боярские, но и пару кварталов от них сном накрыло, дабы никому среди ночи шастать не удумалось. Никто не увидит, касатик. Должна же и я какую пользу следствию принести!

— Бабуля, вы у нас лучшая.

Старушка аж зарделась.

Время тихо катилось к обеду. Я вышел во двор поболтать со стрельцами. Митька с самого утра куда-то умчался, я его не видел. Зато приехал Еремеев. Судя по его ошарашенному виду, новости он привёз незаурядные.

— Фома, ставь коня, пошли в терем.

— Иду, Никита Иваныч.

Он отвёл коня в конюшню, и мы отправились в дом.

— Чаю тебе, Фома Силыч, не предлагаю, всё равно скоро обедать, — сходу заявила бабка. Это означало, что от обеда Фома не отвертится. Ну, он не очень и сопротивлялся.

— Новости вам привёз, — сотник плюхнулся на лавку. — Зело странные.

— Давай свои новости, — я раскрыл блокнот и устроился поудобнее. По-моему, я уже ничему не удивляюсь. По городу ходят ожившие мертвецы, возглавляемые призраком первой царицы.

— Никита Иваныч, ты как в воду глядел! Это не Игнашка Гришин.

— Да ладно?! — хором изумились мы с бабкой.

— Вот те крест! Я ж тела повелел к Потапу отвезти, обследовал дабы да наблюдения свои высказал. Он их осмотрел пристрастно. Ванька Попов — да, он, все приметы как есть совпадают. А вот тот, кто в Игнашкину форму одет был, — дык то не Игнашка. У Игнашки пятно родимое на ноге повинно быть, а у этого нет пятна. Не могло ж оно пропасть?

— Не могло, — согласились мы.

— Вот и я говорю, не могло. Да ещё шрамов на тех местах, где у Игнашки были, нету. Стало быть, кого-то нам вместо него подсунули.

— А кого ж? — это бабка. Фома развёл руками:

— Про то не ведаю, но Потап говорит, парень не из наших.

Опа. Я быстро записывал в блокнот. Под видом Игнашки Гришина нам подсунули какого-то левого мужика. Встают два вопроса: первый — зачем? И второй — а где, собственно, Игнашка? Я озвучил.

— Ну насчёт «зачем» предположить можно, да токмо глупость какая-то выходит, — вздохнула Яга. — Убивец наш хотел, дабы парня убиенного за Игнашку приняли.

— И снова-таки: зачем? — не сдавался я. — В случае с Тюрей хотя бы логика была, но подменять стрельца?

— Я ж и говорю, глупость. Кто-то хочет, чтобы мы думали, что Игнашка жив?

Мы трое растерянно переглянулись. И правда глупость.

— Хорошо, но сам-то он где? — я вновь уставился в блокнот. — Выехал за ворота, бросил товарища и пропал, а на его месте погиб неизвестно кто?

— Мои ребята товарищей не бросают, — строго поправил меня Фома.

— И кто этих двоих убил столь изощрённым способом? — продолжил вслух размышлять я. — Начало, положим, очевидно: они следуют за каретой боярыни. Но вот дальше начинаются странности. Из темноты появляется некто, одного стрельца убивает, другого подменяет — ведь его ещё и переодели, а Игнашка исчез неведомо куда. Зачем? Это слишком сложно.

— Надобно тебе к Бодровым идти, там ответы твои, — подытожила бабка.

— Вот ночью и займёмся. А пока, Фома, ещё кое-что. Мне нужно поговорить с кучером, который возит Маргариту. Их там трое — у самого боярина, у жены и у дочери. Вот мне нужен второй, попытайся мне вечером его раздобыть. Живёт он где-то в городе и на ночь уходит домой. Зовут вот только не помню как… там разберёшься. Может, хоть он нам расскажет, что этой ночью случилось.

— Будет сделано, — кивнул Еремеев.

— Кстати, ещё одна новость на сегодня, — вспомнил я. — Государь отправляет Лидию в загородное имение. Похоже, что к чему-то готовится. Царица сегодня уезжает.

— Ну, учитывая, что у нас полный город оживших мертвецов, то очень похоже, что готовится он…

— … к войне, — подхватила бабка незаконченную мысль Еремеева. — Ох, ребятушки, ить ежели так — дык у нас тут брат на брата пойдёт. Кровь прольётся великая…

— Оно бы, может, и ничего, но этими мертвецами — то есть, простите, неживыми-немёртвыми — наверняка кто-то управляет. Но Горох упёрся, как баран, и не говорит, кого пропустил в город. Мы виделись сегодня, и он, можно сказать, подтвердил, что велел этому кому-то поднять Ульяну.

Еремеев перекрестился. Я уныло пожал плечами. Да, всё именно так, как нам меньше всего бы хотелось.

— Давайте обедать, ребятушки, — бабка ласково погладила нас обоих по головам. — Тебе, Фома, многие потрясения ныне выпали, восстановить бы силы надобно. А там ужо продолжим следствие.

— Вы как всегда правы, бабуль.

Мы встали было ей помочь, но Яга лишь цыкнула зубом и принялась лихо ворочать ухватом горшки в печи. На обед у нас было жаркое, которое она наложила нам из здоровенного чугуна.

— Откушайте, мóлодцы, чего Бог послал.

Запах ароматного мяса с картошкой щекотал ноздри.

Во время обеда мы молчали. Собственно, больше и говорить было особо не о чем — всё основное мы обсудили, дальше только ждать. Ещё некоторое время мы провели за чаем, обмениваясь новостями о разных пустяках. Полцарства за возможность отвлечься от воскресших мертвецов и пропавших бояр! У нас была катастрофическая нехватка обычных человеческих новостей — простых и добрых. Ей-богу, если я не раскрою это дело — подам в отставку. А если раскрою — уйду в отпуск. Мы все работали на пределе моральных сил.

После чая Фома попрощался и ушёл, пообещав к вечеру доставить нам кучера боярыни Бодровой. Собственно, делать нам было нечего. В этом расследовании мы часто чего-то ждём. Обычно я ношусь по городу, как ужаленный, не имея ни единой возможности отдохнуть. А сейчас не так.

— Ты бы, касатик, развеялся. Сходил бы на ярмарку, что ли…

— А? — я растерянно моргнул. — Простите, бабуль, задумался. Нет, я сейчас схожу не на ярмарку, а к отцу Кондрату. Хочу спросить, у кого исповедовалась Ульяна. Кто был её духовным отцом.

— Да, это дело хорошее, — кивнула она. — А то я ить не ведаю. Я её ни разу, не поверишь, близко не видела, она и на приёмах почти не появлялась, и к народу выходила нечасто. Затворницей жила, токмо вот деток хворых к ней носили.

Я кивнул. Я и так уже понял, что прежняя царица кардинально отличалась от живой и целеустремлённой Лидии. Австрийскую принцессу воспитывали совершенно иначе. Что касается Ульяны, я нисколько не сомневался, что она более охотно носила бы монашеский апостольник, нежели корону. Сложно как-то. Мне было её жаль.

— Митеньку возьми, скучает мальчонка, — посоветовала Яга. Я кивнул.

— Мы недолго, бабуль.

Я надел фуражку и с планшеткой через плечо вышел во двор.

— Митька! Пошли, дело есть.

Наш младший сотрудник выкатил грудь колесом. Его прямо-таки распирало от желания послужить родному отечеству.

— Какую службу опасную справить требуется, батюшка воевода?

— Никакую. Сегодня за царя умирать не придётся. Мне нужно к отцу Кондрату.

Он заметно приуныл.

— А может, какого преступника заарестовать требуется?

— Требуется, но не сегодня, — пресёк я его творческий энтузиазм. — Пошли.

* * *

И мы неспешно выдвинулись в сторону храма Ивана Воина. Кучера Фома всё равно приведёт уже по темноте, а сейчас было максимум часа два. Торопиться нам некуда. По дороге Митька развлекал меня байками из жизни обитателей родной деревни, я слушал вполуха. Мысли продолжали витать вокруг царицы Ульяны. Что же всё-таки с ней случилось в те несколько дней между отъездом из города и вестью о её смерти? И как её перстень оказался в подвале Никольского собора?

К тому же я никак не мог увязать её и пропавшего боярина. Милицейское чутьё едва не в голос вопило: связь между ними есть! Но какая, чёрт побери? У меня никак не складывалось. И куда всё-таки подалась Маргарита посреди ночи?

Погружённый в тяжкие размышления, я вошёл в ворота храма Ивана Воина. Митька топал за мной. На территории храма было неожиданно людно. Я огляделся. Траурно одетые горожане толпились вокруг берёзы в углу двор. До меня не сразу, но дошло: отец Алексий. Мы подошли ближе. Я заметил под берёзой свежий холм земли, в который был воткнут деревянный крест. Рядом с могилой прежнего настоятеля на коленях стояли отец Кондрат и трое не знакомых мне священников — они молились, периодически творя земные поклоны. Я тяжело вздохнул. Это ведь мы, мы с бабкой… меня вновь охватила чёрная тоска. Помощь нам стоила святому отцу последних сил. Мне хотелось попросить у старика прощения, но он больше не мог меня услышать.

Мы с Митькой немного постояли в толпе и тихо отошли в сторону. Я не решался прерывать молитву отца Кондрата, оставалось только ждать. Мы уселись на лавку у забора, дожидаясь, пока святой отец закончит. Он подошёл к нам минут через пятнадцать.

— Бог в помощь, милиция, — поздоровался настоятель и размашисто перекрестил нас обоих, после чего я встал и пожал ему руку. — Отца Алексия погребли ныне, вот люди проститься с ним идут. Ну мы уж сказали всем, что старец сей к нам из монастыря дальнего приехал — да и отдал душу Господу. Два дня ведь всего, Никита Иваныч.

Я кивнул. Да, это мы. Хуже всего было то, что я никак не мог искупить свою вину перед стариком. Он согласился нам помочь и поплатился за это.

— Святой отец, я к вам по делу. Есть у вас время?

— Для тебя завсегда найдётся, — успокоил он. — Пошли. А ты, добрый молодец, здесь побудь, вона пса развлеки.

Упомянутый пёс сидел на ступеньках храма, свесив язык изо рта. При этом морда его выглядела улыбающейся. Митька надул губы — мол, опять дела следственные без него вершат, но перечить не стал. Пёс подбежал к нам и радостно завилял хвостом. Отец Кондрат жестом поманил меня в храм. Уже на ступеньках я обернулся: Митька бросил палку в сторону ворот, и пёс помчался добывать. Вот и замечательно, пусть развлекаются, хоть кому-то будет весело.

— Ну что, участковый, рассказывай.

Мы уселись за столом в подсобке, где обычно принимал посетителей отец Кондрат. Я принялся излагать ему свои подземные приключения, не забыв упомянуть и про пса. Всё же его роль в моём спасении из подвалов Никольского собора я и сам до конца не понимал. Был ли пёс, не было… он мог мне привидеться, но, с другой стороны, как можно быть настолько реальным, чтобы безошибочным путём вывести меня из подземелья? Я бы в жизни оттуда дорогу не нашёл.

— На всё воля Господа, — выслушав меня, заключил святой отец. — Ежели Ему было угодно, чтобы ты живым оттуда вышел, то Он тебе пса в подмогу послал. А уж был ли пёс аль не было… то не человеку решать. Просто прими на веру.

Я кивнул. Для меня это и в самом деле вероятнее всего останется тайной. Я мог там остаться — в движущемся лабиринте под толщей земли. Меня накрыл запоздалый приступ клаустрофобии, и я глубоко вздохнул, пытаясь успокоить бешено колотящееся сердце. Я оттуда вышел, и это главное. Мог не выйти.

Мог остаться, как пленница замурованной комнаты, что рисовала чем-то острым палочки на камнях.

— Я нашёл там перстень, — продолжил я. — Перстень царицы Ульяны.

Отец Кондрат помолчал, задумчиво пожевал губами.

— Почём знаешь, что ейный?

— Государь опознал. Говорит, у него такой же.

— А, ну ежели государь… тогда конечно. Я был на их венчании, ещё при отце Алексии то сталося. Незадолго до его смерти то было. И перстни обручальные их видел, парные. Ежели государь узнал, значит, и впрямь Ульянин перстень ты в подземелье выискал.

— Как он мог туда попасть?

— Про то не ведаю. Ульяна-то незадолго до смерти в монастырь собралась — икону чудотворную поцеловать. Верила, что всё же вымолит себе прощение, что пошлёт ей Господь дитя. Чистая душа была, Никита Иваныч… уж и не знаю, за какие грехи ей кара такая. Ведь никому ничего худого в жизни не содеяла.

— Тогда почему, когда я спрашивал про праведников, вы не сказали про неё?

— Дык ведь померла она, Никита Иваныч.

— Её никто не видел мёртвой.

— Это верно, — подумав, согласился святой отец. — Но зело слабого здоровья она была, никто и не удивился, что государыня преставилась.

— Но как-то же она в подвал попала.

— Никита Иваныч, — как-то укоризненно взглянул на меня отец Кондрат. — Ты ежели подозреваешь, что встала она, дык спроси у неё сам, как она туда попала. А покуда ты на месте топчешься.

Это верно. И милицейское чутьё мне подсказывало, что очень скоро мне представится возможность встретиться с прежней царицей. Даже если мне этого не очень-то и хотелось.

— Скажите, у кого она исповедовалась?

— У епископа Никона. Про то точно знаю, он ей грехи отпускал и причащал её. Он тогда ещё более-менее был, это последние лет восемь его понесло — из собора рынок сотворил. Ежели ты про Ульяну что знать хочешь, дык тут тебе либо государь в помощь, либо епископ.

— С государем я уже говорил, кое-что прояснилось. А вот епископ со мной и разговаривать не станет.

— Это верно. Ты всей верхушке городской аки бельмо на глазу. Не любят тебя власть имущие, — хмыкнул отец Кондрат.

— Потому что привыкли к безнаказанности. Я никого тут толком даже арестовать не могу.

— А кто тебе нужен?

— Маргарита Бодрова.

— А она-то тебе на кой сдалась? — удивился святой отец. — Баба вздорная да глупая, да токмо не лезет она в политику.

— Отнюдь, — я покачал головой. — Очень похоже, что она в этом деле по маковку замешана.

Я пересказал отцу Кондрату события сегодняшней ночи. Упомянул и то, что одного из стрельцов подменили, нарядив в его форму труп другого человека. Святой отец удивлённо подёргал себя за бороду.

— И всё это вертится вокруг Бодровых, — подытожил я. — Боярин пропал, его жена ездит куда-то ночью, а с нашими стрельцами происходит вот такое. Неспроста ведь, согласитесь.

— Соглашусь. Но помочь ничем не могу, ибо повлиять на них даже государю не дадено. Так уж повелось, Никита Иваныч, ужо лет пятьсот Бодровы с царской династией трон делят. Ты влез в то, что незыблемо.

Вечно ты во что-то вступишь, мысленно усмехнулся я. Да, я умею. Но я хочу, чтобы не только в Лукошкине, но и во всей стране наступило торжество законности и справедливости. Возможно, я идеалист и мыслю категориями невозможного, но, с другой стороны, я стараюсь.

— Но совет один дать могу, — продолжил святой отец. Я навострил уши. — Поговори с её отцом. Ты с ним знаком?

— Нет, но видел и внешне представляю.

— Гаврила Афанасьев грешен зело, ибо азарт владеет душой его. Играет он.

— Во что?

— В кости. И поверь мне, Никита Иваныч, лучше б он пил. Он спустил родительское имение и приданое жены, где они сейчас живут — я и не ведаю. Но когда Бодров Маргариту сватал, была там какая-то история тёмная…

— Какая?

Святой отец развёл руками.

— Не ведаю. Но сам подумай, ему пятьдесят, ей — неполных шестнадцать, она хоть и знатных кровей, но выросла в нищете. Ни образования, ничего. На свадьбах есть традиция — молодожёнам танцевать, так Маргариту обучить едва успели, и то за платье весь час цеплялась. Не пара она ему, не было смысла в том браке.

— Да ладно вам, многие бояре на молодых женятся. Это частое явление.

— Таких молодых — у половины думы дочерей, выбирай не хочу, за Бодрова любой отец бы не глядя отдал. Но не такую, которую всему с нуля учить нужно, что боярские дочери с младых ногтей усвоили. Он почему-то вцепился именно в неё.

— Любовь? — несколько иронично предположил я. Отец Кондрат только отмахнулся.

— Короче, поговори с Гаврилой. Попробуй выяснить, что же такого в Маргарите, вполне возможно, он тебя на след наведёт. Уж ежели баба сия за собой смерть сеет, значит, не всё с ней ладно.

Я записал себе памятку в блокнот. Обязательно поговорю.

— Кстати, помните, вы говорили, что государь просил вас убрать защитные барьеры. Это было накануне дня памяти царицы.

— Истинно, — кивнул настоятель.

— И вы не спросили, зачем ему это.

— Не моё дело. Волю государеву исполнять дóлжно. Он над нами всеми — помазанник Божий.

— Он кого-то пропустил в город. Но не говорит, кого именно, к тому же это наверняка связано со смертью царицы. Помогите мне, я должен знать, с кем мы имеем дело.

Отец Кондрат поскрёб бороду.

— Ежели ты просишь, попытаюсь. Однако ж коли он мне откажет, настаивать не буду, то воля государева. Моё дело — исполнять.

— Ваше дело — охранять город от чужого колдовства, — напомнил я. — А он, пользуясь вашим доверием, кого-то сюда впустил. Причём человек этот крайне осторожный и предусмотрительный, нам будет непросто его поймать. С него-то всё и началось: ожившие мертвецы, которых уже несколько сотен, теперь Ульяна вот… я не понимаю, зачем мы вообще бьёмся, если я с самого начала ничего не мог контролировать, а государь ставит нам палки в колёса.

— Попытаюсь, — повторил отец Кондрат. Я встал, пожал ему руку на прощание.

— Спасибо. Не смею вас больше отвлекать.

— С Богом, участковый, — кивнул святой отец. — И ежели дальше милицию возглавлять хочешь, не лазь боле в подвалы под собором. Одному дьяволу известно, чего они там наворотили.

— Не полезу, — пообещал я и вышел вон. До вечера было ещё несколько часов — время продолжать следствие.

Как найти боярина Афанасьева, я не знал. Можно было, конечно, спросить у государя, но… честно говоря, не хотелось. Не думал, что когда-нибудь это случится, но в последние пару дней наша давняя сердечная дружба явственно пошатнулась. Горох имел самое непосредственное отношение к нашествию мертвецов, но помогать мне по наиболее принципиальному вопросу всего следствия отказывался. Я до сих пор не знал, кого именно он впустил в город.

Он же, кстати, вскоре после допроса отца Алексия озвучил мысль, мучившую тогда меня самого: откуда у нас в городе поляк, способный колдовать? Да вот всё оттуда же, Его Величество лично соизволили впустить. Мне было горько и обидно. Странно, наверно, слышать такое от участкового милиционера, но сами подумайте, нормально разве, когда ты сбиваешься с ног, расследуя дело, а твой друг отказывается тебе помочь? И более того, ставит палки в колёса.

Оставался единственный вариант — боярин Кашкин. Старик относился ко мне с отеческой теплотой, его семья всегда была рада меня видеть, и я часто их навещал. Я не сомневался, что уж они-то знают, где живёт Афанасьев. Кстати, знаете, что ещё интересно: незаметно для меня самого фокус в расследовании сместился в сторону четы Бодровых. Я почему-то упорно связывал их с нашествием оживших покойников, хотя никаких прямых оснований у меня для этого не было. Я интересуюсь ими отнюдь не как потерпевшими.

Все подозрения в их сторону — косвенные настолько, что над моими выводами можно только посмеяться. Боярин приезжал к таинственному иностранцу в гостиницу при корчме? Имеет право, это у нас не подсудно. Марфа Ильинична на следующий день после пропажи боярина приняла яд? Ну так мало ли, чего бабе в голову взбрело. Маргарита куда-то отправилась среди ночи? Да хоть к любовнику молодому, тебе-то, участковый, какое дело! За супружескую измену у нас пока тоже не сажают. Ну а что со стрельцами странные вещи твориться начали — так к этому она вообще отношения не имеет и никаких стрельцов в ту ночь не видела. Короче, если бы мне предъявили что-то подобное, я бы и сам посмеялся.

И в то же время я был уверен, что двигаюсь в правильном направлении. Милицейская интуиция меня обычно не подводила. Если внутренний голос подсказывает мне, что нужно копать в сторону Бодровых, значит, так и поступим.

Идти к Кашкину было далеко — всё же жил он на другом конце города. Немного подумав, я отправил Митьку обратно в храм с просьбой выделить нам какой-нибудь транспорт. Наш младший сотрудник вернулся минут через пятнадцать, управляя запряжённым в телегу мерином. Ну вот и отлично. Я никогда не против прогуляться по городу пешком, но сейчас у нас было не так много времени, а на вечер запланирована ответственная операция.

Я запрыгнул в телегу и устроился на соломе.

— Куды едем, батюшка воевода?

Ах да, я же ему не сказал.

— К Кашкину.

— Не извольте беспокоиться, домчим с ветерком! — воодушевился наш умник.

— Митя, с каким ветерком — центр города! А если дети, а если кот?

— А пущай на дорогу не высовываются, милиция едет!

Я лишь печально вздохнул. Собственно, я мог и не сомневаться — сам знал, кого водителем выбрал. Азарт гонщика у Митьки в крови. Вспомнить хотя бы, как мы с ним (я у него на плечах) догоняли африканскую принцессу Мумумбу! Вот и сейчас мы рванули с места так, что у меня чуть фуражку не сдуло, едва успел схватить. Телега подпрыгивала на ухабах и неслабо кренилась на поворотах, Митька залихватски щёлкал кнутом над спиной коня, и мы летели. Народ благоразумно освобождал дорогу: милиция едет! У ворот кашкинского подворья мы были уже минут через двадцать.

Пропустили меня без лишних церемоний. Боярин Кашкин всегда был рад меня видеть. Я попал на послеобеденный отдых супружеской четы и испытал по этому поводу некоторое смущение, но старики лишь отмахнулись. Кашкину я пожал руку, его жена, боярыня Ольга, маленькая, сухонькая старушка, приподнялась на цыпочки и по-матерински меня обняла.

— Вы уж простите меня, я не вовремя.

— Никита, милок, не городи ерунды, — улыбнулась боярыня и позвонила в колокольчик, вызывая служанку. — Чаю нам с участковым.

— Спасибо, но я ненадолго, — попытался отмазаться я. Супруги посмотрели на меня укоризненно, и я сдался. — Не смею отказать прекрасной хозяйке!

— Ну вот и замечательно, — разулыбалась боярыня.

Кашкин был из тех, кто жил всю жизнь с одной женщиной. Ему то ли уже исполнилось восемьдесят, то ли только должно было, его жена вроде бы была чуть моложе. Мне нравилась их семья. В своё время это явно был не брак по расчёту, да и сейчас они относились друг к другу с бесконечным уважением. Наверно, я бы и сам хотел встретить старость именно так.

— Ты, Никита Иваныч, небось по делу к нам? — усмехнулся проницательный боярин. — Нет бы просто так, от души проведать стариков!

— Вот дело закрою — и тогда вы от меня ещё устать успеете, — в тон ему отозвался я. — Но вообще да, я по делу, Фёдор Петрович.

Принесли чай. Боярыня разливала уже сама — сначала мужу, потом мне, как гостю, и только потом себе. Вот ради таких людей я и должен закрыть это дело — чтобы в городе было спокойно.

— Излагай.

— Мне нужен боярин Афанасьев, хочу с ним побеседовать. Где он живёт?

— Гаврила-то? Дай-ка подумать… вроде у Колокольной площади. Он ведь как дом родительский продал, так и купил себе какой-то сарай. Дети разъехались все. Вроде и помогают ему, а токмо всё он на кости спускает. Ты когда тот сарай увидишь, не удивляйся, что человек знатный так живёт, то выключно его вина и его грех.

— Не буду удивляться, — пообещал я.

— А зачем тебе Гаврила? — поинтересовалась боярыня. — Вроде ж он отродясь никому нужен не был.

— Поговорить с ним хочу, — я уж не стал при пожилой женщине рассказывать про обезглавленные трупы, постарался отделаться общими фразами. — Маргарита куда-то ездит по ночам, отследить не удалось. А отец Кондрат говорит, была какая-то странная история в связи с их свадьбой. Не может это, кстати, быть что-то банальное? Ну, вроде как невеста не была невинной, или там, к примеру, Лариска зачата до брака? А то получится, что просто время теряю.

— Нет, это вряд ли, — Кашкин покачал головой. — Дочь родилась точно в браке, больше года прошло. Да и похожа она на отца, не придерёшься. А вот зачем Павел девку без приданого взял… ну, о том его самого спрашивать надобно. Ибо до брака она странная зело была.

— А именно? — я едва поборол желание достать блокнот и карандаш — вовремя спохватился, невежливо как-то. Ещё в школе милиции нас учили: психологический портрет подозреваемого — половина следствия.

Супруги пожали плечами. Ответила боярыня:

— Ведьма она. Говорили так.

То же самое говорили мне мужики на бодровской конюшне. Я едва не подскочил.

— У Гаврилы девять дочерей и сын, жена умерла в родах. Сын — младший, воспитывался у какой-то дальней тётки, он в Лукошкино, по-моему, и не приезжал ни разу. Из девиц в живых осталось шестеро, все, кроме Маргариты, замужем не слишком удачно. Они, милок, ведь необразованные все, сказать стыдно. Гаврила девками-то и не занимался никогда. Настрогал — и вроде как свободен, они и жили при нём, аки псы дворовые. Читать-писать ещё могли худо-бедно, а что посложнее — уже мимо. Поэтому и не сватались к ним ребята нашего круга. Жена ведь, Никитушка, с мужем об руку на всех приёмах появляться обязана, да знать, что нужно говорить, а что нет. За столом, опять же, не оконфузиться, в танце себя показать. Детей воспитать… ты не думай, что знатные девицы токмо на диване лежат да шербет откушивают, у них обязанностей ещё боле, чем у мещанок.

— Да я и не думал, — кивнул я. Собственно, про бедственное положение наследниц семейства Афанасьевых я слышал уже не раз.

— Поэтому и замуж девки шли, наплевав на титулы, — абы за кого выйти, лишь бы одной потом не вековать. Кто за купца, кто за кузнеца. Место в думе пропадёт, ибо сын Гаврилин вроде как умер в отрочестве. Ну и вот, а Маргарита… ты пойми, милок, одной красоты мало, нужно что-то ещё. А у неё ни приданого, ни образования, её весь месяц до свадьбы танцевать учили, ибо она в платье спотыкалась. И почему Павел в неё вцепился — одному Господу ведомо. Он за неё Гавриле дорого дал — все долги евойные выплатил, а их немало было. И казне должон был, и ещё много кому, долго он от кредиторов прятался. Дык Павел к ним по списку своих людей посылал, расплатились дабы да расписку написали, что претензий к Гавриле не имеют. Кто-то там, правда, потом от сердечного приступа умер, а кто-то в речке утонул, но это мелочи.

Ничего себе мелочи, присвистнул я. Мы мирно пили чай и беседовали. У Кашкиных было почти так же спокойно, как в обществе нашей Яги.

— Ну вот, а потом свадьбу сыграли. Дык Маргарита ещё накануне сестёр своих младших чем-то опоила, не супротивились дабы. Одной косу отрезала, у другой всё лицо пятнами пошло… а третья дык и вовсе слегла, токмо через месяц на ноги начала подниматься. Это чтобы, значится, никто не смел на свадьбе быть красивее неё. Боялась она зело, потому как другая жизнь перед нею солнечным лучиком мелькнула.

Вот правду говорят, муж и жена — одна сатана. Я слабо представлял себе шестнадцатилетнюю девчонку, способную на такое по отношению к собственным сёстрам.

— Ну а потом и вовсе с ними знаться перестала. Ещё как дочь носила, дык тогда уже учителей да книги себе потребовала, и как родила — ребёнка нянькам сбагрила. Понимаешь, милок, мы все здесь — бояре по происхождению, это передаётся от отца к детям. Да токмо крови мало, нужно многому обучиться. Истории государства нашего, языкам, этикету. Дабы, значится, перед государем да прочими себя не уронить. Ну и вот, как видишь…

Я кивнул. Да, Маргарите многое удалось за эти годы, я при всём желании не мог представить, какой она была до замужества. Но почему ведьма-то?

— Да бог её знает, почему, — покачал головой Кашкин. — Из-за сестёр небось. Баба зело опасная, ежели ещё отроковицею на такое способна была. И почему Павел так в неё вцепился — никто не знает, то дело ихнее, семейное. Ужо скоро двадцать лет как живут. Спроси у Гаврилы, авось он чего и подскажет тебе, а токмо все остальные, кто на их свадьбе был, знают не больше нашего. Ежели хошь, дык мы тебе парня в помощь дадим, проводит — а ну как не найдёшь, где Гаврила живёт, токмо время потеряешь.

— Спасибо! — обрадовался я. Это было бы очень кстати. Я в том районе не слишком хорошо ориентировался. Я попрощался с боярыней Ольгой, а Кашкин вышел меня проводить.

— Я при жене спросить не мог, дык спрошу сейчас. Ты уверен, что хочешь под Бодровых рыть?

— Уверен. Чутьё, понимаете. Мне кажется, что они оба по уши замешаны в этом деле о покойниках, но доказать это я пока не могу.

— Бог в помощь, Никита Иваныч, — старый боярин дважды меня перекрестил. — Бедовый ты человек, ничего не боишься.

— Работа такая, Фёдор Петрович, — я развёл руками. Ещё в своём мире я твёрдо усвоил: все беды от безнаказанности. Если бы, замышляя преступление, человек знал, что закон настигнет его в любом случае, преступлений было бы гораздо меньше. Да, я понимаю, что страх — плохая мотивация, но хоть какая-то. И коррупции было бы меньше, и за руль бы пьяными не садились… Вот так и здесь. Слишком долго здешняя аристократия во главе с Бодровым была за пределами государственных законов. Я, может, ситуацию и не исправлю, но расшатаю здорово. Я положу начало.

Боярин дал на в провожатые шустрого паренька из дворни. Тот лихо вскочил на коня, пришпорил его босыми пятками и рванул за ворота. Мы с Митькой поехали следом. Ещё в пути я набросал в блокноте записку для Афанасьева — на тот случай, если его не окажется дома. Мы проехали Колокольную площадь, и ещё через пару кварталов парнишка остановился перед ветхим одноэтажным строением. Не сарай, конечно, но Кашкина я в целом понимаю.

— Спасибо, — поблагодарил я. Наш провожатый кивнул и умчался, мы с Митькой остались. Я выбрался из телеги и постучал в калитку. Потом сунул нос в щель между досками забора. Из дома не доносилось ни единого шороха, во дворе было пусто. Наконец надо мной сжалилась какая-то бабка, выглянувшая из соседней калитку.

— Нету его, не возвертался с утречка. А тебе чего надоть-то, воевода?

— По делу, — коротко ответил я.

— Ну дык ты не дома его — по кабакам ищи, где в кости играют, тут-то чо? Сюды он токмо ночевать приходит.

Вот ведь слава у человека, хмыкнул я. Решив больше не терять время, я сунул записку в щель между досками в калитке и снова запрыгнул в телегу.

— Митька, давай на площадь.

— Зачем? — решил некстати проявить любопытство наш умник.

— Надо, — буркнул я. Он насупился.

— Не доверяете, значит…

— Митька! Ну не до тебя, честное слово.

Он тронул коня с места, и мы двинулись в сторону Колокольной площади. Там всегда дежурил один из патрулей Еремеева. Когда мы въехали на площадь, я выбрался из телеги и подошёл к откровенно скучавшим стрельцам.

— Ребята, найдите мне Фому Силыча и передайте поручение.

— О, это мы завсегда. Сказать ему, чтоб к тебе в отделение ехал?

— Нет. Мне нужно найти боярина Гаврилу Афанасьева.

— Невже пропал? — изумились стрельцы. — Дык его по кабакам искать надобно!

Тоже экспертов не хватало на мою голову…

— Вот по ним и ищите. До вечера боярин должен быть в отделении.

— А на кой он тебе, Никита Иваныч? — любопытным еремеевцам явно было скучно.

— По ходу следствия, — я не стал вдаваться в подробности. Махнул им рукой на прощание, и мы с Митькой отбыли в сторону отделения.

* * *

Бабка нас ждала. Митьку отправила колоть дрова на заднем дворе, меня поманила в терем.

— Никитушка… я тут снова карты раскинула, покуль не было тебя. Дык дело наше к концу близится, чернота непроглядная вот уже на пороге.

— Бабуль, не нагнетайте заранее, ладно? — вздохнул я. — Мы с вами уже столько всего пережили, что и вспоминать порой не хочется. Один Кощей в Лукошкине чего стоит…

— Это верно, сокол ясный, — не стала спорить бабка. — Да токмо дело у нас непростое, не с врагом ведь воюем… со своими же, с лукошкинцами. Чует моё сердце беду неминучую.

— Бабуля! — взмолился я. — Давайте по ходу разбираться! Сейчас меня, например, больше волнует, зачем кому-то было подменять стрельца. У нас половина дела крутится вокруг Бодровых, но мы их даже допросить толком не можем.

Яга пожала плечами.

— Значит, кому-то надобно было, чтоб Игнашку Гришина мёртвым считали.

— Да кому это надо-то вообще? Я спрашивал у Фомы: обычный парень, ничего особенного, служит в сотне не со вчерашнего дня. Я никак в толк не возьму, кому он нужен.

— Давай-кось чайку, Никитушка, а там и мысли светлые в голову придут. Кучера Маргаритиного Фома вызвал, о том отчитался вот незадолго до твоего возвращения. Так что боле мы ни на что повлиять не могём.

— Я её отца на допрос вызвал.

— Зачем?

— Сам не знаю, — вздохнул я. — Может, и зря, может, просто время теряем. У меня куча неясных подозрений, которые я никак не могу доказать. Вот и тычусь, как слепой котёнок.

Бабка полезла в печь за пирожками, я поставил на стол самовар. Как бы странно это ни звучало, но делать мне опять было нечего. Ждём. И вот всё дело такое: то катастрофа, то ожидание катастрофы. Я понятия не имел, чем это всё может закончиться.

Близился вечер. Я надеялся, что боярыня Бодрова не станет своего кучера задерживать до ночи. Ну и, естественно, что ей никуда не припрёт ехать, мы с бабкой рассчитывали как раз на то, что застанем её дома. Я должен был её допросить. Если без колдовства никак — что ж, пусть бабка колдует. Мне надоело терять время. Со мной в этом деле нормально не разговаривает даже царь.

И снова-таки, почему я так сосредоточился именно на ней? Потому что она приезжала к епископу Никону в тот день, когда я собирался лезть в подвал? Чушь, у них могут быть темы для обсуждения, не связанные с ожившими покойниками. Хотя бы венчание той же Лариски… И вот кстати. В моей памяти невольно всплыл тот день, когда Горох узнал о смерти Ксюши Сухаревой. Бодров тогда сказал что-то вроде:

— И ладно бы знатного роду была, как моя Лариса…

За что, собственно, и вылетел из государевых покоев пинком под зад. Это я запомнил. В самом деле, как так получилось, что Горох женился не на самой видной невесте столицы, а австриячке Лидии Адольфине? Нет, царица у нас очень милая, мы её любим, но давайте посмотрим на эту ситуацию с точки зрения царских чиновников. Приданое у Лидии было довольно скромное. Родина её далеко, относительно военного альянса с соседями этот брак не перспективнее, чем если бы Горох женился на Мумумбе. Короче, если так рассуждать, наш государь женился исключительно по любви. Как минимум по сильной привязанности. И вот теперь они ждут наследника.

К чему это приведёт? К укреплению царской династии на троне и ослаблению влияния боярской думы. К тому же Лидия — девица своенравная, воспитанная на европейский манер, а значит, беспрекословного послушания от неё можно не ждать. При таком раскладе она всей думе поперёк горла, примерно как я сам. Так… Эта мысль показалась мне многообещающей. Но как же всё-таки Горох сумел отвертеться от брака с бодровской наследницей?

Я вспомнил бал у государя, который давали накануне отъезда невест. Мы закрыли очередное громкое дело, чему безмерно радовались. До Рождества оставалось дня три. Девицы присутствовали в полном составе, всего их было человек двадцать. Тогда-то я, собственно, впервые вблизи увидел Лариску. И, если бы был посмелее, пригласил бы на танец. Ну и, разумеется, если бы её не сторожили. Никто не отпустит дочь самого Бодрова танцевать с участковым.

Так вот, собственно, о чём я. Никогда не забуду кислую рожу боярина, когда Горох вошёл в зал под руку с Лидией. Она действительно им всем поперёк горла. С точки зрения политической толку от неё не было никакого. Почему мне начало казаться, что именно отсюда растут ноги всего этого дела? Не знаю. Ладно, разберёмся.

Мы пили чай и ели пирожки с брусникой. Я с удовольствием бы подумал о чём-то отвлечённом, но не получалось. Я должен закончить это дело.

— Никитушка… — бабкин голос вывел меня из размышлений. — Чем уж и помочь тебе — не знаю.

— Вы мне одним своим присутствием помогаете, — улыбнулся я. — Даже Горох с нами не разговаривает. Ну то есть нет, разговаривает, конечно, но всю правду не говорит. Ерунда какая-то…

— Ох, сокол ясный. Предложение к тебе имею, да токмо боюсь, откажешься.

— Излагайте, — заинтересовался я.

— Прежде чем за Маргариту браться, надо бы мне самой с государем нашим потолковать. Авось и выдаст что следствию полезное.

И бабка смущённо зарделась, как если бы сказала что-то неприличное. Я присвистнул.

— Бабуля! Это моё, что ли, дурное влияние так на вас отражается? Признайтесь, вам бы ещё год назад это в голову не пришло — над государем колдовать.

— Не пришло бы, — подтвердила она. — А токмо дела милиции — они превыше всего повинны быть, ибо мы на страже правопорядка!

— Это верно, — я кивнул. Как вы понимаете, от такого предложения я и не думал отказываться. Нет, царапало что-то вроде слабых угрызений совести: это ж царь всё-таки, а мы к нему как к преступнику. Но, с другой стороны, он сам отказывался помогать следствию. — Бабуль, нам немного от него надо. Пусть расскажет, кого и зачем впустил в город в тот день, второго марта. Собственно, это основное, что меня волнует.

— Ну вот и ладненько, — улыбнулась Яга. — Давай-кось тогда, покуда время есть, до государя прокатимся. Вот соберусь токмо.

Я радостно вскочил и вышел во двор — обрадовать Митьку новым заданием. Теперь ему предстояло везти нас с бабкой на царский двор, а потом вернуть коня и телегу в храм Ивана Воина. Парень у нас весь день таксистом подрабатывает.

* * *

Яга появилась на крыльце принаряженная и в новом платке — как-никак к государю едем. Я помог ей забраться в телегу, запрыгнул сам и окликнул Митьку — тот чересчур увлечённо что-то заливал стрельцам, и они слушали, развесив уши. Наш младший сотрудник — мастер художественного слова, не поспоришь.

— Поехали к государю.

— Слушаюсь! Это мы завсегда.

— Митенька, да токмо не сильно быстро, не тряси меня, старую, — взмолилась Яга. Мы как раз, едва не стесав борт телеги об ворота, вылетели на улицу. Я выразительно покашлял. Конь замедлил бег, телега стала не так резво подпрыгивать на ухабах.

— Виноват, бабуленька! — отозвался Митька. — Но ить токмо во рвении служебном!

— В сапог превращу, — буркнула бабка. Подействовало — до самого царского подворья мы ехали без приключений. Митька высадил нас у парадной лестницы.

— Молодец. Сдашь коня с телегой отцу Кондрату — и можешь быть свободен.

— Дык батюшка Никита Иваныч, а что мне делать-то? Ежели б вы грошик дали, петушка на палочке купить…

— Знаю я твоих петушков, в кабак небось вознамылился?

— Да ни мыслию единой!

— Митя. Я смотрю на тебя укоризненно.

Он потупился. Впрочем, почему бы и нет, пусть идёт. Даже если и притащится на бровях — так у нас всё равно ничего с его участием на вечер не запланировано. Я порылся в карманах и высыпал в его лопатообразную ладонь что-то около рубля мелочью. Пусть идёт, заслужил. Как-никак весь день извозчиком работал. Митька счастливо взвыл, потом, опомнившись, побожился, что придёт своим ходом, «вот те крест!», стегнул коня и умчался. Бабка подцепила меня под локоть, и мы медленно начали подниматься по лестнице.

Государь принял нас не сразу, пришлось ждать. Мы с бабкой расположились в приёмной и из опасения, что нас могут услышать лишние уши, завели неспешную беседу о посадке капусты. Как раз в скором времени Яга собиралась приступать. За нашим неторопливым диалогом о капусте пролетело минут двадцать, прежде чем Горох соизволил нас принять. Он выглядел бледным и каким-то уставшим, что абсолютно не похоже на нашего жизнерадостного государя. При виде нас он, однако, оживился.

— С тобой, Никита Иваныч, виделись ужо, — он пожал мне руку. — Здравствуйте, бабушка.

Яга поклонилась. Она перед государем всегда робела. Только бы она не передумала… Хотя о чём это я, для нашей бабки дела милиции завсегда на первом месте.

— Чаю? Аль покрепче чего? — предложил Горох, указывая нам на кресла. Я сел, бабка осталась стоять.

— Спасибо, мы ненадолго, — отказался я, а Яга подплыла к государю и протянула руку к его голове.

— Из-за дальних гор, из-за древних гор да серебряной плетью река… — завела она уже знакомую мне песню. Я отвернулся к окну и изо всех сил постарался не спать. Это было не так легко: монотонный голос Яги убаюкивал похлеще любой колыбельной. Я уже почти спал, когда бабка тронула меня за плечо.

— Никитушка, очнись. Задавай вопросы свои следственные.

— О. Оперативно, бабуль, спасибо, — я встряхнулся. Яга села в кресло и достала из-за пазухи вязание — она вязала мне носки. — Ваше Величество, вы меня слышите?

— Никита! Ну он же ж не глухой, — шикнула на меня бабка.

— Слышу, — отозвался Горох. Он безразлично смотрел сквозь меня.

— Расскажите мне, что произошло второго марта. Весь день, как вы его помните. Вы же его помните?

— Помню.

— Ну вот, — я достал блокнот и карандаш и приготовился записывать.

— Никитушка, ты вопросы-то чётче ставь, — вновь подала голос бабка. — Нам ведь токмо по делу надобно…

Да, и правда.

— Спасибо, бабуль. Ваше Величество, в тот день произошло что-то, связанное с вашей первой женой.

— Истинно, — безразлично кивнул государь.

— И что же это было?

— Мне обещали, что я смогу её увидеть.

— Кто?

— Не ведаю.

Тьфу ты, прости Господи! Эти односложные ответы утомляли. Такое чувство, что даже под бабкиным колдовством Горох не особенно хочет с нами разговаривать. Но — что характерно — сопротивляться тоже не может.

— Какие события предшествовали тому, что вам была обещана встреча с Ульяной?

Горох задумался. Ответил он не сразу и как-то неуверенно.

— Ко мне пришёл боярин Шишкин.

Ага… это тот самый старик, что у них кем-то вроде спикера. Первый тесть Бодрова.

— Сказал, что безмерно соболезнует моей утрате. Вроде бы они все, бояре, стало быть, зело рады за меня, что жениться изволил, ибо не могли видеть, как я все эти годы по Ульяне тоскую. Я любил её, Никита Иваныч, и по сей день люблю, — к нему вроде бы даже вернулся нормальный голос. Я внимательно слушал. — Он сказал, что не просто так напомнил мне о том накануне дня траура по ней. Что в такие дни души умерших особенно сильны и к тем, кто их помнит на земле, отчаянно рвутся. И предложил мне… то грех мой, Никита Иваныч, моя вина и мой грех. Он предложил мне призвать Ульяну. От меня требовались лишь снять городскую защиту и пропустить в город нужного человека.

— Кого именно?

— Не ведаю.

Я чуть карандаш не перекусил. Ну вы подумайте! Весь сыр-бор из-за Ульяны — а Горох даже сам не в курсе, кого впустил в город.

— Но это ведь невозможно!

Хотя да, о чём это я, у нас четверть населения за неделю повоскресала. Я ошарашено посмотрел на бабку, она ответила мне не менее удивлённым взглядом. Нет, я не сомневаюсь, что чисто технически это возможно. Здесь вопрос в другом. Некромантия в этом мире — страшный грех, это всегда связь с нечистой силой. Бабка говорит, что тот, кто готов этим заниматься, непременно должен продать душу дьяволу. Кто, кроме Кощея, может пойти на такое, решиться вызвать в мир живых дух мёртвой женщины?

Я отметил в блокноте этот момент. У меня понемногу складывалось впечатление, что Ульяна — сущность совершенно иная, нежели наши неживые-немёртвые. Но дальше рассуждать над этим я был пока не готов, иначе бы окончательно запутался. В одном я уверен: рядовой фокусник на такое не пойдёт.

— В каком виде тебе обещали её призвать, царь-батюшка? — подала голос бабка. Она очень вовремя пришла мне на помощь, сам-то я в этих тонких материях не разбирался абсолютно. — Ибо важно сие, — пояснила она уже мне. Горох уронил голову на руки, плечи его дёрнулись в сдерживаемом рыдании. Тоска, чёрная тоска… я на протяжении всего дела не мог избавиться от этого чувства.

— Там было зеркало, — наконец неуверенно, словно вспоминая полузабытый сон, отозвался государь. — Зеркало в человеческий рост. Ульяна была… там.

— В зеркале? — уточнил я.

— Да.

Бабка озадаченно хмурила брови.

— Вы её видели?

— Да. Как живая она была, Никита Иваныч… и кто-то невидимый читал по-польски, за спиной моей стоял. Я видел её, я так давно её не видел… — речь государя превратилась в сбивчивое бормотание. Он то ли молился, то ли просто говорил сам с собой. — Я не должен был прикасаться к ней.

Я поднял взгляд от своих записей.

— А вы..?

— А я грешен, не сдержался. Я разбил зеркало, чтобы выпустить её.

Он произнёс это со спокойствием утопленника, а потом, обхватив себя руками за плечи, принялся раскачиваться в кресле. Бабка торопливо что-то забормотала, она выглядела встревоженной. Мне это всё тоже не нравилось. Горох выглядел абсолютно неадекватным, да и его история напоминала какой-то абсурд.

— Плохо дело, Никитушка! Заканчивать надобно.

— Бабуль, я быстро. Что было, когда вы разбили зеркало?

Но государь нас уже не слышал. Его начало трясти, словно в лихорадке, глаза выкатились из орбит. Сейчас это было нечто куда более непредсказуемое, нежели с дьяком Филькой. Бабка начитывала длинное заклинание, водя ладонью перед лицом Гороха. Постепенно он начал успокаиваться, а потом и вовсе отключился, откинувшись на спинку кресла. Дыхание его выровнялось.

— Спит надёжа-государь, — резюмировала Яга, утирая пот со лба. — Ох, Никитушка, тяжки грехи наши! Едва не угробили самодержца.

— А что с ним? — теперь уже и я осмелился выдохнуть. — С дьяком-то нормально всё было.

— Вишь какое дело, касатик… всё, что на Ульяну завязано, душу евойную тревожит зело. Вот и наложилось сие на колдовство моё. Много с кем я подобное творила, Никитушка, а токмо такое впервые вижу. Ульяна — она ить ему дороже жизни была.

Мы помолчали. Я пытался хоть как-то систематизировать полученные сведения.

— Бабуль, вы наверно больше меня поняли… можете мне нормально объяснить, что это за обряд с зеркалом? Ну, так, чтобы я тоже разобрался.

— Ох, Никитушка… — Яга села напротив меня. Я заметил, что руки её мелко дрожат. Мне в который раз стало стыдно: подбиваю пожилую женщину на такие эксперименты. То отец Алексий, то вот Горох теперь. Я взял бабкины руки в свои.

— Спасибо. Что бы я без вас делал.

Государь был в глубокой отключке, мы могли разговаривать, не обращая на него внимания. Тем более что его состояние больше не вызывало у Яги опасений. Она чуть смущённо улыбнулась. Я нисколько не лукавил: без Яги я бы в этом деле не продвинулся ни на шаг. Оно всё насквозь пропитано магией.

— Одно я тебе точно скажу: не наш это обряд. Не колдуют у нас так. Уж поверь мне, я многих чародеев талантливых знала. Честно сказать, это вообще что-то странное.

— Ну, что не наш, — это понятно. Западный, по всей видимости. Во-первых, мы изначально ищем поляка. Во-вторых, государь же сказал, говорили по-польски.

Яга кивнула.

— Истинно, западный. Они там чего токмо не напридумывают. Я, касатик, токмо предполагать могу. Ты ужо записывай, да ить мне и самой словам своим веры нет, ибо никогда я с таким дела не имела. Первое, прав государь: в дни поминовения дýши умерших особо сильны, ежели чародей лихой кого и призвать вознамерится — дык токмо тогда, когда человека, в мир иной отошедшего, родичи на земле вспоминают. У Ульяны, стало быть, это третье марта.

— Второго он имел беседу с Шишкиным, тот пообещал ему встречу с первой женой… слушайте, я на его месте уже на этом бы моменте насторожился! Он ведь крещёный человек, он же понимает, на что подписывается, что церковь за такое по голове не погладит.

— Грех сие страшный, — согласилась бабка. — Мёртвых на небеси тревожить — за такое любому анафеме преданному повинно быть. Даже ежели он помазанник Божий.

— И государь не испугался? — мне не верилось. В этом мире власть религии гораздо сильнее, чем в моём, здесь быть отлучённым от церкви — одно из самых страшных наказаний. Яга покачала головой.

— Это Ульяна, Никитушка. В день по её смерти государь и сам в петлю полез, о душе бессмертной забывши. Ему пообещали встречу с ней — ты думаешь, он ещё способен был соображать? Да он к этому зеркалу побёг, сапоги теряючи!

И то верно. У нашего Гороха, мудрого, справедливого правителя, была одна слабость — в лице давно умершей женщины.

— Давай далее. Кто на такое способен — призвать её, да ещё столь чудным способом — про то не ведаю, человек не наш. Государь всё рассказывал верно, ничего не приукрасил и от нас не утаил. А токмо едва он к зеркалу подошёл, словами колдовскими сопровождаемый, — дык в тот же миг она в зеркале том возникла.

— Стоп. Вы уверены, что это была именно она? Ну, что не морок какой-нибудь, наподобие той дороги? Один видит, а все прочие — нет.

— Нет, Никитушка, не уверена, но очень похоже. Тут ить вот о чём речь ведётся… Им, подозреваемым нашим, самим Ульяна нужна была. Сие запиши попереду, поймёшь дале. Силой она владела диковинной, про то слухи давние ходили. Исцелять могла, да так, что прямиком со смертного одра люди подымалися.

— Исцелять и воскрешать не одно и то же, — возразил я.

— Верно, — согласилась Яга. — Но токмо вишь дело какое… неживые-немёртвые — штука редкая, очень древняя. Про них никто толком ничего и не знает, ибо лишь воле праведника святого они подвластны. А с праведниками на земле нашей грешной — сам знаешь. Легче мамонта лохматого встретить, нежели человека с душою чистой. Поэтому про них и слышал-то мало кто, где уж там творить их.

— И вы думаете, что наш подозреваемый о них слышал.

— Истинно. Более того, не токмо слышал, а и знал, как их из землицы поднять. Что пойдут они лишь на зов праведника да будут радость светлую в дома своих родичей нести. Разумеешь, Никитушка? Ить им, супостатам, нужон был такой человек, исполнитель, стало быть. Каким бы ты великим колдуном ни был, мертвецов ты поднять смогёшь, этим у нас токмо ленивый не балуется, пастора Швабса вспомни, а вот создать неживых-немёртвых — нет, сие абы кому не подвластно. Чуешь разницу?

— Чую, — кивнул я. Слишком всё сложно. Вроде как мертвецов поднимать — грех страшный, а вот таких, которыми у нас весь город утыкан, — этих пожалуйста, благое дело. Чушь какая-то. Бабка в ответ на мой скептический взгляд лишь развела руками.

— Знаю, касатик, чуднó звучит. Но токмо ить и мертвецы разные бывают. Упырей-то армию настрогать — это и я могу, ежели б готова была от Господа нашего отвернуться. А этих от живых лишь малая толика отделяет, их глазом неопытным в толпе и не выцепишь. И вот лиходей наш откуда-то знал, как их сотворять.

— И путём несложных размышлений пришёл к тем же выводам, что и мы с вами. Или отец Алексий, или Ульяна.

— Точно.

— Ну, почему именно она, а не отец Алексий, стала мишенью, нам ещё предстоит выяснить.

— Тут и выяснять нечего, — отмахнулась Яга. — Ульяна творит армию воскресших, сама оставаясь мёртвой.

Моя картина мира отчётливо пошатнулась. Я вытаращил глаза и тупо уставился на бабку.

— Что?!

— А что ты хотел, Никитушка… ежели всё так, как мы с тобой тут измышляем, то Ульяну поднимали этим диковинным обрядом, использовав государя нашего как приманку. Она пошла к нему, и супостат откуда-то знал, что Горох не сдержится — разобьёт зеркало.

— Это предсказуемо, — кисло усмехнулся я. — Если всё так, как вы говорите, тут и ребёнок бы понял, что государь к ней ломанётся. В общем, технические детали, мне кажется, не столь важны. Главное то, что она оказалась здесь.

— Она мёртвая, Никитушка, — как-то обречённо повторила бабка. — Она творит себе армию, но сама… ох, касатик, мне ить даже думать об этом холодно. Отца Алексия в наш мир вызвать было бы гораздо сложнее.

Я тоже невольно вздрогнул. Я не был уверен, что хочу это видеть. К тому же я был в той комнате в подземелье…

— Бабуль, но как она могла оказаться в подвалах собора?

— Про то у епископа Никона спрашивать надобно. Сами мы что угодно предполагать могём, да токмо истины так и не доведаемся.

— Ладно, с епископом потом разберёмся, — я сделал пометку в блокноте. — Слушайте, такого у нас в делах ещё не было. И надеюсь, что больше не будет.

— Тебе надобно встретиться с Ульяной, Никитушка.

Я поперхнулся.

— Что?

— Сокол ясный, ты не оглох ли на сто лет раньше времени? — бабка улыбнулась краем губ. — Ульяна ить… не злодейка она, ты не думай. Она делает то, что от неё требуют, ибо мужик тот, что мы слышали, власть над нею имеет. К тому же она искренне верит, что делает всё правильно. Люди идут к своим семьям.

— Бабуль, но у нас благодаря её талантам полгорода повоскресало! Ну ненормально ведь это!

— Потому и твержу тебе, поговори с ней. Токмо в её руках власть над воскресшими, боле никому они не подчиняются.

— И как я, по-вашему, её найду? — мне не нравилась эта идея. Мне вообще не нравилось думать о том, как сейчас может выглядеть женщина, умершая пять лет назад в подвале Никольского собора.

— Я думаю, она сама нас найдёт.

Ещё не легче!

— Она пойдёт к государю. Она ить и на небесах его любила… Так что мы просто окажемся рядом. Никитушка, да чего ж ты бледный-то такой! Невже испугался? Дык не бери в голову, на неё уж всяко какую-никакую иллюзию натянули, она обычным человеком выглядит. Просто поговори с ней.

Да уж. Задача, мягко говоря, не из рядовых. Бабка между тем подошла к государю, осторожно похлопала его по щекам.

— Вставай, Ваше Величество. Негоже государю русскому среди дня в бессознании пребывать.

Ресницы Гороха задрожали. Он шумно втянул носом воздух и резко открыл глаза.

— О. Никита Иваныч, бабушка… а вы тут откуда?

— Вы позвали, — выдал я первое, что пришло в голову.

— А ить верно. Ну тады по стопочке за конец трудового дня?

— Спасибо, на службе не пью.

— А бабуле?

— И она на службе не пьёт. Вы что-то от нас хотели, Ваше Величество?

— Я, Никита Иваныч, в упор не помню, зачем вас звал, — озадаченно поскрёб бороду Горох. Ну ещё бы, это ж не он нас звал — мы сами припёрлись. Собственно, и нам тут уже делать было нечего.

— Тогда мы пойдём?

— Идите с Богом, — кивнул Горох. Он из нашей встречи вообще ничего не помнил. Что ж, оно и к лучшему. Мне было бы куда более неловко, если бы он запомнил, что Яга осмелилась над ним колдовать, да ещё по моему приказу. Вряд ли это укрепило бы нашу дружбу.

Мы с Ягой не стали задерживаться и вышли во двор. Вечер был сказочный, самое то для неспешной прогулки. Бабка взяла меня под руку, и мы отправились в сторону отделения.

— Бабуль, ну вот как так может быть, что он не знает, кого впустил в город? Кому, как не царю, знать, что щиты отца Кондрата как раз и существуют для того, чтобы сюда не шастал кто попало!

— Никитушка, ты всё время забываешь. Это Ульяна. Когда речь идёт о ней, мозг государя нашего отключается. Ему пообещали встречу с ней — всё, на этом моменте он перестаёт мыслить в принципе. Кто это будет делать, как — неважно. Он бы и самого Кощея впустил, ежели б тот ему Ульяну пообещал.

Мне очень хотелось схватиться за голову. Яга успокаивающе погладила меня по руке.

— Не кручинься, сокол ясный. Дело сие завертелось — не остановишь… да токмо конец ужо виден скоро. Какой-никакой — а всё-таки.

И то верно. Я через силу улыбнулся.

— Бабуль, но почему всё-таки она, а не отец Алексий?

— Дык просто же, Никитушка. Чтобы человека с того света призвать, с кем-то из ныне живущих сильная связь повинна быть. И тот, кто на земле застался, готов на это должон быть, согласен в обряд сей чёрный душу свою вплести. А на отца Алексия — кого просить, отца Кондрата, что ли? Он на такое предложение и в ухо дать могёт, батюшка наш верой неистовой завсегда славился. Какой же самоубийца к нему пойдёт с просьбой перед зеркалом колдовским постоять? Нет, касатик, тут любящая душа повинна быть. Государь наш — самое то. Почему так сложно и идёт у нас это дело… да можно ли подумать было, что кто-то Ульяну, мёртвую давно, призывать вознамерится да мужа ейного для цели сией использовать?

Я кивнул. Всё это было очень маловероятно. Шахматная партия, просчитанная до мелочей. Боярин Шишкин обещает государю встречу с давно покойной супругой. От Гороха и требуется-то всего ничего — впустить в город человека, способного это сделать. И царь радостно бежит к отцу Кондрату: снимай, отче, защиту с города, ибо на то моя царская воля. Нужный человек проходит в Лукошкино, городит этот странный обряд с зеркалом… просчитывает, опять же, что Горох не сдержится и разобьёт зеркало, возвращая тем самым Ульяну из потустороннего мира в наш. Замечательно.

Плюс к тому Горох всеми силами старается скрыть свои похождения от нас, мы расследуем дело практически вслепую. Мотивы действий наших подозреваемых у меня в голове начали вырисовываться только сейчас, да и те — крайне смутно. Что ещё мне предстоит узнать в ближайшие дни, я и думать боялся.

Поговори с Ульяной — легко сказать. Как?! Её наверняка сторожат покруче царской казны, она единственный ключ к этой армии мертвецов. И — да, как она всё-таки оказалась в подвале? Я помотал головой. Не буду строить догадки, пусть мне об этом кто-нибудь расскажет. Мне до сих пор не хотелось лишний раз вспоминать фокусы движущегося лабиринта.

Размышляя каждый о своём, мы с бабкой вошли во двор отделения. Вечерело, солнце висело совсем низко над горизонтом.

— Батюшка воевода, — сунулся ко мне дежурный стрелец, — Федот, кучер бодровский, вас ужо дожидается. С полчаса как пришёл.

— Отлично, — обрадовался я. — Ну что, бабуль, пойдёмте допрашивать?

— Пойдём, Никитушка.

В тереме мы встретили уже знакомого мне мужика. При виде нас он встал с лавки и поклонился.

— Доброго здоровьичка, батюшка воевода. И тебе, матушка.

— Здравствуйте, гражданин. Присаживайтесь.

Он снова плюхнулся на лавку и принялся мять в руках шапку.

— Мне нужно, чтобы вы ответили на несколько вопросов. Говорите только правду, это в ваших же интересах. Попытка предоставить следствию ложные сведения приведёт к тому, что вы будете рассматриваться как соучастник преступления.

— Уразумел, батюшка-воевода, — кивнул он. — Спрашивай.

— Куда вы возили вашу хозяйку прошлой ночью?

— А, дык это… барыня среди ночи чойта поднялись, карету закладывать велела. Я ж ить обычно на ночь домой ухожу, от как сейчас, ибо ну чо мне ночью в поместье делать-то? На ночь охрана остаётся, фонарщики и в доме прислуга. А тут вот… удивился я, но раз барыня велит — дык остался и я. Коней запряг, тут она спустилась. А ночь тёмная, токмо одни фонари наши по улице. Выехали мы, стало быть.

— Вас кто-нибудь сопровождал?

— Никак нет, вдвоём мы. От токмо я да боярыня.

— Куда поехали?

— К западным воротам. Зачем — не ведаю, ибо планы хозяйские токмо их касаемы. Ворота прошли быстро, ибо барина да барыню при выезде да въезде стрельцам задерживать не дозволено. Выехали на дорогу.

Я оторвался от записей и искоса взглянул на бабку, она едва заметно кивнула. Значит, всё чисто, не врёт кучер. Замечательно.

— А дале не знаю, что и сказать тебе, батюшка воевода. Вышла барыня да в карету другую пересела. Не наша карета, не из поместья, и кони не наши. И мужик какой-то ими правил. А мне было велено назад возвертаться да спать ложиться, ибо обратно барыню доставят. Я и повиновался. Уехали они, а я подождал немного, да и в город повернул.

— Вы видели, что за вами следят? За каретой боярыни следовали царские стрельцы.

— Не обертался, но слышал, — кивнул Федот. — Но барыня повелела ехать и дурью не маяться, я и…

— Когда ваша хозяйка пересаживалась в другую карету, стрельцы поехали за ней или за вами?

— А чего ты у меня спрашиваешь, батюшка воевода? — удивился он. — Ты б у них самих и спросил.

— Отвечайте на вопрос.

— За ней они последовали, прочь из города. Я назад один ехал, никого боле не видел.

— Убили тех стрельцов, Федот, — подала голос бабка. — Посему у них спросить мы не можем.

— Господи помилуй! — перекрестился кучер. — Да за что ж их, матушка?

— Вот это мы и пытаемся выяснить, — вместо бабки ответил я. — Значит, больше в ту ночь вы вашу хозяйку не видели?

— Истинно.

— А куда она могла ехать, что там находится?

— Земли барина, но сам я там не был ни разу. Ежели ей за город надобно, дык то обычно вдвоём они едут, тогда Демьян везёт. Но вчерась карета не наша была, не из поместья.

— Это я понял. И кучера вы тоже не знаете.

— Ага. Батюшка воевода, ты ежели хочешь знать, куда барыня ездит, дык ты у ей самой спрашивай, ибо коли по делам своим личным ей надобно — она одна едет, верхом. Никому её сопровождать не дозволяет.

Ну да… Маргарита мне всё, конечно, расскажет. Честно говоря, я надеялся, что разговор получится более продуктивный. Не то чтобы Федоту было что скрывать… просто он и сам практически ничего не знал. Боярыня подстраховалась.

— А почему она сама не поехала ночью, а попросил вас отвезти её?

— А дык… сундук у ей был. Небольшой, но к седлу не прицепишь.

— Где сейчас этот сундук?

— Про то не ведаю, она его с собой забрала. Мужик тот помог ей его в карету переложить, да они и уехали.

Я записал и про сундук тоже. Чёрт возьми, яснее по-прежнему не становится.

— Где сейчас боярыня?

— Дома, где ж ей быть. С барышней да гостями замежными.

Вот казалось бы, почему не прибегнуть к уже проверенному способу и не явиться к воротам бодровского поместья с еремеевской сотней в полном составе? Казначея Тюрю, к примеру, мы пытались арестовать именно так. И к Мышкиным я вломился во главе стрелецкого отряда. И ещё пару раз мы брали подозреваемых в ходе открытого штурма. Самое простое ведь и в девяноста девяти случаях из ста сработает. Проблема в том, что сейчас мы напоролись на единственный, сотый случай. Штурмовать огромное поместье Бодровых, охраняемое гарнизоном едва ли не бóльшим, чем сотня Еремеева, неминуемо означало кровопролитный бой. В котором, к слову, могут пострадать и мирные жители. Я был в тупике. Я честно не знал, как к ним подобраться. Бабка тоже не знала. Мы беспомощно переглянулись.

— Токмо мой способ и застаётся, — вздохнула Яга. Я кивнул. У меня тоже других вариантов не было.

— Можете быть свободны, — вновь повернулся я к боярскому кучеру. — Спасибо за помощь следствию.

Федот встал, поклонился и как-то выжидающе уставился на меня.

— Воевода, дык ты барыню арестовать смогёшь?

Я удивлённо приподнял бровь. Мужик смутился.

— Не, ты не подумай чего, батюшка. Она баба строгая да вздорная, но лишний раз слуг не забижает. Да ить тока ведьма ж она!

Опять.

— Да почему она ведьма-то? — ну в самом деле, забодали уже. Все твердят, что она ведьма, но доказать никто не может. То ли просто эпитет такой?

— Не ведаю, а токмо…

Понятно.

— Если вам нечего больше сказать, можете быть свободны, — я указал ему на дверь. С домыслами мы работать не можем, их к делу не подошьёшь. Мужик всё понял, поклонился ещё раз и дунул вон из терема. Мы с бабкой остались одни.

— Темнеет, Никитушка. Ещё час где-то — да и пора будет. Ты ужо собирай стрельцов, сколько нужным сочтёшь, и готовьтесь. На серьёзное дело ить пойдёшь, уж не на смерть ли тебя отправляю?

— Бабушка! На смерть вы меня отправляли, когда я в подвалы полез, сейчас-то что? Вы же сами сказали, там все спать будут. Мы обыщем поместье, возьмём с собой Маргариту и вернёмся.

— Дык ить одному Богу известно, какие у них там ловушки понатыканы… — перекрестилась бабка. — Ты ужо осторожней, касатик, ибо и так места себе не нахожу.

— Я постараюсь, — ободряюще улыбнулся я.

— Ну вот и замечательно. Давай-ка ужинать, сокол ясный, как же ж я тебя голодного на такое дело отпущу?

Я не стал возражать. Помог бабке поставить на стол миску вареников и крынку сметаны, она принялась раскочегаривать самовар. Митьке была выдана отдельная порция, и он увлечённо чавкал в сенях. Я вышел во двор, велел ребятам вызвать сюда Еремеева с десятком молодцов. Я старался ни о чём не думать. Смысла гадать всё равно нет, будем разбираться по ходу дела. Все нити следствия вели к Бодровым. Честное слово, мне с Кощеем воевать было проще, чем с ними. Я бы с удовольствием поменял противника, да вот только кто ж меня спрашивает?

Пока мы ужинали и пили чай, совсем стемнело. Стрельцы зажигали фонари. Во дворе постепенно собирались ребята, выбранные Фомой для ночного похода на боярское подворье. Все сосредоточенные, серьёзные, знают, что не на увеселительную прогулку идут. Вооружены так, словно против орды шамаханов драться предстоит: бердыши и тяжёлые пищали. Огнестрельное оружие в этом мире, конечно, весьма своеобразное, эту дуру пока перезарядишь — все враги разбегутся. Но другого нет.

Приехал и сам Фома. Спрыгнул с коня, прошёл в терем. Я встал, чтобы пожать ему руку.

— Вечера тебе, Никита Иваныч. И тебе, матушка. Что, воевода, завертелось дело — не остановишь? В медвежью берлогу полезем ныне?

— Полезем, — кивнул я. — Что-то у меня такое чувство, что мы там на самого боярина наткнёмся.

— Очень может быть, — кивнул Еремеев. — Да токмо ты ж объясни толком, на кой мы к ним идём таким составом?

— Мне нужна Маргарита. На допрос мы её вызвать не можем, со мной она говорить отказывается. А вот мне с ней — очень надо.

— Околдую я их, уснут все, — пояснила Яга. — Найдёте бабу сию да сюда притащите, а я ужо с ней по душам побеседую. Ибо все ниточки к ним тянутся.

— А, ну ежели так… — Еремеев кивнул с некоторым облегчением. — А то знаешь, Никита Иваныч, не хочу я боле никого хоронить. Мне тех двоих хватило. Ваньку родичам отвезли, у него мать да сестра малáя, а Игнашка пропал. Куда он пропал, кому он вообще нужен… не разумею.

— Вот это и выясним.

— Пора, ребятушки, — поднялась со своего места бабка. — Сонное заклятье — дело недолгое, покуда дойдёте — ужо сотворю. Ворожить я и отседова могу, мне с вами переться нужды нет. Как придёте на место — дык там ужо все спать будут сном беспробудным. Лестницу вона в сарае возьмите, пригодится она вам.

— Зачем? — не понял Еремеев.

— Ты ворота бодровские видел? Мы этот механизм снаружи не откроем, через забор лезть придётся, — пояснил я. Фома понимающе кивнул. Бабка перекрестила нас на прощание, и мы вышли во двор. На небе загорались первые звёзды. Народ в Лукошкине спать ложится рано, на улицах уже было почти пусто.

— Митька! — окликнул я нашего младшего сотрудника.

— Слушаю, батюшка воевода! Какую службу опасную справить надобно?

— Тащи лестницу из сарая.

Я обвёл взглядом небольшой отряд стрельцов. Они в ответ смотрели на меня выжидающе.

— Значит так, парни. Выдвигаемся к поместью боярина Бодрова. Бабушка обещала наслать на всех, кто там сейчас находится, сонное заклятие, поэтому открытого боя не будет. Но всё равно соблюдаем предельную осторожность. Наша задача — обыскать поместье на предмет всего, что может показаться подозрительным, а также доставить в отделение жену боярина для дальнейшего допроса.

Бравые еремеевцы дружно кивнули. Лишних вопросов не задавали, молча построились парами и ждали лишь моей команды. Митька притащил лестницу.

— Пора, — распорядился я. Дежурные стрельцы открыли ворота, и наш небольшой отряд двинулся в путь.

* * *

Шли молча. Задача как-то не располагала к непринуждённой беседе. Настроение стрельцов понемногу передалось и мне. Я начал думать, что сонное заклятие, наложенное Ягой, не слишком нам поможет. Я привык считать Бодрова клиническим идиотом, бабка придерживалась того же мнения. Более того, она была уверена, что его действиями управляет Маргарита. Теперь же мне казалось, что не всё там так однозначно. Схватить их сейчас — одну боярыню или их обоих — будет не проще, чем выволочь медведя из берлоги.

Тем временем окончательно стемнело. Единственным источником света была луна, ломоть которой застыл в безоблачном небе. Редкие звёзды лениво перемигивались в недосягаемой вышине. Начало мая — я люблю это время. Если бы не свалившееся на нас дело, что занимало сейчас мои мысли, я бы нашёл куда более приятные способы провести время. В кромешной темноте мы подошли к воротам бодровского поместья. Фонари по периметру не горели — очевидно, бабкино заклятье настигло здешних обитателей до того, как они успели зажечь освещение. Ладно, не страшно. На этот случай у нас есть факелы.

Открыть ворота снаружи у нас бы и в самом деле не получилось. На них не было ни ручек, ничего, за что можно было бы зацепиться. Створки соприкасались настолько плотно, что вогнать между ними какой-нибудь рычаг тоже не представлялось возможным. Мы ненадолго остановились, собираясь с духом.

— Ну что, ребята, начнём, — я кивнул в сторону ворот. — Митька, ставь лестницу.

Наш младший сотрудник легко, словно тростинку, перевернул вертикально массивную деревянную лестницу и уже собирался прислонить её к забору. Тишина стояла такая, что мы слышали дыхание друг друга.

Прислонить её к забору он не успел — ворота пришли в движение. Медленно и бесшумно створки поползли в стороны, управляемые механизмом изнутри. Нас в тот момент явно посетила одна и та же мысль: если все спят, то кто, чёрт возьми, сейчас открывает нам ворота? Оцепеневшие не столько от страха, сколько от неожиданности, мы стояли перед разъезжающимися в стороны воротами. Стрельцы за моей спиной принялись лихорадочно креститься. Митька уронил лестницу, и она плашмя бухнулась на землю, подняв тучу пыли. Сам он рухнул на колени и, тоже крестясь как заведённый, принялся бормотать «Отче наш». Ворота остановились.

Пытаясь унять внезапную дрожь в руках, я поправил фуражку. В бабкиных способностях я не сомневался. Если она говорит, что все спят, — значит, все спят. Тогда кто?!

В открывшемся проёме стоял невысокий изящный мужчина. В руке он держал зажжённую лампу на длинной цепочке.

— Добро пожаловать, Никита Иванович.

В поистине гробовой тишине голос прозвучал неожиданно громко. У меня задрожали колени. Разумеется, от неожиданности, — я был уверен, что все спят. Не от страха. Мне было стыдно в этом признаваться самому себе. Стрельцы стояли за моей спиной, разинув рты. Митька безостановочно крестился.

— Не стойте на пороге, прошу вас.

Я честно старался идти ровно. Кем бы ни был этот человек, ему совершенно незачем знать, что участковый шагает на ответственное задание на ватных ногах. У меня похолодело в груди. Сами подумайте, я пришёл к воротам бодровского поместья в полной уверенности, что все здешние обитатели погружены в колдовской сон. А теперь внезапно выясняется, что… не все.

— Позвольте отрекомендоваться, — мужчина поставил лампу на какой-то чурбак у ворот и церемонно поклонился. — Пан Матеуш Твардовский. Полагаю, всё это время вы искали именно меня.

Я шагнул ближе и в неярком свете лампы постарался его рассмотреть. Обычный человек, не какая-то жуткая сущность вроде Кощея. Достаточно молодой, по европейской моде гладко выбритый. Одет он был тоже по-заграничному.

— Теперь, когда вы наконец меня нашли, надеюсь, вы не откажетесь провести этот вечер в моём обществе.

Он говорил с едва заметным акцентом. А ещё — мне почему-то казалось, что он смеётся надо мной. Было что-то неуловимое в его безукоризненно-вежливых интонациях.

— Прошу вас и пана сотника проследовать за мной, — он отвесил ещё один церемонный поклон, теперь уже в сторону Еремеева. — Остальным не следует так уж бояться — здешние обитатели спят, все до единого. Передайте моё искреннее восхищение способностями пани Яги. Если бы она была здесь, я с превеликим уважением поцеловал бы ей руку.

— А вы почему не спите? — с убийственной глупостью брякнул я. Пан Твардовский развёл руками.

— Увы, сегодня у меня бессонница.

Ирония в его голосе стала чуть более явной. Еремеев наконец отошёл от шока.

— Да ты смеёшься ли над нами, стервь забугорная! — взревел он и, выхватив саблю, бросился на поляка. Тот и бровью не повёл. Он стоял к Фоме вполоборота и даже не смотрел в его сторону. Но внезапно сотник словно натолкнулся на невидимую преграду, а в следующий миг пальцы его разжались, и сабля со звоном упала на землю. Я поражённо застыл. Из горла Еремеева вырвался странный булькающий звук.

— Пан сотник, в цивилизованной Европе столь грубые методы не приняты, — укоризненно заметил этот странный человек — так, словно Фома ему в толпе на ногу наступил. — Я не сторонник насилия, поэтому предлагаю побеседовать мирно.

Мы с Еремеевым переглянулись. Вид у сотника был абсолютно ошарашенный. Да и я, признаться, дышать забывал. Кто это вообще?! Как он смог настолько непринуждённо остановить Еремеева, даже не прикоснувшись к нему? И как он устоял против бабкиного колдовства? Я попытался собрать мысли в кучу.

— Кто вы такой?

— Скажем так, я деловой партнёр пана Бодрова. Вам больше по вкусу беседовать вблизи ворот? Что ж, не смею настаивать.

Еремеев наклонился, подобрал саблю и сунул её в ножны. Одного раза ему хватило, больше он нападать на поляка не пытался. Тот вновь взял свою лампу — она закачалась за цепочке — и приглашающе махнул рукой. Я пожал плечами и, поманив за собой Еремеева, шагнул на территорию поместья. Поляк что-то нажал (я в темноте не видел), дёрнул за какой-то рычаг в углу, и ворота поехали назад, отсекая нас от остального отряда. Я инстинктивно рванулся было на волю, но тут же передумал. Я пришёл сюда искать ответы.

— Вы храбрый человек, Никита Иванович.

Он чем-то напоминал мне Алекса Борра. Разве что в манерах поляка не было высокомерной брезгливости, столь надоевшей мне при общении с австрийским послом. Твардовский разговаривал подчёркнуто вежливо, и всё-таки я не мог избавиться от ощущения, что мы для него — что-то вроде забавных зверушек.

— Признаться, я не умею зажигать большие фонари, — невозмутимо сообщил он, ведя нас по аллее к парадному входу. — Благодаря же вашей уважаемой бабушке все фонарщики спят. Поэтому я вынужден вести вас в господский дом — там есть возможность зажечь свет.

Мы с Фомой просто следовали за ним. У нас и выбора-то не было, что мы могли? Напасть на него — бессмысленно, я видел, как он остановил Еремеева. Развернуться и уйти? Ну нет уж. Если он хочет нам что-то рассказать — пусть рассказывает.

Мы поднялись по уже знакомой мне лестнице. Твардовский открыл тяжёлую входную дверь, и мы с Фомой вслед за ним шагнули в темноту особняка. Кажется, он вёл нас в гостиную. Я смутно различил уходящие влево и вправо коридоры на мужскую и женскую половину. Неожиданно мне пришла в голову мысль, от которой у меня вновь похолодело в груди: Лариска тоже где-то здесь, абсолютно беспомощная, спит под влиянием бабкиного колдовства. В доме, который полностью находится во власти этого странного человека.

Как вообще он смог противиться бабкиной магии? Я много раз видел, как колдует наша эксперт-криминалист, у меня не было повода сомневаться в её силах. Я помотал головой, прогоняя назойливые мысли. Если он захочет — он сам нам всё расскажет.

— Прошу вас садиться, — Твардовский поставил лампу на стол и зажёг семь свечей в круговом серебряном подсвечнике. Стало гораздо светлее, и я смог лучше рассмотреть нашего странного собеседника. Он действительно был молод — может, на пару лет старше меня самого. Правильные черты лица, тонкие губы. Ничего такого, за что мог бы зацепиться взгляд, — совершенно обычный человек. Однако я уже успел убедиться, что безобидная внешность обманчива.

Мы с Фомой плюхнулись на диван, на котором я уже сидел во время своего первого визита сюда. Твардовский расположился в кресле напротив.

— Пан сотник, прошу меня извинить. Возможно, я был чересчур резок с вами, — он улыбнулся краем губ. — Видите ли, я не боец. Я очень плохо владею оружием и практически бесполезен в схватке. Многих людей пугает то, как я защищаюсь.

Фома лишь неопределённо засопел. По-видимому, он ещё не отошёл от шока.

— Никита Иванович, вы настолько активно пытались меня найти, что это стоило жизни почтенной пани, — укоризненно заметил поляк, повернувшись ко мне.

— Марфа Ильинична сама сделала свой выбор.

Я не понимал его. Я вообще не видел смысла ему сейчас разговаривать с нами. Уже одно то, что этот человек успешно сопротивлялся бабкиному колдовству, говорило о том, что он не так прост, как выглядит. Я попытался вспомнить, что именно бабка говорила про нашего потенциального противника. Он не слишком силён в плане магии, но предусмотрителен и умеет не оставлять следов. Очень похоже.

— Она многое знала, — задумчиво продолжил поляк, — и пользовалась безмерным нашим доверием. Разумеется, она не могла допустить, чтобы планы столь уважаемого человека, каковым является пан Бодров, стали известны милиции. Ваша вина в её смерти довольно однозначна, вы не находите? В этом деле вы, пан следователь, проявили себя не лучше, чем те, с кем вы воюете. На ваших руках как минимум две смерти — а будут ещё.

— Что вы имеете в виду? — нахмурился я.

— Всему своё время, Никита Иванович. У нас есть время, чтобы обсудить то, что может вас интересовать. Я готов ответить на ваши вопросы.

— Зачем вы это делаете? Я должен арестовать вас как государственного преступника, и не сомневайтесь, я это сделаю.

— Не сомневаюсь. Но я хочу, Никита Иванович, чтобы вы поняли: мир здесь не делится на добрых и злых. В вашем мировосприятии всё либо чёрное, либо белое, все ваши предыдущие дела до однообразия скучны. Моя задача — показать вам, что времена сказочных врагов прошли. В этом деле вы воюете с самим собой, пан следователь. Время делать выбор.

— Прекратите говорить загадками. Что вообще вы здесь делаете?

— Помогаю уважаемым людям восстановить правильность хода истории, — вновь улыбнулся Твардовский. — Меня вызвали в город исключительно с этой целью.

— Кто вас вызвал?

— Пан Бодров и его прекрасная супруга. Смею предполагать, кстати, что вы пришли сюда, чтобы арестовать её. Так вот не тратьте время, её здесь нет. Из хозяев в доме только панна Лариса, но она спит.

Мне нечего было ответить. Если честно, у меня в первые же минуты знакомства с этим странным человеком возникла предательская мысль, что Маргариту мы упустили. Разумеется, она поняла, что в доме опасно. И что милиция, имея в штате прославленную колдунью, что-то да придумает. Вот мы и придумали, но… поздно.

— Если желаете, можете вести записи, пан следователь. С вашего позволения, я начну. Ещё прошлой осенью, вскоре после раскрытия вами дела о летучем корабле, ваш государь имел приватную беседу с уважаемым боярином Бодровым. Ваша страна слишком долго существует, не имея наследника. Государь был женат четырнадцать лет, и брак этот был бесплодным. Вы можете логично предположить, что в случае прерывания династии трон займёт семья господина Бодрова — в истории так уже случалось. Однако смена правящего рода всегда сопровождается смутой. Это трудный процесс, Никита Иванович, и в нём всё далеко не безоблачно. Гражданские войны ослабляют государство, поэтому правитель должен приложить все усилия, чтобы этого избежать. Пан Бодров предложил государю логичный выход — отдать ему в жёны свою младшую дочь, панну Ларису. Девица отличается крепким здоровьем, и можно не сомневаться, что она сможет подарить стране наследников.

— И Горох отказался?

— Совершенно верно. Государь сказал, что скорее пойдёт в монастырь, чем породнится с семьёй панны Ларисы. На мой взгляд, абсолютно необдуманное решение, однако то был его выбор. Вскоре после этого разговора царь, по-видимому, опасаясь, что пан Бодров продолжит свои попытки женить его на панне Ларисе, прилюдно объявил о своём желании связать себя узами нового брака и повелел отправить гонцов в сопредельные государства. Дальнейшие события в принципе вам известны.

Я кивнул. Ко мне постепенно приходило понимание, что в целом, относительно мотивов всего этого дела, мы с бабкой были правы.

— Это был личный выбор русского царя, однако в результате на трон взошла не та женщина. Выбирая Лидию на роль царицы, Его Величество не посоветовался с боярской думой, с самыми уважаемыми людьми государства.

— Как вы правильно сказали, это его личный выбор, — заметил я. — Он прежде всего выбирал себе жену, а это уже не боярское дело.

— Вы ошибаетесь, Никита Иванович. Прежде всего он выбирал царицу. Кандидатура Лидии не была согласована с боярской думой. Все уважаемые люди поддерживали панну Ларису.

От этого словосочетания, «уважаемые люди», меня уже начинало потряхивать.

— Горох не марионетка боярской думы! Он женился на той, на ком захотел.

— А должен был — на той, которую ему предлагали, — совершенно невозмутимо возразил поляк. Он действительно не видел в этой ситуации ничего странного. Нет, подумать только: царю предполагалось укладываться в постель с девицей, которую ему подсовывают бояре! Бред какой-то.

— Вы не понимаете ответственности царя перед народом, — вновь едва заметно улыбнулся Твардовский. — Правитель не принадлежит себе, ему следует действовать исключительно в интересах своей страны. Если интересы страны ущемляются, на их защиту встаёт дума.

— Скажите просто, Лидия не устраивает бояр, потому что ей трудно управлять. А боярам нужна ещё одна марионетка.

— А это уже, пан следователь, не наше с вами дело. Не ваше, поскольку вы не входите в круг лиц, допущенных к управлению страной, и не моё, так как я вообще иностранец. Просто примите как данность: австрийская принцесса Лидия — не та, кого уважаемые бояре готовы видеть на троне.

— И из-за этого весь сыр-бор? — кисло улыбнулся я.

— Это достаточно веская причина. Разумеется, уважаемые люди не готовы терпеть подобное пренебрежение интересами государства.

— И своими собственными.

— Это, опять же, не наше дело. Государь женился вопреки воле думы.

— Слушайте, вам не кажется, что вы несёте бред?

— Нисколько. Впрочем, давайте оставим этот бессмысленный идеологический спор. Как я уже сказал, я был вызван сюда, чтоб помочь уважаемому пану Бодрову восстановить правильный ход истории. Поскольку государь был уже женат, а панна Лариса помолвлена, их брак больше не был возможен. Однако способы исправить ситуацию всё ещё были. Я долго учился в Европе, пан следователь, и владею некоторыми знаниями. В моих силах было изменить мнение государя относительно своей скоропалительной женитьбы не на той.

— Призвать Ульяну? Мёртвую вот уже пять лет?

— Лучше мёртвая, но Ульяна, чем не в меру эмансипированная австриячка-бесприданница, — резко ответил поляк. Маска безукоризненной вежливости на миг дала трещину, но он тут же взял себя в руки. — Поймите, Никита Иванович, влияние Ульяны на государя куда более плодотворно. Он любил её и, как бы ни пытался доказать нам обратное, продолжает любить. Он так и не смог отпустить её. Мы действовали исключительно в интересах страны.

— Но смысл? — я попытался отвлечься от общей абсурдности его рассказа. — Ульяна так и не смогла родить наследника.

— И снова-таки, для страны лучше бездетный брак с Ульяной, которая готова исполнять волю уважаемых людей, нежели наследники от австрийской принцессы. Да, династия прервётся, но это будет меньшим из зол. Именно поэтому панну Ларису выдают за человека, который впоследствии сможет возглавить страну.

Я вытаращил глаза. Выходит, их настолько не устраивает Лидия, что они предпочтут смену династии, чем брак Гороха с ней? Бред, полный бред. Бодров рехнулся.

— Во время последнего визита пани Бодровой во Францию я имел с ней продолжительную беседу. Пани пригласила меня в Лукошкино, пояснив всю важность миссии, которая мне предстоит. Поскольку я обладаю необходимыми знаниями, я согласился. Я приехал в город, и сам государь лично пропустил меня. Вы же не будете продолжать упорствовать в том, что мы делали что-то противозаконное? Его Величеству честно сообщили, что ему предстоит встреча с покойной государыней, и он с радостью позволил мне войти в город. Он действовал абсолютно добровольно.

— Вы подло воспользовались его чувствами к первой жене.

— Исключительно в интересах государства. Заметьте, Никита Иванович, я предпочитаю действовать мирно. Государь лично дал боярину Шишкину согласие участвовать в нашем обряде. Я не посмел бы принуждать монаршую особу. Я поставил зеркало и запретил Его Величеству прикасаться к стеклу. Если бы я промолчал, вы могли бы обвинить меня в сокрытии от него необходимых сведений. Однако я был предельно честен. И всё же государь нарушил мой запрет — более того, он разбил зеркало.

— Зачем вы пытаетесь меня обмануть? Вы знали, что он его разобьёт!

— Верно. Но, заметьте, это тоже было добровольно.

— Это подло.

— Возможно, но другого выхода у нас не было. Особенно сейчас, в свете того, что Лидия ожидает дитя. Мы не можем допустить рождения этого ребёнка.

— Вы не посмеете навредить ей!

— Мне это и в голову не пришло. Я противник любого насилия, Никита Иванович. Однако дело было сделано: разбив зеркало, Его Величество не позволил супруге вернуться в загробный мир. Вместо этого душа Ульяны вновь оказалась в том теле, каковое покинула пять лет назад в подвале Никольского собора. Разумеется, от этого тела мало что осталось, но здесь я уже ничего не мог сделать. Прежде чем Ульяна смогла передвигаться и говорить, над ней колдовали специально обученные люди. Не я, моей задачей было вытащить её в наш мир. Видите ли, пан следователь, эта женщина была необычайно талантлива ещё при жизни. Она умела исцелять. Проанализировав всё, что мне рассказали о покойной государыне, я предположил, что ей может быть доступно нечто большее. И я встретился с ней сам. Мы начали с собаки, пан следователь. Кто отравил этого пса — не знаю, но надеюсь, его убийца встретит похожую смерть. Пса доставили по моему приказу. Это было несложно, сторож спал, и могилу успели привести в исходный вид.

Я замер. В памяти мигом всплыло собачье кладбище, расположенное в пронизанном солнцем лесу. Да, всё началось с собаки.

— Я не ошибся, Ульяна с радостью использовала свои способности. Пёс поднялся практически сразу. Разве мы совершили грех, пан следователь? Животное вернулось к своему хозяину. Я сказал Ульяне, что воскрешение умерших есть доброе дело, поскольку они вернутся к своим безутешным семьям. Где я был неправ, Никита Иванович?

Я молчал. Мне было страшно. Люди, у которых такое творится в головах, безнаказанно ходят по земле.

— Мы не забирали её из подвала, какое-то время Ульяна находилась там.

— Как она вообще туда попала? — задал я давно мучивший меня вопрос. Поляк невозмутимо пожал плечами.

— Про то не знаю. Если хотите, можете спросить у епископа Никона. Разумеется, я знал, что создание неживых-немёртвых подвластно лишь святым праведникам. Я не ошибся в Ульяне, а в скором времени вышел и на отца Алексия. Но здесь я не успел. Вы помешали мне, Никита Иванович. Я не успел с ним поговорить, священник умер во второй раз от любезного вмешательства вашей уважаемой бабушки. Это ваша и только ваша вина, пан следователь. Впрочем, у нас оставалась Ульяна. Я сказал ей, что через некоторое время отведу её к государю, поскольку он до сих пор её любит.

«Cie kocha», всплыло в моей памяти.

— Она охотно слушает меня, Никита Иванович. Через неё я могу управлять армией.

Внезапно до меня донёсся отзвук далёких выстрелов. Еремеев тоже его услышал. Мы одновременно вскочили с дивана.

— Что это?!

— Это? — невозмутимо переспросил поляк. — Это государево войско расстреливает народ на Червонной площади.

У меня потемнело в глазах.