Дело делом, а честь честью (джен)

Маленькому Саше пять. Он вполне уверенно стоит на ногах, знает счет до десяти, начал осваивать грамоту, любит свою лошадку-качалку, игры на свежем воздухе и точно знает, когда у него день рождения. А ещё Саша хочет стать пиратом. Поэтому накануне своего шестого дня рождения, он ложится спать, загадывая получить в подарок что-нибудь пиратское. Например, настоящую саблю. У него, конечно, уже есть сабля, но детская, деревянная, несерьезная. С такой уважаемым пиратом не стать. Детский праздник удаётся на славу. Саша охотно и с явным удовольствием принимает подарки, радостно смеётся, участвует во всех играх, с аппетитом съедает кусок именинного пирога и приходит к выводу, что жизнь в шесть лет прекрасна. Ещё лучше становится вечером, когда он рассматривает подарки. Замечательный набор солдатиков, кукольный театр, настоящий корабль, хоть и маленький. Теперь представлять своё пиратское будущее ещё интереснее! Но едва ли не лучше всего — треуголка. И пусть новой сабли у него пока нет, маленький Саша чувствует себя настоящим пиратом.

* * *

Саше десять. Он уже взрослый мальчик, сносно знающий арифметику, словесность, географию и французский. Свободное от занятий время он предпочитает проводить на воздухе. Больше всего удовольствие доставляют конные прогулки, но и уроки фехтования приносят немало радости, особенно когда тот или иной приём наконец покоряется. О своих планах стать пиратом Саша уже почти не помнит, но на выход по-прежнему надевает треуголку. Та, что была подарена пять лет назад, уже поизносилась, так что в какой-то момент была заменена новой. Незадолго до своего одиннадцатилетия Саша, размечтавшись, представляет себя храбрым адмиралом, ведущим в бой целую эскадру. С кем именно придётся воевать, не так уж важно.

* * *

Александру пятнадцать. Вот уже почти год он воспитанник Санкт-Петербургского кадетского корпуса. Не сказать, что его не привлекает учеба, просто реальная жизнь оказалась не слишком похожа на героические мечты. Строгий распорядок дня, не менее строгие педагоги, занятия строевой подготовкой и сложная военная наука — всё это на первых порах оказывается таким непривычным и чужим, что Александр даже подумывает отказаться от карьеры военного. Но как объяснить своё решение отцу, он не знает, а по какой стезе пойти в гражданской службе, не имеет представления. В этой новой жизни он первое время находит отдушину в уроках фехтования и верховой езды. Потом сходится с несколькими однокурсниками, и всё становится чуть веселее. Увольнительных кадетам не полагается до Рождества, поэтому Александр довольно часто пишет домой. А ещё много читает. Светское платье воспитанникам корпуса носить не полагается, в том числе во время коротких отпусков на праздники, и следующие шесть лет Александр треуголку не надевает: не по уставу.

* * *

Учиться, когда страна воюет, необычайно трудно. И Александр и его приятели, за прошедшие годы ставшие друзьями, внимательно следят за всеми успехами и неудачами армии, рвутся в бой и мечтают (а как же иначе!) когда-нибудь выиграть сражение. Незадолго до своего двадцать первого дня рождения Александр получает чин подпоручика артиллерии, недельный отпуск и направление в полк для прохождения дальнейшей службы. Родители трогательно радуются приезду сына: матушка любуется новым мундиром, волнуется о будущем и, как подозревает Александр, плачет ночами; батюшка дарит пару пистолетов и молча прижимает к груди в крепком объятии. В полк Александр прибывает в январе, а в марте — оказывается на льду Ботнического залива в составе отряда Барклая де Толли. В холоде ночи, обступающей со всех сторон три с небольшим тысячи человек, Александр Христофорович мучительно пытается согреться и надеется на здравый смысл командования: меховой тулуп, порция водки и сала, конечно, вселяют надежду, что в этой ледяной пустыне можно выжить, но лучше двигаться вперед, пусть бросив все пушки и обозы с припасами и дровами, чем замерзать в темноте. Когда над ледяными торосами Балтики поднимается скупое мартовское солнце, Александр Христофорович не без удивления обнаруживает себя живым. И невероятно радуется, когда на пути совершенно измотанного отряда попадаются два шведских корабля, закованных в лёд. Солдаты и казаки разбирают их на дрова. Это даёт возможность пережить следующую ночь. На утро, после короткого боя, отряд де Толли занимает шведский городок Умео, Александр Христофорович получает бесценный опыт боя в зимних условиях и впервые видит кошмары. Ему снится, что его корабль затерло льдами, треуголку сорвало ветром, а сам он с командой обречен замерзать посреди белой безжалостной пустыни. Кажется, именно в эту весну у него появляются первые седые волосы.

* * *

Через несколько военных лет к опыту зимних боев прибавляется опыт боёв под жарким солнцем и проливными дождями, тягость отступлений и несколько ранений. Печальную осень 1812 года Александр Христофорович встречает в расположении армии Багратиона в должности адъютанта штаба артиллерийского полка. Командование ценит его аккуратность, умение работать с людьми и крепкие нервы. Сам он в глубине души признаёт, что канцелярская работа привлекает его всё больше, и время от времени задумывается, что будет делать, когда закончится война. Если, конечно, он доживет до её завершения. Редкие письма из дома всё чаще внушают тревогу за здоровье родителей, но об отпуске и думать нечего, поэтому Александр Христофорович всё чаще вспоминает те обрывки молитв за здравие, что ещё не окончательно забылись.

Битву на Бородинском поле Александр Христофорович помнит урывками. Как дурной сон, навалившийся под утро. Что это сражение может оказаться для него последним, стало понятно практически сразу, но командование, насколько возможно, держало адъютантов при себе. Потом отправили передать очередной приказ на батарею. Пороховой дым, стоявший над полем, практически не рассеивался. Со стороны позиций противника слышались стоны раненых, которых просто не было возможности выносить с поля боя. Время от времени раздавалось ржание коней, потерявших седоков или попавших под шальное ядро. Где-то по пути на батарею с головы Александра Христофоровича сорвало адъютантскую шапку. В горячке сражения не сразу нашлись нужные командиры, пришлось и саблю из ножен вынуть, и помочь канонирам перезарядить пушку, потерять и снова отыскать коня, но приказ всё же удалось передать и, насколько было возможно, проследить за исполнением. Последнее, что запомнилось в этой смертной круговерти сражения, — низкий гул летящего снаряда и чей-то отчаянный крик. Потом пришла темнота.

Когда сознание возвращается, на Александра Христофоровича обрушиваются запахи крови, пота, лекарств и отчаяния. Не без усилий разлепив веки, он обнаруживает себя на койке военно-полевого госпиталя. Попытка пошевелить руками, ногами и вообще осознать серьезность ранений приводит к заключению, что в этот раз смерть отчего-то обошла его своим вниманием. Нестерпимо болящая голова, звон в ушах и общее состояние свидетельствуют о контузии. По счастью, лёгкой, иначе состояние было бы куда хуже. Хочется пить и, если будет такая возможность, выйти на воздух. Попытка сесть оказывается удачной только с третьего раза.

Несмотря на то, что госпиталь переполнен и относительно легко раненых стараются как можно скорее вернуть в строй, Александр Христофорович, после того как встал на ноги, проводит здесь целую неделю. Сначала по состоянию здоровья, потом — потому что сбивающимся с ног врачам, которых отчаянно не хватает на всех, нужна помощь. Перевязка — дело не особенно сложное, и Александр Христофорович помогает товарищам по оружию в меру своих способностей. Именно во время перевязки он и обращает внимание на одного из раненых. Среднего роста, черноволосый и черноглазый, очень скупой на эмоции, с удивительно прямой спиной и, похоже, рубленой раной от плеча через всю грудь, он отчего-то привлекает внимание. Во взгляде и наклоне головы незнакомца Александру Христофоровичу чудится что-то птичье, хищное, но от этого не менее притягательное. Изрядно пострадавший синий мундир, наброшенный на плечи, выдаёт его принадлежность ко Внутренней страже. Александр Христофорович, проявляя не свойственное ему любопытство, окольными путями узнает, что незнакомца зовут Яков Петрович Гуро, и на всякий случай запоминает это имя.

* * *

Свой двадцать шестой день рождения Александр Христофорович встречает за границей. Он снова в строю и по-прежнему при штабе своего артиллерийского полка. За прошедшие с Бородинской битвы месяцы у него прибавляется седины в волосах. Впрочем, причиной тому не только война: известие о смерти матери находит его через несколько дней после разгрома французов у реки Березины. После прочтения отцовского письма Александр Христофорович долго сидит у дымного костра, вдыхая стылый ноябрьский воздух и бессмысленно глядя в огонь. В душе разливается тоскливое недоумение: как же так? Затем приходит опустошающее равнодушие. Слёз нет: навидавшись всякого за последние годы, Александр Христофорович, кажется, разучился плакать. Просто что-то застыло в области сердца, будто льдом подернулось.

* * *

Александр Христофорович смотрится в зеркало и обдумывает свои перспективы. Долги, оставшиеся после кончины отца, покрыты. Правда, с домом, в котором прошло детство, пришлось расстаться. Продажа этого скромного и, положа руку на сердце, не особенно доходного имения далась Александру Христофоровичу сложнее всего. Казалось, что он предаёт родительскую память и своё счастливое детство. Подписывая документы о продаже, Александр Христофорович неожиданно вспоминает, что на какой-то из дней рождения он получил в подарок треуголку и потом довольно долго воображал себя пиратом. Это воспоминание тянет за собой другие, пропитанные какой-то светлой грустью. Ему почти тридцать один, он холост, уже окончательно поседел, устал воевать и, что не особенно удивительно для боевого офицера, видевшего не одно сражение, хочет тихой и, по возможности, спокойной, жизни. Отставка — едва ли не единственный приемлемый вариант, но вопрос финансового благополучия (крайне неприятный для любого дворянина и уж тем более для офицера) требует внимания. Вариант всего один — служба по гражданской части, но перспектива перекладывать бумаги и заполнять формуляры в каком-нибудь присутственном месте или канцелярии не воодушевляет. Хочется быть при деле и приносить реальную пользу. Несколько приятелей советуют выбрать службу по Министерству внутренних дел: офицеры имеют в этом ведомстве неплохие перспективы.

* * *

За прошедшее с отставки из армии время Александр Христофорович научился быть полицейским в меру своих скромных способностей. Далось это непросто. От природы прямой характер пришлось ломать, от излишней открытости и искренности избавляться. Александр Христофорович научился видеть в людях в первую очередь дурное, не верить сказанному даже в слезах или в порыве чувств, научился не доверять. И улыбаться то ли снисходительно, то ли заискивающе: одними губами, неискренне. А ещё — не обращать внимания на то, как презрительно относятся в обществе к полицейским вообще и дознавателям в частности. Единственным, что пригодилось из прошлого опыта, были аккуратность и хладнокровие. Правда, врать себе Александр Христофорович так и не научился, а потому признаёт, что всё сложилось совершенно не так, как хотелось. Впрочем, жалование у не последнего в районной управе полицейского чина вполне приличное, на жизнь в столице хватает, так что, наступив своим идеалам на горло, Александр Христофорович живёт как получается. Армейские знакомства как-то сами собой сошли на нет. В таком возрасте друзьями обзавестись затруднительно, так что Александр Христофорович приятельствует с некоторыми сослуживцами, время от времени бывает у них гостях, но чувствует себя почти везде лишним, неуместным. И дело даже не в треуголке, которую он стал носить, словно в память о детстве, вопреки принятой моде.

На новом месте службы все друг другу не доверяют. Явно это не демонстрируют, но Александру Христофоровичу хватает ума как-то сразу понять: здесь все следят за всеми, независимо от рода деятельности. Порой до районной управы доходят любопытные слухи о каких-то полу-таинственных делах, подробностей которых никто не знает, но связаны они неизменно с какой-то чертовщиной: то в доме богатого купца из старинного зеркала якобы нечисть полезла, то убийства, похожие на ритуальные, стали происходить в окрестностях столицы. Александр Христофорович в эти росказни не особенно верит, но во всех этих историях фигурирует одно и то же имя, произносимое обычно загадочно-восхищённым полу-шёпотом, — Яков Петрович Гуро. Александр Христофорович к этим рассказам прислушивается особенно внимательно. Ему вспоминается полевой госпиталь, цепкий взгляд карих глаз и случайно подмеченная манера наклонять голову к плечу во время разговора. Отчего-то хочется хоть раз увидеть этого человека в деле, убедиться, что слухи о дознавательском таланте господина Гуро не преувеличены.

Впрочем, о Якове Петровиче говорят редко. В уголовном сыске дел куда более понятных предостаточно: преступников надо ловить и допрашивать, составлять отчеты и доклады о ходе дознания. Происшествия все по большей части бытовые да банальные: то пьяный извозчик вожжами жену свою чуть не до смерти изобьёт, то на улице у кабака труп с проломленным черепом найдут. С подозреваемыми, чья вина практически доказана, обычно говорить приходится именно Александру Христофоровичу. С простыми, в общем понятными людьми и работать просто: прикрикнул погромче, каторгой или острогом пригрозил, объяснил, что отпираться бессмысленно, а то и кулаком по столу для острастки стукнул — и дело как-то двигалось. Руки на подследственных Александр Христофорович никогда не поднимал, всегда старался не делом, а словом результатов добиваться. Звёзд с неба, конечно, не хватал, но служил честно, как умел. И сам не понял, как же так вышло, что незадолго до своего тридцать шестого дня рождения стал фигурантом дела. Как удалось выйти из той пренеприятнейшей ситуации, сохранив и жизнь, и какую-никакую должность, Александр Христофорович вспоминать в последствии очень не любил. Благо в малороссийской губернии любопытствующих было не особенно много, а придуманная по пути к новому месту службы история выглядела достаточно убедительной. Разжалованный до станового пристава, Александр Христофорович поселился в Диканьке и, скрепя сердце, попытался начать жить заново в предложенных судьбой обстоятельствах.

* * *

Александру Христофоровичу кажется, что жизнь его остановилась. То ли в тот год, когда он был практически выслан из Петербурга, то ли несколько позже, когда обжился в Диканьке, перезнакомился с местными чиновниками и помещиками и заставил себя смириться с тем, что выбраться ему из этой малороссийской глубинки уже не придётся. Когда из столицы приходят смутные известия о каком-то непонятном восстании, Александр Христофорович малодушно радуется, что его это уже никак коснуться не может. С местными жителями контакт наладить не удаётся. Нет, крестьяне должным образом относятся к тому факту, что он — представитель власти, но симпатии явно не питают. Когда окрестные помещики зазывают в гости то на именины, то на блины, то просто так, Александр Христофорович ездит, но без особой охоты. Разговоры всё больше пустые, а порой и откровенно неудобные: то просят глаза закрыть на «случайную» гибель какого-нибудь крепостного, то норовят подарок, больше похожий на взятку, преподнести. В какой-то момент сил сопротивляться этому медленно поглощающему его натуру болоту не остаётся совершенно. Обнаружив, что это нисколько его не печалит, Александр Христофорович приходит к выводу, что где-то он в жизни явно свернул не туда, но обратной дороги уже нет. Кошмары о гибели на корабле, затёртом льдами, мучившие его в первые годы военной службы, неожиданно возвращаются, только в них теперь больше тоскливой безысходности, чем страха смерти. Мог бы поседеть ещё больше, несомненно поседел бы...

Дни проходят, похожие один на другой: утро, какой придётся завтрак, дорога до хаты, где помещается его нехитрая канцелярия, служба с перерывом на обед, да обратная дорога домой. Изо дня в день, уже не первый год. Случаются, конечно, и происшествия, но всё больше драки в шинке, да иногда грабеж какие-нибудь заезжие устроят. Ничего, что могло бы потребовать серьезного расследования. Единственным человеком в Диканьке, к которому Александр Христофорович испытывает какое-то подобие симпатии, оказывается выделенный ему в помощь обученный грамоте парень из местных. Долговязый, какой-то нескладный, в странной шляпе, знающий невероятное количество несуразных, по мнению Александра Христофоровича, историй про местную нечисть, молодой человек с нелепым прозвищем Тесак каким-то образом находит подход и к крестьянам, и к начальству. Александр Христофорович даже пытается научить парня чему-нибудь полезному и однажды, вскоре после своего сорокового дня рождения, дарит ему один из пары пистолетов, полученных от отца накануне отъезда в полк: лучше, когда помощник умеет стрелять. И именно Тесак убеждает Александра Христофоровича отписать в Петербург, когда в окрестностях начинают находить девушек с перерезанным горлом.

* * *

Ответ из столицы приходит необычайно быстро. В депеше сообщается, что следствие по этому делу возглавит служащий Третьего отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии господин старший дознаватель Яков Петрович Гуро, который уже выехал в Полтавскую губернию. Александру Христофоровичу предписывается оказывать всяческое содействие и прочая. И если бы кто-нибудь спросил у Александра Христофоровича, от чего так дрожат у него руки после прочтения депеши, не получил бы внятного ответа. Александр Христофорович и сам толком не знает причину. Просто вспоминаются разом и окольные расспросы в полевом госпитале, и все слышанные ещё в Петербурге истории о Якове Петровиче, кажется, что вот-вот в жизни всё изменится, да где-то в груди словно иглой колет нехорошее предчувствие, которое несуеверный Александр Христофорович предпочитает не замечать, но выходит скверно. Во всех отношениях.

* * *

Что знакомство не заладилось с самого начала, Александр Христофорович понимает уже на фразе «А вы, милейший, собственно, кто такой будете?», сказанной с совершенно неописуемой интонацией. Он ещё размышляет, восхититься или оскорбиться до глубины души, а сам успевает уже и представиться, и повторить приглашение расположиться у себя. Мимоходом отмечает и странного спутника Якова Петровича, и собственные отвратительную неестественность и совершенно не свойственную тупость, когда речь заходит о девушке. Ещё эта бездарная попытка съязвить... Неужели, думает Александр Христофорович, эта маска провинциального полицейского настолько прилипла к лицу и душе, что не оторвать теперь?! В кои-то веки судьба свела с человеком интересным, не таким, как все, встретившиеся прежде, и вот так оконфузиться... Чтобы скрыть недовольство собой и ситуацией, Александр Христофорович пытается делать хорошую мину при плохой игре и, чтобы сохранить лицо, цедит раздраженно «Не под нас ли копают», надеясь, что ничем не выдал своего острого интереса к Якову Петровичу.

* * *

Дальше события разворачиваются с такой скоростью, что Александр Христофорович не успевает за ними. Все попытки наладить отношения со столичным дознавателем оказываются бессмысленными. Яков Петрович не то, чтобы пренебрегает, просто не обращает внимания. А приехавший с Гуро молодой писарь оказывается ещё более странным, чем Тесак с его историями про леших и мавок. Сомневаться в душевном здравии Николая Васильевича Александр Христофорович начинает, когда его просят показать старую мельницу. Помнится, Тесак однажды рассказывал про неё какую-то потустороннюю историю, но, считая себя человеком разумным и во всякую нечисть не верящим, Александр Христофорович пропустил мимо ушей почти всё. Запомнилось только, что мельница уже лет тридцать как заброшена, о чём он и сообщает своим спутникам. Растерянный вид господина Гоголя вызывает желание язвить, с которым Александр Христофорович отказывается бороться. Впрочем, найденная крылатка господина писарчука, внезапные откровения Тесака и совершенно безобразная, по мнению Александра Христофоровича, отповедь Якова Петровича, последовавшая за этим, обескураживают. Ну откуда бы ему знать, что происходило в этих краях тридцать лет назад, когда он сам здесь шестой год, а все материалы в губернском архиве?! И разве может он предугадать, что именно заинтересует господина столичного дознавателя, если тот прямых вопросов не задаёт?!

Направляясь на следующее утро к постоялому двору, где расположился столичный следователь со своим спутником, чтобы в очередной раз предложить свою помощь, Александр Христофорович меньше всего ожидает увидеть Якова Петровича, летящего по широкой дуге на крышу сарая. А вид Ганны, одной рукой душащей Николая Васильевича, вызывает не столько вопрос, куда за ночь делась её вторая рука, сколько усвоенный за годы службы рефлекс, и Александр Христофорович хватается за пистолет. Цель в нескольких шагах — промахнуться невозможно. Осмотр хаты такой очаровательной и, как оказалось, такой непростой Ганны рождает у Александра Христофоровича некоторое количество вопросов, но Яков Петрович всем своим видом даёт понять, что ничего необычного не произошло, а значит, никаких потусторонних сил в этой истории не замешано. Если не включать в отчёт кое-какие не совсем объяснимые детали, получится прекрасный доклад о том, что преступница была обнаружена и погибла при попытке нападения на сотрудника при исполнении. Всё складывается неожиданно просто, и Александр Христофорович решается предпринять ещё одну попытку чуть лучше узнать Якова Петровича, приглашая его и Николая Васильевича отужинать. Отказ не столько обижает, сколько разочаровывает: наивно было надеяться, что блистательный и успешный столичный следователь снизойдет до опального станового пристава. Александр Христофорович, досадуя на себя, отправляется домой, чтобы через несколько часов проснуться и узнать, что Яков Петрович Гуро сгорел в хате Ганны, сражаясь с каким-то потусторонним Всадником...

* * *

Раздражение и странная горечь — вот что чувствует Александр Христофорович, наблюдая за погрузкой вещей столичных гостей в экипаж. Господин писарчук стоит неподалёку с таким видом, будто не начальника потерял, а близкого человека. Александр Христофорович без особого труда узнает выражение мрачной решимости на лице Николая Васильевича и неожиданно понимает, что совершенно не рад тому, что писарь оказался с характером. Попытка убедить Гоголя оставить всё как есть и вернуться в столицу оказывает совершенно не тот эффект, которого хотелось добиться. Николай Васильевич, проявляя удивительную твердость, остаётся в Диканьке и всерьёз намеревается довести дело до конца. Александр Христофорович ещё малодушно надеется, что всё как-нибудь само собой разрешится. В конце концов, писарь не сможет разобраться в происходящем и вместо него приедет другой дознаватель, ведь никаких чертей и прочей нечисти не существует, что бы там ни говорил Тесак. Бабьи сказки всё это. Но последующие события больше похожи на дурной сон. Чувствуя, что с каждым днём ситуация всё больше выходит из-под контроля и за пределы его понимания, Александр Христофорович всё чаще жалеет про себя, никому в том не признаваясь, что раздражающе проницательный Яков Петрович разобрался бы в этой чертовщине в два счёта. А он, пытаясь руководствоваться исключительно здравым смыслом, запутывается в происходящем всё больше...

Подъезжая к заброшенному хутору, Александр Христофорович упорно старается не думать о том, что несусветной глупостью, непростительной для опытного офицера и полицейского, было идти на поводу у Гоголя и Тесака. Ещё не шагнув внутрь, он уже знает, что именно увидит: в воздухе стоит густой запах свежей, недавно пролитой крови. Вопрос только в том, сможет ли он после всего этого остаться в здравом рассудке? Но Александр Христофорович всё равно входит через вынесенные неведомой силой двери, отбросив хлыст, с глухим стуком падающий на пол безжизненной змейкой, выхватывая из ножен саблю и поднимая пистолет. Когда вспышка молнии вырывает из темноты тела погибших, Александру Христофоровичу становится дурно. Воздух враз превращается в какой-то обжигающий кисель, который почти невозможно вдохнуть, а перед глазами всё плывёт. Такого с ним не случалось даже в военные годы. За время, прошедшее с Бородинского сражения, он успел забыть, как страшно глядят пустыми глазами мёртвые. На смену дурноте приходит чистая, белая ярость. Хочется найти виноватого и примерно наказать. А раз идею подал Гоголь, ему и быть козлом отпущения!

* * *

Чего Александр Христофорович никогда не умел, так это договариваться со своей совестью. И врать себе тоже так и не научился, даром что жизнь уже на пятый десяток повернула и не особенно баловала последние годы. Ещё и Тесак, (выучил парня на свою голову!) словно ходячая совесть, глядя своими невозможными глазищами, не постеснялся озвучить то, что и так холодной змеёй давит на сердце, которого вроде как и нет у Александра Христофоровича, если верить Бомгарту... Как обо всём написать в отчётах и объяснить разгром единственной на всю округу церкви, гибель девушек и казаков, а заодно и смерть второго петербургского дознавателя — эти вопросы больше всего занимают Александра Христофоровича. Ведь, как ни крути, это он виноват, что с Николаем Васильевичем так вышло. Виноват даже больше, чем Яков Петрович, сгоревший в этой чёртовой хате... Потому и торопит сначала с похоронами, а потом — с арестом неожиданно воскресшего писаря. Закрыть его в четырёх стенах от греха подальше, да отправить побыстрее из этой деревни, чтобы больше не чувствовать собственное бессилие разобраться в происходящем. А потом можно и самому либо оставить должность и уехать, либо...

Но вслух об этом нельзя. Вслух только разумные аргументы, в которые и самому не особенно верится. Тесак, видимо, что-то такое чувствует, раз пристаёт с вопросами и на нестыковки указывает. Хороший он парень, даром что простой как три копейки. Если его становым приставом сделать, толк выйдет. Но даже ему нельзя о собственных сомнениях рассказывать, особенно ему. Потому и огрызается Александр Христофорович, когда помощник опять о Гоголе разговор заводит. И даже чувствует некоторое облегчение, когда приходится идти к околотку отстаивать арестанта. Ровно до тех пор, пока из толпы не бросают камень, а после стягивают за спиной руки и завязывают рот какой-то дурно пахнущей и противной на вкус тряпкой, заставляя бессильно смотреть на творящийся самосуд.

Неожиданное появление «сгоревшего» Якова Петровича действует на Александра Христофоровича двояко. С одной стороны, наконец-то можно будет снять с себя ответственность за всё произошедшее. С другой — хочется, что называется, зубы пересчитать этому замечательному человеку, аж кулаки чешутся. Впрочем, он изрядно озяб на холодном осеннем ветру, да ещё под внезапным дождём. Даром, что ноябрь в этом году выдался тёплый, в одном сюртуке да без перчаток замерзаешь быстро. Запястья неприятно саднит после верёвок, слишком туго стянутых не в меру усердными казаками. Растирая затёкшие и замёрзшие руки, Александр Христофорович невольно ловит себя на том, что восхищаться Яковом Петровичем можно, вот только доверяться безоглядно, как это делает Гоголь, не следует. Но прерывать довольно трогательное, хоть и несколько издевательское, объяснение господина Гуро со своим помощником неприлично, поэтому Александр Христофорович позволяет себе вмешаться в разговор только после того, как следователь признаётся, что всё это время был «поблизости», чтоб его... Яков Петрович сейчас вызывает не столько интерес или симпатию, сколько злость: всех этих бессмысленных смертей можно было избежать; Николай Васильевич тоже в каком-то смысле жертва, а этот господин в красном пальто, извольте знать, наблюдал... Нехорошее предчувствие крепнет вместе с раздражением от покровительственно-снисходительного тона, который выбирает Яков Петрович, заводя разговор о награде и подозреваемом. Александр Христофорович знает прекрасно, как это работает; сам, было дело, так разговаривал. Впрочем, когда речь заходит о конкретных действиях, направленных на поимку конкретного подозреваемого, он привычно отставляет все свои эмоции в строну: прежде всего — служба, а выяснить отношения с Яковом Петровичем и, пожалуй, ещё раз принести извинения Гоголю можно будет и после.

* * *

В особняке Данишевских темно, гулко и пусто. Заглядывая в комнаты порученной ему части дома, Александр Христофорович размышляет над тем, что его давнее желание посмотреть на то, как Яков Петрович работает, наконец исполняется. И что сотрудничать с ним довольно приятно: умение чётко ставить цели и формулировать задачи всегда подкупает. А деловитое «СанХристофорыч, как у вас?» греет душу: впервые за всё время в интонациях нет ни издёвки, ни снисходительности, ни пренебрежения. И за это неожиданное признание в нём если не равного, то достойного Александр Христофорович почти готов простить Якову Петровичу его своеобразные манеры. В конце концов, профессионалы имеют право на некоторые странности.

Действия Николая Васильевича по-прежнему не поддаются никакому логическому объяснению, но это и не важно. Азарт, подобный охотничьему, уже просочился в кровь. Александру Христофоровичу хочется разобраться наконец в этой истории; найти преступника, загубившего столько людей, и наказать по всей строгости. Можно, конечно, и пристрелить на месте, если по-другому не получится, но лучше бы в кандалы да на каторгу или на виселицу, смотря как суд решит. Похоже, что и Якову Петровичу этот азарт не чужд: уж больно многозначительное и довольное у него выражение лица, когда в камине открывается потайная дверь. Александр Христофорович не может сдержать понимающую улыбку: одно дело делают. Настороженно оглядываясь по сторонам, он готов стрелять в случае чего.

Девушка на алтаре вызывает массу вопросов, но появление Данишевского, который, обращаясь ко всем, глядит почему-то только на Александра Христофоровича, заставляет последнего вспомнить, что он, как глава местной полиции, не только имеет право арестовывать подозреваемых, но и обязан это делать. А ещё — должен защищаться при нападении и защищать окружающих. Чувствуя опасность практически кожей, Александр Христофорович вскидывает пистолет и стреляет за доли секунды до того, как граф успевает нажать курок, совершенно не думая о том, как будет объяснять эту смерть Якову Петровичу и в своих неизбежных отчётах. Граф падает, прошитый пулей. Не похоже, однако, что Гуро злится, а в его комментарии можно услышать и некоторую растерянность, и даже лёгкую нотку восхищения. Впрочем, Александр Христофорович слишком занят перезарядкой пистолета, чтобы обращать внимание на чужие эмоции. Даже бурная радость девушки, которая, судя по всему, только что каким-то непонятным образом ожила, не может его отвлечь от оружия. Сейчас он работает практически в боевых условиях, любая небрежность может стать фатальной.

То, что происходит дальше, вызывает и оторопь, и отвращение, и сомнения в собственном душевном здравии, но Александр Христофорович продолжает смотреть. Он должен наконец понять, что за чертовщина происходит вокруг и как в этом замешаны и Яков Петрович, и Гоголь, и графиня Данишевская... А потому не только не торопится вмешаться, но и деловито связывает руки упавшей в обморок Елизавете Андреевне, пока Николай Васильевич слушает рассказ своего начальника, который довольно вальяжно облокотился на алтарь явно довольный собой, ничуть не смущаясь ни наличием мёртвого тела последней жертвы, ни растерянным видом Гоголя, который, очевидно, пытается как-то осмыслить случившееся.

Данишевская приходит в себя, и Яков Петрович в своей непередаваемо язвительной манере интересуется её возрастом. Александр Христофорович не понимает, с чего бы этой молодой женщине было сто восемьдесят, и не стесняется озвучить свой вопрос. В конце концов, он имеет право знать подробности, раз уж всё равно влез в это дело. Уклончивый, мягко говоря, ответ Якова Петровича, равно как и его изменившийся тон, от которого буквально веет холодом, мгновенно возвращают Александра Христофоровича в суровую реальность: посвящать станового пристава в свои дела столичный дознаватель явно не намерен. Дальнейшие распоряжения господина Гуро развеивают иллюзию равноправного сотрудничества окончательно. Впрочем, уступать просто так Александр Христофорович не желает: в конце концов, он всё ещё при исполнении, у него тоже есть права, обязанности и соответствующие формы отчётности. В этой деревне именно он воплощает закон и порядок, пусть порой и не очень успешно. Настаивая на своём участии в допросе и старательно игнорируя поднимающиеся в душе не самые светлые чувства. Александр Христофорович внимательно глядит на собеседника, пытаясь понять, что же скрывается за этим желанием избавиться от их с Николаем Васильевичем присутствия. Интерес к Якову Петровичу, равно как и восхищение его профессиональными навыками будто рассыпаются, оставляя вместо себя какую-то животную настороженность и колкое недоверие, окончательно окрепшее от безапелляционного «Я же сказал «Нет», ставящего точку в этой дискуссии. Что ж, если не получилось напрямую, стоит пойти в обход, размышляет Александр Христофорович, помогая Гоголю вынести из дома тела.

* * *

Монолог Якова Петровича, который им удаётся подслушать, всё расставляет по местам. Александр Христофорович как-то механически отмечает про себя, что Гуро действительно профессионал. Умный, беспринципный, расчётливый, хладнокровный, до отвращения циничный, но дело своё знает. Вон как из рассказа Тесака об убийствах тридцатилетней давности логику событий восстановил... А что Гоголя в качестве потенциальной жертвы привёз, так и это дело житейское. Александру Христофоровичу такие фокусы проворачивать не приходилось, но за время службы в столице он всякого навидался да наслушался. Остаётся только вопрос, отчего же Яков Петрович так старательно гнал их из особняка, но и он вскоре разрешается самым неожиданным образом.

О тайном обществе графа Бенкендорфа Александру Христофоровичу прежде слышать не доводилось, даже в бытность свою столичным полицейским. Ходили, конечно, какие-то смутные слухи, но не более. Николай Васильевич, естественно, тоже никакого представления об этой ипостаси своего начальника даже близко не имел. Что господин писарчук думает о благе отечества, Александра Христофоровича не интересует совершенно. Ему же самому просто претит мысль о том, что ради призрачной возможности жить вечно можно положить столько невинных людей, да ещё и нагло врать, что спас бы их ценой собственной жизни... В душе разливается тоскливое отвращение, смешанное с разочарованием и яростью. И Александр Христофорович, погружённый в собственные эмоции, просто не хочет останавливать Николая Васильевича, именно сейчас решившего проявить свой характер и объясниться. Более того, он с каким-то извращённым облегчением думает, что сегодня всё наконец-то закончится и взводит курок. О последствиях не думается вовсе. Невольно вспоминается, как в юности хотелось прожить отпущенные годы достойно и служить отечеству верой и правдой. Сейчас как раз подходящий случай.

Когда Яков Петрович, примирительно подняв руки, сулит ему место столичного обер-полицмейстера, Александр Христофорович переживает секундное сомнение. Перспектива вернуться в Санкт-Петербург, снова стать уважаемым членом общества, служить на действительно ответственной должности, а не в этой полтавской глуши, может, даже подумать наконец о женитьбе — всё это кажется таким заманчивым и вполне реальным. Ровно до тех пор, пока не звучит «Как говорится, честь честью, а дело делом». Сам того не зная, Яков Петрович, грозя ссылкой или виселицей, забивает последний гвоздь в крышку гроба, в котором покоится смирение Александра Христофоровича перед ударами судьбы и жизненными обстоятельствами. Во взгляде Гуро без особого труда можно прочесть и необычайное довольство собой, и осознание превосходства над всеми присутствующими, и уверенность в собственной безнаказанности. Нехорошее предчувствие буквально раздирает грудь, но Александр Христофорович отчего-то твёрдо уверен, что поступает совершенно правильно и другого выхода из этой ситуации нет и быть не может, а потому стреляет. В очень даже смертную сейчас Данишевскую.

Его совершенно не пугают угрозы Якова Петровича. Жёлтый дом? Шпицрутены? Каземат? Любой из этих вариантов предпочтительнее бессмысленного прозябания в деревне или постоянных торгов со своей совестью в Петербурге. По крайней мере, Всадник больше никого не убьёт, честному и удивительно храброму Гоголю не будет грозить пожар или утопление, а граф Бенкендорф не будет жить вечно. Как и Яков Петрович, кстати. Это отчего-то радует. И всё бы ничего, если бы не снятый Николаем Васильевичем ошейник.

За те мгновения, что Всадник преодолевает расстояние между ними, Александр Христофорович, отбрасывая треуголку в дальний угол, успевает подумать сразу о нескольких вещах. Что влюблённые всё-таки удивительные идиоты. Что в данный момент противник у них с Яковом Петровичем общий, значит, надо действовать по возможности слаженно, а отношения выяснить потом, если живы будут. И что он представления не имеет, насколько хорошо господин столичный дознаватель владеет клинком и не мешает ли ему полученное в далёком 1812 году ранение, а от этого сейчас зависит многое. Дальше думать некогда. Всадник дьявольски силён и ловок. Даже вдвоём справиться с ним практически невозможно, но попытаться всё-таки стоит. Вот только пули это существо совершенно не берут, а Яков Петрович оказывается отброшен прочь, как сломанная игрушка. Отчего-то вид его неподвижного тела ужасает Александра Христофоровича едва ли не больше, чем всё произошедшее за ночь. Отчаянно храбрая атака оказывается на удивление успешной, но когда клинок пронзает тьму, клубящуюся под капюшоном, не встречая никаких препятствий, будто и нет там ничего, Александра Христофоровича прошибает холодный пот. Уже понимая, что всё бессмысленно, он предпринимает ещё одну попытку, но Всадник, словно издеваясь, обезоруживает его и пригвождает к деревянным панелям гостиной саблей.

* * *

Первые несколько минут Александр Христофорович не чувствует ничего, а потому, вдохнув поглубже, пытается вытянуть саблю из раны. Клинок поддаётся с трудом, уж больно глубоко вошёл в стену. Каждое его движение мучительно ощущается разорванными, оголёнными нервами и становится всё невыносимее терпеть эту боль молча. Краем сознания Александр Христофорович отмечает, что Яков Петрович по-прежнему неподвижен, а Елизавета Андреевна, вновь став собой, торопится объясниться с писарем. Что ж, диспозиция не так уж и безнадёжна. Главное — вытащить саблю, пока жгучая боль, раздирающая кисть и прошивающая руку до самого локтя, не заглушила прочие чувства. Вытащить саблю и...

Появление старой Христины, которая внезапно оказывается и не Христиной вовсе, заставляет удвоить усилия. Александр Христофорович удивительно ясно понимает сейчас, что от него зависят жизни и Гоголя, и, как ни странно, Данишевской. Остаться в стороне безучастным свидетелем невозможно, немыслимо просто! Холодная и какая-то хищная усмешка, которую помолодевшая за пару секунд неизвестная адресует Александру Христофоровичу, вызывает у него животный страх и острое понимание, что медлить ни в коем случае нельзя. Сталь, пронзившая руку, всё ещё неохотно, но поддаётся, уже две трети клинка удалось вынуть.

Александру Христофоровичу кажется, что время остановилось. Остались только боль, необходимость вмешаться в происходящее и острое чувство собственного бессилия. Это хуже любых кошмаров, в которых он раз за разом терял свою треуголку и замерзал посреди неизвестных морей. Кошмары хотя бы отступали с приходом нового дня. Последним невероятным усилием он выдёргивает наконец клинок из стены и сразу же замахивается, чтобы рубящим ударом остановить ведьму. Остановить, потому что иначе никто не переживёт эту ночь. Но клинок натыкается на невидимую преграду в каком-то вершке от ведьминой головы. Александра Христофоровича прошивает недоумение, смешанное с каким-то запредельным ужасом. Этого не может быть. Но это происходит.

В её глазах нет ненависти. Только равнодушное, отрешённое любопытство. Так естествоиспытатели смотрят на лягушек, когда препарируют их ради науки. Александр Христофорович из последних сил пытается преодолеть её чары, уже понимая, что всё бесполезно. Когда под взглядом ведьмы клинок ломается, как тонкий ледок под каблуком, Александр Христофорович удивительно ясно понимает, что это конец. Сейчас его будут убивать.

Пытаясь сопротивляться ведьминой воле, он переживает весь отпущенный на его долю страх, не испытанный прежде. Когда обломанный клинок вспарывает тело, неостановимо проникая внутрь, Александр Христофорович не сразу чувствует разливающуюся по всему его существу боль. И даже успевает почувствовать металлический вкус собственной крови во рту. В ускользающем сознании мелькает какая-то смутная мысль, но не успевает оформиться. Жизнь медленно гаснет в его глазах, и смертный холод из кошмаров принимает Александра Христофоровича в свои объятия.