Тысяча бумажных журавликов (джен)

«Если сложить тысячу бумажных журавликов, твоё желание сбудется».

Кажется, Нанналли впервые услышала эту легенду целую вечность назад, в далёкой прошлой жизни, воспоминания о которой неизбежно теряют цвет.

Она и теперь помнит, как складывала тогда своё первое оригами. Это было чудовищно: вместо красивого и аккуратного журавля у неё получилось нечто, на ощупь напоминающее скорее жуткого многолапого монстра, чем птицу.

Саёко терпеливо указывала на ошибки, и Нанналли повторяла за ней снова и снова, но каждый раз её фигурки оказывались всё такими же нескладными. В какой-то момент она уже готова была сдаться: ну в самом деле, какое ей оригами?

Впрочем, Нанналли никак не могла просто опустить руки. У неё была цель, нелепая детская мечта, которую срочно надо было исполнить — так что она складывала журавлей снова и снова до тех пор, пока не вышло что-то приличное.

«Я хочу, чтобы мир стал добрее», — вот чего Наннали хотела тогда.

Знай она, какой ценой эта никчёмная мечта воплотится в жизнь, она бы ни за что не произнесла бы при Лелуше подобную глупость.

Желание, которое кипит в её душе сейчас, уже никому не под силу осуществить. С ним бы не справился ни Орден Черных Рыцарей, ни Сузаку, ни даже Гиасс. Но Нанналли не теряет надежды: она уверена, стоит только сложить тысячу бумажных журавликов, и это непременно сбудется.

Так что Нанналли принимается за оригами вновь.

* * *

Вся её комната усыпана разноцветной бумагой, от которой рябит в глазах. Нанналли складывает фигурки ловкими выверенными движениями — одну за одной, не обращая внимания на боль и дрожь в пальцах. Руки не привыкли к такой работе, но она совсем не намерена останавливаться, только не сейчас.

Ей слишком нужно, чтобы мечта исполнилась.

Мир вокруг всё же стал прекрасной утопией, но у Нанналли по-прежнему целое море эгоистичных желаний. Она хочет вернуться в Академию и беззаботно проводить время с членами студсовета, она хочет еще раз повстречать Юфемию и все же сходить с ней на школьный фестиваль, она хочет, чтобы Сузаку вновь научился искренне улыбаться и не выдавливал жуткие гримасы, пытаясь её успокоить...

Нанналли хочет многого, но одно её желание — самое заветное, самое искреннее — в разы сильнее всех прочих. И она твердит его, словно мантру, день ото дня, повторяет каждый раз, складывая новых журавликов.

«Пусть только мой брат вернется, — думает она в очередной раз, сплетая пальцы и глядя на готовую фигурку, уже двести седьмую по счету. — Пусть он только будет жив».

Когда Нанналли тянется к новому листу бумаги, она краем глаза замечает силуэт на пороге. Она даже не думает оборачиваться: без того отлично знает, что за гость пожаловал, и меньше всего ей сейчас нужны его душеспасительные речи.

Нанналли совершенно не готова вновь выслушивать, что журавлики никого не смогут спасти, что Лелуш ушёл навсегда, что она должна двигаться дальше, что слепая вера в чудеса ведет к саморазрушению, что её сердце будет разбито...

Нанналли не наивна и не глупа, она и сама всё прекрасно понимает. Никакие журавли не вернут мертвеца к жизни, и она потеряла самое драгоценное в своей жизни навсегда.

Но что мешает ей надеяться?

Неужели нельзя хотя бы попробовать?

За спиной раздаются осторожные шаги, и Нанналли уже набирает в грудь побольше воздуха, чтобы наконец выпалить всё это вслух. Но, когда она оборачивается к Сузаку, гнев и недовольство растворяются без следа.

Потому что впервые за долгие дни она видит его лицо.

Сузаку стоит почти напротив, и маска Зеро, которую он носит теперь круглые сутки, сейчас прижата локтём к его правому боку. У него синяки под глазами, впалые щёки и стеклянный взгляд, в котором дремлют мертвецы: Нанналли отчетливо видит в этих пустых глазах тени Юфемии и Лелуша. Или, может быть, это лишь отражаются её собственные покойники?

По взгляду Сузаку сложно что-то понять, но похоже, что он пытается заглянуть ей в глаза. Впервые после того, что произошло с братом.

А в руках у него зажат лист бумаги.

— Давай вместе, — произносит он едва слышно, и тихий голос почти теряется в шорохе листов. Из уст Сузаку эти слова кажутся криком о помощи. Трупы в его глазах смотрят на Нанналли с немой просьбой, и она лишь кивает в ответ.

Всем людям нужно во что-то верить. Похоже, и Сузаку хотелось бы иметь хоть каплю надежды.

* * *

Нанналли и вообразить себе не могла, как это будет сложно.

Сузаку, такой умелый и ловкий на поле боя, в оригами оказывается совершенно беспомощен. Нанналли снова и снова показывает ему, как правильно складывать листы, и он честно пытается повторить, но в результате всё равно получается нечто кривое.

Сузаку хмурится, недовольно поджимает губы, крутит в руках листок и явно не может понять, в чём тут секрет. Но нужно отдать ему должное: он не сдаётся и продолжает сворачивать его вновь и вновь, пытаясь придать фигурке нужную форму.

Если говорить начистоту, от Сузаку в оригами пользы никакой. Он лишь отвлекает Нанналли постоянно, и журавлики складываются всё медленнее, но ей совсем не хочется жаловаться — напротив, ей нравится наблюдать за усердными попытками.

Ей, похоже... весело?

Сузаку вертит в руках очередное бумажное чудовище, которое вышло у него вместо журавля, и с сосредоточенным выражением лица почёсывает бровь. Нанналли тихонько смеётся и тут же прикрывает рот ладонью, словно боится спугнуть.

Ну надо же. Она и не думала, что ещё способна веселиться.

Сузаку поднимает на неё удивлённый взгляд, и всего на секунду она замечает, как уголки его губ дёргаются в подобии улыбки.

* * *

Когда Сузаку наконец доделывает своего первого журавлика, день уже подходит к концу.

Лучи закатного солнца ползут по ладоням, и он с удовольствием крутит в них фигурку, наблюдая, как бумага причудливо меняет цвет. Сузаку кажется страшно довольным собой, словно забыл на короткий миг, зачем вообще пришёл сюда делать журавлей.

Нанналли подхватывает это светлое настроение с неожиданной лёгкостью: треплет его по волосам, приговаривая «молодец», и он неожиданно улыбается в ответ — тепло и радостно. Призраки в его глазах, кажется, тоже рады: Нанналли видит, как мёртвые лица переполняются облегчением и благодарностью.

Она и сама не понимает, в какой момент вдруг начинает плакать. Непрошенные слёзы бегут по щекам, и она пытается отвернуться, чтобы Сузаку не заметил, но он видит, конечно же — он всегда замечает то, что не стоило бы.

Слезы льются из неё, и Нанналли одновременно и горько, и радостно. Она думала, что никогда уже не сможет заплакать, и сейчас чувствует облегчение.

Зажатый в ладони журавлик мнётся и намокает, но она лишь улыбается сквозь слезы, пытаясь сказать: «всё хорошо», «я в порядке».

Сузаку, кажется, верит.

* * *

Они делают журавликов днями напролёт.

Наннали с удовольствием складывает разноцветные фигурки — голубые, зелёные, желтые, но больше всего ей нравятся белые листы. Для неё это символ чистых намерений брата, его доброты и самоотверженности.

Сузаку предпочитает алую бумагу. Ему не нужно говорить о причинах вслух: Нанналли и сама понимает, что красный цвет — напоминание о реках крови, которые они с Лелушем пролили вдвоём. Каждый раз, когда Сузаку берется за алого журавлика, на его лице застывает скорбное выражение, словно он снова и снова погружается в тяжёлые воспоминания. Нанналли надеется, что однажды она сможет с этим покончить.

Тысячного журавлика они складывают вместе.

Когда Сузаку протягивает ей последний лист бумаги, иссиня-чёрный, Нанналли поначалу даже не до конца понимает, что они впрямь добрались до цели. Странное возбуждение захлестывает её с головой: подумать только, они почти закончили!

Остался последний шаг, всего один маленький шажок, и тогда непременно...

Когда они пытаются одновременно сложить журавлю крылья, их пальцы случайно соприкасаются. Нанналли лишь улыбается, но Сузаку отдергивает ладонь слишком поспешно и резко, словно боится её запачкать.

Она перехватывает запястье на полпути и сжимает так крепко, как только может. Сузаку смотрит с мольбой, словно и впрямь недостоин, но всё это глупости — ей совсем не страшна грязь, и его прикосновение не вызывает ни страха, ни отвращения.

— Всё хорошо, — мягко произносит Нанналли, прижимаясь щекой к его ладони.

Сузаку улыбается в ответ, и зыбкие тени в его глазах наконец-то гаснут.

* * *

Перед рассветом они пускают журавлей в открытое море.

Тысяча бумажных птичек нестройным рядом плывёт по воде, раскрашивая водную гладь во все цвета радуги. Нанналли сидит на песке рядом с Сузаку, наблюдая за этим последним плаванием, и крепко держится пальцами за его ладонь.

Фигурки размокают и идут ко дну, одна за другой.

Слезы застилают её глаза, и сквозь пелену Нанналли едва различает тысячного журавлика — такого же чёрного, как маска Зеро, что лежит теперь на её коленях. Единственного, что продолжает плыть вперёд.

Впервые за долгое время Нанналли не хочет твердить про себя то заветное желание, которое никогда уже не претворится в жизнь. Вместо этого она утирает слёзы свободной рукой и изо всех сил старается улыбнуться.

«Спасибо, брат, — думает она, глядя на упрямую чёрную птицу. — Я тебя отпускаю».

Над морем занимается рассвет. Первые лучи солнца золотят гребни волн, скользят по щекам, забираются под ресницы: Нанналли почти не чувствует их прикосновения из-за слёз, что так и не высохли до конца, а Сузаку лишь морщит нос и моргает часто-часто, словно тоже вот-вот заплачет.

Тысячный журавлик растворяется в жидком золоте горизонта.

Сузаку смотрит в рассветное небо и наконец-то сжимает ладонь Нанналли в ответ.