Тысяча бумажных журавликов (джен)

«Если сложить тысячу бумажных журавликов, твоё желание сбудется».

Кажется, Нанналли впервые услышала эту легенду целую вечность назад, в далёкой прошлой жизни, воспоминания о которой неизбежно теряют цвет.

Она и теперь помнит, как складывала тогда своё первое оригами. Это было чудовищно: вместо красивого и аккуратного журавля у неё получилось нечто, на ощупь напоминающее скорее жуткого многолапого монстра, чем птицу.

Саёко терпеливо указывала на ошибки, и Нанналли повторяла за ней снова и снова, но каждый раз её фигурки оказывались всё такими же нескладными. В какой-то момент она уже готова была сдаться: ну в самом деле, какое ей оригами?

Впрочем, Нанналли никак не могла просто опустить руки. У неё была цель, нелепая детская мечта, которую срочно надо было исполнить — так что она складывала журавлей снова и снова до тех пор, пока не вышло что-то приличное.

«Я хочу, чтобы мир стал добрее», — вот чего Наннали хотела тогда.

Знай она, какой ценой эта никчёмная мечта воплотится в жизнь, она бы ни за что не произнесла бы при Лелуше подобную глупость.

Желание, которое кипит в её душе сейчас, уже никому не под силу осуществить. С ним бы не справился ни Орден Черных Рыцарей, ни Сузаку, ни даже Гиасс. Но Нанналли не теряет надежды: она уверена, стоит только сложить тысячу бумажных журавликов, и это непременно сбудется.

Так что Нанналли принимается за оригами вновь.

* * *

Вся её комната усыпана разноцветной бумагой, от которой рябит в глазах. Нанналли складывает фигурки ловкими выверенными движениями — одну за одной, не обращая внимания на боль и дрожь в пальцах. Руки не привыкли к такой работе, но она совсем не намерена останавливаться, только не сейчас.

Ей слишком нужно, чтобы мечта исполнилась.

Мир вокруг всё же стал прекрасной утопией, но у Нанналли по-прежнему целое море эгоистичных желаний. Она хочет вернуться в Академию и беззаботно проводить время с членами студсовета, она хочет еще раз повстречать Юфемию и все же сходить с ней на школьный фестиваль, она хочет, чтобы Сузаку вновь научился искренне улыбаться и не выдавливал жуткие гримасы, пытаясь её успокоить...

Нанналли хочет многого, но одно её желание — самое заветное, самое искреннее — в разы сильнее всех прочих. И она твердит его, словно мантру, день ото дня, повторяет каждый раз, складывая новых журавликов.

«Пусть только мой брат вернется, — думает она в очередной раз, сплетая пальцы и глядя на готовую фигурку, уже двести седьмую по счету. — Пусть он только будет жив».

Когда Нанналли тянется к новому листу бумаги, она краем глаза замечает силуэт на пороге. Она даже не думает оборачиваться: без того отлично знает, что за гость пожаловал, и меньше всего ей сейчас нужны его душеспасительные речи.

Нанналли совершенно не готова вновь выслушивать, что журавлики никого не смогут спасти, что Лелуш ушёл навсегда, что она должна двигаться дальше, что слепая вера в чудеса ведет к саморазрушению, что её сердце будет разбито...

Нанналли не наивна и не глупа, она и сама всё прекрасно понимает. Никакие журавли не вернут мертвеца к жизни, и она потеряла самое драгоценное в своей жизни навсегда.

Но что мешает ей надеяться?

Неужели нельзя хотя бы попробовать?

За спиной раздаются осторожные шаги, и Нанналли уже набирает в грудь побольше воздуха, чтобы наконец выпалить всё это вслух. Но, когда она оборачивается к Сузаку, гнев и недовольство растворяются без следа.

Потому что впервые за долгие дни она видит его лицо.

Сузаку стоит почти напротив, и маска Зеро, которую он носит теперь круглые сутки, сейчас прижата локтём к его правому боку. У него синяки под глазами, впалые щёки и стеклянный взгляд, в котором дремлют мертвецы: Нанналли отчетливо видит в этих пустых глазах тени Юфемии и Лелуша. Или, может быть, это лишь отражаются её собственные покойники?

По взгляду Сузаку сложно что-то понять, но похоже, что он пытается заглянуть ей в глаза. Впервые после того, что произошло с братом.

А в руках у него зажат лист бумаги.

— Давай вместе, — произносит он едва слышно, и тихий голос почти теряется в шорохе листов. Из уст Сузаку эти слова кажутся криком о помощи. Трупы в его глазах смотрят на Нанналли с немой просьбой, и она лишь кивает в ответ.

Всем людям нужно во что-то верить. Похоже, и Сузаку хотелось бы иметь хоть каплю надежды.

* * *

Нанналли и вообразить себе не могла, как это будет сложно.

Сузаку, такой умелый и ловкий на поле боя, в оригами оказывается совершенно беспомощен. Нанналли снова и снова показывает ему, как правильно складывать листы, и он честно пытается повторить, но в результате всё равно получается нечто кривое.

Сузаку хмурится, недовольно поджимает губы, крутит в руках листок и явно не может понять, в чём тут секрет. Но нужно отдать ему должное: он не сдаётся и продолжает сворачивать его вновь и вновь, пытаясь придать фигурке нужную форму.

Если говорить начистоту, от Сузаку в оригами пользы никакой. Он лишь отвлекает Нанналли постоянно, и журавлики складываются всё медленнее, но ей совсем не хочется жаловаться — напротив, ей нравится наблюдать за усердными попытками.

Ей, похоже... весело?

Сузаку вертит в руках очередное бумажное чудовище, которое вышло у него вместо журавля, и с сосредоточенным выражением лица почёсывает бровь. Нанналли тихонько смеётся и тут же прикрывает рот ладонью, словно боится спугнуть.

Ну надо же. Она и не думала, что ещё способна веселиться.

Сузаку поднимает на неё удивлённый взгляд, и всего на секунду она замечает, как уголки его губ дёргаются в подобии улыбки.

* * *

Когда Сузаку наконец доделывает своего первого журавлика, день уже подходит к концу.

Лучи закатного солнца ползут по ладоням, и он с удовольствием крутит в них фигурку, наблюдая, как бумага причудливо меняет цвет. Сузаку кажется страшно довольным собой, словно забыл на короткий миг, зачем вообще пришёл сюда делать журавлей.

Нанналли подхватывает это светлое настроение с неожиданной лёгкостью: треплет его по волосам, приговаривая «молодец», и он неожиданно улыбается в ответ — тепло и радостно. Призраки в его глазах, кажется, тоже рады: Нанналли видит, как мёртвые лица переполняются облегчением и благодарностью.

Она и сама не понимает, в какой момент вдруг начинает плакать. Непрошенные слёзы бегут по щекам, и она пытается отвернуться, чтобы Сузаку не заметил, но он видит, конечно же — он всегда замечает то, что не стоило бы.

Слезы льются из неё, и Нанналли одновременно и горько, и радостно. Она думала, что никогда уже не сможет заплакать, и сейчас чувствует облегчение.

Зажатый в ладони журавлик мнётся и намокает, но она лишь улыбается сквозь слезы, пытаясь сказать: «всё хорошо», «я в порядке».

Сузаку, кажется, верит.

* * *

Они делают журавликов днями напролёт.

Наннали с удовольствием складывает разноцветные фигурки — голубые, зелёные, желтые, но больше всего ей нравятся белые листы. Для неё это символ чистых намерений брата, его доброты и самоотверженности.

Сузаку предпочитает алую бумагу. Ему не нужно говорить о причинах вслух: Нанналли и сама понимает, что красный цвет — напоминание о реках крови, которые они с Лелушем пролили вдвоём. Каждый раз, когда Сузаку берется за алого журавлика, на его лице застывает скорбное выражение, словно он снова и снова погружается в тяжёлые воспоминания. Нанналли надеется, что однажды она сможет с этим покончить.

Тысячного журавлика они складывают вместе.

Когда Сузаку протягивает ей последний лист бумаги, иссиня-чёрный, Нанналли поначалу даже не до конца понимает, что они впрямь добрались до цели. Странное возбуждение захлестывает её с головой: подумать только, они почти закончили!

Остался последний шаг, всего один маленький шажок, и тогда непременно...

Когда они пытаются одновременно сложить журавлю крылья, их пальцы случайно соприкасаются. Нанналли лишь улыбается, но Сузаку отдергивает ладонь слишком поспешно и резко, словно боится её запачкать.

Она перехватывает запястье на полпути и сжимает так крепко, как только может. Сузаку смотрит с мольбой, словно и впрямь недостоин, но всё это глупости — ей совсем не страшна грязь, и его прикосновение не вызывает ни страха, ни отвращения.

— Всё хорошо, — мягко произносит Нанналли, прижимаясь щекой к его ладони.

Сузаку улыбается в ответ, и зыбкие тени в его глазах наконец-то гаснут.

* * *

Перед рассветом они пускают журавлей в открытое море.

Тысяча бумажных птичек нестройным рядом плывёт по воде, раскрашивая водную гладь во все цвета радуги. Нанналли сидит на песке рядом с Сузаку, наблюдая за этим последним плаванием, и крепко держится пальцами за его ладонь.

Фигурки размокают и идут ко дну, одна за другой.

Слезы застилают её глаза, и сквозь пелену Нанналли едва различает тысячного журавлика — такого же чёрного, как маска Зеро, что лежит теперь на её коленях. Единственного, что продолжает плыть вперёд.

Впервые за долгое время Нанналли не хочет твердить про себя то заветное желание, которое никогда уже не претворится в жизнь. Вместо этого она утирает слёзы свободной рукой и изо всех сил старается улыбнуться.

«Спасибо, брат, — думает она, глядя на упрямую чёрную птицу. — Я тебя отпускаю».

Над морем занимается рассвет. Первые лучи солнца золотят гребни волн, скользят по щекам, забираются под ресницы: Нанналли почти не чувствует их прикосновения из-за слёз, что так и не высохли до конца, а Сузаку лишь морщит нос и моргает часто-часто, словно тоже вот-вот заплачет.

Тысячный журавлик растворяется в жидком золоте горизонта.

Сузаку смотрит в рассветное небо и наконец-то сжимает ладонь Нанналли в ответ.

Белые одежды цепляются за него из последних сил.

Старый костюм, который Сузаку носил ещё в бытность Седьмым рыцарем, пристаёт к телу намертво. Ткань словно въедается в его кожу. Глупо получилось, на самом деле: он навестил собственную могилу и, поддавшись ностальгии, напялил на себя одеяние, которое давно ему не принадлежит. А теперь, похоже, оно не хочет его отпускать.

Кажется, белые одежды понимают, что Сузаку сейчас не костюм — что он лицо своё, своё прежнее имя, всю свою суть сдирает спешно и беспощадно. Сдирает так, словно боится передумать, словно у него ещё есть дорога назад.

Белые одежды будто знают всё и пытаются его остановить.

Сузаку нетерпеливо дёргает за ткань, и та с надрывным звуком расползается по шву, наконец освобождая его из мёртвой хватки. Он переступает с ноги на ногу, выпутываясь из костюма окончательно, и отбрасывает неопрятный белёсый ком куда-то в угол. Если задуматься, это в своём роде тоже похороны.

Настоящие же похороны начнутся завтра.

Костюм Зеро ждёт его на кровати, раскинув руки в добродушном жесте — посмотришь мельком, и кажется, словно приглашает к объятиям. На самом деле, очень в духе Зеро: много пафоса и чудаковатости, слишком вычурно и, определенно, совершенно неискренне. Наверняка ведь представляет, как задушит его этим миленьким платочком.

От костюма несёт кровью и смрадом тысяч разлагающихся трупов. Сузаку морщится, но всё равно протягивает к нему ладонь. «Ты и сам не лучше», — напоминает он себе с жёсткой ухмылкой. На его счету тоже хватает жертв.

Когда Сузаку продевает ногу в штанину, он убеждается: ненавистный костюм верен своей лживой сути. Своенравная ткань выскальзывает из пальцев и жалобно трещит, когда Сузаку тянет её вверх. Да, размерчик явно неподходящий.

«Мне и самому это не по душе», — мрачно думает он, всё же застёгивая брюки. Будь у него право выбора, Сузаку бы отказался от этой кошмарной роли и не колебался бы ни секунды. Но права выбора нет и не предвидится, так что он бормочет под нос ругательства и завязывает на шее дурацкий белый платочек.

Костюм Зеро, на самом деле, отвратительнее некуда. Сузаку искренне не понимает, как Лелуш всё это носил: вещи слишком неудобные и тесные, слишком крикливые, слишком чужие. Такие же чужие, как и образ «защитника справедливости», который Зеро слепил на скорую руку. Защитника, который и не существовал никогда на самом деле.

— У тебя ужасный вкус, Лелуш, — бурчит Сузаку себе под нос, разглядывая дурацкий плащ и пытаясь понять, как пристегнуть этот кошмар к основному одеянию. Несмотря на то, как тихо обронена эта фраза, в ответ на неё все же раздается тихий смешок.

Сузаку поднимает голову, и Лелуш улыбается ему одними уголками губ — слишком легко и безмятежно для человека, которого завтра не станет.

— Привыкай, Зеро, — беспечно произносит он, делая два шага вперёд и протягивая Сузаку нелепую чёрную маску. Тот морщит нос, но всё же хватается за гладкий пластик. Никто из них не произносит больше ни слова: пути назад давно нет.

Лелуш внимательно смотрит ему в глаза, и в его взгляде Сузаку видит любопытство, благодарность — и почему-то облегчение.

Белые одежды, так небрежно им сброшенные, немым укором лежат в углу.

Солнечные лучи бродят по мрамору игривыми золотыми всполохами.

Лелуш дремлет на террасе, и весь его облик дышит безмятежностью и покоем. Тёмные пряди спутаны ветром в небрежное гнездо, поза расслаблена, на губах застыла лёгкая полуулыбка. Веки слегка подрагивают — похоже, видит что-то во сне.

Сузаку пристально вглядывается в его лицо, пытаясь уловить хотя бы тень печали или страха, но находит лишь непоколебимое спокойствие. Неужели Лелушу и впрямь плевать, что через несколько часов его не станет?

Сам Сузаку, например, сейчас в полном ужасе. Он и так потерял уже всех, кого только можно, и совсем не готов распрощаться ещё и с Лелушем.

Мысль о том, что совсем скоро он исчезнет навсегда, невыносима.

Тонкая паутина лучей, преломляясь о стекло, игнорирует застывшего у окна Сузаку и устремляется к беспечно дремлющему императору. Зыбкие блики окутывают его фигуру едва заметным свечением, собираются над головой неровным ореолом, словно изображая святого или мученика.

Сузаку лишь усмехается глупой ассоциации и проводит пальцем по нагретому стеклу, пытаясь прикоснуться к сиянию. Строптивые лучи тут же ускользают прочь.

В последние дни в памяти Сузаку часто всплывает их с Лелушем давняя беседа о счастье. Он до сих пор помнит, как сказал тогда, что счастье напоминает ему стекло.

«Счастье похоже на стекло, ведь обычно оно незаметно. Но стоит лишь посмотреть на него под другим углом, и стекло снова начнет отражать свет».

Лелуш, внимательно слушавший тогда его монолог, лишь склонил в ответ голову.

Да, Сузаку и теперь считает это крайне удачным сравнением. Разве что, сейчас он добавил бы к своей мысли, что счастье столь же непрочно: чтобы сломать его, хватит всего пары ударов.

После всех жутких открытий и горьких потерь, что свалились на его голову, под влиянием этой затянувшейся страшной войны его собственное стекло уже совсем перестало пропускать свет. Оно усыпано пеплом и пылью, залито кровью, измазано сажей — о каком свете речь?

Сузаку уже привык к этому, он давно смирился — но теперь, когда они с Лелушем часами сидят в тронном зале и разговаривают ни о чём, он замечает вдруг первые лучи, что пробиваются сквозь слои отчаяния и боли.

Сузаку сам себе противен становится от того, что ещё способен чему-то радоваться. У него нет никакого права на радость, он не заслужил этого, но всё же… Они вспоминают давно минувшие годы, и свет переливается на его стекле зыбкой радугой, словно ничего и не случилось.

По губам Лелуша скользит лёгкая полуулыбка, и Сузаку ненавидит себя за это — но не может не улыбнуться в ответ.

* * *

Сузаку приближается к Лелушу с мечом наперевес стремительно и резко, но руки его дрожат. Дрожит и стекло — звенит на все лады за спиной, рассыпается тихой хрустальной мелодией, словно пытаясь его остановить.

Стекло понимает, что ему совсем недолго осталось, но Сузаку притворяется, что не слышит испуганного дребезжания. Уже слишком поздно, чтобы останавливаться.

Дороги назад давно нет.

Своими руками уничтожать то, чем так болезненно дорожишь, кажется Сузаку безумием. В том, что он по-прежнему дорожит, сомнений давно не осталось — несмотря на весь тот кошмар, что свалился на них в последние годы и развёл по разные стороны баррикад.

Сузаку любит Лелуша. Не так, как Юфемию — нежно и трепетно, как самую прекрасную девушку в мире. Не так, как Нанналли — с теплотой и заботой, словно собственную младшую сестрёнку. Он любит иначе — горько и яростно, с отчаянной разрушительной силой, любит как лучшего в мире друга, словно злейшего на свете врага.

Обрывать такие связи слишком тяжело, слишком больно, но Сузаку обязан.

Обязан — потому что тоже заслужил.

В лице Лелуша нет ни страха, ни боли. Лишь тень удивления застывает в глазах; сквозь маску толком не разглядеть их цвета, но Сузаку всё равно помнит его наизусть. Он словно совсем не ждал удара, и неясно — то ли в очередной раз отлично отыграл свою роль, то ли и впрямь оказался не готов.

Лелуш смотрит на него с этой жестокой, такой неуместной сейчас благодарностью — несмотря на слёзы, застывшие в глазах и размывающие мир вокруг, Сузаку видит этот прощальный взгляд неожиданно четко. Видит, и не может не проклинать Лелуша за то, что запомнит его теперь именно таким, беспомощным и покорным судьбе. За то, что до гробовой доски будет презирать и ненавидеть себя, потому что не смог ничего изменить.

Толпа вокруг ликует, восхваляя спасителя, скандирует чужое имя слаженным хором — а с тёмной маски капает на землю кровь мёртвого императора. Последняя, как хотелось бы верить, кровь за всю британскую историю.

Сузаку прижимает к груди окровавленную перчатку и никак не может остановить горячие слёзы, что катятся по его лицу.

Стекло алмазной крошкой осыпается к его ногам.