Чувства огонька (гет)

Война закончилась очень странно. Очень странно, когда враги неожиданно становятся друзьями, и все это так запросто принимают, словно всегда все так и было. Словно не было ничего раньше, когда они подставляли, убивали, ранили их друзей и близких. Словно из жизни неожиданно вычеркнули добрую половину.

Джиневра Молли Уизли была в замешательстве. Все произошло слишком быстро, все переменилось слишком стремительно. Вот только чувства, навсегда выжженные в сердце и оставшиеся некрасивыми рубцами на теле, не так-то просто в одночасье вытравить.

Джинни Уизли было страшно. Все как будто сошли с ума, помешались, потеряли рассудок. Только мама и папа также как и она сама никак не могли принять перемен. Вот только мама и папа тоже изменились и отчего-то теперь пугали. Мама, некогда самая добрая женщина на свете, ее любимая мамочка, стала резкой и вспыльчивой. Она все время ругалась, что так нельзя, бранила Гарри Поттер, не смогшую исполнить предназначение, и Джинни никак не могла ее узнать. Папа закрылся в себе, обложился маггловскими штуковинами и не реагировал ни на что, разве только отзывался, когда старшие сыновья приходили в гости.

Джинни чувствовала себя чертовски странно, когда видела вокруг бывших врагов, когда видела все те разрушения и смерти, что они причинили. Джинни казалось, что она спит, и сон все никак не закончится. И все же даже во снах она возвращалась в Хогвартс во времена последней битвы и как наяву видела, как летят яркими вспышками заклинания, как замертво падают знакомые и нет волшебники, как кричат и яростно сражаются дети. Она сама еще ребенок, и война оставила в ее голове выжженную каленым железом картину боли и страха. Война, в которой погиб ее брат, вовсе не кажется ей законченной.

Джинни вовсе не хотела возвращаться в Хогвартс, не хотела видеть эти стены, пропитанные теперь кровью, не хотела видеть лица повзрослевших вмиг детей, не хотела видеть, как мало их осталось. Она завидовала Гарри и брату, потому что им можно было не возвращаться, потому что им можно было забыть и не вспоминать, а еще потому что им было куда сбежать. А еще Джинни завидовала Гермионе, потому что та все еще могла улыбаться.

В детстве младшая Уизли была на самом деле влюблена в Гарри Поттер, и Рон, как настоящий старший брат, постоянно доставал ее по этому поводу. Потому что они видите ли обе девочки, а еще потому что, конечно же, беспокоился о ней. Рона Джинни любила сильнее всех своих братьев.

В Норе становилось все более невыносимо, Рон сбежал к Гарри в дом, оставшийся по наследству от Сириуса. Впрочем, Рон становился все больше похож на замкнувшегося в себе отца. Он с головой уходил в какие-то непонятные Джинни исследования, временами выпадал из реальности и хвостиком пошел за Гарри в Академию авроров. Гермиона, стерев родителям память, тоже потеряла свой дом, поэтому закапывалась в книгах и натянуто улыбалась. Джинни как никогда прежде чувствовала себя похожей на Грейнджер.

Если бы Гермиона не решилась ехать в Хогвартс, Джинни ни за что бы не смогла. Она никогда особо не дружила с однокурсницами, вообще ни с кем не дружила, особенно после второго курса, когда волей-неволей оказалась втянута в страшную историю с дневником Тома Риддла. Джинни сторонились, а она продолжала храбриться, широко улыбаться и бить обидчиков в нос. Вот только теперь она бы так не смогла. Только не теперь, когда в сердце поселилась зияющая пустота, а мир словно сошел с ума.

В Хогвартсе их было непривычно мало. Всего пара-тройка первокурсников, несколько подростков, эвакуировавшихся во время битвы, и постаревшие дети, шести— и семикурсники с потухшими глазами. Они молча переглядывались, и их губы растягивались в печальной улыбке. Почти все из них разучились улыбаться. Они оберегали, холили и лелеяли растерянных малышей, а после собирались на кухне и молчали. Собирались все вне зависимости от факультета, потому что все они что-то потеряли в этой глупой войне одного безумца. Слизеринцы поначалу сторонились всех, ходили особняком и почти не разговаривали даже на уроках (из-за малого числа учеников они теперь занимались все вместе). Тогда все остальные стали подсаживаться к ним, заговаривать и просто улыбаться в коридоре. Потому что все они были одинаковы, все они были израненными детьми, и никто из них не мог оставаться один.

Джинни считала, что некоторым слизеринцам даже хуже, потому что в битве она видела знакомые лица, лишенные знаков факультетского отличия на одежде, видела, как эти дети сражаются против собственной семьи, сражаются за то, во что верят они сами. Был лишь один-единственный слизеринец, которого она простить никак не могла.

Джинни была удивлена, когда увидела Драко Малфоя на платформе девять и три четверти. Она была удивлена, когда увидела, как он может по-прежнему улыбаться, подбадривать сокурсников и наставлять малышей. В ее голове даже промелькнула мысль, что этот парень оказался сильнее, чем она могла себе представить, но девушка быстро выкинула ее из головы. В конце концов это был Драко Малфой, парень, который издевался над Гарри и Роном, обзывал Гермиону грязнокровкой, парень, чей отец подкинул ей в сумку злосчастный дневник.

Джинни Уизли была поражена, когда однажды застала его одного в пустом классе. Драко сидел, свесив голову на грудь, и, кажется, плакал. Беззвучно, без единого движения, он сидел подобно фарфоровой кукле, а по его щекам катились крупные капли горячих слез. Она хотела было уже выскочить из класса, но дверь за ее спиной неожиданно громко захлопнулась.

Драко вскинул голову и испуганно уставился на нее покрасневшими глазами. Вечно зачесанные назад волосы растрепались и падали на глаза, а на лице не было привычного надменного выражения. Неожиданно для самой себя Джинни подумала, что этот парень по-настоящему красивый. Она хлопнула себя по лбу и тряхнула волосами, потянувшись к дверной ручке в намерении сбежать как можно скорее, но надломленный хриплый голос остановил ее:

— Подожди!

Джинни вскинула голову и замерла на месте, совершенно не зная, что делать дальше. Драко Малфой смотрел на нее растеряно, даже испуганно, а в его светлых глазах ярко плясали рыжие отблески факелов.

— Чего тебе? — выпалила она, чувствуя, что краснеет.

Малфой посмотрел на нее удивленно, опустил и тут же поднял голову, отвел взгляд и принялся теребить в пальцах носовой платок. На его бледной коже яркими пятнами расползался румянец.

Джинни снова хлопнула себя по лбу и фыркнула, широкими шагами подходя ближе. Она хлопнула вздрогнувшего Малфоя по спине, отчетливо замечая под пальцами выступающие позвонки. Не говоря ни слова, девушка уселась на соседнюю парту и, болтая ногами, закинула руки за голову.

— Круто, что ты можешь плакать, — честно сказала она.

Драко вытаращился на нее еще более удивленно, но ничего не сказал, уселся рядом и глубоко вздохнул.

— У нас вот никто не может, — продолжала Джинни, — и улыбаться как раньше тоже никто не может.

— С чего ты взяла, что плакать круто? — хмыкнул Малфой.

К его лицу постепенно возвращалась краска, но он все еще казался Джинни мертвенно-бледным. Она мотнула головой, возражая, и запустила в воздух маленький сгусток света.

— Я вот не могу с самых похорон Фреда, — она сжала в кулаке черную ткань мантии, — иногда так больно в груди, а все равно ни слезинки не выдавить. Правда, что становится легче, если выплакаться?

— Ерунда, — хохотнул Драко, — хоть обревись, легче не станет. Ничто никуда не исчезнет.

— Да, — протянула Джинни, — когда плачешь, становится только горше. Если плачешь, значит признаешь реальность всего, от чего тебе плохо.

Они молчали какое-то время, предаваясь собственным мыслям, пока Джинни тихонько не выдавила:

— Плакать страшно.

— Страшно, — подтвердил Драко, и они снова замолчали.

Они сидели долго, за окном давно стемнело, ужин наверняка уже кончился, и подступало время комендантского часа, но ни Джинни, ни Драко не спешили подниматься с места. Джинни уже забыла, зачем вообще забрела в пустующий класс, теперь это было неважно. Странное молчание бывших врагов вовсе не тяготило, девушка наоборот чувствовала странную наполненность, словно впервые за последнее время все идет так, как должно.

Шарканье ног за дверью растревожило обоих: Джинни подскочила с палочкой наизготовку, принимая удобную для защиты позу, а Драко вскинул голову, но так и остался сидеть на месте. В глазах его плескалась странная обреченность.

— Рефлексы? — хохотнул он, не меняя выражения лица.

Джинни смутилась собственной агрессивности и потупилась, спрятала палочку в карман и плюхнулась на место. Она чувствовала, что щеки ее покраснели, а сердце забилось быстро-быстро. Перед глазами ее проносились бесконечные стычки, битвы и вспышки заклинаний, а каждый звук пустого класса сделался угрожающим. Уизли разозлилась на саму себя, рыкнула утробно и резко запрокинула голову назад, отчего рыжие волосы разлетелись огненными всполохами. Драко снова хохотнул, но Джинни больше не видела его лица и наугад выставила в его сторону средний палец. Малфой громко захохотал, а когда Джинни подняла голову, чтобы посмотреть на него, мгновенно успокоился, утер выступившие в уголках глаз слезы и спросил:

— Что?

— Что? — прыснула Уизли.

Они, глядя друг другу в глаза, снова засмеялись и синхронно развернулись в разные стороны.

— А-а-а! — приглушенно закричала Джинни. — Такое чувство, что происходит какая-то ерунда!

— Ага, — согласился Драко. — Но я рад. Мои родители как будто помолодели, когда все закончилось. Хотя мне иногда кажется, что из нас троих взрослый только я.

Джинни хихикнула и поддакнула, а потом замерла, выкатив глаза в сторону Малфоя. Он встретил ее удивленным взглядом, приподнял блондинистую бровь и вывел в воздухе неопределенный жест.

— Чего это ты со мной откровенничаешь? — выпалила Джинни.

Спрашивать на самом деле было поздно, потому что откровения длились уже едва ли не больше часа, но странность ситуации Уизли осознала только сейчас, когда Драко заговорил о своих родителях.

Драко закатил глаза, плавным жестом поправил волосы, сделавшись наконец самим собой, и медленно поднялся. У самой двери он полуобернулся, едва заметно подмигнул оторопевшей Джинни, отсалютовал как герой маггловских фильмов и искренне улыбнулся:

— Увидимся, огонек.

Джинни дернулась, почувствовала, что краснеет, и пульнула в захлопнувшуюся дверь летучемышиным сглазом. Внутри нее, начиная от солнечного сплетения и до кончиков рыжих волос, растекалось непривычное, очаровательно уютное тепло.