Голос проклятого (джен)

Новый Орлеан. 2013 год

Огонёк от зажигалки вспыхивает и тотчас гаснет, лишь маленькая красная точка тлеющей сигареты выдаёт местоположение девушки. С трясущимися руками, сидя на корточках под старым вязом, Джесси Ривз делает затяжку за затяжкой в попытках успокоить разбушевавшиеся нервы.

— Брайан, тупой козёл, — выплёвывает в пустоту, выпустив очередное облачко дыма. На языке неприятно горчит, и всё же сосредоточиться на этом ощущении лучше, чем вспоминать события последнего часа.

Брайан Холлисей является парнем Джесси на протяжении последних семи месяцев, и он единственный, кто знает о её «даре», кроме опекунов. О проклятье, избавиться от которого не помогли ни годы посещения психолога в детстве, ни долгие месяцы заточения в психиатрической лечебнице в юности. И вот он предал её. Ведь знал, что ей нужны эти чертовы таблетки, но смыл их в унитаз.

— Чип-и-Дейл хренов…

Очередная фраза, выпущенная в никуда, кажется как никогда бессмысленной.

Становится всё холоднее, мобильник, ещё до того, как разрядился, показывал полночь. Сейчас, должно быть, два. Два долбаных часа ночи, а она, как живой мертвец, скрывается среди косых надгробий и полуразрушенных склепов.

Достать таблетки снова едва ли получится. По крайней мере, не скоро. А это означает, что её ждут недели головной боли, чужих мыслей и носовых кровотечений. Райские кущи, в которые её забросила «забота» чёртового Брайана.

Скрываться от голосов на кладбище — тоже идея не из лучших, и дело даже не в сковывающем холоде, а в том, что ещё одна грань её «дара», состоящая в способности видеть умерших, не дает надолго уединиться. К счастью, это касается только тех, кто преставился совсем недавно, так что, находясь в старой части кладбища, где последний раз кого-то хоронили лет сорок назад, можно даже попытаться почувствовать себя нормальной. Ну или почти нормальной.

Пепел, который она забыла стряхнуть, обламывается от кончика сигареты и летит на замшу. Ну и черт с ним, всё равно и ботинки, и джинсы измазаны грязью, как у бездомной. Хотя она ведь и есть бездомная. Последние деньги ушли на лекарства, заработать новые с вышедшим из-под контроля даром не выйдет, а надеяться, что у Брайана взыграет совесть, не приходится. Он ведь считает, что он прав. Что он её спас. Так что, не имея возможности разжиться таблетками, она в принципе не сможет вернуться в город.

Паскудное настроение ухудшается ещё больше, когда с серого, затянутого тучами неба начинает литься вода. Сперва мелко и редко, но уже через минуту дождь превращается в одну сплошную стену, и Джесси, выругавшись, спешит в первое облюбованное местечко — серый склеп с грозным ангелом у входа.

Руки ложатся на дверь, прямо на табличку с именем усопшей, и давят до тех пор, пока ветхое дерево, издав тихий треск, не сдаётся под её натиском.

Ей везёт: склеп старый, замки ржавые, разлетаются вместе с деревом, запуская вандалку в сухое, хоть и затхлое пространство.

Не закрывая дверь, чтобы хоть что-то видеть, Джесси осматривается. Помещение небольшое, но на время дождя сойдёт. Резное надгробие у стены, стул, вероятно, для посетителей, во врезанной нише ваза, судя по запаху, со свежими цветами и, что самое главное, канделябр!

Щелкнув дешёвой зажигалкой пару раз, Джесси всё же выбивает искру и поджигает свечи, одну за другой.

Наполненное светом помещение выглядит уютно. Теперь можно и закрыть дверь, спрятаться от непогоды и всего мира в тёплой «комнатке», даже более уютной, чем последняя их с Брайаном квартира.

В нише обнаруживается ещё десяток свечей про запас, и Джесси уже любит семью, что приходит сюда. Благодаря этим милым людям она может находиться здесь не один день. Хотя, судя по большим алым бутонам, возвращения скорбящих можно ожидать со дня на день.

Единственное, картину чуть портит точёный женский профиль, вырезанный искусной рукой мастера на мраморе. Смотреть на изваяние несколько неуютно. Как будто леди, давно превратившаяся в прах, может приоткрыть вдруг крышку и явить своё истлевшее тело во всей красе.

— Да ну нафиг, — Джесси снова закуривает, пытаясь отвлечься от мерзких картинок, сложившихся в голове. Мертвецы не восстают из могил. Их души приходят, бывает, но тела всегда остаются там, где им положено быть.

— Моей матери нравились сигареты, — раздаётся за спиной тихий мягкий голос. — Ей нравилось наблюдать за движениями дыма, осознавать себя творцом неуловимой красоты.

Помещение можно запросто пересечь в пять шагов, здесь не заметить кого-то просто невозможно, так что Джесси даже не пугается. Она понимает, что её навестил очередной призрак. Недавно усопший, видимо. Чёрт, где-то здесь наверняка стоит урна с его прахом.

Она оборачивается, медленно затянувшись, готовая лицезреть очередного полупрозрачного гостя, вот только бледное лицо, обрамленное тёмными мокрыми волосами, перед ней совсем не прозрачное. Белое, как мел, но не прозрачное. Совсем мальчишка, должно быть, лет двадцать, может, чуть больше. Однако карие глаза с медовым ободком нечеловечески мудрые и проницательные.

— Вот чёрт… — вырывается против воли, и Джесси всё же отступает, спотыкается о стул и снова повторяет: — Чёрт…

— Лестат, вообще-то.

Незнакомец поводит плечами, сбрасывая с себя промокшую кожанку и, игнорируя направленный на него взгляд, выражающий крайний испуг, проходит к надгробию, склоняется, чтобы поцеловать изваяние в лоб, и только затем снова оборачивается к Джесси.

— Повезло, что какие-то малолетки сломали замок, верно? — спрашивает он, а улыбающиеся глаза говорят — он знает. — Не то пришлось бы вам мокнуть под этим ужасным ливнем, после чего вы, скорее всего, простудились бы.

Бойкая по жизни Джесси теряет дар речи, и только и может, что протянуть неуверенное «да».

Лестат, видя её замешательство, заходится смехом. Мысли, которые от других людей обычно так и лезут в голову, у него надёжно скрыты, и лишь в глазах, отливающих золотом в свете свечей, можно прочитать интерес к её персоне. Конечно же, не каждый день встретишь в родительском склепе, да ещё и в столь поздний час, настолько бесцеремонного посетителя.

Затянувшись ещё раз, Джесси протягивает новому знакомому сигарету и он, вопреки ожиданиям, спокойно принимает её, делает пару затяжек и возвращает обратно. Кончики его пальцев, которых доводится коснуться, кажутся просто ледяными, но не заметно, чтобы Лестата это хоть сколь-нибудь беспокоило.

— Что-то не так? — интересуется он, очевидно заметив, как долго она пялится на его руку. Как неловко…

— У тебя клёвый перстень, — отвечает Джесси, мысленно похвалив себя за находчивость. Перстень и правда довольно интересный. Обвитый вокруг большого пальца широкий серебряный ободок тянется до самого ногтя длинными острым когтем, украшенным бриллиантовой крошкой по краю. — Крипово…

Лестат изгибает аристократически правильную бровь и усмехается.

— Крипово? И это «клёво»?

Джесси снова передаёт ему сигарету, и опять её пальцы обжигает могильный холод его ладони.

— Есть в этом перстне что-то жуткое, потустороннее, будто не из этого времени, — поясняет она честно, пытаясь игнорировать все прочие мысли. — И это клёво. Стильно.

— Правда? — в глазах собеседника вспыхивает пламя. Должно быть, свечи за её спиной закоптили.

Ладонь взлетает вверх так быстро, что Джесси не успевает даже заметить это движение, но вот уже острый коготь касается её щеки. Пока ещё не больно, но уже ощутимо. Это раздражает: незнание мыслей, непонимание мотивов.

Проклятье, от которого так сильно хочется избавиться вот уже двадцать два года, становится необходимым как никогда. Но тщетно. В бледном молодом человеке мысли закрыты надёжнее, чем в сейфе.

Паника закрадывается в душу. Страх, что перед ней какой-то маньяк, в лучшем случае — извращенец, и что жизнь её уже сейчас, возможно, на волоске.

Но секунды летят, а со стороны Лестата все ещё нет никакой агрессии. Коготь не ранит, просто касается кожи, обдавая её холодом.

— Если хотите сохранить здоровый цвет лица, выбросите эту дрянь, — к Джесси возвращается сигарета, а перстень, наконец, отрывается от кожи, оставляя после себя только едва уловимый зуд. Хочется потереть щеку, стереть все до последнего ощущения, вот только Джесси не делает этого. Она не чувствует себя способной даже пошевелиться.

— Вы замерзли, — вырывает её из оцепенения Лестат. — И наверняка голодны. И если со вторым я помочь не смогу — не имею привычки таскать за собой еду, — согреть вас я в состоянии.

Джесси слишком взволнована и напугана, чтобы хоть как-то среагировать на его слова, поэтому без сопротивления позволяет стащить с себя куртку. Джинсовка промокла насквозь, а вот кожанка Лестата, хоть и мокрая снаружи, греет очень даже прилично.

— Ну вот, — хозяин раскидывает её куртку на спинке стула и поворачивает его в сторону свечей. — Теперь, когда вы перестанете стучать зубами, на лицо вернётся здоровый цвет. А то ведь выглядите вы как живой труп.

Кто бы говорил! Белое, словно пудрой покрытое лицо Лестата выглядит куда более неживым, чем её, бледное от природы. У молодого человека оно будто мраморное, без единого изъяна. Пугающе совершенное.

— Боюсь, тепло не вернёт моему лицу красок, — бурчит Джесси, понимая, что пора бы уже что-то сказать. — Это семейное, как и рыжие волосы и зелёные глаза. Так мне сказали…

Она запинается. Из живых родственников у неё есть лишь тётя Маарет, живущая в Лондоне, да и с той они знакомы только по переписке. Хоть так, иначе бы Джесси никогда не узнала ничего об истории своего рода.

«Чтение мыслей — очень редкий дар, проявившийся только у троих твоих предков», — писала тётя. — «Это делает тебя совершенно особенной, моя дорогая. Но я знаю, как это может быть нелегко. Когда ты особенный, ты одинок».

Сегодня ночью Джесси получила подтверждение тётиным словам. Брайан, как бы ни был ей близок эти семь месяцев, всё же оказался совершенно чужим. То, что он якобы поверил в её дар, было ложью до последнего мига.

«Ты просто наркоманка!» — бросил он ей, смывая таблетки в унитаз. — «Твои ломки меня задолбали. Завтра же встанешь на учёт, либо выметайся к чертовой матери!»

Джесси истерично смеётся. Она и вымелась. В склеп женщины, сына которой, можно сказать, назвала чёртом.

Лестат не задаёт вопросов, позволяет сперва успокоиться и только потом вытаскивает из-за надгробия бутылку с бурбоном и протягивает ей.

Джесси старается никогда не пить спиртного, ведь алкоголь усиливает её нежелательные способности, но сейчас рука сама тянется к бутылке, и жадный глоток, опаливший горло, приносит желанное успокоение. Проклятье, иной раз просто взрывающее мозг, сейчас хочется пробудить. Таинственного Лестата не терпится разгадать, хотя Джесси понимает — она может пожалеть об этом.

Этот молодой человек явно не так прост, как кажется. Хотя бы уже по той причине, что никто нормальный на кладбище в два часа ночи не припрётся. Впрочем, он пока ещё не пытался её убить. Или…

Джесси с подозрением смотрит на бутылку в своих руках. А что, если там снотворное и всё это лишь спланированная операция в попытках её как минимум обесчестить? Усмехается своей идиотской мысли и снова прикладывается к горлышку. Да кому она нужна! И её «честь» тоже.

И всё же, есть в Лестате что-то звериное, от большой хищной кошки. Стройное гибкое тело, пронзительный взгляд, а ещё рядом с ним не покидает ощущение, что они знакомы. Что он знает её, а она — его. Просто не узнаёт. Робкая надежда, что алкоголь сделает своё дело, заставляет делать глоток за глотком, пока рука Лестата не хватается за горлышко, останавливая.

— Вам достаточно, — тихим спокойным тоном говорит он, закупоривая бутылку и отправляя обратно за надгробие. То, что он не пьёт, кажется ещё более подозрительным.

— А вы не будете? — спрашивает Джесси, сильнее кутаясь в кожанку. Слабая защита, задумай Лестат ей навредить, но хоть что-то.

— Я не пью, — отзывается он, снова встречаясь с ней глазами.

Ещё более непонятно.

— Зачем же тогда здесь выпивка?

«Спаивать таких идиоток, как ты, Джесси Ривз. И расчленять в уголке. Может, и тела никакого в гробу нет. Может, там оторванные конечности выпотрошенных жертв».

— Мать любила бурбон, держу его для неё, — говорит он невозмутимо и невинно хлопает ресницами. Волосы просохли и теперь волнами спускаются до подбородка. С виду — сущий ангел. Но что-то подсказывает: этот Лестат вовсе не ангел.

— Очень трогательно: чтить память усопших, — проговаривает Джесси неуверенно, бросая взгляд на надгробие.

Лестат смотрит в том же направлении, и его губы трогает неуловимо грустная улыбка.

— Она просто спит, и это самое печальное: знать, что мать предпочитает сон тебе.

Его слова ещё сильнее укрепляют Джесси в понимании — Лестат болен. С таким спорить нельзя, он может стать агрессивным, и тогда уж сцены расчленения перестанут быть просто образами в голове.

— Уверена, у неё были на то причины, — осторожно говорит Джесси, напрягшись.

Её слова не злят его, судя по всему, потому как в следующий миг хмурый взгляд смягчается, и Лестат кивком приглашает её присесть, сам пристраивается на полу, прислоняется спиной к надгробию.

На нём тонкие кожаные брюки, а каменные плиты холодны, и всё же и теперь он не выглядит как человек, которого что-то беспокоит. Кажется, Лестату уютно. В тонкой шёлковой сорочке ему явно теплее, чем ей в куртке.

Джесси занимает стул, потому что теперь она просто боится ослушаться. Дожить бы до утра. Лишь бы не пришёл кто третий. Как знать, может таких ненормальных на кладбище не один десяток?

Уж лучше было мучиться от мигрени в их с Брайаном квартирке, видеть его колючие взгляды, чем быть здесь. Впрочем, сожалеть поздно, лишь бы протянуть ещё часа четыре.

— Не нужно меня бояться, — шёпот мягкий, успокаивающий, именно потому он наводит ещё больший ужас: речь молодых людей обычно громкая, резкая и быстрая. Голос Лестата же льётся неспешно, как река, подобен шипению змеи, гипнотизирующей жертву. Алкоголь по прежнему не помогает, мысли собеседника остаются при нём, а сама надежда хоть что-то выведать тает, как воск в свечах.

— Я не боюсь, — отвечает она как можно более беззаботно. Впрочем, он не верит.

Он не говорит этого, но всем своим видом заявляет — он прекрасно знает правду.

— Вы дрожите.

— От холода, — находится Джесси.

Бурбон давно согрел её, пустив по телу жар, так что, конечно же, её ложь очевидна. Но, тем не менее, Лестат, поколебавшись, утвердительно кивает.

— Надеюсь, вы всё же скоро согреетесь.

Есть ли в его словах намёк, угроза или что ещё — Джесси предпочитает не задумываться. Он вполне дружелюбен, может, и нет повода для беспокойства?

Рука привычно тянется к карману с сигаретами, но слова Лестата, сказанные совсем недавно, останавливают её. Если посторонний человек проявляет заботу о её здоровье, почему она забила? Неужели ей плевать, жива ли она? Здесь и сейчас, не зная, чего ей ожидать, Джесси как никогда понимает — она хочет жить. Она, последний потомок Великой семьи, должна жить.

Рука возвращается на колено, и в уголке губ Лестата мелькает что-то похожее на улыбку.

Они сидят в тишине, пять минут, десять, слушая лишь шум дождя за неплотно прикрытой дверью. Всё это время владелец склепа не сводит с неё глаз, и Джесси, ощущая себя крайне неуютно, судорожно придумывает тему для разговора. Ничего не придумывается, потому что вопрос, действительно беспокоящий её, вытесняет все прочие мысли. Сдавшись, Джесси всё же задаёт его, надеясь, что в этот раз любопытство не сгубит кошку.

— Эта часть кладбища довольно старая, — начинает она, нервно сминая ткань своих джинсов. — Лет сорок, может даже больше, здесь никого не хоронили. Как вышло, что склеп вашей матери оказался здесь? Ваша семья купила эту землю много лет назад? Что-то вроде того?

Лестат кивает, бросая беглый взгляд на надгробие за своей спиной.

— Да, этот склеп принадлежит нашей семье почти сто лет, но остальные члены семьи, так вышло, нашли покой во Франции. А мама… Она не хотела быть вместе со всеми.

Он говорит охотно, словно ему хочется вспомнить каждую мелочь, но когда разговор доходит до матери, Лестат словно затухает. Жар его речей стихает, а на это место приходит всё тот же могильный холод, присутствие которого за последний час стало почти привычным.

— Ваша мать не ладила с остальной семьей? — задаёт вопрос Джесси, запоздало спохватившись, что это совсем не её дело.

Лестат отвечает. Не сказать, что очень охотно, но без увёрток.

— Прочая семья подавляла маму. Подавляла нас обоих, потому для нас было так важно вырваться из-под постоянного контроля, ощутить крылья свободы за спиной. Знаете, поначалу ведь так и было. Мы были свободны, мы были вместе, но однажды… Однажды нам потребовалась свобода друг от друга, и мать ушла.

Он замолкает, но взгляд его направлен на неё. Лестат не пытается скрыться от правды, от новых вопросов. Ему трудно, это видно, и мысли читать не нужно. Но он не убегает от сложностей, это достойно уважения.

— Вы любили её… — выдыхает Джесси, и это не вопрос.

— Поправка, — Лестат хлопает по стенке надгробия. — Я люблю её. И никогда не перестану.

Джесси не знает, становится ли ему легче от этих признаний, но больше бередить старые и явно ещё не зажившие раны она не хочет. Потому она делает лучшее, что может в данной ситуации: переводит тему.

— Как вышло, что вы оказались здесь в столь поздний час? — не самый умный из вопросов, и всё же Джесси больше не чувствует угрозы со стороны Лестата.

Разговор, определённо, идет им на пользу. Сцены расчленения у неё перед глазами становятся всё менее отчётливыми, и дело вовсе не в выпитом алкоголе, просто Лестат перед ней всё больше просто парень, скучающий по матери.

— Днём я слишком занят для визитов, — отвечает Лестат, прикрывая глаза.

Кажется, в этом месте он чувствует себя как дома. Спокойный, расслабленный. Сколько ночей он провёл так, на могиле матери?

Прежняя тревога исчезает, Джесси видит обычного юношу, который не хочет смириться со смертью любимого человека. Чуть эксцентричного, но не опасного.

— Вы совсем не отдыхаете, верно? — догадывается она.

Что ж, это объясняет и чрезмерную бледность, и то, что кровь отказывается согревать его тело. Лестат явно на пределе своих возможностей.

— Я отдыхал слишком долго, — тянет он, не открывая глаз. — А теперь я наверстываю. Читаю, музицирую, думаю. Я очень много думаю, знаете?

Ресницы его взлетают вверх, и золотистые глаза впиваются в Джесси.

— Думаете? — переспрашивает она, Лестат кивает.

— Да, обо всём. О Боге, о смысле жизни, о нашем предназначении. Вы вот знаете своё предназначение?

Вопрос вызывает у Джесси ступор. Она знает. По крайней мере то, что пытается вбить в неё тётя Маарет.

«Как последняя из Великой семьи, ты должна позаботиться о том, чтобы наш род не исчез окончательно», — косые буквы отчётливо загораются перед мысленным взором, Джесси морщится. Тётя Маарет с этим её «продолжением рода» совсем не понимает, о чём просит. Дать жизнь кому-то и возможно обречь на те же муки, какие испытывает сама, Джесси просто не посмеет. Слишком это тяжело и болезненно, чтобы подобным делиться.

— Моё предназначение не совпадает с моими желаниями, — нехотя признаётся она. — Потому я стараюсь не задавать себе подобных вопросов.

Лестат хмыкает. Её ответ ему явно приходится не по вкусу.

— Очень жаль, — выдаёт он наконец. — Именно наши желания ткут из нас личностей. Вам стоит чаще прислушиваться к истинному «я», может тогда не придётся прятаться за никотином среди могильных плит.

Он подходит к весьма щекотливой теме, составляющей львиную долю её проблем. Можно просто качнуть головой, согласиться или нет, а можно… Рассказать… В конце концов, это же просто незнакомый человек, которого она видит в первый и в последний раз. Который даже имени её не знает. Сочтёт за сумасшедшую? Да бога ради.

— Я пряталась не из-за непринятия внутреннего «я», — говорит она осторожно, не зная, как помягче преподнести информацию. — Я бежала от шума голосов. Шума чужих мыслей. Покажется бредом, может быть, но я слышу их. Мысли других людей. Постоянно. Приходится пить седативные, но они закончились.

— Как непредусмотрительно, — только и говорит Лестат, словно предыдущие слова нисколько его не удивляют.

Подыгрывает, как и она ему? Если так, то они заигрались в «беседу». В любом случае, собеседник продолжает:

— Забыли вовремя обновить запасы?

Джесси не может сдержать горькой ухмылки. Препараты, которые не покрываются страховкой, она купила только два дня назад. Хватило бы на два месяца, если бы не… Даже не хочется искать эпитетов, Брайан и его «операция спасения» вдруг кажутся чем-то незначительным, пустым. Злость ушла, оставив после себя абсолютное равнодушие.

— Запасы были. Но их испортили.

Признание, лишённое раздражения, удивляет саму Джесси. Из-за Брайана она оказалась здесь, в старом склепе посреди ночи, в чужой куртке и с бурбоном на губах, так почему же она не злится?

— Вы так спокойны, — подмечает Лестат. — Неужели вас это не волнует?

Снова ухмылка.

— Должно бы, — отвечает Джесси с честным недоумением. — Но почему-то это вдруг стало неважно…

— Потому что сейчас вы не слышите раздражающих голосов в голове, — подсказывает собеседник. — И ещё не осознали, в какую отвратнейшую ситуацию попали.

— Возможно, вы правы, — соглашается Джесси, и тотчас напрягается. — Откуда вы знаете, что сейчас голосов нет?

Ощущение неуютности накатывает вновь, Джесси начинает казаться, что они с Лестатом поменялись ролями: он читает её мысли, видит её насквозь. Невозможно, а оттого вдвойне жутко.

— Если бы вы слышали мои мысли, то как-то уже проявили бы это, — скучающим тоном отвечает он, развеивая панику. — Поверьте, я бы понял, если бы мои тайные размышления стали достоянием общественности.

Резонно. Узнай она что-то о нём, вела бы себя, пожалуй, более скованно. Вот только о чем именно он говорит? Какие его мысли вынудили бы её выдать себя?

— Вы думаете о чём-то противозаконном? — вопрос Джесси задаёт, чтобы разрядить обстановку, не более, но Лестату явно нравится ход её мыслей. Это видно по довольному изгибу губ, когда он мурлычет: «Возможно».

Снова между ними повисает тишина, но в этот раз Джесси не спешит её нарушить.

Через щель в склеп проникают дождевые капли, но с каждой минутой их всё меньше. Дождь, определённо, собирается заканчиваться.

— Вы сможете, — говорит наконец Лестат. — Вы вернетесь к привычной жизни, научитесь принимать свой дар. Я знаю, о чем говорю. Когда существование чего-то перестаешь отрицать, приходит гармония. Пока что ваш дар — господин над вами. Сделайте же себя госпожой над ним.

В его словах есть смысл, есть мудрость, что в очередной раз подтверждает: он старше, чем кажется. По крайней мере, морально он уж точно старше неё.

— Я не уверена, что способна на это, — вздыхает Джесси. — Боль, которую этот «дар» приносит, пугает меня до смерти.

Лестат поднимается. Медленно, плавно. Подходит ближе и протягивает руку. Сложно понять, чего он хочет, и всё же Джесси делает это: опускает пальцы на его ледяную ладонь. По телу проходит волна мурашек, но молодой человек словно не замечает этого.

«Не бойтесь».

Эти его слова Джесси слышит в своей голове, хотя губы его сомкнуты. Первая мысль, которую она может уловить за время их знакомства. Волнительно и отчего-то совсем не больно.

«Слышать мысли иногда полезно».

По Лестату видно, что он знает. Действительно верит, что она слышит эти слова.

— Дождь почти закончился, — это он произносит вслух. — Сегодня у вас начнётся новая жизнь, Джесси Ривз. Просто не бойтесь сделать в неё шаг.

И не успевает Джесси никак среагировать, как Лестат, коротко кивнув на прощание, выныривает под дождь.

Он знает её имя. Знает, кто она. Может странное ощущение, что они знакомы — вовсе не пустое предчувствие? Может, Лестат никакой не незнакомец, и она просто забыла?

Краем глаз Джесси замечает предмет, которого прежде не было: маленький дневник в кожаной обложке лежит на краю надгробия, а поверх него — листок с номером телефона и странной надписью «Таламаска». Джесси забирает их — и листок, и дневник, раскрывает ветхие письмена на первой странице. Ей кажется, что записи смогут дать ответ на её вопрос: что только что произошло и с кем она имела честь говорить.

Свечи почти догорели, но и этого света хватает, чтобы прочесть несколько первых строк. Они на французском, но Джесси везёт — его она изучала в университете. Предположения оправдываются, ответы здесь. Будоражащие сознание, заставляющие дрожать от волнения. Рядом с которыми прежние заботы кажутся незначительными, надуманными.

«Я — вампир Лестат. Я бессмертен».