Голос проклятого (джен)

Новый Орлеан. 2013 год

Огонёк от зажигалки вспыхивает и тотчас гаснет, лишь маленькая красная точка тлеющей сигареты выдаёт местоположение девушки. С трясущимися руками, сидя на корточках под старым вязом, Джесси Ривз делает затяжку за затяжкой в попытках успокоить разбушевавшиеся нервы.

— Брайан, тупой козёл, — выплёвывает в пустоту, выпустив очередное облачко дыма. На языке неприятно горчит, и всё же сосредоточиться на этом ощущении лучше, чем вспоминать события последнего часа.

Брайан Холлисей является парнем Джесси на протяжении последних семи месяцев, и он единственный, кто знает о её «даре», кроме опекунов. О проклятье, избавиться от которого не помогли ни годы посещения психолога в детстве, ни долгие месяцы заточения в психиатрической лечебнице в юности. И вот он предал её. Ведь знал, что ей нужны эти чертовы таблетки, но смыл их в унитаз.

— Чип-и-Дейл хренов…

Очередная фраза, выпущенная в никуда, кажется как никогда бессмысленной.

Становится всё холоднее, мобильник, ещё до того, как разрядился, показывал полночь. Сейчас, должно быть, два. Два долбаных часа ночи, а она, как живой мертвец, скрывается среди косых надгробий и полуразрушенных склепов.

Достать таблетки снова едва ли получится. По крайней мере, не скоро. А это означает, что её ждут недели головной боли, чужих мыслей и носовых кровотечений. Райские кущи, в которые её забросила «забота» чёртового Брайана.

Скрываться от голосов на кладбище — тоже идея не из лучших, и дело даже не в сковывающем холоде, а в том, что ещё одна грань её «дара», состоящая в способности видеть умерших, не дает надолго уединиться. К счастью, это касается только тех, кто преставился совсем недавно, так что, находясь в старой части кладбища, где последний раз кого-то хоронили лет сорок назад, можно даже попытаться почувствовать себя нормальной. Ну или почти нормальной.

Пепел, который она забыла стряхнуть, обламывается от кончика сигареты и летит на замшу. Ну и черт с ним, всё равно и ботинки, и джинсы измазаны грязью, как у бездомной. Хотя она ведь и есть бездомная. Последние деньги ушли на лекарства, заработать новые с вышедшим из-под контроля даром не выйдет, а надеяться, что у Брайана взыграет совесть, не приходится. Он ведь считает, что он прав. Что он её спас. Так что, не имея возможности разжиться таблетками, она в принципе не сможет вернуться в город.

Паскудное настроение ухудшается ещё больше, когда с серого, затянутого тучами неба начинает литься вода. Сперва мелко и редко, но уже через минуту дождь превращается в одну сплошную стену, и Джесси, выругавшись, спешит в первое облюбованное местечко — серый склеп с грозным ангелом у входа.

Руки ложатся на дверь, прямо на табличку с именем усопшей, и давят до тех пор, пока ветхое дерево, издав тихий треск, не сдаётся под её натиском.

Ей везёт: склеп старый, замки ржавые, разлетаются вместе с деревом, запуская вандалку в сухое, хоть и затхлое пространство.

Не закрывая дверь, чтобы хоть что-то видеть, Джесси осматривается. Помещение небольшое, но на время дождя сойдёт. Резное надгробие у стены, стул, вероятно, для посетителей, во врезанной нише ваза, судя по запаху, со свежими цветами и, что самое главное, канделябр!

Щелкнув дешёвой зажигалкой пару раз, Джесси всё же выбивает искру и поджигает свечи, одну за другой.

Наполненное светом помещение выглядит уютно. Теперь можно и закрыть дверь, спрятаться от непогоды и всего мира в тёплой «комнатке», даже более уютной, чем последняя их с Брайаном квартира.

В нише обнаруживается ещё десяток свечей про запас, и Джесси уже любит семью, что приходит сюда. Благодаря этим милым людям она может находиться здесь не один день. Хотя, судя по большим алым бутонам, возвращения скорбящих можно ожидать со дня на день.

Единственное, картину чуть портит точёный женский профиль, вырезанный искусной рукой мастера на мраморе. Смотреть на изваяние несколько неуютно. Как будто леди, давно превратившаяся в прах, может приоткрыть вдруг крышку и явить своё истлевшее тело во всей красе.

— Да ну нафиг, — Джесси снова закуривает, пытаясь отвлечься от мерзких картинок, сложившихся в голове. Мертвецы не восстают из могил. Их души приходят, бывает, но тела всегда остаются там, где им положено быть.

— Моей матери нравились сигареты, — раздаётся за спиной тихий мягкий голос. — Ей нравилось наблюдать за движениями дыма, осознавать себя творцом неуловимой красоты.

Помещение можно запросто пересечь в пять шагов, здесь не заметить кого-то просто невозможно, так что Джесси даже не пугается. Она понимает, что её навестил очередной призрак. Недавно усопший, видимо. Чёрт, где-то здесь наверняка стоит урна с его прахом.

Она оборачивается, медленно затянувшись, готовая лицезреть очередного полупрозрачного гостя, вот только бледное лицо, обрамленное тёмными мокрыми волосами, перед ней совсем не прозрачное. Белое, как мел, но не прозрачное. Совсем мальчишка, должно быть, лет двадцать, может, чуть больше. Однако карие глаза с медовым ободком нечеловечески мудрые и проницательные.

— Вот чёрт… — вырывается против воли, и Джесси всё же отступает, спотыкается о стул и снова повторяет: — Чёрт…

— Лестат, вообще-то.

Незнакомец поводит плечами, сбрасывая с себя промокшую кожанку и, игнорируя направленный на него взгляд, выражающий крайний испуг, проходит к надгробию, склоняется, чтобы поцеловать изваяние в лоб, и только затем снова оборачивается к Джесси.

— Повезло, что какие-то малолетки сломали замок, верно? — спрашивает он, а улыбающиеся глаза говорят — он знает. — Не то пришлось бы вам мокнуть под этим ужасным ливнем, после чего вы, скорее всего, простудились бы.

Бойкая по жизни Джесси теряет дар речи, и только и может, что протянуть неуверенное «да».

Лестат, видя её замешательство, заходится смехом. Мысли, которые от других людей обычно так и лезут в голову, у него надёжно скрыты, и лишь в глазах, отливающих золотом в свете свечей, можно прочитать интерес к её персоне. Конечно же, не каждый день встретишь в родительском склепе, да ещё и в столь поздний час, настолько бесцеремонного посетителя.

Затянувшись ещё раз, Джесси протягивает новому знакомому сигарету и он, вопреки ожиданиям, спокойно принимает её, делает пару затяжек и возвращает обратно. Кончики его пальцев, которых доводится коснуться, кажутся просто ледяными, но не заметно, чтобы Лестата это хоть сколь-нибудь беспокоило.

— Что-то не так? — интересуется он, очевидно заметив, как долго она пялится на его руку. Как неловко…

— У тебя клёвый перстень, — отвечает Джесси, мысленно похвалив себя за находчивость. Перстень и правда довольно интересный. Обвитый вокруг большого пальца широкий серебряный ободок тянется до самого ногтя длинными острым когтем, украшенным бриллиантовой крошкой по краю. — Крипово…

Лестат изгибает аристократически правильную бровь и усмехается.

— Крипово? И это «клёво»?

Джесси снова передаёт ему сигарету, и опять её пальцы обжигает могильный холод его ладони.

— Есть в этом перстне что-то жуткое, потустороннее, будто не из этого времени, — поясняет она честно, пытаясь игнорировать все прочие мысли. — И это клёво. Стильно.

— Правда? — в глазах собеседника вспыхивает пламя. Должно быть, свечи за её спиной закоптили.

Ладонь взлетает вверх так быстро, что Джесси не успевает даже заметить это движение, но вот уже острый коготь касается её щеки. Пока ещё не больно, но уже ощутимо. Это раздражает: незнание мыслей, непонимание мотивов.

Проклятье, от которого так сильно хочется избавиться вот уже двадцать два года, становится необходимым как никогда. Но тщетно. В бледном молодом человеке мысли закрыты надёжнее, чем в сейфе.

Паника закрадывается в душу. Страх, что перед ней какой-то маньяк, в лучшем случае — извращенец, и что жизнь её уже сейчас, возможно, на волоске.

Но секунды летят, а со стороны Лестата все ещё нет никакой агрессии. Коготь не ранит, просто касается кожи, обдавая её холодом.

— Если хотите сохранить здоровый цвет лица, выбросите эту дрянь, — к Джесси возвращается сигарета, а перстень, наконец, отрывается от кожи, оставляя после себя только едва уловимый зуд. Хочется потереть щеку, стереть все до последнего ощущения, вот только Джесси не делает этого. Она не чувствует себя способной даже пошевелиться.

— Вы замерзли, — вырывает её из оцепенения Лестат. — И наверняка голодны. И если со вторым я помочь не смогу — не имею привычки таскать за собой еду, — согреть вас я в состоянии.

Джесси слишком взволнована и напугана, чтобы хоть как-то среагировать на его слова, поэтому без сопротивления позволяет стащить с себя куртку. Джинсовка промокла насквозь, а вот кожанка Лестата, хоть и мокрая снаружи, греет очень даже прилично.

— Ну вот, — хозяин раскидывает её куртку на спинке стула и поворачивает его в сторону свечей. — Теперь, когда вы перестанете стучать зубами, на лицо вернётся здоровый цвет. А то ведь выглядите вы как живой труп.

Кто бы говорил! Белое, словно пудрой покрытое лицо Лестата выглядит куда более неживым, чем её, бледное от природы. У молодого человека оно будто мраморное, без единого изъяна. Пугающе совершенное.

— Боюсь, тепло не вернёт моему лицу красок, — бурчит Джесси, понимая, что пора бы уже что-то сказать. — Это семейное, как и рыжие волосы и зелёные глаза. Так мне сказали…

Она запинается. Из живых родственников у неё есть лишь тётя Маарет, живущая в Лондоне, да и с той они знакомы только по переписке. Хоть так, иначе бы Джесси никогда не узнала ничего об истории своего рода.

«Чтение мыслей — очень редкий дар, проявившийся только у троих твоих предков», — писала тётя. — «Это делает тебя совершенно особенной, моя дорогая. Но я знаю, как это может быть нелегко. Когда ты особенный, ты одинок».

Сегодня ночью Джесси получила подтверждение тётиным словам. Брайан, как бы ни был ей близок эти семь месяцев, всё же оказался совершенно чужим. То, что он якобы поверил в её дар, было ложью до последнего мига.

«Ты просто наркоманка!» — бросил он ей, смывая таблетки в унитаз. — «Твои ломки меня задолбали. Завтра же встанешь на учёт, либо выметайся к чертовой матери!»

Джесси истерично смеётся. Она и вымелась. В склеп женщины, сына которой, можно сказать, назвала чёртом.

Лестат не задаёт вопросов, позволяет сперва успокоиться и только потом вытаскивает из-за надгробия бутылку с бурбоном и протягивает ей.

Джесси старается никогда не пить спиртного, ведь алкоголь усиливает её нежелательные способности, но сейчас рука сама тянется к бутылке, и жадный глоток, опаливший горло, приносит желанное успокоение. Проклятье, иной раз просто взрывающее мозг, сейчас хочется пробудить. Таинственного Лестата не терпится разгадать, хотя Джесси понимает — она может пожалеть об этом.

Этот молодой человек явно не так прост, как кажется. Хотя бы уже по той причине, что никто нормальный на кладбище в два часа ночи не припрётся. Впрочем, он пока ещё не пытался её убить. Или…

Джесси с подозрением смотрит на бутылку в своих руках. А что, если там снотворное и всё это лишь спланированная операция в попытках её как минимум обесчестить? Усмехается своей идиотской мысли и снова прикладывается к горлышку. Да кому она нужна! И её «честь» тоже.

И всё же, есть в Лестате что-то звериное, от большой хищной кошки. Стройное гибкое тело, пронзительный взгляд, а ещё рядом с ним не покидает ощущение, что они знакомы. Что он знает её, а она — его. Просто не узнаёт. Робкая надежда, что алкоголь сделает своё дело, заставляет делать глоток за глотком, пока рука Лестата не хватается за горлышко, останавливая.

— Вам достаточно, — тихим спокойным тоном говорит он, закупоривая бутылку и отправляя обратно за надгробие. То, что он не пьёт, кажется ещё более подозрительным.

— А вы не будете? — спрашивает Джесси, сильнее кутаясь в кожанку. Слабая защита, задумай Лестат ей навредить, но хоть что-то.

— Я не пью, — отзывается он, снова встречаясь с ней глазами.

Ещё более непонятно.

— Зачем же тогда здесь выпивка?

«Спаивать таких идиоток, как ты, Джесси Ривз. И расчленять в уголке. Может, и тела никакого в гробу нет. Может, там оторванные конечности выпотрошенных жертв».

— Мать любила бурбон, держу его для неё, — говорит он невозмутимо и невинно хлопает ресницами. Волосы просохли и теперь волнами спускаются до подбородка. С виду — сущий ангел. Но что-то подсказывает: этот Лестат вовсе не ангел.

— Очень трогательно: чтить память усопших, — проговаривает Джесси неуверенно, бросая взгляд на надгробие.

Лестат смотрит в том же направлении, и его губы трогает неуловимо грустная улыбка.

— Она просто спит, и это самое печальное: знать, что мать предпочитает сон тебе.

Его слова ещё сильнее укрепляют Джесси в понимании — Лестат болен. С таким спорить нельзя, он может стать агрессивным, и тогда уж сцены расчленения перестанут быть просто образами в голове.

— Уверена, у неё были на то причины, — осторожно говорит Джесси, напрягшись.

Её слова не злят его, судя по всему, потому как в следующий миг хмурый взгляд смягчается, и Лестат кивком приглашает её присесть, сам пристраивается на полу, прислоняется спиной к надгробию.

На нём тонкие кожаные брюки, а каменные плиты холодны, и всё же и теперь он не выглядит как человек, которого что-то беспокоит. Кажется, Лестату уютно. В тонкой шёлковой сорочке ему явно теплее, чем ей в куртке.

Джесси занимает стул, потому что теперь она просто боится ослушаться. Дожить бы до утра. Лишь бы не пришёл кто третий. Как знать, может таких ненормальных на кладбище не один десяток?

Уж лучше было мучиться от мигрени в их с Брайаном квартирке, видеть его колючие взгляды, чем быть здесь. Впрочем, сожалеть поздно, лишь бы протянуть ещё часа четыре.

— Не нужно меня бояться, — шёпот мягкий, успокаивающий, именно потому он наводит ещё больший ужас: речь молодых людей обычно громкая, резкая и быстрая. Голос Лестата же льётся неспешно, как река, подобен шипению змеи, гипнотизирующей жертву. Алкоголь по прежнему не помогает, мысли собеседника остаются при нём, а сама надежда хоть что-то выведать тает, как воск в свечах.

— Я не боюсь, — отвечает она как можно более беззаботно. Впрочем, он не верит.

Он не говорит этого, но всем своим видом заявляет — он прекрасно знает правду.

— Вы дрожите.

— От холода, — находится Джесси.

Бурбон давно согрел её, пустив по телу жар, так что, конечно же, её ложь очевидна. Но, тем не менее, Лестат, поколебавшись, утвердительно кивает.

— Надеюсь, вы всё же скоро согреетесь.

Есть ли в его словах намёк, угроза или что ещё — Джесси предпочитает не задумываться. Он вполне дружелюбен, может, и нет повода для беспокойства?

Рука привычно тянется к карману с сигаретами, но слова Лестата, сказанные совсем недавно, останавливают её. Если посторонний человек проявляет заботу о её здоровье, почему она забила? Неужели ей плевать, жива ли она? Здесь и сейчас, не зная, чего ей ожидать, Джесси как никогда понимает — она хочет жить. Она, последний потомок Великой семьи, должна жить.

Рука возвращается на колено, и в уголке губ Лестата мелькает что-то похожее на улыбку.

Они сидят в тишине, пять минут, десять, слушая лишь шум дождя за неплотно прикрытой дверью. Всё это время владелец склепа не сводит с неё глаз, и Джесси, ощущая себя крайне неуютно, судорожно придумывает тему для разговора. Ничего не придумывается, потому что вопрос, действительно беспокоящий её, вытесняет все прочие мысли. Сдавшись, Джесси всё же задаёт его, надеясь, что в этот раз любопытство не сгубит кошку.

— Эта часть кладбища довольно старая, — начинает она, нервно сминая ткань своих джинсов. — Лет сорок, может даже больше, здесь никого не хоронили. Как вышло, что склеп вашей матери оказался здесь? Ваша семья купила эту землю много лет назад? Что-то вроде того?

Лестат кивает, бросая беглый взгляд на надгробие за своей спиной.

— Да, этот склеп принадлежит нашей семье почти сто лет, но остальные члены семьи, так вышло, нашли покой во Франции. А мама… Она не хотела быть вместе со всеми.

Он говорит охотно, словно ему хочется вспомнить каждую мелочь, но когда разговор доходит до матери, Лестат словно затухает. Жар его речей стихает, а на это место приходит всё тот же могильный холод, присутствие которого за последний час стало почти привычным.

— Ваша мать не ладила с остальной семьей? — задаёт вопрос Джесси, запоздало спохватившись, что это совсем не её дело.

Лестат отвечает. Не сказать, что очень охотно, но без увёрток.

— Прочая семья подавляла маму. Подавляла нас обоих, потому для нас было так важно вырваться из-под постоянного контроля, ощутить крылья свободы за спиной. Знаете, поначалу ведь так и было. Мы были свободны, мы были вместе, но однажды… Однажды нам потребовалась свобода друг от друга, и мать ушла.

Он замолкает, но взгляд его направлен на неё. Лестат не пытается скрыться от правды, от новых вопросов. Ему трудно, это видно, и мысли читать не нужно. Но он не убегает от сложностей, это достойно уважения.

— Вы любили её… — выдыхает Джесси, и это не вопрос.

— Поправка, — Лестат хлопает по стенке надгробия. — Я люблю её. И никогда не перестану.

Джесси не знает, становится ли ему легче от этих признаний, но больше бередить старые и явно ещё не зажившие раны она не хочет. Потому она делает лучшее, что может в данной ситуации: переводит тему.

— Как вышло, что вы оказались здесь в столь поздний час? — не самый умный из вопросов, и всё же Джесси больше не чувствует угрозы со стороны Лестата.

Разговор, определённо, идет им на пользу. Сцены расчленения у неё перед глазами становятся всё менее отчётливыми, и дело вовсе не в выпитом алкоголе, просто Лестат перед ней всё больше просто парень, скучающий по матери.

— Днём я слишком занят для визитов, — отвечает Лестат, прикрывая глаза.

Кажется, в этом месте он чувствует себя как дома. Спокойный, расслабленный. Сколько ночей он провёл так, на могиле матери?

Прежняя тревога исчезает, Джесси видит обычного юношу, который не хочет смириться со смертью любимого человека. Чуть эксцентричного, но не опасного.

— Вы совсем не отдыхаете, верно? — догадывается она.

Что ж, это объясняет и чрезмерную бледность, и то, что кровь отказывается согревать его тело. Лестат явно на пределе своих возможностей.

— Я отдыхал слишком долго, — тянет он, не открывая глаз. — А теперь я наверстываю. Читаю, музицирую, думаю. Я очень много думаю, знаете?

Ресницы его взлетают вверх, и золотистые глаза впиваются в Джесси.

— Думаете? — переспрашивает она, Лестат кивает.

— Да, обо всём. О Боге, о смысле жизни, о нашем предназначении. Вы вот знаете своё предназначение?

Вопрос вызывает у Джесси ступор. Она знает. По крайней мере то, что пытается вбить в неё тётя Маарет.

«Как последняя из Великой семьи, ты должна позаботиться о том, чтобы наш род не исчез окончательно», — косые буквы отчётливо загораются перед мысленным взором, Джесси морщится. Тётя Маарет с этим её «продолжением рода» совсем не понимает, о чём просит. Дать жизнь кому-то и возможно обречь на те же муки, какие испытывает сама, Джесси просто не посмеет. Слишком это тяжело и болезненно, чтобы подобным делиться.

— Моё предназначение не совпадает с моими желаниями, — нехотя признаётся она. — Потому я стараюсь не задавать себе подобных вопросов.

Лестат хмыкает. Её ответ ему явно приходится не по вкусу.

— Очень жаль, — выдаёт он наконец. — Именно наши желания ткут из нас личностей. Вам стоит чаще прислушиваться к истинному «я», может тогда не придётся прятаться за никотином среди могильных плит.

Он подходит к весьма щекотливой теме, составляющей львиную долю её проблем. Можно просто качнуть головой, согласиться или нет, а можно… Рассказать… В конце концов, это же просто незнакомый человек, которого она видит в первый и в последний раз. Который даже имени её не знает. Сочтёт за сумасшедшую? Да бога ради.

— Я пряталась не из-за непринятия внутреннего «я», — говорит она осторожно, не зная, как помягче преподнести информацию. — Я бежала от шума голосов. Шума чужих мыслей. Покажется бредом, может быть, но я слышу их. Мысли других людей. Постоянно. Приходится пить седативные, но они закончились.

— Как непредусмотрительно, — только и говорит Лестат, словно предыдущие слова нисколько его не удивляют.

Подыгрывает, как и она ему? Если так, то они заигрались в «беседу». В любом случае, собеседник продолжает:

— Забыли вовремя обновить запасы?

Джесси не может сдержать горькой ухмылки. Препараты, которые не покрываются страховкой, она купила только два дня назад. Хватило бы на два месяца, если бы не… Даже не хочется искать эпитетов, Брайан и его «операция спасения» вдруг кажутся чем-то незначительным, пустым. Злость ушла, оставив после себя абсолютное равнодушие.

— Запасы были. Но их испортили.

Признание, лишённое раздражения, удивляет саму Джесси. Из-за Брайана она оказалась здесь, в старом склепе посреди ночи, в чужой куртке и с бурбоном на губах, так почему же она не злится?

— Вы так спокойны, — подмечает Лестат. — Неужели вас это не волнует?

Снова ухмылка.

— Должно бы, — отвечает Джесси с честным недоумением. — Но почему-то это вдруг стало неважно…

— Потому что сейчас вы не слышите раздражающих голосов в голове, — подсказывает собеседник. — И ещё не осознали, в какую отвратнейшую ситуацию попали.

— Возможно, вы правы, — соглашается Джесси, и тотчас напрягается. — Откуда вы знаете, что сейчас голосов нет?

Ощущение неуютности накатывает вновь, Джесси начинает казаться, что они с Лестатом поменялись ролями: он читает её мысли, видит её насквозь. Невозможно, а оттого вдвойне жутко.

— Если бы вы слышали мои мысли, то как-то уже проявили бы это, — скучающим тоном отвечает он, развеивая панику. — Поверьте, я бы понял, если бы мои тайные размышления стали достоянием общественности.

Резонно. Узнай она что-то о нём, вела бы себя, пожалуй, более скованно. Вот только о чем именно он говорит? Какие его мысли вынудили бы её выдать себя?

— Вы думаете о чём-то противозаконном? — вопрос Джесси задаёт, чтобы разрядить обстановку, не более, но Лестату явно нравится ход её мыслей. Это видно по довольному изгибу губ, когда он мурлычет: «Возможно».

Снова между ними повисает тишина, но в этот раз Джесси не спешит её нарушить.

Через щель в склеп проникают дождевые капли, но с каждой минутой их всё меньше. Дождь, определённо, собирается заканчиваться.

— Вы сможете, — говорит наконец Лестат. — Вы вернетесь к привычной жизни, научитесь принимать свой дар. Я знаю, о чем говорю. Когда существование чего-то перестаешь отрицать, приходит гармония. Пока что ваш дар — господин над вами. Сделайте же себя госпожой над ним.

В его словах есть смысл, есть мудрость, что в очередной раз подтверждает: он старше, чем кажется. По крайней мере, морально он уж точно старше неё.

— Я не уверена, что способна на это, — вздыхает Джесси. — Боль, которую этот «дар» приносит, пугает меня до смерти.

Лестат поднимается. Медленно, плавно. Подходит ближе и протягивает руку. Сложно понять, чего он хочет, и всё же Джесси делает это: опускает пальцы на его ледяную ладонь. По телу проходит волна мурашек, но молодой человек словно не замечает этого.

«Не бойтесь».

Эти его слова Джесси слышит в своей голове, хотя губы его сомкнуты. Первая мысль, которую она может уловить за время их знакомства. Волнительно и отчего-то совсем не больно.

«Слышать мысли иногда полезно».

По Лестату видно, что он знает. Действительно верит, что она слышит эти слова.

— Дождь почти закончился, — это он произносит вслух. — Сегодня у вас начнётся новая жизнь, Джесси Ривз. Просто не бойтесь сделать в неё шаг.

И не успевает Джесси никак среагировать, как Лестат, коротко кивнув на прощание, выныривает под дождь.

Он знает её имя. Знает, кто она. Может странное ощущение, что они знакомы — вовсе не пустое предчувствие? Может, Лестат никакой не незнакомец, и она просто забыла?

Краем глаз Джесси замечает предмет, которого прежде не было: маленький дневник в кожаной обложке лежит на краю надгробия, а поверх него — листок с номером телефона и странной надписью «Таламаска». Джесси забирает их — и листок, и дневник, раскрывает ветхие письмена на первой странице. Ей кажется, что записи смогут дать ответ на её вопрос: что только что произошло и с кем она имела честь говорить.

Свечи почти догорели, но и этого света хватает, чтобы прочесть несколько первых строк. Они на французском, но Джесси везёт — его она изучала в университете. Предположения оправдываются, ответы здесь. Будоражащие сознание, заставляющие дрожать от волнения. Рядом с которыми прежние заботы кажутся незначительными, надуманными.

«Я — вампир Лестат. Я бессмертен».

Рим. Наши дни

Джесси зябко ёжится. Погода в последнюю неделю ужасно испортилась, и даже шерстяное пальто, призванное защищать как минимум от порывов ветра, со своими обязанностями справляется скверно. Руки ледяные до локтей, тело покрыто мурашками, а губы против воли подрагивают. Нетипичная для сентября погода, налетевший из-за моря циклон пригнал не только ветры и дожди, но и заморозки. Этим утром, когда Джесси садилась в такси, лужи были покрыты тонким слоем льда.

Сейчас льда нет, но теплее явно не стало. Щёки горят от холодных порывов, идеальная с утра причёска растрепалась до стиля а-ля «воронье гнездо», а руки неприятно пересохли.

Последняя радость этого дня — согреться бокалом Бардолино в теплом кресле также потерпела крах: в магазине потребовали удостоверение, которое Джесси как назло забыла на работе, и наотрез отказались продавать алкоголь, несмотря на все заверения, что ей уже есть восемнадцать.

Продавщицу нельзя упрекнуть. В свои двадцать семь Джесси всё ещё выглядит, как подросток. Хрупкая точеная фигурка, небольшой рост, огромные зелёные глаза, как у куклы, и бледная кожа скашивают сразу десяток лет. Грех жаловаться, но порой, как сегодня, это здорово мешает.

— Buona serata, signorina!

Джесси отвечает на приветствие знакомого булочника кивком и, подняв повыше воротник своего пальто, ныряет на Via Baccina, где ветер не такой сильный и где даже можно сбавить шаг.

Не стоило ехать домой на метро. Не пришлось бы терпеть всех издевательств природы, которых за десять минут хода от станции Cavour хватило с лихвой. Хорошо хоть, что эта неприятная прогулка оканчивается.

Из окна квартиры синьора Туччи доносится привычный звук граммофона, сегодня Джесси слышит голос Лучано Паваротти, и образы прошлого невольно восстают перед глазами.

Пение Паваротти — первое, что встретило её в новой жизни. Бесконечные библиотеки Таламаски, доверху набитые тайными записями про обладателей чёрным даром — вампиров, были потом. Сперва же был Джакомо Грибальди, её куратор, назначивший встречу, как только она упомянула, что Лестат дал ей номер.

Ещё по записям из дневника Джесси поняла — Лестат де Лионкур не просто вампир. Джакомо Грибальди под тихие звуки «Miserere» только подтвердил это. Он говорил много и с жаром, было ясно, что Лестат для него больше, чем обычный объект исследований.

«Вам известно, что синьор де Лионкур пил кровь самой Акаши, матери всех вампиров?!», — в голосе куратора звучало благоговение, а маленькие серые глазки фанатично блестели.

Джесси было известно это, в своём дневнике Лестат не раз упоминал Акашу. И свою мать. Перебегая со строки на строку, со страницы на страницу, Джесси приходила во всё больший ужас: Габриэль де Лионкур, у чьего надгробия она курила последнюю в жизни сигарету, действительно спала. Это вовсе не было непринятием скорбящего. Двухсотлетняя вампирша, находящаяся в бессмертном сне — вот с чем Джесси имела дело в ту ночь.

Синьору Грибальди она этого не рассказала, как не сказала и того, что Лестат оставил ей подарок. Впрочем, одного его имени и упоминания о её способностях к телепатии хватило, чтобы Джесси получила лучшую в мире работу.

Библиотеки Таламаски сколь огромны, столь и безлюдны, а это означало, что никаких чужих мыслей, никакой лишней боли в её жизни не будет.

За годы работы в римском филиале, ожидания подтвердились сполна.

Джесси кивает своим мыслям. Её жизнь действительно изменилась к лучшему. И пусть она всё ещё пьет свои таблетки, но не более двух раз в неделю, атмосфера Ордена словно исцеляет, придаёт крепости. По настоянию Лестата Джесси учится принимать свой дар, пробует выделить из гула голосов конкретные. От связных мыслей голова болит намного меньше, чем от бесконечного неконтролируемого роя. И даже бокал вина раз в неделю никак не ухудшает положение.

Последняя таблетка была вчера, и за сегодня Джесси услышала мысли лишь одной синьоры, проклинающей своего мужа за пьянку, да и то потому, что думала та слишком громко и эмоционально. Хороший показатель.

Скрывшись от непогоды за дверью своей квартирки, Джесси наконец сбрасывает с плеч промёрзшее пальто и полчаса отогревается под горячим душем. Напряжённое после рабочего дня тело наконец расслабляется, и когда, завернувшись в старую кожанку и прихватив с комода записи, Джесси занимает любимое кресло, жизнь кажется почти идеальной. Почти.

Пальцы проходятся по чёрной скрипучей ткани, касаются серебристых заплаток. Это и есть её «почти». Демон ночи, её случайный друг, оставивший после себя лишь куртку и старый дневник, уже давно сделал из Джесси фанатичку вроде Джакомо Грибальди. Конечно, она не идиотка, прекрасно знает, что двое бессмертных вампиров могли убить её в ту самую ночь пять лет назад, она также знает, что дважды балансировать на грани не стоит. Но правда в том, что ей интересно. До чертиков. Ведь эти записи в дневнике… Из-за них кажется, что она знает Лестата и всю его бесконечную жизнь, и она хочет увидеть его снова.

Частично утолить любопытство позволяет Таламаска. Документы, которые хранятся в архивах Ордена, содержат куда больше, чем просто общие факты. За пять лет Джесси прочла тысячи трудов и дневников, от корки до корки изучила личные записи Луи де Пон дю Лака, Клодии, Армана и… Тёти Маарет.

С какой-то стороны, Таламаска дала намного больше, чем Джесси хотела знать.

«Моя суть», — написала тётя Маарет в ответ на её открытие, — «мои силы и возможности куда мощнее, чем у обычного человека. Моя жизнь проходит во тьме, хотя, становясь старше, я всё меньше реагирую на солнечный свет. Древнейшим вроде меня не нужны гробы, достаточно тёмных штор на окна. Как не нуждаюсь я и в человеческой крови для поддержания жизни. Я слишком стара, чтобы зависеть от неё. И всё же я не смею предстать перед тобой, моё любимое дитя. Моя особенная девочка. Я очень боюсь принести тьму с собой, а потому прошу — не ищи ни меня, ни кого-либо из нашего рода. Оставайся на свету и будь благоразумной».

Это письмо Джесси перечитывала сотни раз, потому что это были первые честные слова, полученные от тёти за годы их переписки. Да и не тёти, выходит, а тысячи раз прабабушки.

Сейчас, немного отогревшись, Джесси снова разворачивает письмо, чтобы вновь пробежаться по словам, которые знает наизусть.

Тётя Маарет — вампир. Ей около четырёх тысяч лет, и она одна из древнейших на земле. Как старейшая, тётя может слышать мысли. И она как никто может понять Джесси и её «дар», но даже теперь, когда тайна раскрылась, она не спрашивает. Лестат спросил, поинтересовался, какой жизни она хочет для себя, а тётя Маарет лишь раздаёт советы. Конечно же, она проявляет заботу, вот только всё, что есть сейчас в жизни: Таламаска с её бесчисленными рукописями, какой-никакой смысл существования — это не от тёти. Не от близкого человека.

Джесси ощущает раздражение и обиду, и потому снова и снова возвращается к пониманию: она хочет встретиться с Лестатом. Не из праздного любопытства, а потому, что он изменил её жизнь, и ему хочется поведать об успехах.

Напрасные мечты. Склеп в Новом Орлеане пуст, Орден проверил. Ни Лестата, ни его матери.

Если Габриэль пробудилась — это отлично. Лестат так ждал её… Но возможен вариант, что он просто перевез мать в другое место, и если это так, то Джесси ему сочувствует. Опасный для неё, для Габриэль он был хорошим сыном. Почему же та оставила его?

За окном бушуют ветры. Скверная погода, как и в ту далёкую ночь, с единственной лишь разницей — снаружи ещё светло. Будь чуть теплее, можно было бы увидеть алые переливы заката, но сейчас небо просто серое и безликое.

Джесси переводит взгляд на улицу, где высится тёмное сооружение — брат-близнец её дома, расположенный так близко, что с соседом напротив можно пожать друг другу руки, стоя на балконах. Сейчас из соседского окна льётся яркий свет и слышатся восторженные голоса: там, определённо, что-то празднуют.

Погасив свет торшера, Джесси сильнее кутается в куртку, зарывается носом в мягкую кожу, которая уже очень давно не пахнет ничем, кроме своей новой владелицы. От ткани больше не веет могильным холодом и не ощущается аромат, чуть терпкий, чуть пряный. Запах Лестата выветрился годы назад, но не исчез безвозвратно. Раз или два в год этот запах слышится совсем близко, в те моменты сердце Джесси отбивает тарантеллу. Но это не Он, никогда не Он.

Постепенно комнату заполняет сумеречная мгла, размывая грани, делая предметы интерьера лишь несуразными чёрными пятнами. В помещении нет жизни, нет света, и Джесси не торопится их возвращать. Она наблюдает за движением теней в соседской гостиной, слушает вместе с ними американский рок и вспоминает снова и снова слова из старого дневника.

«Я остался совсем один, и я ненавидел. Ненавидел Николя за то, что не оценил мой чёрный дар. Ненавидел Габриэль за то, что рядом со мной ей оказалось тесно. Луи, за то, что предпочёл мне девчонку. Ненавидел Клодию за то, что посмела умереть. Я ненавидел их всех вместе и каждого поодиночке. За то, что не мог ненавидеть. Как ни хотел».

Слова в голове звучат на повторе. Признания бессмертного и очень одинокого вампира, Джесси понимает его. Она не может не сочувствовать, потому что знает на собственном опыте, что значит быть одной.

Голос Лестата, почти реальный, не перестаёт повторять заученные фразы. Обрывки записей, слишком важные, чтобы их забыть.

«Было 3 октября 1962-го года, когда он пришёл ко мне. Луи. Сказал, что нашёл по крысам. Не лучший период моей жизни. Раны, нанесённые Клодией, затягивались слишком долго. Я понимаю, что был жалок, но я не позволил себе предстать в таком виде перед старым другом и сыном. Луи был невероятно красив. Одетый в выглаженный чёрный костюм из натуральных тканей, накрахмаленную рубашку со стальными пуговицами, в дорогих туфлях, начищенных до блеска, он был так похож и непохож на себя прежнего. А я… Одежда на мне истлела, покрылась пятнами, выцвела, и всё же я распрямил спину и вернул на испещренное ожогами лицо самодовольную ухмылку. Он не увидел моего падения, я не допустил даже намека на слабость, оставаясь до последнего королём положения.

— Зачем ты пришёл, Луи? — спросил я как можно более небрежно, скучающе. — Неужели компания предательницы Клодии тебе более не по душе?

Я знал тогда, что она умерла. Я знал, почему и как. Я скорбел по ней. По глупой, бесконечно несдержанной, импульсивной. Но я не позволил Луи увидеть мою скорбь. Он говорил со мной сухо в ту встречу, слова его были скупыми, и я чувствовал его боль, но он так и не сказал о ней. А потом Луи ушёл, а я не попытался его остановить».

Джесси крепче сжимает дневник в руках. Всё слишком сложно, неоднозначно. Личные откровения двухсотлетнего вампира эмоциональны, тяжелы, но… Чересчур, что ли? Помня каждое слово, она намеренно прокручивает фразы в голове, пытаясь понять, верные ли выводы делает.

«Я встретил Армана весной 2012-го. Я только пробудился и воспринимал этот мир, как новорожденный. Радовался каждому мотыльку, каждой серокрылой птице. Предрассветные часы, уже наполненные звуками, но ещё не приправленные ощущением смерти, казались мне лучшей порой. Я много размышлял. О своей человеческой жизни, которую Мариус растоптал по простой мимолётной прихоти; о бессмертной личине, которая, несмотря на все видимые достоинства, всё же оставалась слабой и несовершенной; о порождённых мной созданиях, также подвергнутых страданиям, а то и смерти. И я понял — я не должен больше вести себя так эгоистично. Вправе ли я рушить чужие судьбы? Я обратил умирающего друга, смертельно больную мать, сломленного юношу, желающего смерти, и девочку, чьему сердцу оставалось биться всего несколько минут. Что плохого было в желании спасти их? Почему в итоге каждый из них возненавидел меня? Я ведь не бросил. Научил. Я был хорошим отцом, как мне кажется, так почему я в трёх случаях из четырёх остался виноватым и в четырёх из четырёх — брошенным? Я думал об этом ночи напролёт, а потом пришёл Арман. Мы не виделись более полутора веков, но ни один из нас не ощутил радости от воссоединения.

Я — не мог простить ему Клодию, он, как оказалось, — тоже.

— О чем ты думал, обращая ребёнка? — с порога набросился он.

Клодия умерла больше века назад, и всё равно это было первым, о чём мы заговорили. Потому что это было важным, до сих пор.

— О чем ты думал, убивая её? — парировал я, едва сдерживая раздражение.

И Арман рассказал. Ту правду, которой я никогда не ожидал. Бедная Клодия, бедный мой сломанный ребёнок! Она так желала повзрослеть, что пошла на безумство. Уговорила Армана пересадить её голову на взрослое тело. Конечно же, у Армана ничего не вышло! Глупая моя девочка, она была в таком отчаянии, что позволила отрезать себе голову!

Вспоминая тот разговор с Арманом, я до сих пор не могу унять дрожи. Рука Армана убила её в ту роковую ночь, но я убил её намного раньше. Я убил Клодию.

Болезненное осознание собственной вины выворачивало меня наизнанку, снова и снова. Я потерял сон, аппетит, даже сумерки приносили боль моему ослабленному телу. Я знал, что тому виной, но не мог ничего поделать. Единственное, что я ещё мог: поклясться, что никогда, ни при каких обстоятельствах я больше не одарю своим чёрным даром никого из смертных. Их жизни должны идти своим чередом. Если им суждено — пускай умирают по воле Божьей, а не сходят потом с ума из-за моих благородных порывов. Нет, никогда и ни за что я, вампир Лестат, больше не сотворю себе подобного».

Это последняя запись в дневнике. Несколько раз после этого на страницах мелькают аккуратные рисунки, но более ни одного слова, ни одной буквы. В своё время Джесси внимательно пересмотрела все оставшиеся листы, но не встретила даже незначительной пометки.

Лестат наверняка продолжил бы записи, он, насколько Джесси успела понять, без них просто не мог обходиться, но потом случилась их встреча, и он отдал дневник ей. Полный боли и сожаления бумажный клочок своего сердца.

Зачем он сделал это? Хотел внимания? Джесси достаточно изучила его, чтобы понять: Лестат любит, когда его имя на слуху. Он жаждет восхищения, обожания, а может и жалости. Что-то подсказывает, что часть сердечных мук, описанных им, слишком преувеличена. Лестат играет роль, даже перед самим собой. Джесси склонна верить: самые честные его терзания не нашли своего отображения на бумаге. Они покоятся глубоко в бессмертном сердце. И Джесси, возвращаясь к ветхим страницам, продолжает искать эти невысказанные откровения. Между строк, которым не доверяет. Если судить по записям Луи или Клодии: Лестат любитель приукрасить. Единственная понятная сейчас правда: от него можно ожидать чего угодно. Найти его будет совсем непросто.

С этими мыслями Джесси откладывает дневник на столик и прикрывает глаза. Басы из приоткрытого соседского окна обволакивают, навевая дрёму, тяжёлая от бесконечного изучения библиотечных трудов голова наконец становится чуть легче. Как полусон, голос Лестата возвращается вновь. Такой близкий и реальный. Такой, каким Джесси запомнила его. Он звучит в такт музыке, превращаясь в песню.

«Не останавливай времени бег неминуемый.

Утолить не пытайся жажды жар поцелуями.

И солнца касаний не жди, они плоть выжигают.

В холоде ночи бессмертное сердце страдает.

Имеет всё цену, наша с тобою уплачена.

Ты лишь посмотри — на что наше счастье растрачено?

На дух эфемерной свободы, она — одиночество.

Всегда оставаться в тени тебе, Ваше высочество.

Древняя кровь в твоих жилах и дар, и проклятие.

Выбор какой-никакой мы с тобою давно уж утратили.

Что впереди? О том нам никто не расскажет.

Кто знает — быть может, что Смерть на костях наших белых попляшет.

Шаг за порог, к горизонту кроваво-прекрасному.

Пеплом под ноги, то смерть ни на миг не напрасная.

За красоту и бессмертия жалко не будет.

Только б пожить ещё миг, как обычные люди.

По мостовой прогуляться с красоткой под руку.

Быть одиноким — то просто великая мука.

За день один в сей же час отдадим, что имеем.

Вот только дать что хотим нам никто никогда не сумеет.

Демоны ночи, два чёрных крыла распускаем,

Вас на свой бал сегодня же всех приглашаем.

Сделайте милость, вампирам согласьем ответьте,

Ведь ваша любовь — это высшая радость на свете».

Музыка становится тише, а его голос продолжает в прозе. Задорно и живо:

«Я — вампир Лестат, и я жду вас в пятницу, пятого октября, в Долине Смерти на первом своём концерте. Спешите, если хотите встретиться со мной, количество билетов ограничено».

Джесси распахивает глаза, непроизвольно подавшись вперёд. Это не сон! Это на самом деле он! Тот самый неуловимый Лестат, на поиски которого Таламаска потратила столетия, выступает на волне американского радио! Он вышел из тени в поисках обожания и славы, так похоже на него!

Телефон звонит в тот самый миг, когда Джесси берёт его в руки. Джакомо Грибальди связывается с ней прежде, чем она успевает набрать его номер. Джесси знает, о чем куратор хочет поговорить. О том, о чём и она не может молчать.

— Я знаю, — выпаливает она, не дождавшись приветствия. — Я слышала. Лестат де Лионкур едет в Калифорнию.

Пальцы свободной ладони с силой впиваются в подлокотник кресла, а сердце бешено стучит, сбивая пульс. Информация слишком важная и волнующая, чтобы оставаться спокойной.

— Тебя вызывает Дэвид Талбот из лондонского филиала, — говорит шеф, никак не прокомментировав её слова. — Я купил тебе билет на трехчасовой сегодня ночью, будь готова к этому времени.

С Дэвидом Талботом, главой Ордена в Лондоне, Джесси лично не знакома, но наслышана. Он не из тех, кто довольствуется дневниками, он копает глубже. Встреча с ним может означать только одно…

— Будем ловить Лестата? — догадывается Джесси, от возбуждения крепче сжимая в руке телефонную трубку. Неужели этот миг наконец настал? Ей доверят настоящее дело, не библиотечное? Дело, которое сможет приблизить её к желанной встрече?

— Будешь ловить Лестата, — подтверждает босс, и Джесси не может сдержать самодовольной улыбки.

* * *

— Вы не будете ловить Лестата.

Мистер Талбот непреклонен. Не срабатывают ни доводы об уже имеющем место знакомстве, ни упоминания о телепатических способностях. Средних лет мужчина, с сединой на висках и хмурым тяжёлым взглядом, пробивающимся через строгие очки, он не производит впечатление человека, которого легко переубедить, и пока что абсолютно оправдывает сложившееся о нём мнение.

— Джесси, Бога ради, он вампир! Вы хоть понимаете, что может сделать с вами вампир, если вы будете иметь неосторожность оказаться на его пути?

В голосе куратора звучит беспокойство, но у Джесси его забота о её жизни не вызывает благодарности, одно лишь раздражение. Кто он такой, чтобы требовать от неё полного повиновения?! Она не рабыня, в конце концов!

Из последних сил сдерживаясь, чтобы не нахамить и не повысить голос, Джесси в который раз за вечер напоминает:

— Я уже оказывалась на его пути, и он не навредил мне.

Мистер Талбот словно не слышит, меряет шагами свой кабинет и бормочет под нос что-то об образе вампиров в литературе и о том, что самые жуткие факты о них — правда.

Джесси прекрасно знает, с кем ей предстоит иметь дело, и она должна опасаться Лестата, но во время пресс-тура, когда вокруг будут сотни журналистов, станет ли он выпивать её кровь, убивать или обращать?

— Нет, нет и ещё раз нет! — пресекает куратор, стоит ей только рот раскрыть. — Позвольте людям пера рисковать своей жизнью, а мы с вами прекрасно всё увидим и в прямом эфире, сидя в безопасности, за чашкой чая.

До начала турне Лестат даёт всего два интервью, и эта его загадочность уже сейчас, всего через десять часов после первого появления на радио, делает его самым обсуждаемым рок-исполнителем года. Ещё бы: вампир, лица которого пока никто не видел, но который, судя по сайту группы, обещал выложить музыкальный клип уже к среде, взбудоражил умы своим чувственным голосом и интригующей сущностью. Через два дня мир увидит его лицо, ангельское лицо демона, и одержимость фанаток будет не остановить. Джесси понимает это, потому что и сама попала под чары этого мальчика. Ей двадцать семь, ему двадцать, но он намного старше её. Сумасшествие, сути которого она пока так и не смогла в полной мере постичь. И потому Джесси мало прямого эфира, ей нужна личная встреча, чтобы понять: действительно ли Лестат де Лионкур — вселенское зло, как считает Таламаска? Либо же он просто хороший лицедей, каким его видят все, в том числе и она? А может он тот, кем сам себя видит — одинокий странник, сердце которого разбито?

— А чтобы вы не вздумали что-нибудь отчебучить, — продолжает мистер Талбот, — вы проведёте день интервью со мной. В наших архивах есть множество записей, которые нужно рассортировать.

Хочется возразить, но Джесси удерживается. Во-первых, потому, что, как она уже поняла, спорить бессмысленно, а во-вторых, архивы могут рассказать ей много чего интересного. В том числе о демоне прошлого, которого никак не получается забыть.

Мир охватывает сумасшествие. Эта чума просачивается во все страны разом, заставляя людей, вне зависимости от пола и возрастов, атаковать интернет, создавать целые сайты, проявлять художественные способности, пробовать себя в прозе, музицировать, и всё это ради одного: донести свою любовь до главного рассадника чумы, солиста группы «Вампир Лестат», который, если верить инстаграму, общается со всеми желающими, не обходя вниманием ни одного из тысяч написавших.

Джесси, не подверженная мейнстриму, на страницу Лестата смотрит молча, ничем не выдавая своего присутствия. А что она может ему написать? Привет, я та девчонка из склепа, которая пыталась прочесть твои мысли? Которая пила бурбон твоей матери? Курила в двух шагах от надгробия? Или же: я та, кому ты отдал дневник? Всё это выглядит глупо, да и не факт, что со своей страницы реально пишет он, а не сотня его помощников.

Джесси смотрит на единственное фото в профиле, которое также является его аватаром: красную розу на чёрном шёлке, и в очередной раз делает мысленную пометку: Лестату нравится изображать из себя романтичную натуру.

Он мало спал, как она заметила в тот раз. Что ж, судя по времени отправки сообщений, он теперь не спит вовсе. Тридцать часов непрерывного общения с фанатами, по сообщению в минуту, в среднем.

Прикрыв глаза, Джесси представляет себе Лестата, устроившегося в закрытом гробу с мобильником, и улыбается. Интересно, розетка для зарядного встроена в стенку гроба?

Пока она рассматривает розу, под фотографией появляется ещё пять новых сообщений от хозяина страницы, но он может не надеяться когда-то завершить этот цикл, так как от подписчиков за это время приходит ещё штук двадцать вопросов, а самих подписчиков, кстати, буквально за десять минут становится больше на тысячу.

Джесси и сама заносит курсор над кнопкой «читать», но, поколебавшись, так и не нажимает её. Лестат уже который час флиртует со всеми подряд, независимо от пола и возраста, так что ей просто нет смысла читать этот неинформативный блок.

Щелкая по крестику, Джесси закрывает фото, попадая на главную страницу. С удивлением обнаруживает новое фото. На этот раз: рука со знакомым ей перстнем-когтем. Одна рука на фоне голубого ворса ковра, больше ничего. Лестат намеренно дразнит, подпитывает интерес к собственной персоне.

Ещё через час по тегу можно найти сотню графических изображений, обыгрывающих его руку со всех сторон. Если Лестат хотел славы, то вот она, всецело принадлежит ему.

Джесси и сама рисует эти длинные музыкальные пальцы. Не для выкладки, для себя. Получается не очень аккуратно; всё же, рисует она впервые, так что через пять минут безуспешных попыток вывести хоть сколь-нибудь ровный палец, она комкает десятый по счёту листок и бросает в конец комнаты. В наушниках на повторе в стотысячный раз начинается «Бессмертное одиночество», и Джесси ловит себя на том, что бессознательно повторяет заученные слова.

Перезагрузив инстаграм, она хмурится. Ещё три новых фото. Носок лакированного ботинка, карий глаз с золотым ободком (всё же это была не игра света) и чувственный рот, зазывно приоткрытый, демонстрирующий два острых аккуратных клычка.

Тысячи лайков под последней, выложенной всего минуту назад фотографией, заставляют Джесси покачать головой. Лестат ведёт свою игру, призванную донести до подписчиков его неотразимость, пробудить в них желание, и у него это прекрасно выходит.

Вампир, который не скрывает, что он вампир. Первый на памяти Таламаски представитель рода, который не остался в тени. Луи де Пон дю Лак до него также пытался рассказать свою историю. История-то осталась, но сам журналист, якобы бравший то интервью, бесследно исчез. Орден сумел разыскать его машину, а в ней и записи, но о самом Дэниэле Моллое, ни о живом, ни о мёртвом вот уже более тридцати лет никто не слышал.

Лестат же не просто выдал свою сущность, он открыл своё лицо. По крайней мере, некоторые его части. По этим небольшим обрывкам «мастера художественных наук» тотчас принимаются рисовать портреты-допущения, а кто-то особо оригинальный вдруг «узнаёт» в губах Тома Круза и решительно начинает доказывать, что под вампирским обликом скрывается его любимый кумир, который вздумал сделать своим фанатам сюрприз. Это предположение тотчас критикует другой знаток, уверяющий, что «это точно глаз Брэда Питта», и что «актёр решил сменить направление творчества после расставания с Энджи». Но и эта версия разбивается в пух и прах особенно глазастым подписчиком, «узнавшим» перстень Джонни Деппа.

И если подобные предположения Джесси веселят, Лестат явно злится. Сперва он отключает комментарии на всех пяти фотографиях, а минутой позже и вовсе удаляет последние четыре.

И пускай до того Джесси не знала, что сказать, теперь обращение к Лестату напрашивается само собой. И да, Дэвид запретил ей посещать пресс-конференцию, но ведь он ничего не говорил об общении по интернету.

Открыв личные сообщения, хотя не слишком надеясь, что среди тысяч других он его вообще заметит, Джесси пишет:

«Через шесть часов никому в голову не придёт сравнивать вас со смертными, мсье де Лионкур».

Так как фамилию свою Лестат пока не афишировал, подобное обращение должно привлечь его внимание.

Однако проходит час, затем другой, но ответного сообщения нет. Либо Лестат не стал читать, либо он вышел из инстаграма, либо ему плевать. Все три варианта одинаково возможны, потому Джесси перестаёт каждые десять секунд обновлять страницу и, пользуясь тем, что до назначенного для премьеры клипа часа время ещё есть, ложится подремать.

Без пяти четыре её будит звонок будильника, и, проклиная Лестата за то, что выбрал такое странное время, Джесси первым делом выводит компьютер из спящего режима.

На главной странице сайта группы отсчитывает минуты готического вида таймер, и Джесси знает: Лестат так же, как и она ждёт сейчас, прильнув к экрану. Чтобы через четыре минуты десять секунд в очередной раз полюбоваться своей мордашкой и принять море оваций, восхищений и признаний со стороны фанатов.

Джесси пытается убедить себя, что она не какая-то глупая поклонница, и ёрзает на диване вовсе не из мучительного ожидания, а потому, что науки ради должна увидеть клип первой, и, быть может, обнаружить что-то полезное для Таламаски.

Телефон звонит очень не вовремя, и Джесси, даже не взглянув на дисплей, жмёт на отбой. Только куратор может звонить в такое время, но он поймет: она была занята сбором информации. Он, вероятно, по этому вопросу и звонил.

Подготовившаяся к часу икс основательно, Джесси запускает программу записи видео с монитора и расширяет таймер до размера экрана. Ей нужно не просто посмотреть клип, она должна записать его, чтобы детально изучить, кадр за кадром. Что-то подсказывает, что в трехминутном видео она может найти для себя что-то полезное.

За пять секунд до обнуления таймера, голос Лестата неожиданно раздаётся из колонок и желает приятного просмотра, сразу после этого циферблат сменяется тёмным экраном с белой точкой по центру, которая разрастается в круг, всё больший и больший, внутри которого проступают первые контуры монохромной фигуры в чёрном балахоне. Лестат стоит полубоком, и пока виден только его затылок и правое ухо, но вот камера начинает своё движение, а вместе с тем — отдаление, являя во всей красе стройный силуэт, который не способны скрыть даже складки плотной ткани. Тишину разрезает глубокий хрипловатый голос, и глаза, намеренно оставленные золотистыми на черно-белой картинке, впиваются суровым всевидящим взглядом, заставляя чувствовать себя неловко, будто находясь под прицелом.

Слова, которые изначально Джесси ставила целью послушать, скользят мимо неё, не оседая в сознании. Воспринимать их при желании невозможно, потому что всё внимание направлено на картинку. Лестат — истинный вампир, который не боится показать это. Джесси знает: клыки, которые то и дело попадают в кадр, не бутафория, а в съемках полётов не использовались тросы. Облачный дар, полученный от королевы вампиров, поставил Лестата на одну ступеньку со многими древнейшими, приравняв его силы к силам тысячелетних собратьев. То, что Лестат действует в открытую, без сомнения является вызовом для прочего бессмертного мира, и Джесси ощущает, что она подобралась как никогда близко к его мотивам. Вовсе не желание покрасоваться ведёт его. Каждое движение, каждая деталь — это элементы тонкой игры, призванные расшевелить собратьев, вытащить их на свет, к людям. Неожиданно громкими и чёткими кажутся слова:

«Вы взгляните — я не одинокий,

Нас так много таится во тьме.

Пожираем, терзаем жестоко,

И пора бы нам выйти на свет».

Джесси слышит приглашение, оно такое явное, что становится страшно. Лестат в клипе склоняется к шее готического вида девушки, и его силуэт подчёркивается красным светом, сочащимся из-под земли. Работая на публику, Лестат намеренно переигрывает, совершая уж слишком клишированные действия, облизываясь, кусая губы, словно в мыслях уже съедает жертву. Джесси знает: эти дурачества ему дались нелегко. Она абсолютно уверена, что соблазн по-настоящему впиться в кожу актрисы, пробить ту венку на её шее, которая всё время оказывается в кадре, не покидал его за все часы съёмок. Это были трудные съёмки для него, и плотоядный взгляд на камеру — не просто игра. Отчего-то Джесси уверена, что уже может делать подобные выводы, знает-то она его гораздо лучше, чем любая среднестатистическая фанатка. Лестат — вампир. Правда вампир. Всё мировое обожание, вызванное его загадочной натурой, после нынешнего клипа возрастёт до небес, потому что как любой вампир, Лестат обладает звериной притягательностью. Он как красивый цветок, который пожирает всех, кому хватило глупости подойти слишком близко. Джесси знает, что желающих приблизиться будет много, и если у неё ещё имеется небольшой шанс остаться после встречи живой, имея за плечами ту странную встречу пять лет назад, то у прочих этих шансов просто нет.

Вампиры убивают людей, нескольких за ночь порой. Джесси вспоминает об этом, и ощущение тяжёлой оплеухи возвращает её с небес на землю. За пять лет она вовсе не думала об этом. Читала дневник, больше акцентируя внимание на личной драме Лестата, чем на таких статистических, ничего не значащих на первый взгляд смертях. А ведь Лестат даже не скрывал, всегда подробно описывал каждую жертву и сердечные муки, которые ощущал при этом. Ну конечно!

Джесси отодвигается от монитора, картинка на котором потухла и сменилась логотипом группы. «Вампир Лестат», горящее кровавыми буквами поверх чаши Грааля. Всё те же красные с чёрным тона. Цвет самой сути, ночь и кровь.

«Это было зимой 1778-го, в январе. Я был всего полтора месяца как обращён, и Мариус привёз меня на Санторини. Ему всегда нравилось тепло и фруктовые ароматы, так что мы пересекли океан, ночью, используя свой облачный дар, и оказались на тихом побережье. Слух ласкал шелест волн, разбиваемых о тёплый песок, слева, под сенью скал, раскинулись фиговые деревья, и Мариус просто стоял под одним из них и наблюдал за богомолом, спящим на ветке.

Казалось, ничего другого ему не нужно. Один богомол, как какой-то эпизод прошлого, возможно, заменял ему любую праздность. Я же, ещё не имеющий в запасе богатого багажа воспоминаний, и уж тем более таких, какие могли быть связаны с богомолами, просто гулял вдоль пляжа, прислушиваясь к далёким звукам скрипки.

Местные устроили что-то вроде праздника в ту ночь: танцы у костров, вино, смех. Мы пришли не в поисках пищи, поэтому я, не имея злых умыслов, просто подошёл послушать.

Грек и его дочь, отделившись от остальных, грелись у собственного костра. В руках отца была скрипка, дочь же танцевала.

Моё появление они отметили лишь короткими взглядами и дружелюбными улыбками, но ни один из них так и не оторвался от своего занятия.

Я стоял и смотрел, как невесомо кружит молодая гречанка по белоснежному песку, как красиво играют огненные блики в её волнистых волосах, и думал о том, что всё в этом мире имеет способность к обновлению.

Когда-то давно этот остров почти уничтожил местный вулкан, но прошли века, жизнь вернулась. Яркая, прекрасная. Наблюдая, как легко и свободно босые ноги касаются песка, я думал лишь о том, что эта жизнь стоит того, чтобы за неё держаться. Я любил жизнь. Мариус не дал мне выбора, отняв её, но кровь Акаши несколько скрасила существование, открыв горизонты, которых Лестат-человек, может, и не достиг бы никогда.

Мог ли я предположить, что окажусь однажды на вулканическом острове, сменю зловонный Париж на сотни городов и стран? Жизнь передо мной только открывалась, и я хотел постигать её, радоваться ей, быть её центром.

Повинуясь секундному порыву, я поднял с подстилки вторую скрипку, хозяин которой, если доверять моему исключительному слуху, справлял нужду между скал. Скрипка была моим любимым музыкальным инструментом ещё со времён человеческой жизни. Моей матери нравилась моя игра, потому, когда мой смычок коснулся струн, я прикрыл глаза и представил перед собой её лицо.

Я слышал, как подошёл Мариус, но я был слишком увлечён, чтобы как-то отреагировать на его присутствие. Я играл, играл, играл…

Но в какой-то момент всё изменилось: сердца людей забились чаще, и после лопнувшей струны я понял, в чем дело. Открыв глаза, я увидел, что не ошибся: на меня смотрели, как на дьявола.

Увлекшись мыслями о доме, я, должно быть, принялся играть с нечеловеческой скоростью, и старый грек понял, кто перед ним. На лице его застыл ужас, а из горла вырвался крик. Короткий, тихий, потому как руки Мариуса тотчас закрыли ему рот, а затем одним быстрым движением, которого смертный заметить не способен, сломал греку шею. Девушка побежала, испуганно взвизгнув, и Мариус, шикнув на меня, велел догонять. Сам он тенью метнулся к скалам, откуда тотчас послышался булькающий звук раздираемого горла хозяина скрипки.

На мне же всё ещё была девушка. Если бы я замешкался, она подняла бы шум, всполошив других, так что я знал, что остановить её — мой долг. Но я не хотел. Она так красиво танцевала, вкладывая в движения всю свою душу, что я не хотел отбирать её жизнь. Я мешкал слишком долго, она успела отбежать достаточно далеко, а Мариус — снова показаться из-за валунов. Если бы он убил её, она бы страдала, я знал это, и потому самым милостивым, что я мог сделать было: броситься следом, подхватить её за тонкую талию, прижаться губами к пульсирующей венке на шее и пить её жизнь, глоток за глотком.

Даже если б кто увидел нас, то едва ли заподозрил неладное. Мы были похожи на двоих любовников, слившихся в страстных поцелуях. Мог ли кто знать, что на самом деле в этот момент происходит самое чёрное злодейство?

Яд вампира моментально делает жертв податливыми, лишает страха, заставляет чувствовать фальшивую эйфорию, потому я знал, что если сделаю всё аккуратно, гречанка даже не почувствует боли.

Мой создатель наблюдал, изогнув губы в усмешке. Ему нравилось видеть, как я страдаю, как текут слёзы по моему лицу. Моя личная агония, мой ад, наступили в моей жизни именно в тот момент, когда я отнял эту, первую жизнь. Её сладкая кровь на моих губах текла жидким огнём по венам, делая меня сколь несчастным, столь и счастливым, и когда я опустил её тело на землю, бережно, насколько мог, Мариус спросил только об одном.

— Понравилось?

И я, хоть мне и самому было страшно в этом признаваться, ответил "да"».

В словах из дневника явное подтверждение: вампир — это монстр. Зверь. Он убивает из необходимости, вопреки своей воле, повинуясь инстинктам. Обливается крокодильими слезами, но всё равно отнимает жизнь, потому что это — его суть.

Лестат не скрывает этого, признаёт перед всем миром свою бесчеловечную сущность, но вопреки этому его продолжают любить, продолжают желать. Инстаграм ломится от подписчиков, а под новой записью, кадром из клипа, появляется тысяча новых сообщений.

«Укуси меня, Лестат», «Сделай меня своей королевой ночи», «Я тоже вампир, давай бесчинствовать вместе»…

Поток сообщений не иссякает, и каждое из них получает свой ответ. «Приходи, обсудим твоё желание», «Ты же понимаешь, что сперва мне нужно узнать тебя ближе», «Не уверен, что ты вампир, но бесчинствовать я люблю».

Джесси перестаёт читать, за перепиской не угнаться. Ясно одно: публика больше не считает Лестата кем-то другим, и ему это явно по вкусу.

Откладывая телефон, она пересматривает видео снова и снова, пока глаза не начинают болеть, а слова песни в голове звучат даже при выключенном звуке.

«Встретимся ночью, в Булонском лесу, как и раньше.

Летней порою под ивой, где дом мой стоит.

Снимем же маски, больше не надобно фальши.

Перед всем миром признаем, что сердце давно не стучит».

Джесси делает быструю корявую пометку на листе, потому что верит, что нашла нечто важное: Лестат выдал месторасположение своего дома, остаётся только найти это место на карте. Может это и сумасшествие, но не ухватиться за прекрасную возможность Джесси не может.

Дэвид Талбот её идею принимает в штыки.

— Посмотрите на себя, Джесси. У вас одна идея разрушительнее другой. То вы рвётесь на концерт, то и вовсе хотите отыскать старый дом, в который, заметьте, Лестат пригласил всех вампиров. Вы так сильно хотите умереть?

— Меня не убьют, — отрезает Джесси, поджав губы. — Я из Великой семьи, они не посмеют.

Она и сама не очень верит своим словам. То, что Лестат не убил её, причём ещё не факт, что из уважения к тёте Маарет, совсем не означает, что и другие вампиры будут столь же благородны. Джесси знает, что лезет в опасный омут с головой, но отступать не может. Ей кажется, что там, в старом доме Лестата, она сможет лучше раскрыть его личность. Когда на кону такое, здравый смысл уходит на второй план.

— Послушайте, — говорит она, поёрзав в кресле. — Через три дня у Лестата пресс-конференция в Нью-Йорке, это значит, что в доме в то время его точно не будет. К тому же я пойду туда днём, когда никаких вампиров поблизости просто физически быть не сможет. Осмотрю дом и тем же вечером вернусь в Лондон. Я не рискую, как вы видите. Совсем.

По куратору видно, что он колеблется. Ведь в её словах есть зерно истины, он явно не может этого отрицать.

— Вы сводите меня с ума, Джесси, — Дэвид трёт глаза, приподняв другой рукой очки, долго над чем-то думает.

Джесси уже порывается заглянуть в его мысли (должно получиться, если сконцентрироваться), но куратор заговаривает прежде, чем она на это решается.

— Я потратил на поиски Лестата двадцать лет жизни, я понимаю ваше стремление, я и сам хочу изучить его как можно лучше. А потому мы вместе поедем в Париж, возьмём с собой двоих полевых сотрудников и тщательно осмотрим каждый уголок, согласны?

Это не совсем то, чего Джесси хотелось бы. Она знает о Лестате больше, чем любой другой член Ордена, и её обуревает чувство ревности, когда она думает о том, что кто-то ещё будет прикасаться к тайнам этого вампира. Но у Джесси нет монополии на Лестата, и она понимает, что должна быть благодарна за предложение Дэвида. В конце концов, дом всё равно проверят, с ней или без, так что она не в том положении, чтобы диктовать свои правила.

«Вы взгляните — я не одинокий,

Нас так много таится во тьме.

Пожираем, терзаем жестоко,

И пора бы нам выйти на свет».

Песня Лестата играет в её голове, и Джесси, говоря «согласна», понимает, что иначе и быть не может. Она поедет в Париж. Одна или с сопровождением, но она сделает это. Прикоснётся к тайнам самой яркой рок-звезды и быть может поймет, откуда у неё то странное ощущение, что они знакомы больше, чем пять лет.

Тяжёлые свинцовые тучи нависают над головой, теряясь среди зловещих тёмных деревьев, растущих настолько густо, что под ними даже в полдень стоят сумерки. Холодный ветер пробирает до костей, и это не то, чего Джесси ожидала, представляя себе поездку в самый романтичный город мира. Роскошный двухэтажный дом в пригороде кажется более зловещим, чем все дома из фильмов ужасов вместе взятые. С ободранной по фасаду краской, покосившимися ставнями и ржавым флюгером, он выглядит не менее мёртвым, чем человек, на чьё имя он записан.

— Заперто, — один из коллег Джесси, Митчелл Сент-Джеймс дёргает ручку, проверяя, не заклинило ли, и снова повторяет: — Заперто.

Конечно же, могли ли они ожидать чего-то другого? Дом ведь, несмотря на свой упаднический вид, не заброшен.

Найти его было сложно. Записанный на девичью фамилию Габриэль, он не значился в реестрах Таламаски, и даром. По всей видимости, последние пять лет Лестат провёл здесь. Это понятно по аккуратно выметенной подъездной дорожке и двойным стёклам, которых в далёких тысяча девятисотых быть не могло.

Он жил здесь, здесь его вещи, личные бумаги, и здесь, вероятно, тот самый гроб Габриэль, который пропал из Новоорлеанского склепа. Здесь сама Габриэль, только неизвестно, погружена ли она всё ещё в бессмертный сон.

— Выбивать? Или стекло разобьём? — Дэрек Редмонд подходит к окну с явным намерением исполнить последнее, но Джесси вовремя останавливает его.

— Не надо.

Она знает, что Лестату это не понравится, Габриэль, если она больше не спит, это не понравится, да и подозрение, очень уж сильное, не оставляет её в покое.

— Лестат не станет прибираться перед домом сам, — говорит она, кивая на мощеную дорожку. — У него наверняка есть домработница.

— Ещё один вампир? — оживляется Дэвид, но Джесси качает головой.

— Не думаю.

Лестату, каким она его знает, ничего не стоит внушить благоговение и безропотную кротость любому, кому он только пожелает. Найти себе домработницу-человека он может, особо не прикладывая усилий. Его ангельская внешность и чарующий голос положат к его ногам сотни тысяч, стоит только захотеть.

Джесси проходит к лестнице, поднимается по пяти ступенькам вверх, стучит. Они должны попытаться войти мирно.

— Не думаешь же ты, что тебе откроют, — куратор явно нервничает. По нему видно, что он предпочёл бы, чтобы дверь осталась закрытой. Войти в пустой дом — одно, а ломиться в жилое помещение — совершенно другое. Впрочем, Джесси не привыкать.

Хмыкнув, она снова стучит в двери, воспользовавшись дверным молотком в форме львиной головы. Может и напрасно, но попытаться стоит.

— Джесси, и что мы скажем, если нам откроют? Ваш хозяин — вампир, и мы хотим изучить его жилище в научных целях?

После слов Дэвида затея начинает казаться не слишком продуманной, но всё же Джесси не намерена отступать. Она повторяет стук, громче и настойчивее, и он находит свой отклик в глубине дома шаркающими тянущими шагами.

— Хозяина нет, — раздаётся через время мальчишеский голос, совсем детский. Сознание его владельца открыто, и Джесси слышит лишь тихое недовольство мальчика тем, что его сон прервали.

В нём нет испуга или растерянности. Кажется, мальчик вовсе не против быть здесь.

— Пожалуйста, — обращается к нему Джесси, прильнув к двери. — Мы — научные работники. Пишем биографию мсье де Лионкура. Мы знаем, что в этом доме он проживал вместе со своими друзьями много лет назад, читателям было бы очень интересно не только прочесть об этом месте, но и увидеть пару фото.

Лица коллег в напряжении обращены на неё, мальчик же пребывает в некоторой растерянности.

— Мсье Лестат ничего мне об этом не говорил, — выдаёт он с сомнением. — Вы должны сперва испросить его разрешения.

Конечно же, ребёнок науськан на то, чтобы выпроваживать незваных гостей, убедить его будет непросто. Но возможно.

— Мсье де Лионкур не должен об этом знать. Мы хотим сделать ему сюрприз, вручить книгу на выступлении, в Калифорнии.

Джесси говорит так уверенно, что и сама начинает верить в свою ложь. Она понимает Лестата: если умело лгать, грань стирается, правда и неправда теряют свои границы.

Мальчик молчит, мысленно терзаясь, дозволено ли ему впустить посторонних ради благой цели.

Наконец, после минуты сомнений, раздаётся гулкий звук проворачиваемого в замке ключа, и Джесси видит ребёнка воочию.

Смуглый коренастый мальчишка лет десяти с почти чёрными волосами и крупным носом. Он не выглядит замученным, не выглядит жертвой вампира. Глядя на здоровый румянец, Джесси понимает, что не было ни запугиваний, ни внушений со стороны Лестата. Мальчишка здесь по доброй воле, и явно живётся ему здесь хорошо.

— Впущу кого-то одного, — говорит мальчик, окидывая спутников Джесси придирчивым взглядом. — Пойдёт мадемуазель, мсье Лестат не против, когда приходят девушки.

Ну конечно, Джесси может себе представить эти «не против», ими полон весь дневник.

«Как ценитель прекрасного, я приводил в дом только самых утонченных молодых людей и юных дев. Луи стенал и страдал, куда же без этого, но всё равно принимал мои дары, не забывая звать меня чудовищем в перерывах. Я так и не признался ему, что и сам ненавижу эту нашу необходимость убийства, но беспрестанно обещал, что со временем потребность в крови сойдёт на нет. Всего-то нужно подождать каких-то тысячу лет. Луи же либо не верил мне, либо считал мои слова издёвкой. Из ночи в ночь, отнимая жизни красоток, он проклинал меня и дар, которым я его одарил. Он был в высшей степени неблагодарным. Я дал ему жизнь тогда, когда он хотел умереть, я вернул ему тягу к существованию, а он поступил так, как поступал всегда: ответил нытьём. Совершенно неудивительно, что однажды он решил покинуть меня».

Знает ли мальчик, с какой целью Лестат приводит девушек в свой дом, понять нельзя, но он не выглядит как соучастник преступлений. Обычный ребёнок, который, судя по большим мягким наушникам, перекинутым через шею, и заспанному виду, даже не прислужник, а скорее… Компаньон? Помощник?

Игнорируя предостережения куратора, напоминающего, что в пасть чудовища лучше не лезть, Джесси протискивается в открывшийся проход, оказываясь в просторном тёмном холле, свет в котором исчезает вовсе, стоит мальчику закрыть дверь.

— Давно ты служишь у мсье де Лионкура? — спрашивает она в тот миг, как мальчик, щелкнув включателем, возвращает в помещение свет.

— Я не служу, я живу. Четыре года, мадемуазель, — охотно отвечает он и вскидывает руку. — Предлагаю вам сделать первое фото.

Джесси осматривается. Здесь, определённо, есть что снимать. Широкая лестница, ступени которой покрыты бордовым ковром, позолоченные резные перила, высокие потолки с лепниной, тяжёлые гардины, хрустальные люстры и белый рояль. Мебель также сохранила ощущение прошлого века. Действительно ли это та самая мебель, которая была свидетельницей дневниковых событий или нет, сказать сложно, но это и не важно. Джесси вынимает из сумки камеру и делает несколько снимков. В библиотеках Таламаски пара фотографий лишней не будет.

— Как тебя зовут? Где твои родители? — продолжая свои расспросы, Джесси не забывает щелкать на затвор. Холл со всех ракурсов оказывается запечатленным на её старенький любительский фотоаппарат. Это не то, что нужно ей на самом деле, но уже хоть что-то.

— Моё имя Пьер, мадемуазель. Моя мать работала у мсье Лестата, а потом заболела и умерла. Добрый мсье Лестат стал моим опекуном с тех пор. Он хороший, заботливый, занимается моим обучением и покупает всё, что я хочу.

В мыслях ребёнка Джесси слышит ровно то же самое. Восхищение, благодарность. Знал бы он, от какой болезни умерла его мать, не стал бы идеализировать своего опекуна. Так в духе Лестата: окружать себя кем-то, привязываться и в итоге причинять объекту привязанности боль. Нет, всего этого Джесси говорить не станет.

— Ты хорошо следишь за домом, — хвалит она, проходя в гостиную.

Здесь словно другой мир. Роскошь старинной мебели гармонично соседствует с пятидесятидюймовой плазмой, стереоустановкой и акустической системой. Это та самая гостиная, которую Лестат так часто упоминал в своих записях.

«Лицо этого дома, гостевой зал всегда был пышно убран и сверкал сотнями свечей. Здесь мы с Луи и Клодией встречали визитёров, здесь визитёры встречали свою смерть, и каждый раз это было красиво».

Ступая на мягкий ковёр, Джесси отдаёт себе отчёт: она идёт по крови, по смерти. Но можно ли от дома вампира ожидать другого?

Ещё несколько снимков занимают своё место в архиве. Деталей так много, Джесси старается ухватить их все.

Пьер не отходит далеко опасаясь, что она украдёт что-то. Читать его мысли целью она не ставит, но ребёнок думает уж слишком громко.

— Ты знаешь, кто мсье де Лионкур? Чем он занимается?

Пьер кивает.

— Да, он вампир. И песни пишет. На английском. Я не знаю английского.

Он смешно дует губы, и Джесси не сдерживается, ерошит густые волосы, подмечая некоторое удовлетворение на лице ребёнка. Лишённый матери, Пьер жаждет женской ласки, так что она не спешит убрать ладонь, нежно поглаживает его голову, перебирает между пальцами тёмные кудри.

— Он поёт об одиночестве, — говорит она. — О том, что вокруг есть много таких как он, и всё равно он один. Он зовёт их. Скучает по ним.

Проговаривая это вслух, Джесси вдруг ловит себя на мысли, что верит в это: в одиночество Лестата. Да, оно слишком уж наиграно, но она знает, что где-то там, глубоко в карих глазах, подёрнутых золотом, она видела его тень. Боль, сколь ни была бы она фальшива с виду, всё же живёт в сердце двухсотлетнего вампира. Не эта ли боль подтолкнула Лестата к опекунству? Пьер, хоть он ещё слишком мал, наверняка стал его последней отрадой.

Проведя по скуле мальчика кончиками пальцев, Джесси наконец обрывает контакт.

— Уверена, ты — хороший компаньон для него. Но мсье де Лионкуру всегда будет недоставать себе подобных, понимаешь?

Пьер кивает, потупляя взгляд.

— Я мог бы стать вампиром, если бы это сделало мсье Лестата счастливее, — говорит он наконец. — Я был бы хорошим спутником, и он любил бы меня так же, как и Клодию.

От упоминания имени малолетней вампирши, Джесси вздрагивает. Она не исключала, что Лестат много рассказал своему подопечному, но не думала, что вводил его в настолько глубокие подробности.

— Клодия? — переспрашивает она, забыв о том, что нужно делать фото. — Ты много знаешь о ней?

Пьеру вопрос не нравится, в голове она слышит его ревностное ворчание, хоть и не может понять причину для подобного рода эмоций.

— Мсье Лестат всё ещё не убирает её комнату, — мальчик кивает куда-то наверх. В его глазах стоят невыплаканные слёзы, и Джесси понимает: ревность серьёзна. — Все эти куклы, платья, духи, книги. Словно мсье Лестат ждёт её возвращения. Она же не вернётся, да?

Джесси кивает. Клодия давно мертва, отрицать этого нельзя. Но, тем не менее, отрицать чувства Лестата тоже не выйдет. Снова лишь пыль в глаза? В доме, куда не проникают посторонние взгляды? Нет, не похоже на то. Скорее уж, всё взаправду. Лестат действительно тоскует по своей «маленькой глупой девочке», которая дважды пыталась его убить. Тоскует и не может отпустить.

— Я должна увидеть комнату, — решительно заявляет Джесси, быстрым шагом направляясь прочь из гостиной. — Для биографии это может быть крайне важно.

Пьер едва поспевает за ней, но не останавливает, лишь в последний миг подсказывает, за какой дверью искать этот «музей имени Клодии». В комнате, как и во всех прочих помещениях, свет не горит, но сквозь неплотно прикрытые ставни врывается серая неясная полоска. Там, снаружи, Джесси ожидает её команда. Они должно быть, уже беспокоятся из-за того, что её слишком долго нет, но спешить она не может, нужно изучить всё основательно.

Пьер зажигает свет, и Джесси отшатывается. Прямо перед ней стеллаж через всю стену, на многочисленных полках которого расставлены куклы всяких мастей. И простые мягконабивные, и дорогие фарфоровые. Бóльшая часть из них в самом лучшем состоянии, будто их только что принесли из магазина, хотя Джесси знает: самой молодой из них более ста лет.

Помимо кукол в спальне также находится резной туалетный столик с принадлежностями. На гребне даже можно разглядеть длинный рыжий волосок.

Лестат не просто сохранил память о своей дочери, он сохранил её, во всех мелочах, которые прежде принадлежали ей. Рисунки, ноты, дневники.

Коричневый корешок потрепанного дневника так и манит раскрыть его, прикоснуться к бессмертным тайнам. Но Джесси не смеет сделать этого, пока Пьер рядом. Не сводя с дневника глаз, она делает снимки комнаты, лихорадочно придумывая, как же заполучить заветные записи.

— Ты знаешь, кем была Клодия? — спрашивает она, как бы невзначай пролистав пару страниц. Так и есть: дневник малолетней вампирши.

— Мадемуазель Клодия была дочерью мсье Лестата, — отвечает мальчик заученной фразой. — Она умерла очень давно, не здесь.

Дневник оказывается у Джесси в руках, а вместе с ним ещё парочка ничего не значащих книжонок. Медленно пролистывая страницы, Джесси изображает крайнюю степень скуки, разок зевнув для достоверности. Пьер всё ещё смотрит в оба, потому на короткий миг она поворачивается к нему спиной. Настолько короткий, чтобы он ничего не заподозрил. Этого мига хватает, чтобы отделить дневник от остальных книг и, поставив перпендикулярно, скрыть его своим телом, которое снова теперь находится вполоборота.

— Где ещё посоветуешь сделать фото? — ненужные книги возвращаются на комод, в то время как пальцы крепче сжимают драгоценность. Нельзя допустить, чтобы Пьер заметил дневник, иначе экскурсия подойдёт к концу.

— Можете заглянуть в опочивальню мсье Лестата, — предлагает мальчик, обернувшись на дверь. Этого времени хватает, чтобы ткнуть дневник в приоткрытую сумку и сильнее прижать её к себе локтем. — Вас не испугает гроб, я надеюсь?

От мысли о том, что она увидит гроб Лестата, Джесси ощущает сильное возбуждение, мурашки покрывают кожу, а сердце пропускает удар. Гроб самого Лестата! Того, с кем по малолетству она курила ночью на кладбище. Того, кто лишь чудом не убил её. Почему-то кажется, что стоит ей увидеть эту своеобразную «постель» знакомого вампира, она автоматически узнает его лучше. Его секреты, его тайные страсти. Да, сейчас Лестат в отъезде, гроб пуст, но это не умаляет важности момента.

Джесси просто кивает и позволяет себя вести. Вниз по лестнице, мимо кухни, по каменным ступеням в разверзшуюся пасть бесконечной тьмы. Лишь свет от мобильника Пьера освещает путь. По пути она не делает более ни одного кадра, только крепче прижимает сумку к телу. В принципе, она уже получила нечто безумно важное, дальше можно и не шастать. Не хватало ещё, чтобы Габриэль вдруг проснулась. Что-то подсказывает: знакомства с мадам де Лионкур лучше избегать.

Лестница уводит всё ниже, глубоко под землю, где холод и мрак гуще и крепче, где от дыхания появляется пар, а кончики пальцев колет будто иголками. В голове мелькает странная мысль: там, под землёй, где темно даже днём, ничто не мешает находиться бодрствующему вампиру. Как знать, может кто-то из «друзей» уже воспользовался приглашением Лестата? Что, если она ведёт себя путём смерти?

Джесси хочется остановиться, но правда в том, что она не сможет, как бы громко ни звучало предупреждение в её голове — очень уж тянет увидеть то, чего не видел никто, кроме Пьера.

И вот, когда Джесси практически принимает судьбу, какой бы она ни была, мальчик останавливается. Он будто прислушивается к чему-то, чего Джесси слышать не может, и его разум вдруг становится странным образом закрытым, не пробиться. Хотя, может просто страх парализовал её настолько, что «дар» ушёл глубоко внутрь?

— Что-то не так? — спрашивает она, вырывая Пьера из задумчивости. Мальчик качает головой.

— Нет, всё хорошо. Просто вам нужно уйти, мадемуазель, мсье Лестату не понравится, если вы увидите его опочивальню.

Джесси кивает. Да, Пьер сам предложил ей увидеть гроб. Ну и пусть теперь он же в этом отказывает. Ей плевать, какие причины мальчик называет. Она и сама чувствует, что не стоит ей быть здесь сейчас. Коллеги её уже заждались, да и чувство опасности, исходящее от темнеющих впереди дверей, подтверждает: пора убираться.

Ухватившись за эту возможность, Джесси покидает дом, не в силах объяснить даже самой себе, что только что произошло. Словно какой-то тёмный дух изгнал её.

На вопросы Дэвида она отвечает односложно, вручает куратору камеру и уверяет, что смогла раздобыть только это. Прикарманивая уже второй дневник, она не чувствует угрызений совести, хотя вроде как и обязана отдавать Таламаске все находки. Что это — эгоизм ли, жадность? Джесси не знает, как это назвать, но уверена лишь в том, что поступает правильно.

Мистер Талбот заверяет, что в сложившихся обстоятельствах фотографии — больше, чем они могли надеяться получить, Джесси же лишь крепче сжимает мягкую кожу своей сумки.

Обратный путь проходит в молчании, коллеги просматривают снимки, то и дело восторгаясь и удивляясь. Джесси не разделяет их ликования, безучастно пялится в окно, на пролетающие мимо дома, на сменяющие друг друга пейзажи. Поля, города, вода — всё пролетает мимо, не засев даже на закорках сознания. Слишком о многом нужно подумать, слишком многое понять, осознать. Например то, отчего так резко радостное предвкушение сменилось страхом? Что заставило Пьера поменять своё мнение и что вообще могло таиться во мраке подвальных помещений? Ответов нет, утешает только дневник Клодии. Не терпится раскрыть его, окунуться в древние тайны, увидеть Лестата под другим углом, со стороны той, которая его ненавидела.

Минуты ожидания тянутся словно часы. Джесси ни на миг не остаётся одна. Сперва тряский поезд, затем такси, а после — библиотека Таламаски, где сегодня собраны чуть не все сотрудники разом. Джесси-то и в туалет отпускают только после того, как она во всех подробностях рассказывает о своём приключении, да и то за ней увязывается Тина, специалист по древнеримским «детям ночи».

Дневник Клодии не выходит открыть даже в кабинке: шуршание листов непременно вызовет вопросы со стороны коллеги, так что единственная возможность остаться полноправной обладательницей записей — на время забыть о них.

К счастью, вечер загружен и без того, что позволяет не думать о дневнике очень уж навязчиво: в девять часов начинается прямая трансляция из Нью-Йорка. Кажется, на пресс-конференцию собрались все журналисты страны. Такого большого скопления народа Джесси не видела ни на одном среднестатистическом концерте, так что Лестат, без преувеличения, может собой гордиться.

Старенький телевизорчик на всех один, но часть сотрудников подключаются к трансляции через телефоны, рассредотачиваются между стеллажей, разбиваясь на небольшие группки. Джесси с куратором и парой коллег остаётся у пузатого экрана, на котором крупным планом показывают сцену и стройные ряды стульев, ни один из которых не пустует.

Дэвид напряжен не менее Джесси, потому как для него Лестат — нечто вроде святыни. Он — самая таинственная фигура Таламаски. О нём так или иначе упоминают дневники других вампиров, но нет ни единого реального подтверждения его существования. Не было, до его каминг-аута. Этой ночью произойдёт первое живое взаимодействие Лестата с прочим миром, и понятное дело, куратор нервничает.

Джесси же волнуется по прямо противоположной причине: она слишком тесно знает Лестата. Увидеть его на экране — словно разворошить осиное гнездо, из хороших воспоминаний и не только. Его слова, написанные на бумаге и сказанные в склепе, до сих пор очень свежи, будто и не было этой разлуки на пять лет. Будто несколько часов в обители смерти на самом деле были месяцами тесного знакомства. Джесси знает Лестата с той стороны, с которой он захотел, чтобы она узнала его, и она безумно волнуется, что в итоге её неуловимая синяя птица окажется большим разочарованием.

«Что ж, сейчас узнаем», — мысленно успокаивает она себя, нервозно ёрзая в кресле.

Но лимузин подъезжает, а Лестата нет. Есть члены его музыкальной группы, яркие и эпатажные, есть менеджер, хмурый и неулыбчивый, но главного виновника события не видно. Даже когда все занимают места за длинным столом на сцене, стул Лестата остаётся пуст.

Кто-то из коллег Джесси тихо ругается. Это похоже на самую большую подставу, насмешку. Недовольство проходит и между рядами журналистов, а проверка инстаграма подтверждает: люди рассержены.

«Лестат, выходи!» «Ты не можешь так с нами поступить!» «Где ты?»

Сообщений много, очень много, все они крайне негативные, но Лестат не отвечает. Он впервые за все дни молчит, будто в знак протеста. Вызова.

«Где Лестат? Он решил проигнорировать собственный вечер?»

Первый вопрос, заданный тощим журналистом, поднимает гул одобрения и на пресс-конференции, и за спиной у Джесси.

Весь удар на себя решает взять единственная девушка в группе, розововолосая Мауди по прозвищу «Мышка». Отхлебнув воды из своего стакана и облизав губы, она небрежно поводит плечами.

«Лестат придёт. Когда окончательно стемнеет. Не забывайте, он вампир».

Мауди зябко ёжится и посильнее натягивает на плечи своё меховое манто, настолько объёмное, что её пёстрая голова просто теряется в нём.

Что ж, это логично. В Нью-Йорке хоть и вечер, всё же, возможно, не так темно, как вампиру нужно. А может, Лестат просто использует ещё одну возможность появиться эффектно, когда его меньше всего ждут.

Сообщения в инстаграме из откровенного агрессивных превращаются в ноющие.

«Лестат, мы ждём». «Не томи». «Сжалься, любовь моя».

Владелец страницы по-прежнему игнорирует их все, нагнетает напряжение, усиливает потребность в собственной персоне. Лестат, определённо, прошарен в самопиаре.

Интервью длится час. Вопросы сыплются на группу со всех сторон. Из них можно узнать, что писать песни «Вампир Лестат» начали ещё три года назад. Тогда же и был снят их первый клип, а дальше они выжидали, сидели в тени, мариновали идеи, улучшали записи, пока Лестат не дал добро на эфир.

«Музицирую», — сказал он при их встрече. Теперь понятно, что он имел в виду. У него были великие планы на этот мир. Не просто любитель, Лестат явно ждал от жизни чего-то большего. Что ж, теперь ему остаётся лишь собирать лавры.

Трансляция уходит на рекламу, отчего тотчас библиотека оживает. Сотрудники, такие разные между собой как внешне, так и по классификации объектов, которые изучают, сейчас на удивление единодушны. Кофемашина в коридоре оказывается атакованной со всех сторон, только Джесси и Дэвид не двигаются с места. Сидят: он, впившись глазами в монитор телевизора, она — в экран телефона.

Улучив свободную минутку, фанаты рвут интернет. Сообщения приходят сотней за раз. Все ждут, зовут, выражают надежду, что вот сейчас, после рекламы, Лестат придёт.

Мигающий значок сообщения Джесси замечает, лишь закрыв просматриваемые фотографии. Не то что надежда — лёгкое волнение покалывает кончики пальцев, пускает мурашки по коже, заставляя волоски на руках топорщиться, как у Питера Паркера из последних Мстителей при виде огромного космического корабля.

Перед Джесси не корабль — обычное сообщение, написанное может даже просто службой поддержки. Только в глубине души Джесси знает, чувствует: автор он. Надеясь, что куратор не заметил её оторопи, Джесси жмёт на кнопку, с шумом выдыхая.

«ЛестатВампир». Это он.

С момента её сообщения ему прошло несколько дней. Неужели он заметил его только сегодня? Или именно сегодня он решил выйти из тени? Подразнить её?

Дневник Клодии напоминает о себе тяжестью сумки, что лежит на коленях. Может быть Лестата привела в ярость её кража?

Открывать само сообщение даже труднее, чем узнавать имя отправителя. Да, он сейчас в другой стране, за океаном, но его облачный дар вовсе не мешал ему за одну ночь слетать на Санторини и обратно. Не мешал ему, будучи с Мариусом в Риме, вернуться в Овернь, на родину, просто чтоб вдохнуть полной грудью воздух родного края.

Текст дневника приходит сам собой, и слов вспоминать не нужно.

«Я стоял на равнине у кромки леса. Той самой, где совсем недавно бился с волками. Я всё ещё помнил, куда упало каждое из восьми тел, где погибли мои мастифы, где я пристрелил кобылу. И пусть тогда была зима, а теперь — лето, я ощущал, что всё ещё остаюсь частью тех событий.

Вместе с сошедшим снегом, исчезли и бурые кровавые отметки-ориентиры, но я словно видел кровь через траву. А может видел? Моё зрение стало мощнее, слух — тоньше, и мир вокруг словно заиграл гаммой ярких ароматов, которых прежде не было. Небо надо мной теперь казалось тяжелее, запах хвои — сильнее и, да, я вполне мог видеть застарелую кровь, я думаю.

Я стоял и вспоминал тот тяжёлый день. День, когда я, преисполненный слепого героизма, ломанулся в лес, имея в запасе лишь пару ружей, шипастый цеп да двух собак. Уже через два часа, забрызганный кровью с головы до пят, я понял, насколько был самонадеян и глуп. Впрочем, меня спасла привычка быть первым, я просто не мог проиграть.

Тогда я спас Овернь от лютой голодной стаи, от восьми чудовищ. Теперь же я сам был чудовищем. И, кажется, любил им быть. Впрочем, когда тебя лишают выбора, лучшее, что можно сделать: принять и научиться наслаждаться».

Да, именно этому Лестат и учил Джесси в ту ночь в склепе. Умению принимать себя и свои особенности. Это был совет из личного опыта.

Тот Лестат, который встретился ей тогда, жаждал зрителя. Ему было тошно от одиночества, настолько тошно, что он ошибся, оступился, подпустив Джесси слишком близко к себе настоящему. Скрытому под слоем грима из усмешек и лёгкости, но самому натуральному из всех возможных себя.

Джесси совершенно уверена: единственного зрителя, подошедшего к его истинной натуре, Лестат устранять не станет. Ему нужно, чтобы его помнили, о нём думали — этим он живёт. И всё же, неодобрение от него получать очень не хочется. А вдруг её дерзкий поступок всколыхнул его возмущение настолько, что он лично придёт высказать его? Переместиться из Нью-Йорка в Лондон он может так же просто, как люди перемещаются в пределах города на такси. Потому она боится, очень боится открывать сообщение, хоть, вознамерься Лестат нанести ей визит, факт открытия или неоткрытия сообщения ничего не изменит.

Разумеется, встреча с Лестатом — это то, к чему она стремится все пять лет, но не встреча с Лестатом, оскорблённым её дерзостью. Впрочем, едва ли она может быть столь интересна ему, чтобы сделать для неё больше, чем обычный набор короткой фразы. Убедив себя в этом, Джесси затаивает дыхание и тычет пальцем в сообщение.

Оно вовсе не агрессивное. По-доброму насмешливое, похожее на дружеский укол: правдивый, но необидный.

«Бу! Джесси, Джесси, неужели тебе одного дневника мало? Не думаю, что записи моей сумасшедшей дочери окажутся хоть немного полезными. Впрочем, решать тебе. Прости, кстати, что не вышел поздороваться, был сыт. И да, больше никто не считает меня кем-то другим, спасибо за беспокойство».

Одна фраза вырывается из числа прочих. «Прости, что не вышел поздороваться». Джесси перечитывает её вновь и вновь, находя в ней что-то неправильное. Дом ведь был пуст. Пьер сказал, что хозяина нет. Джесси решила, что он в пути, направляется в Америку, но ведь она только что сама вспоминала: Лестату не страшны расстояния. Наверняка он до последнего оставался в доме. А учитывая, что он не спал, общаясь с поклонниками, он совершенно точно знал о её присутствии. Знал и читал её мысли, каждую из них. Уже тогда он знал, что она задумала кражу. Знал и позволил.

— Что за игру ты ведешь? — вырывается мимо воли, на что Дэвид моментально вскидывается.

— Что вы сказали?

Джесси ощущает себя школьницей, не выучившей урок, чего, кстати, в её жизни никогда не было: опекуны растили из неё отличницу. И вот теперь то глупое чувство, что учитель знает: она не готова.

Взгляд серых глаз за аккуратными очками вовсе не колючий, скорее заинтересованный, и всё равно Джесси ощущает, как тело её деревенеет, а глаза предательски опускаются в пол.

Она всегда находила что сказать, и нынешнее оцепенение непонятно даже ей.

— Лестат долго не появляется, — выдавливает она наконец. — Вот и размышляю, что за игру он ведёт.

Дэвид кивает, удовлетворенный ответом.

— Даже не знаю, что на уме у нашего звёздного носферату, но уверен, очень скоро мы всё увидим и узнаем.

Приходит черёд Джесси кивнуть. Она рада, что обходится без лишних вопросов, давать ответы на которые она не готова и не хочет.

Реклама тем временем заканчивается, возвращая зрителей в просторный зал, где за это время не произошло никаких изменений, не считая того, что перед Мауди и ударником Алексом появились чашки с дымящейся жидкостью.

Из коридора тянутся сотрудники, кто с кофе, кто уже без, снова занимают свои места.

«Я верну дневник, обещаю», — пишет Джесси, бросая косые взгляды на экран: менеджер расшаркивается перед журналистами, ничего важного.

Сообщение получает статус «отправлено», и Джесси снова открывает комментарии Лестата. Он так и не ответил никому. Хитрый жук.

Когда приходит ответное сообщение, больше нет страха и сомнений. Джесси смело открывает его, натыкаясь на короткое: «тш-ш-ш», а вслед за ним прилетает фото. Лестат с пальцем, приставленным к губам. Обаятельный мерзавец, который явно знает, что хорош. Самодовольная улыбка немного хищная, прищур глаз насмешливый, а из-под верхней губы выглядывают кончики аккуратных клычков, там, где у обычных людей боковые резцы. Лестат настолько необычный, но в то же время простой, что Джесси испытывает замешательство. Она видит перед собой не вампира-убийцу, а своеобразного парня-рокера с тёмными прядями, так по-мальчишески спадающими на лоб.

Увлёкшись разглядыванием фотографии, Джесси забывает следить за тем, что происходит на экране, и обращает на телевизор внимание только когда слышит знакомый голос.

«Простите за опоздание, я занимался поимкой своего обеда».

Среди журналистов пробегают смешки, а Джесси не до смеха. Она смотрит на Лестата, который так и не приехал лично, а появился на большом экране за спинами членов своей группы. Он всё ещё в своём особняке, в Париже, Джесси узнаёт шторы за его спиной. Но её взгляд приковывают вовсе не шторы, а губы, на нижней из которых алеют капли крови. Может это и бутафория, штрих для создания антуража, но она-то знает, что в любом случае, «обед» у Лестата сегодня был вполне настоящий. Кто-то умер, а люди вокруг, как всегда, не пожелали увидеть очевидного.

«ТЫ МОНСТР!» — гневно выбивает она в сообщении.

Всё интервью Лестат шутит, флиртует, зазывает на концерт, но Джесси не ловит его слова. Она зла и едва сдерживается, чтобы не вспыхнуть. И когда после интервью получает сообщение, долго сомневается, не удалить ли его, не читая.

Любопытство, однако, играет свою роль, заставляя всё же открыть послание. В нём только два слова. «Я знаю».

Холодный свет бросает длинные тени в самые потаённые места библиотеки, создавая ощущение, что только здесь, в маленьком освещенном центре безопасно; рисуя в воображении жуткие картины, что там, за стеллажами, кто-то копошится, наблюдает. Джесси понимает, что это просто невроз, и не знает наверняка, чьего внимания боится больше: вампира или человека?

Перед ней дневник Клодии. То, ради чего она осталась ночевать на рабочем месте — уж больно не терпелось прикоснуться к древним тайнам; двадцать минут в такси казались просто вечностью, чтобы согласиться на них.

Небольшой, истёртый, с выдавленным на обрезе цветочком и вензелем, накарябанным от руки. Буквы К и Л, сплетенные одной маленькой «и». Клодия и Луи. Из интервью Пон дю Лака Джесси уяснила, что то была крепкая трагическая любовь, и от осознания этого становится не по себе. Клодию жаль, безумно жаль, и тем более сейчас, сжимая в руках записи и вспоминая, что их автор давно умерла самой ужасной смертью. Маленькая женщина, запертая навеки в пятилетнем тельце, знающая о жизни так много, но способная позволить себе так мало, Клодия медленно умирала в своём бессмертии. Она всего лишь хотела любить, просто любить, и не могла. Её ненависть к Лестату, как к создателю, росла в геометрической прогрессии с каждым прожитым годом. Это всё Джесси узнала за пять лет исследований, но теперь ей может предстать совершенно другая версия, а потому она нервозно ёрзает, не в силах почувствовать хоть какое-то подобие удобства.

В библиотеке стоит абсолютная тишина, все сотрудники давно отправились домой, переваривать прошедшую пресс-конференцию, либо в паб, заливать тяготы дня. Во всей библиотеке не осталось никого, кроме Джесси и охранника, но он не посмеет её потревожить. И всё же кажется, что тени живы, что глаза прожигают её буквально со всех сторон. Кажется, что призраки прошлого, все участники дневниковых событий, пришли поглазеть, проконтролировать.

Отогнав глупые мысли, Джесси раскрывает дневник. Наобум, практически по центру. Почерк Клодии взрослый, аккуратный, хоть видно, что перу не очень удобно в маленькой руке. Местами буквы вздрагивают, совсем незначительно, иногда становятся более округлыми. На французском. Читабельно.

Первое предложение явно берет начало на прошлой странице, потому Джесси пропускает его и передвигается к новому.

«Луи не нравились наши развлечения», — пишет Клодия. — «Конечно же, он говорил о чести, об уважении. Он считал, что наши игры с жертвами — подлые и низкие, взывал прислушаться к голосу совести, совершенно забывая, что совести меня никто не учил. Я была слишком мала, чтобы запомнить наставления матери, а потом моим воспитанием занимался Лестат. Луи же, не приложив никаких усилий к становлению моей личности, мог только пристыжать и читать нравоучения, в глубине души понимая, что время прошло, я выросла и научилась делать собственные выводы о жизни.

В тот вечер, когда мы с Лестатом осушили семейство Деверо, начиная от отца, заканчивая новорожденным мальчиком, которого ещё даже не нарекли, Луи устроил нам настоящую взбучку. Он кричал, рычал, он плакал. Он был жалок как никогда, а мы с Лестатом очень старались его утешить. Тогда я и решила, что должна держаться ближе к Луи. Если я хотела приобщить и его к нашей с отцом вере, то должна была стать кроткой и невинной, чтобы потом, обретя с его стороны полное доверие, начать постепенно подталкивать Луи к собственным взглядам. В тот вечер и началась моя игра в любовь.

Лестат находил мой план забавным, каждый раз напоминая, чтобы я не переигрывала и случайно не сделала фальшивые чувства реальными. Я не сделала, но Луи, как и ожидалось, постепенно согласился бросить своё вегетарианство. Лестат был мной доволен».

Джесси обрывает чтение, не в силах осознать прочитанное. Всё ложь. Всё, что она узнала за пять лет. Ложь до последнего слова. Слепец Луи, принимающий чувства всерьёз, слишком романтизировал их, даже не заметив, что попал на удочку холодного расчёта.

Странно, что Лестат ничего не писал об этом. У него Джесси находила совсем другие строки.

«Я потерял свою дочь, свою последовательницу. Тесное общение с Луи сделало её скучной, мягкотелой и не менее занудной. Наша вечность, проходящая в праздности и веселье, превратилась в унылое прожигание бессмертия, приправленное нытьем и моралью. Я любил их обоих, но я бесконечно скучал рядом с ними. И всё же, в силу своих привязанностей я и подумать не смел о том, чтобы разорвать отношения. Я до последнего был верен им. На предательство решились они».

Джесси не знает, какой из версий верить. В какой момент Лестату показалось, что игра Клодии стала правдой. Судя по дневнику вампирши: не стала. Что в её поведении заставило думать иначе?

Джесси пролистывает дальше, пытаясь найти тот самый переломный момент, когда Клодия начала отдаляться от отца. Она листаёт вновь и вновь. Долго, целое десятилетие, но всё сводится к одному: Клодия играет роль, Лестат хлопает в ладоши, Луи страдает.

За поисками проходит больше часа, Джесси успевает узнать много чего, большей частью о Клодии, немного о Луи. Имя Лестата действительно мелькает реже, чем прежде, но оно и понятно: всё внимание Клодии сосредочено на «возлюбленном», которого она охмуряет с опытностью блудницы. Образ пятилетней девочки никак не укладывается в голове, и лишь целые страницы ненависти к собственному телу заставляют Джесси вспоминать: Клодия — кроха, совсем дитя. Бессмертное дитя, не способное стать взрослой.

«Убийство той девушки казалось мне самым правильным из всего. Я любила её, любила смотреть на неё, трогать. Я заложила труп куклами, и когда никто не видел, я любовалась ею. Тело, которого у меня никогда не будет, сводило с ума, мне хотелось выть, биться в истериках, ломать мебель, что я и делала время от времени в моменты наибольшего исступления. Луи говорил, что любит меня и такой, Лестат же призывал принять себя и научиться изымать из этого пользу. Но мне надоели эти игры в потерявшуюся девочку, надоели эти сердобольные леди, вытирающие мои слёзы. Я хотела быть той собой, что жила внутри. Хотела иметь красивое тело, как у девушки из моей спальни, хотела видеть желание в глазах мужчин, а не умиление в глазах женщин, хотела предаться разврату, как шлюха из трактира. Я хотела жить, но этой жизни у меня не было. Лестат отнял её. Луи отнял её. Я ненавидела их обоих. Играла роль послушной девочки, но ненавидела, всей своей чёрной душой. Я была уверена, что однажды найду способ вырваться из тщедушного тельца, я всё делала, чтобы этот способ найти».

Джесси поднимает голову от дневника, с удивлением обнаруживая, что за окном уже брезжит рассвет. В уголках глаз жжёт от долгого перенапряжения, и непрошенный зевок вырывается против воли. Спать нельзя, ещё столько всего не прочитано, и Джесси читает, через силу, лист за листом, пока есть время. Около восьми библиотеку наводнят её коллеги, тогда уж придётся спрятать дневник, но пока есть возможность, она жадно вырывает фразы, упоенно погружается в двуличие маленькой вампирши вновь и вновь.

«Оказавшись в Париже, мы с Луи тотчас заняли дом, некогда принадлежащий семье Лестата. В этом месте мы жили некоторое время, лет сорок назад, сюда же путь привёл нас вновь. Теперь, когда Лестат был мёртв, мы могли позволить себе осесть. Конечно же, Луи искал нам подобных, сделав это своим смыслом. Зачем ему это понадобилось, если я была рядом всегда? Неужели одной меня ему было мало? Я знала, видела, что он всё ещё влюблен в меня, но с потерей Лестата Луи словно опустел и фанатично отправился заполнять эту пустоту. Мы исколесили весь мир, от Египта и до Китая, и лишь в Париже Луи согласился остановиться. Я поддержала его выбор по одной причине: в Каире мне попался человек, именующий себя колдуном. На родине первозданных вампиров всё ещё встречались знающие люди. С первого взгляда на мужчину-колдуна я поняла: он не шарлатан. Он дал мне рецепт, немного безумный, рискованный, но, я уверена, действенный, оставалось лишь претворить его в действительности. А для этого нам нужны были другие вампиры. Нам нужен был Арман.

Об Армане мне рассказал Лестат. С Луи, отчего-то, он был менее откровенен, мне же рассказал всё. Я слушала вполуха, потому как бóльшая часть отцовских россказней была не менее занудна, чем Луи, но кое-что я запомнила. Этого «кое-чего» хватило, чтобы узнать: в Парижском театре вампиров я найду то, что мне нужно. И потому, когда я встретила колдуна и больше смысла в вечных скитаниях не было, я направила Луи на родину его предков.

Это — последняя запись маленькой Клодии. Завтра Арман поможет мне провести ритуал. Я обрету взрослое тело, и тогда весь мир упадёт к моим ногам».

Это и впрямь оказалась последняя запись, Клодия погибла, а её дневник Арман передал Лестату во время их встречи, в две тысячи двенадцатом. Печальная история, рассказанная совсем под другим углом. История, из которой Джесси смогла сделать несколько выводов: Лестат не лгал в своих записях, своих детей он любил, но Клодия, дьяволица с ангельским лицом, переиграла его, уничтожила всё то, над чем он работал на протяжении десятков лет. Семья, пусть и несовершенная, рассыпалась прахом, причём прах этот принадлежал Клодии.

Лестат в своём дневнике не раз возвращался к тем дням. Они были важны для него, они закончились. Творец, Мариус, бросил его, взревновав к Акаше, хранителем чьего тела он был; друг сошёл с ума и в итоге наложил на себя руки, подставив тело солнечным лучам; мать устала от его общества, предпочтя путешествовать в одиночестве, а потом и вовсе уснула бессмертным сном. Когда же Клодия отравила его, а Луи сбросил его израненное тело в болото, для Лестата перевернулся весь мир. Он выжил телом, но лишь из-за вечной привычки побеждать, дух же истлел, оставив лишь тень прежнего жизнелюбивого вампира. Известие о смерти Клодии дошло до него, когда он заживлял раны в Новом Орлеане, лишив его последних сил бороться со слабостью. Лестат впал в сон, выходя из него время от времени, лишь для того, чтобы понять: боль всё ещё не прошла. Когда пришло облегчение и пришло ли, дневник умолчал, но в вызывающем поведении Лестата, в его приглашениях себе подобных, Джесси видит отчаянное желание найти спасение хоть в ком-то. Пусть и монстр, Лестат всё же человек, которому не хочется оставаться одному. Что ж, позволить ей взять дневник Клодии было хорошей идеей, от которой он только выиграл: теперь, зная другую сторону правды, Джесси не может его ненавидеть. Да, убийца, да, хитрец, да, чудовище, но в этой чудовищности так много человеческой слабости, что на смену недавнему раздражению приходит сочувствие.

Убрав дневник в сумку, Джесси просто сидит, глядя прямо перед собой, вспоминая ту ненависть, с которой смотрела сегодняшнее интервью. Она больше не злится, все шалости Лестата находят оправдание, так или иначе. Пожалуй, стоит написать ему хоть что-то, но взяв телефон, Джесси понимает, что мыслей нет. Все слова кажутся сейчас недостаточно весомыми и уместными. Пережитое Лестатом не исправишь словами.

Незаметно для самой себя, Джесси погружается в полудрёму, так и не выпустив телефон из рук. Ей снится, что она пишет какое-то совершенно правильное сообщение, на что Лестат отвечает с неведомой доселе мягкостью и благодарностью. Даже внутри сна Джесси понимает нереальность происходящего, но радуется, что хоть здесь ей достало слов.

«Грязная мерзавка, как смела ты сунуть нос в мой дневник?!»

Тонкий сердитый голосок врывается в сознание на границе сна, и Джесси даже не сразу понимает, что звучит он взаправду.

«Возомнила о себе невесть что. Лезешь в чужие тайны, порицаешь, считаешь себя лучше, да?»

Наконец Джесси открывает глаза, и тотчас отшатывается. Прямо у её стула, уперев руки в боки, стоит рыжеволосая девочка с кукольными кудряшками. Нежно-голубое платье с пышным бантом на талии, серебристые туфельки, кулон на шее, в руке зажата фарфоровая куколка. Мраморная кожа девочки с виду тверда как камень, огромные зелёные глаза, опушенные густыми коричневыми ресницами, пухлые губки, ярко-алые на фоне общей бледности.

Джесси знает, кто перед ней, и впервые боится подобного визитёра. Призрак Клодии такой чёткий, плотный, почти материальный. И злой.

— Ты — жалкое подобие живого человека! — взвизгивает девочка, тыча в Джесси пальцем.

Совсем крошка. Меньше, чем Джесси себе представляла, тем и страшнее.

— Зарылась в своих записях, убедила себя, что это жизнь и что можешь делать свои идиотские выводы? Думаешь, знаешь меня?!

Клодия подходит всё ближе, принося с собой могильный холод и дыхание смерти.

Джесси вжимается в столешницу, растеряв всю отвагу. С таким она сталкивается впервые. Призраки — это всегда жутко, но сейчас очень навязчиво ощущение, что именно здесь именно этот призрак способен на многое.

— У тебя есть всё! — продолжает девочка, снова тыча в Джесси пальцем. Той кажется, что она ощущает это прикосновение. Дыхание спирает, в горле застревает ком, не дающий сделать нового вдоха.

— У тебя есть жизнь, у тебя есть твоё взрослое тело! Ты должна пропадать в барах и каждую ночь засыпать в новой постели! Ты должна напиваться, творить безумства! Должна выжимать из своей жизни максимум, а ты гниешь заживо в этом забытом Богом унылом месте! И от тебя я встречаю неодобрение?! От тебя?! Ты — ничтожная, плоская, мёртвая! Не смей больше совать нос в мой дневник, иначе я клянусь, я убью тебя!

В глазах малышки плещется первобытная ярость, она явно не лжёт: она может убить.

Джесси впадает в ступор, все слова застревают где-то внутри, она замирает, не в силах пошевелиться, и даже когда призрак исчезает, Джесси не ощущает облегчения.

В таком состоянии через час находит её Дэвид Талбот. Все его попытки расшевелить Джесси проходят мимо неё. Нет, она встаёт, даёт перевести себя в кабинет куратора, даже вцепляется в чашку, которую Дэвид вкладывает ей в ладони, но более ничего. Где-то глубоко внутри себя она понимает, что всё закончилось, Клодия ушла, вот только страх от этого меньше не становится. Её «дар», её проклятие, снова вызывает одну лишь ненависть, желание закинуться горстью таблеток и да, пожалуй, закурить.

«Не приближайся ко тьме, милая. Оставайся на свету», — слова тёти Маарет запоздало кружат в голове, ничуть не помогая. Имея дело с толерантным Лестатом, Джесси даже не понимала масштабов всей тьмы, и сейчас эта тьма её убивает.

Дэвид старается растормошить её, не перестаёт задавать вопросы. Джесси молчит. Молчит, когда в поисках таблеток куратор влезает в её сумку; молчит, когда он находит дневник; молчит когда дневник передаётся на изучение их коллеге, Грегу Сименсу, и даже тогда, когда приходит сообщение: Грег попал в аварию по дороге домой. Погиб.

Джесси знает, что это Клодия, знает, что могла бы не допустить беды, если бы предупредила. Но молчит. Весь день и всю ночь, просто сидя на диване в кабинете Дэвида и глядя в одну точку перед собой. Куратор больше не пытается заговаривать, только терпеливо ждёт, время от времени меняя чашку в её руках. Впрочем, Джесси так и не делает ни одного глотка.

Она молчит, глядя как земля засыпает гроб Грега два дня спустя, и совершенно точно слышит смех Клодии в шелесте листьев.

В какой-то момент понимает, что в пальцах её зажата сигарета, хотя не помнит, кто её дал. И она втягивает едкий дым снова и снова, выпуская его туманом тревог и волнений из лёгких.

Дэвид ждёт, не пытается сунуть её на приём к психиатру, отвозит к себе домой, где Джесси снова видит злосчастный дневник. Отшатывается, будто призрак снова перед дней, ловит понимающий взгляд куратора.

— Я не дурак, смог сложить два и два, — говорит он, подцепляя пальцем обложку. — Сперва вы, оцепеневшие подобно статуе, затем Грегори, сведенный в могилу, и везде этот чертов дневник. Вы ведь взяли его в доме Лионкура, да?

Джесси кивает, впервые за три дня реагируя на слова, Дэвид прикусывает губу.

— Я так и подумал, да. Потому не читал. Мне кажется, стоит вернуть дневник владельцу.

Куратору явно тяжело принимать подобное решение. Как учёный, он, конечно же, жаждет приобщиться к новым тайнам, но при всей увлечённости работой, Дэвид Талбот остаётся человеком разумным, а разумные люди не рискуют чужими жизнями.

— Вы ведь не скажете, что там написано?

Джесси отрицательно качает головой, Дэвид кивает.

— Ладно, хорошо. Не стоит. Но поспите сегодня, пожалуйста.

— Попробую. — Первое слово за три дня царапает горло, словно наждачка, Джесси сглатывает, пытаясь смягчить ощущение, и больше не пытается говорить.

Этой ночью она не спит, но впервые принимает лежачее положение, ощущая, как расслабляются напряжённые мышцы. В завываниях ветра за окном ей всё ещё слышится хохот Клодии, а ветви, царапающие стекло, кажутся детскими пальчиками с острыми вампирскими ногтями.

Через неделю Лестат даёт концерт в Долине Смерти в Калифорнии, и Джесси лишь сейчас вспоминает об этом. За эту мысль она цепляется, как за спасительную ниточку, понимая, что туман перед глазами несколько рассеивается. Не сказать, что жизнь возвращается к ней, но дышать, определённо, становится чуть легче.

Дэвид отошлёт дневник Лестату, сумасшествие закончится, Клодия оставит их. Ведь оставит?

На столике — заботливо оставленный Дэвидом стакан с водой, и Джесси, воспользовавшись им, выпивает сразу три таблетки. Дневная норма, но меньшее количество сейчас вряд ли поможет. Проходит минут сорок, прежде чем смех Клодии становится тише, а ветки за окном превращаются просто в ветки. Дневник, лежащий в гостиной, всё ещё давит одним своим присутствием, даже через стену. Скорее бы Дэвид отослал его прочь. Клодия победила. И после смерти осталась той, кто добивается своего. Если мёртвые вампиры так опасны, чего же ожидать от живых?

Рука тянется к телефону, впервые за несколько дней. Палец привычно движется по экрану, открывая нужную программу. На странице Лестата пять новых фотографий. Рука на клавишах фортепиано, вид на ночной лес, вид на дневной лес с надписью: «Солнце. Скучаю». Последние две представляют самого Лестата: на одном запечатлён его идеальный профиль, на другом он делает вид, что собирается прокусить Мауди горло.

Джесси не ощущает ничего. Ни интереса, ни раздражения. Пусто.

Сообщений от него также больше нет, только лайк на её единственное фото, оставленный в ночь пресс-конференции. В ночь, когда Джесси дёрнуло прочитать этот злосчастный дневник.

Рассвет застаёт её на кухне — первые шаги к нормальности. Пока Дэвид спит, она готовит ему завтрак, используя скудные запасы из холодильника. Самой есть не хочется, но пачка с зелёным чаем приходится кстати.

— Вижу, вам полегче? — Дэвид, показавшийся из спальни, первым делом заключает Джесси в объятия. — Я очень волновался за вас, милая.

— Нельзя всё время бояться, — отвечает она, ненавязчиво отстраняясь. Чужие прикосновения — это не то, что ей нужно. — Я должна возвращаться в строй, для этого вы меня вызвали из Рима. Работать, а не хандрить. Скоро концерт Лестата, я должна подготовиться.

Глаза куратора округляются, и он неверяще окидывает её взглядом.

— Простите, Джесси, но вам бы поговорить со специалистом… — осторожно начинает он. — После всего, что случилось, вы хотите отправиться на концерт, в лапы вампира?

Его тревоги понятны. Джесси и сама знает, как это выглядит со стороны. Но Лестат — единственный вампир, который не пытался ей навредить. Если и прикасаться к потустороннему, то к нему. Тем более, ей так хочется рассказать кому-то о Клодии, и Лестат единственный, с кем можно поговорить, не вдаваясь в подробности дневника и не вызывая гнев маленькой вампирши.

— Простите, Джесси, но это совершенно исключено, — Дэвид перерезает омлет на своей тарелке пополам и перекладывает половину на другую тарелку, жестом приглашая Джесси присоединиться.

Она ест, не чувствуя вкуса, только лишь потому что знает: силы ей пригодятся. Если Дэвид намерен помешать ей встретиться с Лестатом, она устроит эту встречу раньше, сама.

Вечером того же дня, заверив куратора, что собирается выспаться дома, Джесси выскальзывает из-под его опеки и, бросив в небольшую сумку всё самое необходимое, садится на поезд до Парижа. Судя по последней записи из инстаграма, Лестат вечерами зависает в одном частном клубе, рядом с которым она и планирует его ловить, смешавшись с толпой фанаток. Если повезёт, они смогут поговорить. Джесси надеется, что повезёт.

Конечно, срываться с места на ночь глядя, чтобы оказаться рядом с вампиром в его привычное время суток — далеко не самая здравая идея, но закидываться таблетками, только бы не слышать смех Клодии, тоже не вариант.

Джесси курит в окошко, глядя на пролетающий мимо мир, проклиная себя за своё любопытство и слабости, но понимая, что её жизнь, циклично вернувшая её к истокам, просто не может быть иной. Последняя выжившая наследница Великой семьи просто не могла пойти по пути обычного человека.

В голове эхом отзывается целый рой голосов. Слова тёти Маарет становятся словно продолжением слов Лестата, а те, в свою очередь, продолжают мысли мистера Талбота и синьора Грибальди. И всё это приправлено истеричным смехом Клодии. Таблетки не спасут от игры воображения, и пытаться не стоит, нужно лишь пережить самые тяжёлые первые дни, потом станет лучше. Должно стать.

На Парижском вокзале Джесси оказывается в четверть одиннадцатого и, не теряя времени даром, тут же заскакивает в такси, проговаривая адрес, записанный на бумажке. Водитель кидает на неё подозрительный взгляд и качает головой.

С тех пор, как стало известно, где проводит свои вечера Лестат, этот адрес, видимо, стал называться слишком часто.

Похожа ли она на его поклонницу, сказать сложно, но Джесси старалась одеться так, чтобы не выделяться из толпы: выбрала отороченное мехом пальто, под которое надела полупрозрачный блайзер и короткую юбку, накрутила замудреную причёску, а в довершение нанесла на лицо нелепый броский макияж — в общем, попыталась создать образ пустоголовой дурочки, отлавливающей знаменитость. Такую, если очень повезёт, и в клуб пустят.

Только взгляд, затравленный и пустой, выдаёт её внутренний страх, который, при самом хорошем раскладе, сегодня станет слабее. Почему-то кажется, что Лестат сможет ей помочь победить внутренних демонов. Избавит её от волков, терзающих душу, как помог в своё время Оверни.

Она всё ещё не понимает, благодаря каким силам смогла проделать все приготовления. Неужели действия таблеток хватило на целый день? Неужели тяжесть от мрачного присутствия Клодии за её спиной отступила? Призрак напился крови Грега и выпустил её из своих лап? Либо дело в том, что дневник уехал по назначению вместе с курьером?

Перед глазами всё ещё глубокая могила и коричневый гроб с полированной крышкой. Запах земли по-прежнему словно витает в воздухе, хотя сейчас она за один часовой пояс от кладбища.

Нет, ничего не закончилось, но она на пути к тому. Потому и легче. Кажется, что встреча, исцелившая её пять лет назад, способна и сейчас сотворить чудо. Но войдешь ли дважды в одну реку?

Такси тормозит в глухой подворотне. Пустой, на удивление. Темно, лишь один фонарь на длинном проводе монотонно покачивается под порывами ветра.

— Bonne soirée, mademoiselle, — дежурно желает таксист, пересчитывая деньги, такси исчезает, оставив после себя только след шин на пыльном асфальте. Джесси зябко ёжится, осматриваясь. Вход в клуб горит неоновой вывеской, и это единственное светлое пятно помимо мутного фонарного плафона. Вышибала мрачной тучей нависает слева от дверей. Тёмный пиджак, чёрные очки, плотно сжатые губы. Добавить к этому плотное телосложение и рост под два метра, и желание пробраться в клуб без приглашения пройдёт само собой.

Пока Джесси размышляет, как лучше подойти к амбалу, из-за угла появляются трое. По их расслабленному виду и непоколебимой уверенности можно догадаться, что это завсегдатаи.

Одна из двух девушек обращает внимание на Джесси и кивком приглашает присоединиться. Не видя причин отказываться, Джесси пересекает переулок и вливается в компанию, встречая одобрительный кивок со стороны пригласившей её брюнетки.

Они подходят к дверям, и вышибала запускает их без вопросов.

— Спасибо большое, — благодарит Джесси, на что радужка девушки вспыхивает золотом.

Вампир.

Джесси отшатывается, натыкаясь спиной на второго члена трио, лысого мужчину с татуировкой на выбритом черепе. Его ладони обхватывают её плечи, не давая упасть, и ледяной холод его прикосновений проникает даже сквозь пальто.

Ещё один вампир.

— Извините, — мямлит Джесси, вырываясь, и устремляется вглубь зала, в толпу танцующих.

Перед глазами рябит от неоновых огней и цветного дыма, а в голове, перекрикивая музыку, набатом стучит одна только мысль: она попала в беду. За спиной слышится смех, и, в отличии от хохота Клодии, этот вполне реальный.

Вокруг творится что-то нереальное: одурманенные люди с блаженными лицами подставляют свои тела детям ночи, которых здесь много, очень много. Театр вампиров Армана сгорел дотла со всей труппой, но тёмный Париж не опустел. Металлический запах отчётливый и яркий, вампиры трапезничают, кто прямо из вен, кто из кубков, наполненных густой багровой жидкостью. Люди, по всей видимости, не прочь быть кормом, и Джесси наконец понимает, отчего в подворотне не было фанатов: они все здесь. Те, кто пришёл к Лестату, стал ужином для его друзей. Добровольным ужином.

— Здравствуйте, милая, — холодный ленивый голос звучит у самого уха, и, оглянувшись, Джесси встречается взглядом с плотоядной улыбкой очередного вампира. Высокий, плотный, сильный. Серые глаза налиты кровью. Белые волосы зачёсаны назад, но пара прядей выбилась и топорщится у уха, воротник рубашки смят. Интересно, почему? Сопротивление жертвы? Хотя, любое сопротивление сомнительно.

— Ты здесь с хозяином? Выпьешь чего-то?

И мысли читать не нужно, они отчётливо видны на лице вампира. Она — обед, мышь, с которой интересно играть. А в выпивке наверняка наркотик, иного объяснения всеобщему помутнению нет. А может, дурман в цветном дыме? Нужно убираться отсюда как можно скорее. Только бы от вампира отделаться.

— Я здесь с Лестатом. Он ждёт меня, — голос почти не дрожит. — И пить я буду только с ним.

Остается надеяться, что вампир не влез в её голову и не понял, что это ложь.

— О, с Лестатом… — вампир проводит языком по острым клыкам. — Не знал, что он завёл постоянную игрушку.

— Извините, я должна найти его.

Джесси снова вырывается, думая лишь о том, как поскорее выбраться из этого злосчастного места. Она была очень глупа, заявившись сюда. Бежала от призрака вампира и оказалась в вампирском логове — хуже и придумать нельзя.

Пробивая себе путь к выходу, она уже и не пытается найти Лестата среди смешения тел. Это ей в любом случае не поможет, в окружении себе подобных он явно предпочтёт их. Единственная цель сейчас: выжить. Уйти из тьмы раз и навсегда, как тётя Маарет и призывала. Выжить. Выжить. Выжить.

Ударивший в лицо ветер приносит облегчение. Пробежав мимо амбала, Джесси бросается прочь из злосчастной подворотни. Бежит, бросая тревожные взгляды за спину — не преследуют ли?

Ощущение нарастающей паники заставляет ноги подкашиваться, и Джесси ощущает, что вот-вот снова зависнет, закроется, превратившись в безвольный овощ. Она — последняя из Великой семьи, ей полагается быть храброй, в её жилах течёт древняя кровь первых ведьм, но сейчас, в этой злачной подворотне она ощущает себя непростительно слабой, она ощущает себя фактически уже мёртвой. Вампирским обедом.

— Какая встреча, милая.

Белобрысый вампир возникает перед ней так неожиданно, буквально из ниоткуда, и Джесси, отшатнувшись, теряет равновесие. Она падает на асфальт, больно ударившись щиколоткой. До крови. Вампир, по всей видимости, ощущает желанный для себя запах, вбирает носом воздух, и по лицу его разливается смесь желания и блаженства.

Рядом с ним появляются ещё трое: лысый с татуировкой, уже знакомая вампирша и её подруга, с коротким ежиком волос и пирсингом в бровях, носу и губах. Глаза всех четверых хищно сверкают во тьме ночи расплавленным золотом.

Не прими Джесси свои таблетки, она бы наверняка услышала их мысли, в которых они уже сейчас рисуют самые изощренные картины её убийства. Если бы, конечно, они допустили её в свои головы. Почему-то Джесси кажется, что допустили бы, хищники любят вызывать у жертвы страх.

— Сладкая кровь, — пропевает светловолосый вампир, присаживаясь рядом с Джесси на корточки. Она отползает насколько может, но в итоге наталкивается на татуированного, который, она может поклясться, только что стоял рядом с остальными. Теперь он за её спиной и, подняв глаза вверх, Джесси различает хищный оскал. Кажется, это один из тех моментов, когда умирают от страха, трепещущее в груди сердце готово вот-вот разорваться.

Последняя из Великой семьи не должна умереть так…

— Малекит, ты слышал — она — потомок Маарет, — тянет вампирша с пирсингом, равнодушно изучая свои ногти. — Наследница Великой семьи, всё такое.

У неё корявый французский, а, судя по бронзовой коже, она арабка. В Таламаске наверняка есть упоминания обо всех четверых, но даже если бы Джесси в своё время изучила их, вряд ли сейчас ей бы это помогло. Может хоть упоминание о Великой семье сделает своё дело?

— Потомок Маарет, вот как…— ледяные пальцы подцепляют подбородок Джесси и приподнимают её лицо. — Похожа, да. Сказал бы, что это меняет дело, вот только мне плевать на Маарет и на Великую семью, понимаешь? — вампир передёргивает плечами. — Плевать.

Её обступают. Все четверо. Налетают, как стая голодных акул, хватают за руки, обнажают клыки. Джесси кричит, хотя крик не поможет. Она кричит и жмурится, чтобы не видеть. Смерть в её представлении должна выглядеть не так. Последний миг должен настигнуть её не в зловонном переулке, не в дурацком наряде и не так рано.

«Держись подальше от тьмы. Это твой долг. Последняя из рода».

Её отпускают, прекращают тянуть во все стороны. Желанная свобода приходит напару со звенящей тишиной. Джесси открывает глаза: подворотня пуста. Смерть, которую она так боялась принять, передумала её забирать. Джесси делает короткие рваные вдохи, опершись ладонями об асфальт, и слёзы облегчения и страха текут по её лицу горячими струйками.

«Бу».

Знакомый голос звучит из-за спины, и Джесси, чуть повернув голову, различает стройные ноги, обутые в высокие сапоги. Два шага вперёд, и к ней протягивается рука. Белая даже в фонарном свете, с тонкими пальцами, один из которых венчает перстень-коготь.

Ещё даже не подняв головы, Джесси знает, что это Лестат. Его появление прогнало других вампиров, он спас её.

Ощущение слабости проходит, и, шмыгнув носом, Джесси приводит дыхание в порядок. Она вкладывает свою ладонь в его и поднимается, тотчас оказываясь в ледяных объятьях. Кажется, это она прильнула к нему, но Лестат не отстраняется, даёт ей успокоиться, всё ещё сжимая её пальцы в своих. Высокий, выше чем она запомнила, он становится её личным щитом против всех тревог и зла.

— Скажи на милость, ты так сильно хочешь умереть? — спрашивает он, когда последние слёзы высыхают на её щеках.

Голос его недовольный, тон наставнический, прямо как у Дэвида.

— Надо ж было додуматься, заявиться ночью в это место. Ты не могла просто написать? Да в конце концов, пришла бы ко мне домой!

Разумеется, он прав. Джесси могла написать, позвать, и Лестат может даже пришёл бы на этот зов. Она могла приехать и к нему домой, попросить Пьера пропустить её внутрь. Могла бы, если бы в состоянии шока хоть что-то соображала.

— Я не могла ждать до утра, — отвечает она, отстраняясь. — И надеяться на то, что ты ответишь на сообщение, тоже не могла. Она убила человека, понимаешь? Она хотела убить меня…

Лестат выглядит обескураженным. Он совершенно точно не понимает, о чем речь, потому Джесси добавляет:

— Клодия. Ей не понравилось, что я читала дневник. Она пришла ко мне и пригрозила, что убьёт. Она преследовала меня все дни и убила Грега, он тоже читал. Я опять на седативных и снова травлюсь чёртовыми дешёвыми сигаретами. И я не могу так больше, понимаешь? Я схожу с ума, и не знаю, что мне делать…

Лестат внимательно слушает, нахмурив брови, а в глазах его полыхает пламя. Наконец он отстраняется, отходит в сторону.

— Мстительная сука, — выплёвывает, сделав несколько резких шагов от стены к стене. — И после смерти продолжаешь выводить меня из себя, да?!

Он кричит в пустоту, но Джесси кажется, что Клодия слышит его. Ощущение её присутствия слабеет, тени словно отступают на шаг назад.

— Если ты не уберешься прочь, я найду Луи, клянусь, и отдам ему дневник! Тебе ясно, Клодия?! Я уничтожу все светлые воспоминания о тебе, не останется никого, кто бы любил память о тебе!

Джесси молча наблюдает за ним, сильнее кутаясь в пальто, и понимает, что тактика Лестата работает. Дышать становится легче, и это не самовнушение. Клодия действительно боится разоблачения.

— Только посмей навредить Джессике, — рычит Лестат, сцепив зубы. — Я уничтожу тебя.

То, как он защищает её, Джесси импонирует. Ни один человек не защищал её так, как этот вампир. Для него Великая семья не пустой звук, Джесси повезло.

Наконец, решив что слов достаточно, Лестат возвращается к ней. Он больше не охвачен яростью, дыхание выравнивается, движения снова становятся медленными и плавными.

— Ты могла написать, — повторяет он тихо. — Я бы ответил.

Дрожь не унимается, но от его слов становится чуть легче. Джесси делает глубокий вдох и кивает.

— Спасибо. — Она поднимает глаза и встречается с ним взглядом. В позолоченных зрачках она видит мягкость, дружелюбие. — Почему тебе не всё равно? Ты знаком с моей тётей?

Лестат пожимает плечами.

— Кажется, мы пересекались прежде. А может и нет. Разве упомнишь?

В дневнике упоминаний о тёте Маарет нет, но это вовсе не означает, что они не встречались. Говорил бы когда Лестат не столь неопределённо, можно было бы составить общую картину, а так остается лишь додумывать самостоятельно, кто же перед ней: добрый ангел или расчётливый демон. Джесси кажется, что истина где-то посередине.

Позади скрипят двери, Лестат хмурится. Его рука собственническим жестом обхватывает её запястье, Джесси оглядывается. На неё направлено сразу с десяток плотоядных взглядов. Хищники, зверьё.

— Пошли, — Лестат решительным жестом тянет Джесси прочь из переулка, а она всё бросает взгляды за спину. За ними не идут, но внимательно следят. Разочарованные. Неудовлетворённые.

— Вокруг так много вампиров… — выдыхает Джесси, послушно следуя за своим защитником через оживлённую улицу, к парку. — Почему же ты продолжаешь твердить об одиночестве?

Они скрываются под сенью деревьев. Достаточно близко к дороге, но далеко от посторонних взглядов. Здесь Лестат останавливается и разворачивает Джесси к себе лицом, одаривает уставшим взглядом, несколько пренебрежительным и надменным.

— Сколько людей на Земле? — спрашивает он.

— С утра было семь миллиардов. — Джесси не совсем понимает, к чему он клонит, а потому её голос выходит напряженным и колючим.

— И всё равно ты пришла ко мне.

Она кивает.

— Я пришла, потому что только ты мог понять. Только ты мог помочь.

Недобрая усмешка трогает его губы, обнажая аккуратные клычки.

— Имея в запасе семь миллиардов соплеменников, ты обратилась к вампиру. Только я мог понять и помочь? Один из семи миллиардов? Так?

Джесси наконец улавливает суть, и её вопрос получает свой ответ.

— Ты зовёшь в своих песнях не их… Ты ждёшь определенных, верно? Тех, из дневника. Луи, Мариуса, Армана…

Лицо Лестата искажает гримаса боли, но тотчас её сменяет холодная отстраненность.

— Ты слишком много знаешь, — бросает он с явной неприязнью и делает взмах рукой, предлагая ей уйти. — Я утомился. А мне, между прочим, ещё нужно разжиться обедом. Клодия не побеспокоит тебя, так что лови такси и езжай домой. И держись света.

— А если я не хочу? — Джесси и сама не знает, откуда в её голосе столько отваги. Она слишком долго искала Лестата, чтобы так просто отпустить его. — Ты говорил, что я должна сама выбирать свой путь. Я хочу выбрать. Хочу узнать тебя ближе. Прошу.

Глаза Лестата вспыхивают в темноте жёлтыми огнями.

— Ты не знаешь, чего хочешь. Ты не знаешь, о чем просишь.

Он берёт её за руку, приближая своё лицо к её, обдавая своим холодом, но вызывая необъяснимое волнение. Скорее, приятное, чем нет.

— Ты зашла слишком далеко, Джесс. Дальше только смерть.

Большой палец её руки прошивает болью, Джесси понимает, что это перстень вспорол кожу, но ей не страшно. Не так страшно, как было с вампирами в переулке, не так страшно, как в библиотеке с Клодией.

— Вампиры — не красивая сказка, Джесси Ривз. Романтический образ — только обложка. Истинная наша суть — это боль и смерть. Такое не для тебя.

Лестат подносит её ладонь к своему лицу и аккуратным поцелуем убирает кровь с её пальца.

— Только кровь, боль и смерть.

Он выпускает ее руку и отступает на шаг, собираясь уходить.

Лестат сделал больше, чем Джесси могла надеяться, а теперь уходит — всё правильно. Вот только ей хочется ещё поговорить, ещё узнать. Первая встреча за пять лет не должна закончиться так.

— Постой, — в её голосе мольба, но Лестат не оборачивается, лишь качает головой.

— Езжай домой, Джесс.

Он всё дальше, и Джесси понимает, что у неё есть последний шанс. Последняя фраза перед тем, как он исчезнет. Это должно быть что-то, что точно его вернёт.

— Постой, Убийца волков.

Её слова хлещут плетью. Лестат вздрагивает, как от удара. Этим прозвищем его звала мать после героического спасения Оверни. Если что и вернёт его, то только это.

Действует: Лестат оборачивается, в налитых кровью глазах можно прочесть бесконечную ярость — Джесси явно пересекла границы дозволенного.

— Никогда, — шипит он, раздувая ноздри, уродуя красивое лицо жуткой гримасой.

Он перемещается к ней в мгновение ока, с силой обхватывает запястье.

— Никогда не заставляй меня жалеть, что отдал тебе дневник.

В его глазах кровь и огонь, а ледяное прикосновение непривычно жёсткое, сулящее опасность и смерть. Ни тени того Лестата, который утешал её, сжимая в объятиях.

— Не заставляй меня жалеть, что ты всё ещё жива. Поняла? Поняла?!

И прежде чем Джесси успевает побороть ком в горле и выдавить из себя хоть что-то, он исчезает, оставляя её одну в тёмном парке, ловящую ртом воздух и захлёбывающуюся от слёз.

Пачка сигарет остаётся на скамье, в парижском парке, Джесси совершает ряд механических действий: такси, Лондон, дом. Домом это место назвать сложно. Квартира в Сити, с видом на сотни офисов, наводнённые машинами дороги и колесо обозрения вдалеке, чужая и холодная. Джесси здесь всего неделю, а если взять в расчёт то, что за четыре последних дня она была здесь только один раз пробегом, а до того исключительно ночевала, ни о какой привязанности к этому месту и речи быть не может. Единственное привычное здесь: кожанка на спинке стула, в которую Джесси ныряет, даже не сняв обуви. С расцарапанной щиколоткой она разобралась ещё в поезде: промыла водой и заклеила пластырем — что могла в данной ситуации. Снимать пластырь и обрабатывать антисептиком царапины сейчас нет никакого желания.

Пережитый день хочется переосмыслить, слишком много чего произошло, слишком многое изменилось.

Мир тьмы едва не поглотил её. Обычный дневник чуть не свёл её в могилу. Безопасность — лишь иллюзия. Даже продолжая просто сидеть в конторке, закопавшись в записи, она не может быть уверена наверняка. Никакие предостережения Лестата и тёти Маарет не помогут, прислушивайся Джесси к ним хоть трижды, если в дело вступит его величество случай.

Да и отказаться от своих наблюдений она не может. Слишком уж личный характер они приобрели. Невыносимый дерзкий Лестат стал кем-то большим, чем просто объектом исследований, с присвоенным ему архивным номером. В какой-то момент чудовище, которое упивается своей чудовищностью, открылось как человек с глубокой душевной организацией. Конечно, дневник многое приукрасил, расширил масштабы его личных трагедий, но этой ночью, заглянув в глаза монстра, Джесси нашла лишь юношу с опытом старика, одинокого и всеми оставленного. И пусть он пытался напугать её, но он бы не причинил ей вреда, Джесси в этом почти уверена.

«Прости», — пишет она, имея в виду своё упоминание о Габриэль, но Лестат не отвечает. Общается с фанатами, но не с ней.

В инстаграме новое фото: скрипка на красном бархате. Блестящая, новенькая, с волчьей пастью на грифе. И подпись:

«Я помню, хоть мечтал забыть,

И смех, и шелест океана.

Не затянуть былые раны.

Есть то, чего не искупить…»

Джесси понимает, о чём эти слова, она помнит, что это за скрипка. И через двести лет она как новая. Лестат хранит её: напоминание о своей ошибке, о первом, совершённом лично им убийстве. Он ни на миг не забывает, что внутри живёт монстр, и он напоминает об этом, в первую очередь ей. Он не хотел убивать ту девушку, но допустил ошибку. Значит ли это, что его сегодняшние попытки прогнать её — это лишь желание защитить? А может, ей просто хочется видеть в этом смысл? Слишком самонадеянно.

Впервые Джесси решается написать прямо в комментариях к фотографии. Ей важно понимать, что за игру ведёт Лестат де Лионкур, и имеет ли она к этой игре хоть какое-то отношение.

«Это ведь та самая, я права? Почему-то я знала, что ты хранишь её…»

Её вопрос утопает в сотнях фанатских писков, но Лестат замечает его и отвечает:

«Тогда ты знаешь, что из этого не выйдет ничего хорошего».

Джесси долго смотрит на эти слова, и они звучат в её голове голосом Лестата. Сомнений не остаётся: эта фотография и эти строки предназначены ей. Что-то произошло между ними в том парке. Что-то неправильное. Наука, которая двигала Джесси пять лет, уступила перед личным интересом. Чудовище неожиданно оказалось не таким и чудовищем. На контрасте с остальными вампирами?

Джесси ощущает лёгкую злость. Она чувствует себя обманутой и бесконечно глупой. Сумасшествие, постигшее миллионы поклонников, добралось и до неё? Она помнит все строки дневника, где Лестат описывал убийства; она помнит кровь на его губах во время пресс-конференции, но она также помнит неподдельную боль в его глазах, когда напомнила ему о матери. Лестат уязвимый, действительно одинокий и более живой и настоящий, чем все, кого она когда-либо знала. И да, это сумасшествие, но Джесси хочется помочь ему. Чем больше он твердит «уйди», тем больше ей хочется остаться.

Да, опасно. Пожалуй, даже слишком. Но что мешает вампирам, коих, как выяснилось, сотни, однажды сделать её своей жертвой? Ведь её причастность к Великой семье не гарантирует безопасности, как оказалось. А если она и сейчас не совсем в безопасности?

Как подтверждение этим мыслям, в то же миг на смартфоне вспыхивает сообщение от тёти Маарет:

«Моя дорогая, ты хоть представляешь, что натворила? Весь тёмный мир обратил на тебя своё внимание. Представь себе, какую бучу подняло твоё появление в «Руках Адмирала», что даже до меня дошли слухи об этом?! Каждый уважающий себя вампир посчитал твоё появление вызовом, теперь за тобой начнут охоту. Тьма, от которой я уберегала тебя, пришла за тобой. Единственный шанс спастись: приехать ко мне. Ты знаешь, что я не хотела для тебя подобной жизни, но у тебя не осталось вариантов. Я пошлю за тобой своего друга, он поможет тебе беспрепятственно добраться до меня. И прошу, милая, не противься этому. И не ищи больше встреч с этим мальчиком, Лестатом. Он навлек на себя не меньший гнев, восстав против остальных, рядом с ним опаснее всего. Я надеюсь на твоё благоразумие, моя дорогая. Жду скорой встречи, любящая тебя, Маарет».

С каждым прочитанным словом комната начинает казаться всё холоднее. Словно сжимается вокруг Джесси, объяв её мрачными тенями. Металлический запах крови и смерти стягивает внутренности в тугой узел, к горлу подступает противная тошнота, а руки, вцепившиеся в телефон, начинают дрожать.

Все жуткие предположения кажутся ничем перед лицом реальной опасности. За ней придут, лишь вопрос времени — нужно бежать, тётя Маарет права.

Но Джесси не может. Хватается за плотную кожу старой куртки и понимает, что бежать неправильно. Лестат, защитив её, разозлил других вампиров. Он совсем один против них. Знает ли он об этом? Знает, что приговорён?

Предупредить его — её долг.

«Тебя хотят убить. Не вздумай игнорировать моё сообщение!» — пишет она, нервно поглядывая в окно. За ней ещё не пришли, но в любой момент могут, а будет ли это посланник тёти Маарет или враг — уж как повезёт.

«Пусть попробуют», — присылает Лестат равнодушный ответ. Для него всё это игра? А может, он хочет, чтобы это случилось? Хочет, чтобы его бессмертная одинокая жизнь подошла к концу?

«Меня хотят убить», — предпринимает Джесси новую попытку. Может, Лестату всё же есть дело до неё?

Видимо, нет.

«Твоя тётя не даст тебя в обиду», — отвечает он. — «Упрости ей жизнь, не совершай глупостей».

Джесси бьёт озноб: смесь страха и возмущения. На что она надеялась? Что Лестат действительно беспокоится о ней? Наивная дура!

Складывая вещи в большую дорожную сумку, Джесси не прекращает вздрагивать — от гнева, в первую очередь. Она даже решает оставить куртку Лестата здесь, забыть о ней, как о чём-то незначительном, но в итоге всё же пихает её к прочим вещам, с раздражением задёргивает молнию.

Вся её жизнь, в которой она так и не нашла постоянного пристанища, умещается в одну сумку, Клодия была права — это не жизнь. Джесси никогда не жила как следует, а теперь, может, никогда и не будет.

Такси подъезжает к дому уже через три минуты. Джесси готова: ждёт на пороге, крепко сжимая ручки сумки побелевшими пальцами. Ладони и спина — потные от нервов, и холодная струйка щекотно течёт вдоль позвоночника к пояснице. Джесси прибивает её, стукнув рукой по спине.

— Джессика Ривз? — спрашивает водитель, тощий долговязый вампир с проседью в волосах. — Скорее, дитя, времени нет.

Джесси кивает и ныряет в салон автомобиля, нагретый для комфортного человеческого пребывания. Для неё озаботились? Либо же добыли авто, убив человеческого таксиста? Даже вампиры тёти — всего лишь вампиры, которые убивают, если нужно, для которых пара лишних смертей — лишь побочный ущерб. Впрочем, в этом они похожи на многих известных Джесси людей.

Автомобиль срывается с места, оставляя позади тоскливое подобие нормальной жизни. Последняя из Великой семьи меняет одну клетку на другую. Из монотонности библиотечной бытности Джесси отправляет под строгий вампирский надзор. Она никогда не станет свободна, никогда не сможет следовать собственным желаниям. Одна ошибка разрушила всё.

От понимания безысходности, Джесси всхлипывает и прячет лицо в ладонях. Она навсегда останется заложницей обстоятельств, заложницей своего имени. Она будет более одинокой, чем Лестат, и, вероятно, тоже начнёт вести дневники в надежде, что кто-то однажды прочтет их и посочувствует ей.

Джесси откидывается на спинку сидения и представляет себе, какими могли бы быть её записи.

«Я покидала своё последнее пристанище, понимая, что больше никогда сюда не вернусь. Никогда больше не переступлю порог библиотеки, не заведу нормальный разговор с нормальным человеком. Это был день моей смерти. Да, сердце моё билось, а горячая кровь бежала по венам, но та часть меня, которая давала хоть какую-то иллюзию жизни, навсегда исчезала под монотонный бег колёс по асфальту.

Вампир-шофер бросал на меня хмурые взгляды, наверняка заглянув в мои мысли. Кого он увидел там? Глупую девочку, которая тосковала по глупой жизни, ещё толком не успев с ней распрощаться?

Да, я не жила такой жизнью, по которой стоило бы скучать, но я жила жизнью, в которой хотя бы был выбор. Выбор, приведший меня к полному поражению».

Джесси, бесспорно, могла бы продолжать писать свой эфемерный дневник, но с мысли её сбивает то, что такси неожиданно сворачивает с освещённой ночной трассы в подозрительного вида переулок, от которого издалека несёт опасностью и смертью.

— Куда мы едем? — напряженно спрашивает она, провожая взглядом очередной мусорный бак, за которым, как ей кажется, шевелятся тени.

— К Маарет, конечно же, — бросает бессмертный, одарив Джесси мягкой улыбкой. — Скоро будем на месте.

Его заверения, однако, совершенно не успокаивают бешено колотящееся сердце. Что-то не так. Неуловимо неправильно. Тон ли водителя, взгляд его красноватых по контуру глаз, либо же тот путь, который они выбрали для проезда. Не самый безопасный путь, когда все вампиры Парижа ведут за ней охоту.

Джесси вытаскивает смартфон, намереваясь написать тёте Маарет сообщение, но в ту же секунду телефон оказывается выбит из её рук быстрым ударом вампирской ладони. На коже, задетой острыми ногтями, выступают капли крови.

— Сиди спокойно, девочка, — шипит вампир, переводя взгляд на дорогу. Секунду спустя он снова кажется невозмутимым и расслабленным, Джесси же более не сомневается: это вовсе не посланник тёти Маарет.

Тени за окном становятся всё гуще, словно автомобиль обступают со всех сторон тёмные фигуры. Давящее ощущение опасности нависает над самой головой.

Сумасшедшая ночь никак не желает заканчиваться, а лапы Смерти всё ближе подтягивают свои крючковатые пальцы.

Джесси рвёт дверцу, хоть и видит: двери заблокированы.

— Откройте! — всё равно что кричать в пустоту. Вампир даже не смотрит в её сторону.

Джесси пробует окно, но стекло не опускается. Да и, если тени снаружи — не просто тени, открывать окно — не лучшая из идей.

— Я не хотела никого разозлить, — скулит Джесси, забиваясь в угол. Тут же отскакивает, потому что по стеклу с другой стороны скользит ладонь. — Я просто искала Лестата. Я не желала никому навредить.

Вампир хмыкает, чуть снижая скорость. Джесси не питает ложных надежд: её не собираются отпускать, разве что — отдать в лапы мертвецов.

Заблокированные двери, которые ещё секунду назад хотелось вырвать голыми руками, теперь Джесси предпочла бы залить толстым слоем бетона. Хотя это всё равно не спасёт от бессмертного внутри салона.

Отчаяние бросает на крайности. Поняв, что уговоры не помогут, Джесси пробует подкуп.

— Моя тётя наградит вас, если поможете мне добраться до неё невредимой. Она одна из древних, может даже дать вам своей крови, чтобы вы получили облачный дар.

Вампир лишь усмехается. Способность летать, очевидно, прельщает его не так сильно, как предвкушение её мучительной смерти.

Джесси крепче обнимает себя руками. Машина медленно тормозит, и ладони на стёклах возникают уже с двух сторон. Обладатели рук, одетые в чёрное, всё ещё остаются просто тенями, но теперь у этих теней есть глаза. От золотистых до кроваво-красных. В голове возникают слова из молитвы, и вампир, очевидно проникнув в её голову, заходится смехом. Желудок сжимает спазмами, и Джесси ощущает подступающую к горлу тошноту. Чувство, не покидающее её весь последний час, становится просто невыносимым. Вампир смеётся, и те, с улицы, смеются тоже.

«Великая семья…» — наконец доносится снаружи.

Джесси узнаёт голос Малекита. Они встречались чуть более четырёх часов назад, и до последнего теплилась надежда, что та их встреча будет первой и последней.

«Единственная живая представительница рода. Надежда семьи. Живая, рождённая от мёртвой…»

Малекит оказывается в поле зрения. Капюшон его плаща откинут за спину, и белое лицо, обрамленное светлыми волосами, остаётся единственной светлой точкой на тёмной улице. Джесси видит его в контурах своего отражения. Опасного, мстительного, хищного.

Свет в салоне гаснет, и Джесси вскрикивает. Не от объявшей её тьмы, а от того, что, не скрытые отражением, фигуры в переулке приобретают чёткие контуры. Десятка два, не меньше.

Смерть, которой Джесси чудом удалось избежать несколько часов назад, пришла за ней.

Знает ли тётя Маарет, что её посланника опередили? А может, его вовсе отправили на тот свет?

— Ты наша, Джессика. До последнего удара своего маленького уязвимого сердечка… — Малекит явно упивается своей властью и тем страхом, который напускает своими спокойными тихими словами. — Ты станешь нашим лучшим трофеем. Пожалуй, мы даже отправим сувениры твоей тётушке и защитничку. Как считаешь, твоя голова обрадует его?

Ладони Малекита ударяют по стеклу, Джесси снова вскрикивает и отшатывается в дальний угол. Над её головой скребут по стеклу острые когти, но они пугают не так сильно, как два красных глаза, заглядывающих в самую душу.

Вампир-шофер отщелкивает дверные замки, тотчас двери распахиваются с обеих сторон, цепкие руки хватают Джесси за плечи, впиваясь в ткань пальто так, что то прорывается. Острые когти царапают кожу в тот миг, когда Джесси вытаскивают из салона. Пять или шесть бессмертных обступает её со всех сторон. Из царапины на левом плече сочится кровь, Джесси ощущает, как напитывается джемпер, неприятно прилипая к телу. Малекит на это удовлетворённо втягивает носом воздух.

— Запах смерти и страха — ничего более вкусного не может быть. Я вырву сердце из твоей груди и выпью его жизненные соки. — Он медленно обходит машину и становится перед Джесси.

Холод и опасность обдают её лицо, отчего ноги подкашиваются, а сердце колотит с удвоенной силой.

— Я романтик, не находишь?

«Вздумал отбирать мой хлеб?»

В звуки привычного голоса Джесси сперва не верит. Он — тот, кто сказал, что о ней прекрасно позаботятся и без него, теперь здесь: стоит на крыше двухэтажного здания, склада, по всей видимости, и, расправив плечи, с насмешкой смотрит на вампиров внизу. Все они, судя по всему, слишком молоды, чтобы обладать облачным даром, а Лестат, хоть моложе многих здесь, всё же вкусил кровь самой Акаши, так что превосходит присутствующих не только в способностях, но и в силе. Он не раз упоминал об этом в своих записях, и у Джесси нет повода не доверять его словам.

Вампиры шипят, вскинув вверх головы, Лестат же с грацией пантеры в один скачок меняет положение на сидячее, устраивается на краю крыши, свесив вниз длинные ноги. Дразня, раздражая, подобно наживке, мельтешащей перед рыбой.

— Романтик и разбиватель сердец… — продолжает он скучающим тоном. — Я, видишь ли, работал над образом почти четыре года, а ты за один вечер вздумал перетянуть все лавры на себя?

Он касается ступнями стены и, не отрывая сапог от кирпичей, выпрямляется в полный рост. Зависает параллельно земле, так легко и естественно, словно стоит на твёрдой поверхности, и лишь волосы, упавшие от затылка к лицу, выдают неправильность этого положения.

Лестат смотрит в глаза Малекита, сверкая золотистой радужкой, и театрально хмурится.

— Кажется, несколько часов назад я объяснил, что эта девчонка не должна пострадать. Я — один из вас, и я вовсе не ваш враг. Смерть Джессики не даст вам ничего, кроме мимолётного чувства удовлетворённости. Вы даже насытиться не сможете, так как вас много, а она — хрупкая и миниатюрная. Но что вы сможете — навлечь гнев Древних. Маарет, Маэл, Пандора, Хайман. Вы ещё помните, кто они такие? Они — те, кто создал вас. Убить вас для них не составит труда. Стоит вам только тронуть эту девочку — можете считать себя трупами. Этого вы хотите?

Вампиры молчат, но по их лицам видно: они обдумывают риски. Имена, названные Лестатом, принадлежат древнейшим из всех, кто, судя по записям Таламаски, всё ещё жив. Дети Тысячелетия, Первое Поколение из созданных Бессмертных, все они обладают облачным даром, а Хайман ещё и огненным: способностью сжигать врагов одной лишь силой мысли. Конечно же, едва ли среди собравшихся есть добровольцы, готовые принять подобную кару.

Лестат ходит по стене, не опускаясь при этом слишком низко, но и поддерживая иллюзию доступности. Вопреки этому, ни один из вампиров не пытается его достать. Даже Малекит, самый активный спикер этого вечера, лишь молча буравит соперника своими красными глазами, сжав ладони в кулаки.

— Я бы на вашем месте уже ушёл, — подсказывает Лестат тихо. — В этом Саду Зла ещё достаточно живых, чья кровь сладка, а смерть не наказуема.

Джесси не видит, чтобы кто-то уходил, но вампиров вокруг определённо становится меньше. Десятеро, пятеро, трое. Наконец, в переулке остаётся только Малекит. Бросив на Джесси полный ненависти взгляд, он презрительно кривит губы и медленно шагает прочь.

Адреналин, поддерживающий Джесси всё это время, сходит на нет, ноги подкашиваются, и она оседает на брусчатку, лишённая всякой энергии. Такое чувство, будто из неё высосали жизнь, но всё как раз наоборот. Лестат снова спас её, второй раз за вечер.

— Тебе так нравится играть «деву в беде»? — спрашивает он, спрыгивая на землю и приземляясь точно возле неё. — Давай руку.

Джесси не до конца осознает, чего он от неё хочет, но всё же протягивает руку, однако вместо того, чтобы помочь ей подняться, Лестат внимательно осматривает следы от царапин.

— Они не кусали тебя? Я должен знать.

Его тон деловой, и ни один мускул его идеального лица не напряжен, но глаза, продолжающие отсвечивать золотым, выдают его беспокойство.

На его вопрос Джесси лишь отрицательно качает головой, Лестат кивает, золото его глаз гаснет.

— Хорошо.

И не успевает Джесси ничего сообразить, как он легонько прикусывает её кожу под большим пальцем. Едва ощутимо, до первых капель крови. Вытирает платком кровавые точки и не убирает шёлковую ткань до тех пор, пока не перестаёт кровить.

— Что ты сделал? — голос Джесси хрипит, сама же она дрожит, так что Лестат, опустившись к ней, подхватывает её на руки и переносит в тёплый салон.

— Ты должна отдохнуть, — говорит он вместо ответа. — Я отвезу тебя к Маарет, поспи.

Джесси хочет поспорить, но сил на это нет. Она слишком много волновалась за последнее время, потому сон к ней приходит быстрее, чем она надеется. Впрочем, она даже не пытается сопротивляться.

Последнее, что она слышит — шум мотора и толчок срывающейся с места машины.

«Поразительное сходство». «Они ничего ей не сделали?» «Где Айзек?» «Обезглавлен и сожжён». «Я должна была лично отправиться за ней».

Голоса врываются в сознание, размытые, не имеющие ни тембра, ни интонации. Женские ли, мужские — всё смешивается в один общий хор, из которого на границе сна сложно выцепить что-то на самом деле понятное или хоть отдалённо знакомое.

«И всё равно мне тревожно». — Первая осознанная фраза, произнесённая женщиной. Джесси приоткрывает веки, впуская под них тусклый свет далёкого фонаря. Сложно сразу сообразить, где она, потому как последние воспоминания — тёмная улица и опасность. Страха больше нет, но смятение возвращает некоторую нервозность.

«Она просыпается!»

В этот раз голос мужской, низкий, возбуждённый.

Джесси касается ладонями мягкой кожи. Салон машины, конечно же! Воспоминания возвращаются: ещё не совсем связные, но более чёткие, чем прежде. Речь Лестата, направленная на устрашение прочих бессмертных, долгая поездка в такси. Джесси просыпалась два или три раза за весь путь, упиралась взглядом в тёмные поля и ныряла во тьму снова. Так было легче, так было не страшно. И теперь она на месте, в пригородном доме, где обитают самые первые, самые древние. Как учёную, мысль увидеть их будоражит, но как члена семьи, встреча с давно утраченными родственниками пугает. Возникает желание прикинуться спящей ещё на часок-другой. Только её учащённое сердцебиение уже оповестило бессмертных о её пробуждении, не говоря уже о том, что наверняка они прочли её мысли.

«Ну же, вылезай, трусиха».

Надменный голос без сомнения принадлежит Лестату, только он разговаривает с ней подобным тоном. Беззлобно, но не пытаясь щадить её нежные чувства.

Джесси широко распахивает глаза, понимая, что вариантов у неё просто нет, и тотчас вздрагивает. На переднем сидении, наклонившись к ней насколько это возможно, сидит молодая женщина, бледная, как прочие вампиры, но необъяснимо тёплая. В фонарном свете её волосы отливают цветом осенней листвы, а большие зелёные глаза подёрнуты мягким коричневым светом. Джесси видит вампиршу впервые, но внутреннее чутьё кричит: перед ней Маарет.

Этой встречи не должно было произойти. Всю свою жизнь Джесси жила с мыслью, что тётя её любит, но встретиться не может. Ещё подростком она привыкла к такому порядку вещей, не смея и мечтать однажды предстать перед тётей Маарет. И вот сейчас, когда та настолько близко, что можно коснуться, Джесси не понимает, что чувствует. Радость, смятение, обиду или страх.

— Это нормально, дитя, — успокаивающе мурлычет тётя, протягивая к Джесси тонкую бледную ладонь. — Всё образуется, не волнуйся. Я не тороплю.

Она выскальзывает из машины прежде, чем Джесси принимает сидячее положение, присоединяется к своим бессмертным друзьям, ожидающим снаружи. Царственным, благородным, могущественным. Аура силы и мудрости исходит от каждого из Древних, сливаясь в мощный клубок непобедимости и бесконечности.

Джесси садится ровнее, чтобы лучше рассмотреть всех их. Сперва взгляд падает на утонченную Пандору, астеничного типа молодую женщину со слегка вьющимися тёмными волосами, зачесанными назад и увенчанными обручем с драгоценными камнями по ободку. Лицо разглядеть сложно, фонарь светит Пандоре в спину, оставляя черты римлянки в тени. Только глаза полыхают тлеющими углями, пока та разглядывает Джесси, подперев подбородок тонкой кистью.

Маэл и Хайман стоят по левую руку от Пандоры. Сказать, кто из них кто, пока сложно. Оба в годах, седые волосы торчат паклей во все стороны, тела покрывают странного вида балахоны. Похоже, несмотря на то, что мир вокруг изменился, оба древних вампира застряли на границе вечности. Тот, что повыше, берёт Маарет за руку. Очевидно, это Хайман, предок Джесси, с которым тётя в бытность простой ведьмой зачала дитя.

Джесси могла бы ещё долго разглядывать всех их, как они — её, но Лестат, сидящий на водительском сидении, напоминает о своём существовании.

— Ты долго спала. — Он опускает руку на спинку кресла и окидывает Джесси скептическим взглядом. — Они точно не кусали тебя?

Джесси переводит взгляд на правую ладонь, где под большим пальцем виднеются две крохотные ранки.

— Нет, только ты, — говорит она с сомнением, на что тётя Маарет тихо ахает, а Лестат несколько напряженно смотрит в сторону Детей Тысячелетия.

— Ладно, хорошо, — кивает наконец он. — Просто я забыл, насколько смертные бывают сонливы. Я-то уже успел слетать в Париж и обратно. Привёз тебе компанию.

Под «компанией» можно понимать кого угодно, но Джесси представляет себе одно единственное лицо. Выдаёт желаемое за действительное, либо рационально прикидывает, что вариантов не так уж много?

— Пьера?

Она бросает взгляд на улицу, за спины бессмертных, находя очертания стоящего вдалеке роскошного особняка. Вот, значит, как живут древнейшие — богатство и аристократизм?

Первое Поколение сплошь из Египта и Рима, только Маэл — кельтский друид, особняк же выдержан в современном стиле, не слишком вычурный, оснащённый новейшими системами подсветки и полива. Мальчику, если Лестат привёз его сюда, будет комфортно и привычно.

— Пьера, гроб матери — всего понемногу, — подтверждает Лестат. — Меня же, как ты сама сказала, хотят убить. Хотя, кажется, пока что эта идея у моей парижской братии не слишком навязчива. Но когда они попытаются это сделать, я хотя бы буду спокоен, что никто не станет мешаться под ногами.

Внешняя бравада не способна обмануть: Лестат перевёз в безопасное место всех, кто хоть немного ему важен, вовсе не потому, что Пьер или тем более спящая мать могут чем-то помешать, а потому что, хочет он это признавать или нет, он беспокоится за их жизни. Вампиры, пришедшие за возмездием, не моргнув глазом способны убить даже беззащитное невинное дитя. В доме тёти же, Джесси уверена, опасность ребёнку не угрожает.

— Милая, я не тороплю, но скоро рассвет, — напоминает тётя Маарет. — Твоему собеседнику стоило бы укрыться в гробу.

Джесси и Лестат, словно очнувшись, одновременно вскидывают головы в сторону горизонта. Там, у самой кромки земли, небо сереет, предвещая скорый восход.

— Советую тебе задержаться, — говорит Лестат, лаская взглядом небеса. — Рассветы — лучшее, что было в моей жизни. Лови их за нас обоих, Джесс. Пока они тёплые, пока они реальные.

Он тихо выдыхает, хотя Джесси знает точно: дыхание вампиру не нужно. В этом вздохе горечь и тоска, причины которых понятны и без слов. И всё же, Лестат считает своим долгом объяснить.

— Ни один солнечный луч, будь он на фотографии или на видеозаписи, не сможет согреть. Но, — он оживляется несколько искусственно, — всего каких-то восемь-десять сотен лет, и я смогу выносить солнце в достаточной мере, чтобы позволить себе настоящий рассвет. А ты, Джесс, встречай его сегодня, всегда, пока можешь.

Он не даёт ничего ответить, покидает машину так быстро, что создаётся ощущение, будто он просто исчез по взмаху волшебной палочки. Но Лестат не волшебник, не чёртова фея — он вампир, сверхбыстрый, как все вампиры. Хищник, которого способно убить самое ценное и желанное, что только можно придумать — свет.

— Мы подождём в доме, — говорит Хайман, выпуская руку тёти Маарет из своей. Маэл и Пандора сдержанно кивают Джесси и направляются к особняку: девушка — медленно и грациозно, выпрямив спину в царской осанке, старик — чуть сгорбившись, шаркая ногами по земле. Внешняя немощь — в бессмертном теле всегда полно силы, и если захочет, Маэл без сомнения может стать и быстрым, и ловким.

Хайман уходит последним, улыбнувшись Джесси на прощание. Он — её предок, советник Акаши, первый, созданный царицей вампир после её супруга. Самый древний из всех; его дневники, оцифрованные и переведённые с древних папирусов письмена, Джесси находила в Таламаске. Не её специализация, но не подсмотреть она не могла. Пару страниц, пару жутких страниц, от которых волосы вставали дыбом, и Джесси забывала дышать. Те записи она ещё долгое время мечтала забыть, и пусть слова стёрлись из памяти, но картинки, нарисованные воображением, остались. Египет, захлёбывающийся в крови с подачи царицы Акаши и её супруга, фараона Энкиля, бесконечные жертвы, четвертования, публичные казни и публичные изнасилования. Маарет как раз и стала жертвой последнего. Приказ, отданный Хайману Акашей, который он не смог нарушить. Его папирусы горели раскаянием и сожалением. Это жуткое наказание положило начало Великой семье и стало причиной того, почему Хайман, получив от своей царицы Тёмный дар, поделился им с Маарет. Он желал остановить Акашу и здраво оценил шансы: справиться с ней в одиночку он бы не смог.

Впрочем, Акаша остановила себя сама: пресытившись кровью, она впала в бессмертный сон вслед за Энкилем, оставив сломленных Детей Ночи совсем одних, неправильных, мёртвых в мире живых. Хайман и Маарет, сделавшись единственными вампирами на земле, из случайных любовников превратились в настоящую пару. Поручив заботу о своей дочери живым, они начали исследовать мир, создавая по пути детей мёртвых. Среди этих детей был и Мариус, создатель Лестата, и если в бессмертном мире кровные узы действительно имеют большое значение, тогда Лестат считается внуком Маарет.

— Так и есть, — тётя Маарет занимает переднее сидение и разворачивает лицо на восток, к неясной рассветной полосе. — Они все — мои дети, и для большинства я — всего лишь легенда.

— Если бы не твои сообщения, я бы тоже считала тебя просто легендой, — Джесси садится боком, прижимает колени к груди и опускает на них голову. — Опекуны говорили, что никогда не встречались с тобой лично, только получали денежные переводы. Ты всегда была для меня незримым ангелом-хранителем, красивой сказкой.

— А оказалась демоном, — тётя криво усмехается, встречаясь с Джесси взглядом. — Ты можешь доверять мне, Джессика. Я на самом деле очень тебя люблю.

В глазах Маарет тепло и нежность, сомневаться в искренности слов не приходится.

— Я не боюсь демонов, — отвечает Джесси. — Не всех. Не тебя.

Из-за деревьев медленно выплывает мягкий свет, и лицо древнейшей обращается к нему.

— Я встречаю рассвет впервые за четыре тысячи лет. Как-то всё некогда было… — признаётся Маарет с благоговением и трепетом.

Она выглядит совсем юной, особенности их рода: низкий рост, хрупкое телосложение, большие глаза. Тёте было около двадцати пяти, когда Хайман поделился с ней Тёмным даром, но она выглядит и того моложе. Может, и её бы попросили показать удостоверение, попробуй она купить вино в лавке. Двухтысячный год до нашей эры в графе года рождения удовлетворил бы их требования?

Тётя Маарет прыскает со смеху.

— Трёхтысячный, дитя, — продолжает смеяться она. — Я несколько старее, чем кажется.

Эта её способность читать мысли несколько смущает. Прежде Джесси сама лезла в чужие головы, теперь же она ощущает себя очень уязвимой, обнажённой — не самое приятное чувство.

— Прости, — Маарет кивает собственным мыслям. — Я не подумала, что тебе это может быть неприятно. Просто я мечтала о нашей встрече все двадцать семь лет, и теперь мне очень хочется узнать о тебе побольше. Но я больше не буду, обещаю.

Тётя переводит взгляд на Джесси и протягивает ей ладонь.

— Хочешь, я научу тебя сдерживать мысли? Все бессмертные умеют это, но, как потомок Великой семьи, ты тоже сможешь, я уверена.

Над особняком протягиваются первые тёплые лучи, пожирающие тьму и гасящие последние тусклые звезды. Абсолютную тишину заменяют робкие переклички жаворонков, возвращающие жизнь в застывший мир. Время мёртвых отступает перед прикосновением света, даже воздух становится свежее, дышать легче. Лестату бы понравилось.

Тётя Маарет тихо хмыкает, возвращая Джесси к насущности своего предложения. Научиться оберегать мысли в доме, полном телепатов — очень полезное умение.

Не сводя глаз с небесного полотна, Джесси вкладывает ладонь в руку тёти, ощущая уже привычный лёд под своими пальцами.

— Я рада буду помочь тебе, дитя, — Маарет накрывает её кисть второй ладонью, сжимает пальцы в поддерживающем жесте. — Всю жизнь мне хотелось быть рядом, обучать тебя, дарить тебе ласку и любовь, но мне пришлось оставить тебя, как пять тысяч лет назад пришлось оставить свою дочь и всех её потомков после этого.

Джесси впервые не чувствует обиды. У тёти действительно не было выбора. А теперь выбора нет и у неё. Нужно научиться жить в золотой безопасной клетке и надеяться, что однажды дверца откроется, и мир, бесконечный и прекрасный, сможет принять её вновь.

Тётя Маарет не спешит наставлять, просто сидит рядом и любуется рассветом. При свете наступающего дня радужка её глаз блестит подобно изумрудам, а лимбальное кольцо сверкает золотом. Джесси беззастенчиво изучает каждую чёрточку бессмертного профиля, очень похожего на тот, который она сама видит каждый день, глядя в зеркало. Вот только лицо тёти мраморно-гладкое, лишённое морщин и веснушек, избавленное от любых признаков старения и неизбежной смерти. Совершенное.

Смерть никогда не коснётся этого хрупкого тела, красота не увянет подобно срезанному цветку. Тётя была и тётя будет. Пять тысяч лет. Всегда.

Небо полностью оказывается во власти серого утра, птицы, отпев своё, начинают порхать с ветки на ветку, суета дня отнимает тишину и покой ночи. У особняка гаснут фонари, света и без них уже достаточно.

— Они все идут спать? Или Дети Тысячелетия не спят? — Джесси не знает, зачем спрашивает это. Она не понимает, как будет лучше: если все отправятся спать, и ей не придётся ни с кем говорить, или что все останутся бодрствовать, и ей не будут приходить образы тёмных гробов и жутких подвалов.

— Мы не спим в гробах, — снова читает её мысли тётя Маарет, и тут же добавляет: — Прости.

Джесси кивает, зная, что тётя не нарочно. Она по себе знает, что иногда и усилий не нужно прилагать, чтобы услышать чью-то громкую мысль.

— Мы спим в обычных постелях, лишь задёрнув шторы для удобства. От света болят глаза и от попадания на кожу прямых солнечных лучей мы получаем лёгкие ожоги. Не смертельные, но неприятные. Но если хочешь, к тебе приближаться не будут.

— Нет-нет, всё нормально, — Джесси нервно одёргивает полы пальто свободной рукой. — Они — твоя семья. Значит, и моя, ведь так?

Тётя тепло улыбается, переводя на неё взгляд.

— Ты можешь в этом не сомневаться. Для всех в этом доме ты родная. Здесь тебя не обидят. Здесь никогда не упрекнут и не станут неволить. И ты можешь быть уверена, что любой из нас жизнь положит за тебя, если потребуется.

Джесси сглатывает. А если потребуется? Если другие вампиры придут сюда за ней?

— Они нам не помеха, поверь. Нет ни одного вампира, с которым бы не справился древний. А теперь точно пришла пора научить тебя контролировать марш из твоих мыслей.

— Такие громкие?

Джесси, всю жизнь проведшая с ворохом чужих голосов в голове, часто задавалась вопросом, насколько сильно слышны её собственные мысли. Очевидно, сильно.

— Нет ничего, что мы не смогли бы исправить, — тётя тепло улыбается и кивает в сторону особняка. — Ты не услышишь мысли ни одного обитателя этого дома, если они сами того не захотят. Тебе всего-то нужно научиться тому же.

— Как? — в голосе Джесси звучит волнение, хоть она и старается сохранять спокойствие. Поскорее хочется почувствовать себя защищённой и, по возможности, нормальной. Оказаться в условиях, где никто не отвечает на незаданные вопросы, не спорит с неозвученными утверждениями. Снова быть просто собой, той собой, чьи мысли не являются достоянием общественности.

— Всё внутри тебя, — размеренно и спокойно поясняет Маарет. — Когда ты хочешь прочитать чужие мысли, ты просто концентрируешься на этом своём желании, ровно как и когда пытаешься выбросить чужие голоса из головы, ты словно ставишь блок, верно?

Слова тёти поднимают в Джесси волну давней обиды. Всё это тётя Маарет должна была сказать ей, когда она поглощала таблетки горстями, а не упоминать сейчас, между делом.

Тётя снова читает её мысли: Джесси видит это по виновато опущенному взгляду, по поджатым губам. Слишком много времени утеряно безвозвратно. Сближение не будет мгновенным.

— Обнеси свои мысли высокой стеной. Представь эту стену во всех красках, — тётя закрывает глаза, и Джесси вторит ей. Стена перед ней кирпичная, не слишком высокая, с выщербленными кусками и проросшей между кирпичей травой.

Джесси знает, что одного этого образа мало для того, чтобы защититься, да и сам метод не вызывает доверия.

«Мой забор из кованого железа, увитый терновником», — звучит голос тёти в голове. — «Розы там чёрные, темнее ночи, шипы длинные и тонкие, и близко никого не подпустят. Мысли за таким забором закрыты надёжно, не пробиться. Твой забор должен быть неприступен, как крепость. Ты сама должна поверить в то, что никто и никогда не прорвётся через твою оборону».

Голос тёти Маарет течёт как река: мягко, неспешно, каждое слово отзывается цветным пятном перед закрытыми глазами. Забор Джесси растёт: несколько слоёв стали, толстые двери, закрытые подобно сейфу в банке — мощным серебристым штурвалом. И хоть сама затея всё ещё кажется бредовой, Джесси пытается убедить себя, что всё не зря, что мысли действительно глубоко внутри, а ключ только у неё.

— Хорошо, — хвалит тётя, опуская свою ледяную руку ей на плечо. — Ещё не успех, но уже близко. Твои мысли стали тише. Работай над этим, время есть.

Джесси открывает глаза, продолжая удерживать образ сейфа перед глазами; стараясь сделать это безусловным рефлексом; приучая себя к чему-то новому, хоть пока и чужеродному.

Перед ней новый день, разлитый ярким светом. Видимо, прошло больше времени, чем Джесси показалось. Короткий взгляд на наручные часы подтверждает: уже около семи. Заборы, которые она воздвигала, казалось, минуту, заняли больше часа. Солнце ещё не агрессивное, но в права свои вошло, а значит, очень скоро кожу тёти начнёт обжигать, подобно языкам пламени. Не летально, но болезненно.

— Тебе пора?

Джесси вовсе не хочется отказываться от общества бессмертной родственницы, но, определено, дышать рядом с Маарет несколько трудно. Эта встреча — всё, о чем Джесси мечтала на протяжении многих лет, но ощущения двоякие: тётя знает её уж слишком хорошо, в то время как о самой Маарет известны лишь те крохи, которыми владеет Таламаска. Сухие факты, не более. Тётя Маарет — достопочтенная вампирша, её прародительница, но при этом выглядит как младшая сестра — смешанные чувства.

Разобраться в них хочется один на один, чтобы при этом не лезли в голову, не копошились в самых потаенных уголках души. Уж точно чтоб этого не делала тётя, которую Джесси очень боится разочаровать.

— Да, мне пора в дом, — говорит Маарет, старательно делая вид, что ничего не слышала. Джесси знает, что это не так, но благодарна, что тётя не акцентирует внимания на этих неловких моментах. — Я распоряжусь, чтобы тебе подали завтрак. Есть какие-нибудь пожелания?

На вопрос тёти желудок Джесси отвечает громким урчанием. Последней едой был батончик в поезде из Парижа, но думать о голоде времени не было, теперь же Джесси согласна на что угодно.

— Что-то не особо экзотическое подойдёт, — говорит она. — Спасибо.

— Омлет с беконом и салат для тебя не слишком экзотично? Я слышала, люди это едят.

Тётя улыбается одними уголками губ и медленно покидает машину. Джесси ещё раз благодарит её и заверяет, что омлет будет очень кстати, а после наблюдает за тем, как Маарет, накинув шаль на плечи и максимально возможно прикрыв ею и шею, спешит в дом от первых агрессивных солнечных лучей.

Когда фигура тёти исчезает за массивной дверью, Джесси позволяет себе громко выдохнуть, растягиваясь на прохладной коже заднего сидения.

Ощущения странные: радость, смятение, тревога — и отнюдь не за собственную жизнь, предвкушение чего-то нового — непременно хорошего, и волнение из-за допущенных ошибок. Джесси прекрасно понимает, что не является эталоном хорошей племянницы, к тому же её не может не беспокоить то, что она подставила под удар всех бессмертных. Конечно, другие вампиры не смогут существенно навредить её родным, но жизнь подпортить способны.

Печка в салоне почти не греет, а сквозь открытые дверцы переднего сидения проникает утренняя прохлада. Войти бы в дом, согреться, осмотреться, отыскать Пьера в конце концов. Джесси понимает, что мальчику может быть страшно в новом месте, но заставить себя отринуть миг относительной свободы она не может.

Проходит ещё час, прежде чем голод затмевает собой все тревоги и волнения, лишь тогда Джесси покидает своё укрытие и выходит на ухоженную дорожку, слегка занесённую сухими листьями; с двух сторон тропинку окружает сад с фруктовыми деревьями, плоды на которых ещё виднеются то тут, то там. Оглядываясь назад, замечает высокую каменную ограду и неприступные чёрные двери ниже по холму.

Дом защищён от человеческого проникновения, но при этом совершенно не скрыт от посторонних взглядов. Дети Тысячелетия вовсе не делают тайны из своего существования, но всё равно вампиры давно перестали верить в них. Может потому, что здесь, в отдалённой местности, где слишком мало людей, вампиры просто не водятся, а может все бессмертные зациклены только на себе и даже не пытаются найти древних.

Лестат на некоторое время поколебал их уверенность, но пройдёт совсем немного времени, страх перед эфемерными предками отступит, и вампиры снова без опаски пойдут вытворять бесчинства. Лишь вопрос времени, когда они найдут это место, и что ждёт обе стороны в предстоящем противостоянии.

Не в силах дальше отодвигать момент, Джесси подходит к двойным дверям, берётся за резную ручку. Ещё не прогретый солнцем металл холодит пальцы подобно прикосновению бессмертного. Волнение кошкой скрёбет в груди. Джесси знает, что в особняке её ждут, что все ей рады, но не может побороть нервозность. И всё равно она налегает на ручку, хоть колени и подкашиваются от переживаемых эмоций.

За дверью — внутренний двор со скамьями по периметру. На одной из них Джесси различает лютню, между двумя другими располагается столик с расставленными на нём шахматными фигурами, на краю ещё одной лежит книга. Бессмертный досуг так похож на человеческий, что даже жутко. Чем больше нормальности в Древних, тем больше смятения это вызывает.

Сейчас двор пуст, потому что из-под стеклянной крыши сюда проникает слишком много света. Не смертельно для Детей Тысячелетия, но неприятно. В освещённом прямоугольнике двора Джесси видит прекрасное убежище, где можно скрываться от бессмертной родни, если нужен будет глоток одиночества.

Всю жизнь проведшая с опекунами, Джесси всегда считала, что будет просто счастлива встретить настоящую семью. Она и помыслить не могла о том, что станет избегать родных, и теперь нерешительно мнётся перед очередной дверью, ругая себя за трусость.

— Я тоже растерян, девочка моя, — мужской голос, прозвучавший из-за спины, заставляет Джесси вздрогнуть.

Обернувшись, она обнаруживает Хаймана, стоящего в тени одного из балкончиков. Он принарядился по случаю: классический синий костюм, белая рубашка с накрахмаленным воротничком, серебристо-русые волосы аккуратно собраны на затылке. Ничего общего с тем растрёпанным старцем с улицы. Джентльмен, чуть смуглее обычного вампира в силу своего происхождения, но такой же совершенный, как и все они: словно высеченный из камня, лишённый возраста и изъянов. Теперь, когда волосы не торчат во все стороны, он выглядит моложе, лет на сорок. Её предок. Джесси ощущает неуверенность, исходящую от него, словно Хайман открыл перед ней разум, позволил проникнуть в мысли, а она продолжает стоять на пороге и ловить только самые отдалённые отголоски его эмоций. Проникать в голову древнего не хочется, Джесси по себе знает, как это неприятно. Поэтому она просто подходит ближе, чтобы можно было спокойнее поговорить, и Хайман делает несколько шагов ей навстречу, подходя к самой кромке тени.

— Я очень боюсь не оправдать твоих надежд. Оказаться просто скучным стариком, рядом с которым милой девочке вроде тебя будет неуютно. — Его слова звучат искренне. Дядя, о существовании которого Джесси знала только из архивных записей, не вызывает той же обиды, что тётя, хотя до последних пор он вообще не принимал участия в её жизни. Может, потому, что не прячет своих мыслей, пытается общаться на равных? Но ведь и тётя тоже допускала её в свою голову пару раз. Странно и необъяснимо, даже чуточку несправедливо по отношению к Маарет, но когда Хайман раскрывает свои объятья, Джесси без раздумий ныряет в них, опуская голову на бессмертную грудь, с некоторой тоской отмечает, что сердце под рёбрами не бьётся.

— Но это не значит, что оно не чувствует любви, — дядя гладит её по голове, поправляет растрепавшуюся причёску, а Джесси, полностью отдавшись этим прикосновениям, думает о том, что её бессмертная семья может однажды стать ей действительно близкой. Только нужно очень-очень постараться не оттолкнуть тех, кому она на самом деле важна и нужна. Судьба свела их, но это только первый шаг. Путь будет не так и прост, но в этом доме она не одна, кто лишь встаёт на эту дорогу. Вместе они добьются успехов.

Золотистые солнечные лучи ласкают просторную гостиную, скользя по золоченым рамам картин (подлинники?), бронзовым бюстам великих (наверняка великих, Джесси в этом не разбирается), по медвежьим шкурам, расстеленным у потрескивающего камина. Всюду вазоны с цветами, и их аромат, сладковатый, терпкий, поднимает в Джесси волны неясных волнений. Где-то в животе, где у влюблённых обычно порхают бабочки, у неё копошатся черви, в сочетании с голодом вызывая мерзкое чувство тошноты. Всё слишком поспешно. Джесси ощущает себя обманутой: словно невеста, которую вместо конфетно-букетного периода сразу же сунули в свадебное платье и поставили перед фактом — ты теперь жена. И это вовсе не значит, что «невеста против брака», но она хочет своих конфет и букетов. Джесси хочет встреч с родными на нейтральной территории, где постепенно будет узнавать их. Она хочет сближения ровно такого, на которое готова, но вместо этого её приводят в дом, показывают десятки комнат, что-то говорят о распорядках, вверяют в руки горничных, которые просто сводят с ума роем голосов, сводящихся к одному: «госпожа желает»?

«Госпожа» желает покоя, мечтает о маленькой квартирке в Риме, которую пять лет считала своим домом, мечтает в Новый Орлеан, к опекунам, в старую комнату, увешанную плакатами Бритни и Джей Ти.

Чем больше Джесси думает об этом, тем больше понимает, что пути назад нет. Как не вернуться в детство, так и не повторить былое. Больше никогда.

Благо хоть завтракает она одна. Расположившись за непривычным ей длинным столом из красного дерева, накрытым кружевной скатертью. Фарфоровые тарелки, хрустальные бокалы, серебряные столовые приборы — это всё настолько чужеродно, что Джесси даже не может сразу решиться взять в руки вилку. Она понятия не имеет, какая нужна для салата, а какая для бекона, и боится в очередной раз не соответствовать аристократичной семье.

В момент, когда она уже готова волком завыть от отчаяния, скрип двери возвещает о чьем-то приходе. Джесси неестественно быстро вскакивает, едва не опрокинув стул, запоздало вспоминая, что она не гостья, а член семьи, и имеет право быть где хочет и делать что захочет.

Входящая Пандора ловит её растерянный взгляд и, даже не скрывая этого, сканирует её мысли.

— Ешь хоть руками. — Губы вампирши трогает лёгкая улыбка. — В этом доме столовыми приборами пользуется только прислуга, а им хватает одной вилки на всё.

Взяв книгу с кресла, римлянка выходит, снова оставляя Джесси одну. Комната всё такая же холодная, непривычно большая и слишком роскошная, радует хоть то, что бессмертные дают Джесси возможность привыкнуть ко всему в одиночестве. Маэла с момента первой встречи она больше не видела вовсе, Хайман и Маарет после небольшой экскурсии по дому оставили её, предупредив, что будут ожидать в библиотеке, Пандора надолго задерживаться не стала. Интересно, она действительно пришла за книгой, либо же нервозность Джесси заставила ее вмешаться?

Наконец решив не мучить себя ненужными волнениями, Джесси возвращается за стол, сгребает салат в тарелку с омлетом и приступает к еде, вооружившись первой попавшейся вилкой. И даже не пользуется ножом! Лестат, будь он здесь сейчас, уже закатил бы глаза, обозвав её деревенщиной. По крайней мере, в его дневнике целый лист посвящен тому, как он обучал Клодию этикету. И хоть молодой вампирше на самом деле не нужно было ничего из этого, Лестат настоял, что для поддержания легенды об «аристократах-плантаторах» она должна когда нужно взять в руки правильную вилку. Если бы к этим описаниям ещё и рисунок прилагался, сейчас можно было б хоть немного сориентироваться.

Омлет, вопреки не самому хорошему настроению, оказывается очень вкусным, Джесси не может этого отрицать. В нём ощущаются едва заметные нотки базилика, паприки и чёрного перца, а в салат добавлено безумно ароматное масло, определить которое Джесси не может. Если учесть, что слуги обычно готовят на всех господ, а те попросту отправляют завтраки в огонь, становится очень жаль и вкусных блюд, и трудов повара.

— Простите, мадемуазель, к вам можно? — в неплотно прикрытые двери протискивается голова Пьера, и Джесси, отложив вилку, кивает на соседний стул. Несмотря на желание побыть в одиночестве, она не видит в присутствии ребёнка помехи.

— Конечно, садись. Хочешь есть?

Мальчик, пользуясь приглашением, проходит в гостиную, боязливо осматривается, медленно пробираясь к столу, чуть дерганно забирается на стул и, сложив руки на коленях, отрицательно качает головой.

— Спасибо, мадемуазель, меня кормили.

Он выглядит ещё более растерянным, чем она сама, потому Джесси, протянув к мальчику руку, ласково гладит его по плечу.

— Ты как? Освоился?

Самый безобидный вопрос из всех, что только можно придумать. Пьер отвечает на него несколько тревожным взглядом.

— Не могу сказать, мадемуазель. Мсье Лестат нёс меня над Ла-Маншем, прямо по воздуху, как птица. Я очень боялся, что упаду, мадемуазель. Было очень высоко.

В его мыслях то же, что и на языке: лёгкая паника, смятение, ничего удивительного. Джесси не доводилось лично видеть, как Лестат летает, но о его облачном даре она знает. Ла-Манш за пять минут? Запросто! Дневниковые записи просто пестрят этим.

«Он был пьян, шёл вдоль берега с очередной портовой шлюхой. Сколько их было за всё время моего наблюдения, сказать сложно. Я сбился со счёта после пятнадцатой. Обладающий очарованием ангела, Луи де Пон дю Лак мог взять любую женщину и бесплатно, но он предпочитал платить за сомнительное удовольствие, словно тем наказывая себя, ставя на себе клеймо низкого сорта. Мне мучительно было видеть его таким. Я не знавал Луи в годы его расцвета, а то жалкое подобие человека, каким мне довелось его встретить, всем своим видом кричало, что жаждет смерти.

В ту ночь смерть должна была прийти за ним. Пока очередная шлюха ублажала его за пустыми бочками, бродяга с ножом подбирался всё ближе. Я слышал его мысли, я знал, на что пойдёт этот человек. Много крови, слишком много, за гроши, что ещё болтались в поясном мешочке у Луи. Я не мог допустить убийства. Не того, кого наметил в компаньоны. Я слетел с мачты, с высоты которой наблюдал за моим еще-не-сыном, впился в грязное горло оборванца, ощутив вкус соли и пыли с его смрадной шеи, вытянул жизнь, всю, кроме пары капель, и, отплевавшись, решил ввести свою фигуру в бесконечную партию Луи, которую он из ночи в ночь надеялся проиграть Смерти.

Я тенью скользнул в их укрытие, возник рядом как призрак, спугнул шлюху, которая, тихо взвизгнув, бросилась прочь.

Луи не бросился, только завязал тесёмки на кюлотах, стыдливо прикрылся аби. Он был в стельку пьян и расфокусированным взглядом старался заглянуть мне в глаза. Пропахший далеко не самым лучшим пойлом, с двухдневной щетиной, в изгвазданных грязью чулках, он совершенно не был похож на того Луи, который обратил на себя моё внимание месяцем ранее.

— Кто вы? — в его голосе не было страха, скорее, покорное смирение. Чёрт возьми, он просто мечтал, чтоб я убил его! Наверняка он бы мне и шпагу свою предложил, но её он где-то забыл, на поясе болтались одни лишь ножны.

Я не ответил, впился в пульсирующую на его шее венку, ощутив блаженство на грани с эйфорией. Кровь была сладка, тем более, после целого месяца ожиданий. Ни запах спиртного, ни смрад немытого тела не могли омрачить мою радость, пока я выпивал его жизнь, глоток за глотком — удивительное чувство!

Луи тихо охнул, но не отпрянул, наоборот, опустил пальцы на мои локти. Он боялся, я чувствовал его страх, но мысли его кричали: «сделай это!». Трепеща в моих руках, как жаждущий близости любовник, Луи всё крепче прижимался ко мне всем телом. Он уже был моим сыном, хоть пока и не знал об этом. Моим прекрасным сыном, чья жизнь была для меня ценнее собственной.

Я подхватил его под руки, и он подался навстречу, вжимаясь теснее, как для объятий. Его сердце стучало гулко и часто, моё — не чаще удара в минуту. Могло показаться, что у меня его вовсе нет, и всё же Луи слышал этот стук, я знаю.

В его глазах я видел готовность. К чему угодно: к смерти ли, к мукам. Казалось, он жаждет этого: боли, страданий — тем он искупал вину, не иначе. Молодая супруга, умершая от родильной горячки, тело мертворожденного ребёнка — этим пестрели его мысли, а мне очень хотелось предложить ему утешение.

Крепче сцепив ладони за его спиной, я воспарил в небеса, в мгновение вновь оказавшись на твёрдой поверхности реи. Я оторвался от маленькой ранки на шее Луи и жестом обвел мир вокруг.

— Ты хочешь, я подарю тебе этот мир? — спросил я его. — Хочешь, покажу тебе самые отдалённые части света, где не ступала нога человека? Хочешь, я научу тебя жить, действительно жить, а не влачить жалкое существование?

Мариус, превратив меня, моего мнения не спросил, я же предоставлял выбор: честный, не завуалированный.

— Что ты есть? — прохрипел Луи, всё ещё хватаясь за меня, как за соломинку в бесконечности океана. Я и был его соломинкой, последним шансом, и я знал, что мой дорогой друг не отринет помощи, как бы ни пугала его моя суть.

— Я вампир, — признался я честно. Мне всегда претило начинать какие-либо отношения со лжи, так что я и не думал что-то скрывать, увиливать, приукрашать. — Если решишь присоединиться ко мне, ты должен знать, насколько вечность бывает прекрасной и насколько — ужасной.

Луи слушал с придыханием, сомнений было всё больше, и потому я решил направить его, подтолкнуть. Я знал, что вид кровожадного убийства потрясёт его нежную душу, но я также знал, что чужая смерть встряхнёт Луи подобно пощечине. Хорошая оплеуха была ему просто необходима.

Я снова поднял его в небеса, ощутив на лопатках цепкие пальцы. Луи боялся упасть, он хотел жить — это ещё раз подтвердило мои предположения о целесообразности встряски. Велик был соблазн разжать руки, позволить ему безвольной куклой провалиться под толщу вод Миссисипи, испытать животный страх. Конечно, потом бы я выловил его, но я и сейчас не уверен, что Луи оценил бы мою шутку. Я не стал, наоборот, поднялся выше, позволив ветру ударить его в лицо, пронес через облака, отчего на его растрёпанных волосах засеребрились капельки росы. Я воспарил выше птиц, и в сердце его зародился такой непривычный восторг, а в моём — триумф.

Мексиканский залив быстро остался позади, мы снизились в поисках лучшего места. Требовалось в меру шумное, густонаселённое место, Гавана показалась мне как нельзя лучшим выбором. Опустившись как можно ниже над бесконечными пальмовыми рощами, я отнёс Луи в зелень пассифлоры. Он послушно остался ждать в своём укрытии, я же ринулся к городской черте. В это время суток в Гаване было так же шумно, как и днём, нужно было лишь правильно искать.

Сомнительного вида кабак я нашёл по запаху, а рядом с ним — целую выставку возможных жертв. Мне нужен был любой, так что первый же пропойца, по неосторожности завернувший за угол справить нужду, попал ко мне в руки.

Луи не дрогнул: ни когда я притащил кубинца к нему, ни когда я впился в смуглую кожу клыками, ни когда тот обмяк в моих руках, с хрипом сделав последний рваный вдох. Сердце Луи выделывало кульбиты, пока он смотрел на всё это, но внешне он очень старался оставаться полностью отстранённым. Он уже был моим, я знал это ещё до того, как он озвучил своё решение.

Согласен. Конечно же, он был согласен, потому как корчи пьяницы были ничем по сравнению с великолепием полёта. Однажды поднявшийся в небо, не захочет больше ходить по земле.

Мы вернулись в Пон-дю-Лак, где Луи подготовился к бессмертию по всем правилам: гладко выбрил кожу, надел лучшую свою одежду, встретил последний рассвет. Я дал ему всё это, потому что помнил, как это важно, и ночью, когда я снова посетил его, Луи был готов».

— Мне жаль, что полёт напугал тебя, — говорит Джесси, проводя ладонью по тёмным мальчишеским кудрям. — Обычно он вызывает совершенно другие ощущения. Просто в этот раз Лестат спешил, другие вампиры, злые и опасные, могли настигнуть вас.

Пьер медленно кивает, шмыгая носом, и Джесси, повинуясь порыву, обнимает его. В её руках тёплое беззащитное тельце, обнимать которое приятнее всего на свете. Так ощущал себя Лестат с Луи. Нужным, способным защитить — за подобными чувствами собственные страхи начинают казаться мелкими и надуманными.

— Лестат не хотел, чтоб тебе было страшно, но он боялся за твою жизнь, понимаешь? — она снова топит пальцы в тёмных кудрях. — Теперь же ты в безопасности, можешь не волноваться.

Пьер мелко дрожит, выпуская всё напряжение, и Джесси продолжает обнимать его, пока дыхание не выравнивается, а плечи —

расслабляются.

— Может, ты всё же хотел бы чего-нибудь поесть? — спрашивает Джесси, с тоской глядя на остывший омлет.

Пьер, почувствовав себя несколько лучше, кивает.

— Шоколад. Или пирожное. Может быть.

— Уверена, на кухне это найдётся. А если нет, воспользуемся доставкой.

Горящий взгляд Пьера красноречивее любых мыслей, а опека над ним — лучшее, что случилось с Джесси за последнее время. Ради такого можно и пропустить завтрак.

* * *

В компании Пьера день проходит незаметно. Они пьют чай с пирожными, вытянув в сторону камина ноги, играют в шахматы вдвоём против Хаймана. Не совсем честно, ведь он может предугадывать их ходы наперёд, но дядя заверяет, что не станет читать их мысли. Джесси ему верит, и он даже даёт им победить. Затем измученного за ночь ребёнка отправляют спать, а Джесси получает от Маарет некоторые хроники Первого Поколения и, забравшись с ногами на подоконник, запоем читает откровения своей семьи, ужасаясь, восторгаясь, удивляясь. Древо их рода поистине велико. Хроники содержат упоминания только о тех вампирах, которых древние обратили лично, и всё равно этих имён бесконечно много. Сотни вампиров за тысячи лет. Также в записях находятся данные о смертях обращённых: больше половины уже нет — уничтожены, так или иначе. К лучшему, как решает для себя Джесси. Ей и пары десятков хватило, чтобы ощутить бесконечный ужас. Да что там — ей хватило бы и одного, попытайся он её убить!

Нормального сна не было уже почти неделю, если не считать пары часов на заднем сидении авто, так что ближе к вечеру, вопреки всем своим желаниям, Джесси всё же засыпает: прямо там, на подоконнике, с хрониками в обнимку. Пробуждает её карканье ворона. Чёрная птица сидит на подоконнике с той стороны, раскрыв клюв, явно с намерением повторить свой призыв. Джесси протирает глаза, стирая засохшие в уголках глаз слёзы, откладывает тяжёлую книгу в сторону. День за окном давно сменился сумерками, небо подёрнуто тяжёлыми тучами, тишина вокруг абсолютная.

Ворон всё сидит, так и не издав повторных криков, не пугаясь движений, заглядывая своим чёрным глазом-бусинкой в самую душу. Жутковато.

Джесси спрыгивает с подоконника, задёргивает тяжёлые шторы. Через секунд десять слышится шум крыльев, отдаляющийся с каждым мгновением, затем совсем далёкий вскрик, возвещающий, что ворон улетел. Глупое беспокойство из-за обычной птицы вызывает у Джесси раздражение на саму себя.

Желая поскорее прогнать наваждение, она, подхватив со спинки кресла плед, накидывает его на плечи и выскальзывает в коридор. Здесь также тихо и безлюдно, лишь с полотен современных мастеров глядят колючими взглядами самые разнообразные физиономии. Свет приглушён, на весь коридор горят только две лампы. Они здесь включены для неё, вампирам свет не нужен вовсе.

Джесси идёт туда, где, как она запомнила, находится гостиная. Бессмертная семья наверняка собралась либо там, либо во внутреннем дворе.

Мысленно воздвигая сейф, она очень надеется, что он сработает. Ей очень хочется получить одобрение от тёти, удивить Лестата, да и просто защитить мысли от обитателей дома.

По мере продвижения вперёд, Джесси понимает, что всё же свернула не туда. Света с каждым шагом всё меньше, вдоль стен встречаются незнакомые статуи. Статуи ли? Или может — вампиры, заснувшие бессмертным сном?

Хочется развернуться назад, поискать правильный путь, но высокие нотки голоса Маарет, прозвучавшие откуда-то спереди, заставляют её остановиться. Слышно плохо, но интонации тёти возмущённые, она явно чем-то разгневана.

Джесси замирает, боясь её спугнуть. Слух у вампира совершенный, так что даже сердцебиение может выдать. Как можно ярче представляя сейф, Джесси прячет в него мысли, но тётя всё равно начинает говорить тише. Услышала.

Не видя причин далее скрываться, Джесси двигается дальше, на голос, но когда к нему примешивается второй, на неё снова нападает ступор.

Лестат.

Джесси достаточно близко, чтобы разработать слова.

«Да знаю я!» — огрызается он раздражённо. — «Не маленький».

Судя по гулким шагам, он уходит из комнаты. Громко хлопает дверь.

Тётя окликает его, но Лестат непреклонен, он не намерен больше говорить.

Джесси чувствует, что что-то случилось, что-то не слишком хорошее. Она срывается с места и бежит в ту сторону, где уже затихают шаги. По пути наталкивается на Маарет, но шарахается от протянутых рук. Бежит в густую тьму, в конце которой в тусклом свете единственного горящего торшера мелькает стройная фигура Лестата.

— Лестат!

Он на миг останавливается, Джесси же, пользуясь проволочкой, подбегает ближе. Он медленно оборачивается, на мертвенно-бледном лице играют тени, в глазах — холодный блеск серебра.

— Лестат… — повторяет Джесси, не зная, для чего вообще гналась за ним.

Лестат поднимает руку, чуть протягивает вперёд, словно желая коснуться её, но так и не делает этого.

— Время позднее, — говорит он, с явным нежеланием опуская ладонь. — Иди спать, Джесс.

В его голосе тоска, и сердце Джесси болезненно сжимается. Теперь уже ей хочется протянуть руку, коснуться ледяной кожи и, отчего-то, утешить. Лестат похож на человека, которому грустно.

— Но… — она не находит слов, комкает плед вспотевшими пальцами, прикусывает губу. Она действительно не знает, вправе ли вообще говорить ему что-то, а главное — зачем делать это.

— Дитя, — голос тёти заставляет на миг обернуться.

В тот момент Джесси ощущает ледяное прикосновение ветра к тыльной стороне своей ладони и, снова оглянувшись на Лестата, видит лишь пустой коридор, мрачный и холодный.

— Так было нужно, — утешает тётя Маарет.

Джесси не знает, о чем та говорит, но чувствует, что Лестат ушёл насовсем, а оттого злится на Маарет, совершенно не стараясь скрыть это.

— Кому? Тебе? — она встречается с тётей взглядом, но не находит в глазах бессмертной раскаяния. От этого по телу пробегает дрожь, а на глазах появляется влага. И всё же, собрав волю в кулак, ледяным тоном чеканит: — Лестат прав, мне пора спать.

Вечер, который она планировала провести с семьёй, Джесси проводит в комнате Пьера. Он спит, а она поглаживает его по волосам, с каждой секундой всё больше погружаясь в отчаяние. Она не хочет лгать себе: она уже скучает по Лестату. Но, несколько раз заходя в инстаграм, она так и не решается что-то ему написать, лишь плотнее кутается в его куртку, понимая, что это ничуть не утешает.

Старинного вида свеча медленно плавится, стекая красным воском на серебряное блюдце. Совсем рядом шнур от торшера, но Джесси нравится это: мрачность и классичность. Есть в ней что-то настоящее, сохраняющее суть обитателей особняка. Бессмертные. Привыкнуть оказалось куда проще, чем она ожидала. Обида на Маарет за то, что та изжила Лестата, не ушла окончательно, но немного сгладилась.

«Его метка на твоей руке: как защитный знак, так и печать собственности», — объяснила тётя, когда Джесси согласилась пойти на контакт. — «Я всего лишь напомнила, что у него нет на тебя прав и никогда не будет».

Джесси хотелось поспорить. Огрызнуться, что она сама будет решать, с кем ей общаться и насколько близко, но вместо этого она благоразумно промолчала и удвоила тренировки с внутренним сейфом. Её мысли не для других.

С тех пор прошло больше недели. Время тревоги за жизнь Лестата, пусть Хайман и уверил, что, с текущей по венам древней кровью, тот намного сильнее и способнее любого вампира, и может о себе позаботиться. Время сближения с Пьером, бесконечных просмотров новостной ленты и глупых сожалений, что жизнь бесповоротно пошла под откос.

Сейчас, следя за тем, как медленно стекает восковая капля, примешиваясь к уже застывшим пластам других таких же, Джесси понимает, что иначе и не смогла бы. Пусть провал, одиночество, ворох сожалений, но встреча с Лестатом и родными стоила такой цены.

Тяжёлая кожа куртки на плечах — словно подтверждение. Интерес к Лестату был неизбежен, предопределен с той самой первой встречи. Тогда она ощущала себя совсем одинокой, и он дал ей дневник, записи которого, пусть и косвенно, привели её в этот дом. Она получила, что хотела. Семью. Она научилась защищать свою голову от чужих мыслей и свои мысли от чужих голов. Да, ещё не слишком умело, но всё же намного лучше, чем прежде.

Как учёная, она утолила жажду знаний, погрузившись в куда более глубокие и тайные познания, чем когда-либо надеялась получить. А ещё у неё появились родные, появился Пьер, которого Джесси также не может назвать чужим.

Это стоило того. Но…

С очередной каплей сердце пропускает удар. Всё могло бы быть ещё лучше, будь рядом абсолютно все, кто стал ей близок.

Звезда, любимец публики, рокер-вампир — Джесси знает его лучше, чем все фанаты вместе взятые, но у них его во много раз больше.

Новые фотографии. Ноты, бокалы с кровью, наушники на крышке гроба — Лестат даёт им кусочки себя, но никто из них не догадывается, насколько реальным собой он делится.

Лестат всегда любил музыку. Скрипка при Мариусе, к которой затем добавилось фортепиано. Лестат всегда твердил, что музыка нужна и важна, он настаивал на том, чтобы Клодия брала уроки у лучших мастеров, и когда она одного за другим осушила их всех, принялся обучать её сам.

«Я смотрел, как легко и невесомо порхают тонкие пальчики над блестящими клавишами нашего нового инструмента, и желал, чтобы этот миг никогда не кончался. Нам было хорошо в Париже, в доме Габриэль. Мы были семьёй. Я, Луи и наша дочь.

Клодия была усердной девочкой, хоть не могла играть более трёх часов к ряду. Говорила, что не должна тратить всю ночь на одну лишь музыку, и я понимал её.

Когда она заканчивала, и мы устраивали вылазку за очередной сердобольной леди, которая непременно примется утешать «потерявшегося ребёнка», в голове ещё звучали фуги и симфонии. Под Моцарта мы играли с мадам Бонне, пышнотелой вдовой отставного капитана. Резкие мотивы как нельзя лучше подошли под ритм её сердца, сделавшийся бесконечно быстрым, когда маленькая Клодия потянула своими бледными губками горячую кровь из надрезанной моим перстнем раны. Я смотрел на свою дочь, выпивающую чужую жизнь и душу, и вспоминал самого Моцарта, мою маленькую неудачу на пути к прекрасному.

Я навестил его в конце ноября 1791 года, предложил стать моим сыном. Я пил его кровь, в перерывах показывая ему прелести бессмертной жизни. Я носил его над Лондоном и Веной, над Мюнхеном и Парижем, и каждую ночь, когда до рассвета оставалось всего каких-то двадцать минут, я спрашивал:

— Хочешь ли ты этого?

И каждый раз он говорил:

— Не знаю.

Я посещал его изо дня в день, пока тело его слабело, медленно умирая, и повторял вопрос:

— Хочешь, чтобы твоя музыка жила вечно?

В ту, последнюю ночь, он сказал, что музыка его и так будет вечной. И хоть я мечтал разделить вечность с ним, но ушёл, дав ему умереть, потому что выбору, который я предоставлял, я подчинялся неукоснительно. Моцарт был прав, глядя на Клодию, я понимал это: его музыке не будет конца.

Но тогда, в декабре девяносто первого целую неделю я только и делал, что исполнял «Реквием», оплакивая сына, которого так и не обрёл. Мне казалось, я всё испортил, уничтожил самое прекрасное, что только встречал. Мне не хотелось ни есть, ни спать, и как знать, может я и решился бы однажды выйти под солнечный свет, закончить свои страдания, но когда я был уже близок к этому, то впервые увидел Луи, устроившего перебранку с каким-то пьянчугой под окнами моей тогдашней квартиры, и мир мой снова заиграл. Холодный декабрь вернул тепло в мою жизнь».

Вот он, убийца Моцарта, улыбается с очередного фото. Только улыбка грустная, а глаза печальные, даже фанаты замечают это.

«Ты устал?», «Всё в порядке?», — вопросы, повторённые сотню раз.

«Нет времени на отдых, записываю новую песню», — пишет Лестат, прикрепляя к сообщению тучу улыбающихся смайликов.

Джесси же беспокоит совсем не его творчество, не бессонница, а безопасность: всё же, парижские вампиры объявили ему войну.

«У тебя всё хорошо?»

Сообщение в никуда, Лестат не отвечает на него, как и на три предыдущих. Он либо оскорблён разговором с Маарет, либо обижен лично на неё, либо ему попросту всё равно. Глупо было хоть на миг предположить обратное.

За окном брезжит рассвет, возвещая о том, что скоро обитатели дома соберутся в просторной библиотеке. Пандора достанет свою вышивку, коей она коротает вечность; Маэл по обыкновению возьмётся читать о травах. Для него это наверняка то же самое, что по сотому кругу перечитывать одну и ту же сказку: нет ничего, чего бы он ещё не знал и чем его можно было бы удивить, и всё равно глаза его горят интересом, а с губ не сходит удовлетворенная улыбка. Что до дяди, он скорее всего примется развлекать Пьера, из всех бессмертных только он один умеет найти с мальчиком общий язык; тётя Маарет же заведет шарманку последних дней, что пора бы уже обучить Джесси магии, хотя бы простейшей. Может последний живой потомок Великой семьи и должен сохранить наследие, вот только колдовать Джесси совершенно не хочется, а тётя Маарет, конечно же, снова игнорирует её желания. И даже вмешательства Хаймана не могут поколебать тётиной твёрдости. «Если Джесси не может вести обычную человеческую жизнь, её нужно научить защищать себя с помощью магии». Джесси не пытается спорить, Маарет не из тех, кого остановит чьё-то нежелание. Конечно, поступки тёти обусловлены благими побуждениями, но всё равно приступать к урокам Джесси не спешит, оттягивая их, насколько можно.

В последние дни спит она ничтожно мало, по четыре-пять часов в день, примерно столько же проводит просто свернувшись калачиком в кресле, как сейчас. Читает истёртый от времени дневник, просматривает хроники и даже кое-что пишет сама. Она отдаёт бумаге историю своей жизни: воспоминания об опекунах, переписки с тётей, вспышки «дара», накрывающие так не вовремя, приносящие только панику и мигрень. Упоминает таблетки, Брайана, старый склеп на кладбище Сент-Луи. И Лестата, показавшегося ей тогда знакомым. Как объяснила тётя, Джесси подсознательно узнала в нём вампира — особенности ведьминской крови. Но это показалось не самым правдоподобным объяснением. Она увидела в нём ту же тоску и одиночество, которые жили в её сердце. Она узнала в Лестате себя, и теперь была уверена, что и он узнал себя в ней. Потому и не убил тогда. Потому отдал ей дневник и спас от других вампиров.

За косыми буквами Джесси находит покой и защиту. Никогда прежде и мысли не было вести дневник, но ведь раньше жизнь её едва ли стоила того, чтобы марать бумагу. А теперь… Теперь слишком много ненормальности, опасности и мыслей. Слишком много тоски и тревоги. Слишком много её самой, и оставить часть себя на тонких страницах — единственный возможный выход.

— Можно, мадемуазель Джесси? — Пьер, ещё заспанный, проникает в комнату, не дождавшись приглашения, и привычно скользит под одеяло.

Это стало их своеобразным ритуалом: досыпает мальчик у неё. Приходит с рассветом, накрывается одеялом с головой и ещё на несколько часов забывается тревожным сном.

Как всегда в эти моменты, Джесси задувает свечу и ложится рядом. Маленькая смуглая ручка обхватывает её пальцы сквозь сон, мысли Пьера открыты: в них яркие картинки вперемешку с горькими воспоминаниями.

Пьер часто видит во сне мать, и если поднапрячься, можно даже рассмотреть её смутный лик. Красивая брюнетка с шоколадными глазами и такой же смуглой как у Пьера кожей. Пышущая здоровьем молодая женщина, чью жизнь Лестат забрал. Плюс один к причинам ненавидеть его. Но Джесси не может, как ни старается. Умом понимает, что Лестат — чудовище, но сердце её коснулось его души, и это прикосновение сломало внутренние стены, а вместе с ними отняла остатки разума, оставив только одно чувство — привязанность. И дело не в том, что он пил её кровь. Яд вампира давно выветрился, сознание ясное и чистое. Она заигралась, погрузилась в мир тьмы глубже положенного. Всё, чего тётя Маарет так боялась. Но, вопреки чаяниям тёти, колдовством не защититься — от собственных чувств не сбежать.

Потянув с тумбочки наушники, Джесси включает ставшую привычной волну: «Планета Рок», где чуть ли не каждый час крутят что-то из песен Лестата. Это как сыпать соль в раны, но внутренний мазохист требует своей порции страданий.

Бон Джови заявляет, что это его жизнь, и Джесси ощущает некоторое раздражение. Что знает Джон о жизни, о её тайной стороне, о настоящем мире? Легко ему считать себя вольным делать выбор, когда перед на самом деле судьбоносным выбором его никто не ставит!

Следующим пунктом Стинг напоминает слезливый финал «Леона», и мрачное настроение становится ещё более хмурым. Весь мир словно оборачивается против Джесси, рассказывая о мимолетности тепла, о том, что желания не всегда совпадают с действительностью и иногда приходится оставаться ни с чем. Лестат мается от одиночества, но не станет делить это одиночество с кем попало. По крайней мере, он не горит желанием разделить его с ней. Спасти спас, но не более. Стоит быть благодарной и за это.

Солнце за окном поднимается всё выше. Очередной рассвет, который Джесси встречает. Раньше она жила, не обращая внимания на такие, казалось бы, мелочи, как смена дня и ночи. Лестат, попросивший её встретить рассвет за него, открыл ей глаза. С того дня Джесси не пропустила ни одного рассвета — это действительно оказалось важным.

За стеклянной балконной дверью, направленной на запад, можно увидеть только следствие наступившего дня, но и одного серого утреннего света хватает, чтобы ощутить, как оживает природа, чтобы вдохнуть полной грудью осеннюю свежесть, проникающую через неплотно прикрытое окно, впитать в себя свет и жизнь. По такому, конечно же, можно скучать.

В наушниках отпевает своё очередной исполнитель, имени которого Джесси не знает, и в новой мелодии, слышимой впервые, она вдруг вылавливает знакомые готичные нотки, свойственные группе Лестата. Та самая новая песня, над которой он работал эти дни? Или что-то из старого, но звучащего на радио впервые?

Со свойственной ему хрипотцой, Лестат начинает, и голос его первыми же словами разрывает душу Джесси на части. Она замирает, забыв дышать, и только сердце гулко стучит в грудной клетке в такт музыке. Знакомые мурашки крупной россыпью покрывают все её тело, а живот болезненно скручивает от волнения. Слова бьют по ушам, отпечатываясь в голове давящим напряжением. Виски начинают ныть, а рваные вдохи, чересчур частые, всё равно не могут насытить лёгкие. Ком, собравшийся в горле и груди просто не даёт воздуху пробиться.

«Дерзко, нагло, в душу ворвалась.

Пламя ярко — между нами связь.

Словно ангел в мёртвой тишине

Жар желанья разожгла во мне.

Свет в зелёных глазах,

Нежность роз на губах.

Я тебя не ждал, я тебя не звал.

Умираю один.

Сердце ноет в груди.

Нашёл хоть не искал, но снова потерял…

Знаешь, вечность — мой бессменный враг.

Кровь и пепел на моих руках.

Чёрный странник — не найти покой.

Я изгнанник, нам не быть с тобой.

Россыпь слёз на глазах,

В сердце холод и страх.

Тянешься ко мне, но не будь во тьме.

Этот бремя моё.

Притяженье убьем.

Дай тебя спасти, просто отпусти…»

Музыка утихает, следом тянется очередная композиция, но Джесси не слышит её. Она тихо дрожит, поджав ноги к груди, и лишь сильнее сжимает ладонь Пьера. Внутри разливается жидкое пламя, оно терзает внутренности, сводит спазмом желудок, выплескивается слезами, горячими, как лава. Вдалеке каркает ворон, давно ставший привычным сосед, и Джесси находит чёрную тень глазами. Ворон парит над деревьями, снова и снова делая круг над полем, и так же циклично в голове повторяются слова: «Дай тебя спасти, просто отпусти». Джесси готова поклясться — песня обращена к ней, а это значит, что не только она мается в разлуке. Лестат думает о ней, как и она о нём. Он скучает. Он признаёт, что привязался, и это в сотню раз хуже, чем ощущение невзаимности.

Шмыгнув носом, Джесси стирает слёзы рукавом и, отключив мешающую теперь музыку, дрожащими пальцами жмёт на значок инстаграма.

Новое фото, опубликованное три минуты назад. Горящее в огне сердце, и подписью слова новой песни.

Джесси перечитывает текст вновь и вновь, с каждой секундой укрепляясь во мнении, что песня посвящена ей.

Под фотографией — кто б сомневался! — уже более тысячи сообщений.

«Ты влюблен?», «Кто она?», «Ты расстался с девушкой?»

Джесси тоже пишет, в личные сообщения, подальше от посторонних глаз: «Лестат, твоя песня… Она о… Обо мне?»

Решиться отправить сообщение трудно. Очень не хочется выставить себя в глупом свете, показаться такой же пустышкой, как и все фанатки.

Слёзы все ещё застилают глаза, сколько Джесси их ни вытирает, они появляются снова и снова. Слёзы потери, разочарования и разбитого сердца, потому как узнать о взаимном, но невозможном интересе — очень жестоко.

Обновление страницы. Ответ, которого она в принципе не ожидала, приходит слишком быстро.

«Это просто песня, Джесс. Просто слова. Передавай привет Пьеру. Скажи, я навещу его после концерта».

Спокойные холодные фразы, спасибо, что снизошел хоть до них. Просто песня. Ну конечно, было слишком глупо считать иначе. А это «передай Пьеру» — будто они не созваниваются раз в два дня — чистая формальность.

«На тебя ведут охоту все вампиры Парижа», — вбивает Джесси с некоторым ожесточением. — «Ты уверен, что «после концерта» в твоей жизни вообще будет?»

Слёзы несколько просыхают. Джесси даже рада, что её предположения касательно Лестата не оправдываются. То, что песня не касается её никоим образом — облегчение. Свою привязанность она переживёт, позлится на себя за глупость и рано или поздно вернётся к максимально возможной в нынешних условиях жизни. Зная, что интерес односторонний, она не загонит себя в бесконечность саморазрушения, в глупый мир наивных грёз и девичьих мечтаний. Лестат — не герой романа, а мир вокруг — не чёртовы «Сумерки» с их приторной сладостью и романтической чушью.

Его отрицание всякой симпатии действует отрезвляюще, возвращая на повестку дня вопросы более важные: угрожающая опасность, вампирская вендетта. Те вопросы, которые Лестат, как кажется, сбросил со счетов.

Следующее сообщение доказывает: не сбросил, но воспринял в своей манере — легко.

«Ну что ты, Джесс, не только Парижа — всего мира».

Читая это, Джесси словно слышит голос Лестата со всеми его интонациями. Чуть насмешливый, равнодушный.

«Тебе кажется это смешным?»

Раздражение всё сильнее. Глупая игра с опасностью. Для чего? Чтобы что-то доказать? Чтобы убили? Чтобы на грани со смертью ощутить полноту жизни?

«Я и не смеюсь».

На последнее сообщение даже отвечать не хочется. Если Лестату плевать, почему бы и ей не пустить всё на самотёк? Оставить его расхлебывать то, что сам заварил. То, что он заварил, спасая её… В этом всё дело — в чувстве вины? В чувстве долга? Джесси не готова давать на это ответ. Не сейчас.

Весь день она ходит сама не своя. По инерции гуляет возле дома с Пьером, время от времени подавая ему очередной яркий листок для гербария; по инерции ведёт беседу с Пандорой за чашкой чая. О чём они говорят? О новинках литературы, кажется. Потом так же по инерции тренирует с Маарет свой сейф. Кажется, выходит хорошо. По крайней мере, тётя не задаёт лишних вопросов. Ближе к вечеру, после пресного ужина, который наверняка показался бы прекрасным при другом расположении духа, Джесси устраивается в библиотеке, рядом с Пьером, и пока мальчик слушает сказку, которую читает Хайман, Джесси просто наблюдает за пламенем и думает о том, правильно ли она поступает, бросая Лестата один на один со всеми проблемами. Она — человек, смертная, закуска для вампиров, но ей совестно бездействовать, пока — как Лестат говорит — вампиры всего мира ведут за ним охоту.

Как знать, до чего могли бы довести её мысли, но в тот самый миг, когда она выстраивает в голове более-менее ясную картину, та разбивается осколками чужих шагов по коридору.

Джесси вздрагивает, видя, как подбирается Маэл, как Хайман привстает в кресле. Слуги в это время в своём крыле, бессмертные все в библиотеке. Так кто же является владельцем властных размеренных шагов?

Первая мысль — Лестат — отметается тут же. Джесси узнала бы его и по стуку каблуков. Он ходит тихо, как дикий зверь. Эти же шаги нарочито громкие, и прежде, чем их владелец входит в двери, тётя Маарет выдыхает:

— Мариус.

Имя Джесси знакомо хорошо. «Отец» Лестата, один из Древних, хранитель Акаши и Энкиля, Мариус вот уже двести лет не появлялся на радарах Таламаски. Куратор бы съел свои очки ради одной встречи с Мариусом Римским. Поистине могущественная яркая фигура. Мариус — один из тех, кого Лестат надеялся расшевелить своим каминг-аутом. Неужели у него наконец получилось, и Сын Тысячелетия пришёл на его зов?

Встреча с Мариусом волнует. Для Джесси он никто, но отчего-то хочется получить его одобрение. Словно это сделает Лестата ближе. Или правда сделает?

— Лестат дальше, чем когда-либо, девочка, — звучит голос из коридора, и Джесси концентрируется на внутреннем сейфе.

Ещё пара гулких шагов, и в открытые двери входит красноглазый мужчина с острыми чертами лица и белой, как у остальных бессмертных кожей. Одет он в бордовый костюм, по крою больше похожий на пижаму. Флисовый, мягкий. Редкие тёмные волосы вампира зачёсаны назад, но всё равно не в состоянии скрыть пробивающуюся на темени лысину. Чересчур пухлые губы, кривоватый нос: Мариуса нельзя назвать красавцем, и всё равно есть в нём что-то притягательное, что привлекает взгляд и зарождает неподвластное желание приблизиться к нему.

— Если ты хочешь вырастить из неё что-то путное, советую усилить тренировки, — равнодушно обращается новоприбывший к Маарет, одаривая Джесси пренебрежительным взглядом. — Смертные такие слабые. Я только вошёл, а она уже пленена мной.

Джесси открывает рот, чтобы поспорить, но ничего не говорит. Он прав, его природный магнетизм действует верно. Но, несмотря на это, Мариус не нравится ей. Если насмешки Лестата беззлобные, то у его «отца» они так и сочатся презрением. Конечно же, Мариусу четыре тысячи лет, мощь его безгранична, самомнение зашкаливает. Да и записи в дневнике соткали довольно чёткий образ, не дающий довериться.

«В день, когда Мариус похитил меня, я испытал первый в жизни настоящий страх. Он был намного сильнее того страха, который вызвала стая волков.

В тот вечер я объезжал владения, наслаждаясь одиночеством и тишиной. Я радовался всему: оранжевым переливам заката, мелькающим в кронах деревьев пёстрым крыльям птиц, сочной траве под ногами коня, фруктовым запахам, доносящимся от далёких садов. Земля была богатой, год — урожайным, и ничто не предвещало беды. А потом… Потом наступила тьма.

Очнулся я в тёмной комнате, холодной и мрачной. В камине не горел огонь, из окна не лился свет, а единственным звуком был тихий шум волн. Голова гудела, словно недавно меня крепко приложили чем-то тяжёлым. Болел затылок и немного виски, а ещё плечо — его жгло огнём, и когда я коснулся того места, нащупал пару глубоких ранок, из которых медленно сочилась кровь.

В тот момент страшно ещё не было. По крайней мере, это не был животный, леденящий душу страх, каким он стал, когда в тёмном углу вспыхнули золотом два глаза.

«Зверь», — подумал я, но тут же отмёл эту мысль. Глаза были достаточно высоко, из животных только медведь подходил по параметрам. Но это явно был кто-то более изящный, более человечный.

«Не бойся».

Тихий голос, хоть и пытался успокоить, заставил меня ещё больше напрячься. Я чувствовал, как сердце бьёт в рёбра, и отчего-то знал, что от моего похитителя это также не скрылось.

— Кто ты?! — закричал я во тьму. — Зачем я тебе?!

Тени медленно зашевелились. Я отпрянул, врезался спиной в ножку кровати, попытался стащить на колени одеяло. Слабая защита, но иллюзию какую-никакую дало.

Фигура двинулась ко мне. Либо луна вышла из-за туч, либо глаза привыкли к темноте, но я различал теперь и грубоватые черты пугающего лица, и крой странного тёмного халата, похожие на который я прежде видел только на гравюрах в отцовских книгах. Кожа незнакомца была совсем белая и словно немного мерцала. «Живой мертвец», — пронеслось в голове. О, уже очень скоро я понял, что не ошибся в определении!

— Ты очень красивый, Лестат, — пропел похититель и опустился передо мной на колени. Я не знал, чего он хочет, и не готов был давать ему ничего из того, чего он мог пожелать.

Он и желал. Я узнал об этом много позже, в прощальном письме, а тогда он лишь коснулся моей щёки и прошептал:

— Я хочу сохранить твою красоту в вечности. Не стоит бояться.

И в следующий миг я оказался в его власти. Его руки обвили меня, как паучьи сети, а губы припали к шее. Острые иглы клыков вспороли плоть, полностью отнимая жажду сопротивления. Страх всё ещё бился в моей груди, но вместе с ним пришло желание. Мне хотелось быть в этом пугающем месте, я был готов даже жизнь отдать, захоти того мой похититель. Тогда уже я знал, что незнакомца зовут Мариус. Словно беззвучный голос прошептал мне это, наряду с обещаниями лучшей жизни и бесконечной радости.

Мариус солгал. Он всегда лгал. Вечная жизнь не принесла мне счастья. Не принесла ни капли радости, только скуку, одиночество и тьму. Я любил свет, любил жизнь, но Мариус не из тех, кто спрашивает. Однако, стоит отдать должное, он научил меня ценить каждую мелочь, каждое мгновение. Лишь умерев, я на самом деле ожил. По мере того, как менялось моё тело в ту роковую ночь, менялся я сам. За какой-то короткий миг из двадцатидвухлетнего помещика я превратился в вечное создание — вместе с кровью древнего я обрёл мудрость веков, и новые знания потрясли меня до глубины души. Мариус убил меня, Мариус уничтожил меня. А потом он бросил меня, когда нужен был больше всего, но хоть я и ненавидел его за это, но не держал обиды. И я простил бы его в тот же миг, захоти он вернуться. Я простил бы их всех».

Джесси же простить не может. Смотрит на грубые черты древнего лица, притягательного из-за вампирской сущности, но всё равно ненавидит. И пусть Мариус чувствует это — ей наплевать. Она не уверена, что когда-либо сможет относиться к нему иначе. Хотя, если бы не Мариус, Лестат умер бы задолго до её рождения, её дар остался бы проклятием, а сама она, возможно, прозябала бы в сумасшедшем доме. Интересно, Маарет допустила бы подобный поворот?

Её мысли, кажется, не покидают пределов внутреннего сейфа, по крайней мере Дети Тысячелетия продолжают сверлить прибывшего взглядом, даже не глядя на неё. Ощущение, что они ведут немой диалог, и Джесси не нравится быть неосведомлённой.

— Что здесь происходит? — спрашивает она, вскакивая с кресла.

Тотчас глаза всех бессмертных направляются на неё. В них едва уловимое сочувствие. И… страх?

— Последняя песня Лестата… — начинает тётя и замолкает.

— Она пробудила кое-кого, — продолжает Маэл. — Кое-кого очень могущественного и опасного.

Рука Джесси находит пальчики Пьера, сжимает их посильнее, будто простое рукопожатие может помочь. Ещё до того, как Пандора произносит имя, Джесси знает, о ком они говорят.

«Акаша».

Злобный демон, едва не уничтоживший весь мир.

— И что будет теперь? — спрашивает Джесси, понимая, что и на этот вопрос ответ ей известен.

Отвечает Мариус. Выглядит он уязвленным, раздавленным, самоуверенность тает на глазах.

— Она придёт за Лестатом, — выплевывает он с нескрываемым раздражением. Что это — ревность? Ведь именно из-за интереса Акаши к Лестату Мариус и бросил его тогда. Забрал охраняемые тела бессмертных и исчез. А теперь… Теперь Акаша пробудились. Почему? Утренняя песня подняла её от бессмертного сна?

— Она опасна? Для вас? Для Лестата?

Бессмертные отвечают без слов. Джесси просто чувствует их страх, который понемногу начинает передаваться и ей.

Опасна.

— И что теперь?

Она понимает, что задаёт слишком много вопросов. Ей не обязаны отвечать, но Мариус всё равно делает это.

— Я встречался с Лестатом, — говорит он, проходя к огню и занимая кресло, в котором прежде сидела Джесси. — Я предупредил его. О заговоре вампиров, о пробуждении Акаши. Он сказал, что готов и ждёт. — Мариус рычит, сжимая подлокотники до хруста. — Готов и ждёт. Глупый щенок! Он ни к чему не готов! И я пришёл просить за него. Он мой сын, мой долг защитить его.

— В этом доме ты не найдёшь, чего ищешь, — холодно отрезает Маарет. — Глупый мальчик сам виноват в своих бедах. Рисковать ради него семьей мы не станем.

Голос тёти холодный и твёрдый, как мрамор. Джесси ощущает обиду, потому что знает, что часть бед коснулась Лестата из-за неё. А теперь его хотят бросить? Это несправедливо, неправильно и подло. Однако Древние не спорят, и Джесси понимает, что единственный союзник её здесь — ненавистный Мариус.

«Не он один, дитя…»

От незнакомого женского голоса, звучащего в голове, Джесси вздрагивает, но не успевает она задать вопрос, как получает ответ. В те двери, в которые недавно вошёл Мариус, вплывает белая фигура, тонкая, почти прозрачная. Не призрак, но очень похожа на него. Белоснежные волосы взлохмачены, на коже лица проступают уродливые вспухшие вены, обескровленные губы припухли и лопнули в нескольких местах, вокруг водянистых глаз залегли глубокие чёрные тени. Белое платье, местами истлевшее, бесформенно болтается на анорексичном теле, а тонкие кисти, почти чёрные, венчаются костлявыми пальцами с острыми, местами обломанными когтями. Джесси прячет Пьера за спину. Не чтобы защитить, а чтобы не испугался, потому что женщина перед ними не опасна, но безобразна.

В помещении повисает звенящая тишина, которую нарушает новоприбывшая.

— Вы позволите мне осушить кого-то из ваших слуг? — спрашивает она, обведя присутствующих взглядом. — Мне кажется, у меня некоторые проблемы с кожей.

Она встречается с Джесси взглядом и улыбается одними глазами.

— Мадмуазель всегда должна быть при параде, не правда ли? — спрашивает она, а глаза её тускло сверкают серебром. — Даже когда отправляется спасать взрослого сына.

И пока Габриэль пьёт кровь, щедро предоставленную ей Мариусом, Джесси думает о том, что у Лестата появляется шанс. То, чего он добивался, свершилось: близкие возвращаются в его жизнь, чтобы встать плечом к плечу на его защиту. Ей остаётся решить, будет ли она в их числе, и, кажется, Джесси уже знает ответ.

Белоснежные кудри похожи на перьевые облака, яркие зелёные глаза сверкают сапфирами, черты лица, тонкие и аристократичные, практически совершенны. Стройная женственная фигура облачена в узкие чёрные джинсы и кремовую блузку — неожиданно гармоничный наряд для двухсотлетней вампирши, проведшей более века в спячке.

Габриэль приводит себя в порядок уже больше часа: расчёсывает волосы, подпиливает и красит ногти, подкрашивает ресницы и губы, справляясь с кисточкой для туши и губной помадой так ловко, будто всегда это умела, словно не было долгих лет спячки. Хотя из дневника Лестата Джесси давно уже уяснила: спящий вампир всегда в курсе всего, его разум свободно парит над землёй, осматриваясь. Ожидая того часа, когда станет необходимым вернуться. Разум Габриэль почти двести лет блуждал так. Она знала о неудачах сына, знала о его тоске по ней, о его попытках создать семью и о попытках этой семьи убить его. Она знала всё это, равнодушно оставаясь в своём гробу, хотя нужна была вне его. Очень нужна. Да и теперь, пока Мариус с умопомрачительной скоростью набирает текст на телефоне, взывая о помощи ко всем, к кому только можно, Габриэль изучает своё отражение, вздыхая о том, что её причёска и контур бровей безнадёжно устарели, а поделать с этим ничего нельзя. Особенности вампиров: волосы всегда остаются той длины, какими изначально стали в посмертии. Всегда идеальная причёска, но невозможность что-то изменить. В момент наивысшего отчаяния Лестат попытался, но не вышло.

«Ножницы, ножи, топоры — я испробовал всё. Я даже поджёг свою голову в попытках изменить хоть что-то. Волосы сгорели, но тотчас выросли ровно той же длины. Я ненавидел эту жизнь, ненавидел себя. Годы в спячке сделали меня мудрее, но не дали измениться внешне. Старец с лицом мальчишки. С ликом ангела, как любила говаривать Габриэль. Я не хотел быть ангелом. Всё ангельское ушло, истлело в прах, я чувствовал себя демоном, им же и хотел быть. Хотел, чтобы все знали о черноте моей души. Тогда, не найдя другого выхода, я направился в дешёвый салон, где какой-то паренёк с пирсингом где только можно, превратил белизну моих кудрей в тёмный нимб. И, взглянув на себя в зеркало, я подумал, что этот облик более честный. Я стал собой».

Ворчание Габриэль — тоже попытка свыкнуться с изменённым сознанием? Тоже неприятие себя после спячки? Но так ли это важно, когда Лестату грозит опасность?

Джесси беспокойно ёрзает в кресле, сожалея, что отослала Пьера спать. Ей не хватает его тёплой человеческой ладошки среди холода бессмертных. Даже присутствие тёти с дядей ничуть не успокаивает. Они отвернулись от Лестата. От своего внука, в котором их крови даже больше, чем в Джесси. Но Габриэль вызывает куда более противоречивые чувства. Всё же она пробудилась, чтобы помочь сыну в борьбе с древнейшим злом, и в то же время она слишком долго отсутствовала в его жизни, когда он изнывал от одиночества и обиды. Да и сейчас не очень торопится делать что-либо.

Наконец, Габриэль убирает зеркальце на столик и впивается в Джесси холодным взглядом. Чем так, лучше бы ещё раз перекрасила ногти.

Взгляд вампирши цепкий и колючий, и Маарет прочищает горло, напоминая о своём присутствии. Габриэль взгляд смягчает, но не отводит.

— Вот значит как, — говорит наконец она, искривляя красивые губы в презрении. — Смертная, из-за которой мой сын нажил проблем.

— Он не… — начинает Джесси и осекается. Частично так и есть.

— Он уже месяц провоцирует весь мир, — скучающим тоном напоминает Маарет. — Заступничество за Джессику не стало спусковым механизмом. Конфликт зрел давно.

Габриэль максимально выпрямляет спину, словно порываясь встать, но не делает этого.

— Ты впутала его в это, — она тычет в сторону Маарет алым ногтем. — Ты первая вышла с ним на связь, из-за тебя он узнал, что древние ещё живы. Если бы не ты, он не стал бы вступать в конфликт в Париже. Лестат был уверен, что ты защитишь его, а вместо того ты указала на дверь. И всё из-за твоей ненаглядной Джессики.

Голос Габриэль так и сочится ядом, и Джесси хочется сквозь землю провалиться, потому что мать Лестата права. Она говорит вещи, часть из которых Джесси не понимает в полной мере, но примерно уясняет: тётя Маарет однажды связалась с Лестатом, вероятно, чтобы защитить её, и именно потому он так уверенно говорил о гневе древних и знал, куда её отвезти. Лестат уже был здесь раньше, возможно.

— То, что твой ворон шпионил за особняком, не даёт тебе прав утверждать, будто ты всё знаешь, — Маарет отходит от окна и подходит к креслу Джесси, тотчас кладя ладонь ей на плечо. Защита, от которой на самом деле становится легче. Тётя же тем временем продолжает: — Ты ведь слышала песни своего сына. Знаешь, что он открывает секреты вампиров смертным. Лестат ходит по грани, и нет ничего удивительного в том, что он привлёк внимание Первородной. Его поведение возмутительно, как и образ жизни, в который он пытается втянуть Джессику.

Габриэль неожиданно громко и заливисто смеётся, Джесси даже вздрагивает. Вампирша выглядит так, будто услышала самую большую шутку в жизни, а пальцы Маарет крепче сжимают плечо. Выходит, тот ворон на подоконнике — существо, глазами которого Габриэль за ними наблюдала? Как долго длилось её наблюдение? Что именно она успела узнать? Очевидно, многое.

— Твоя Джессика долгие годы упорно втягивает себя сама, — говорит Габриэль, отсмеявшись. — И львиная доля неприятностей у Лестата из-за неё, не отрицай.

Джесси не хочется молчать, хочется напомнить, что она вообще-то тоже здесь, и не нужно говорить о ней так, словно её нет, но она не успевает. Мариус, спрятав телефон в карман, вклинивается в конфликт.

— Дамы… — Он подходит к камину, садится на корточки и протягивает руки к огню. Явно не чтоб согреться. А для чего? Ощутить жар?

Пламя освещает его бордовое одеяние, добавляя в него нотки алого, а контур лица под тёплым светом сглаживается, становится мягче.

— На вашем месте я бы прекратил искать виноватого и позаботился о безопасности. Мне лично совершенно не хочется повторить участь Энкиля.

Супруг Акаши, равный ей по силе вампир, был обнаружен Мариусом после ухода царицы из убежища. В первое мгновение Мариус решил, что Энкиль тоже ушёл, но потом обнаружил растерзанное тело оного в нише за троном. Иссушенное и обезглавленное, оно также было и сожжено, и стоило Мариусу коснуться его, как тело царя рассыпалось в прах. Когда Мариус рассказывал об этом, губы его дрожали. Он был напуган намного больше, чем хотел показать. Его теперешнее приближение к пламени может означать одно — Мариуса всё ещё бьёт внутренний озноб. Энкиль был поистине бессмертен: ни солнечный свет, ни огонь не могли навредить ему. Акаша смогла убить его, смогла сделать невозможное. А значит, убить кого-то более слабого, пусть и не менее древнего, для неё не проблема. Но есть ли возможность защититься? Есть ли смысл строить планы, искать лазейки? Или все уже давно мертвы, но не хотят этого признавать? Кажется, лишь Мариус это признаёт.

— Акаша — чудовище, которое уже пять тысяч лет я жажду уничтожить, — подаёт голос Хайман, до того безучастно сидевший в углу с закрытыми глазами. — Она создала меня, дала мне великое могущество, и всё же, убить её я не смог. Мы с Маарет пытались. Пока она находилась в бессмертном сне, мы совершали попытки, одну за другой. Её тело твёрже мрамора, мы сломали самые крепкие топоры в попытке её обезглавить. Мы пытались сжечь её, но слышали лишь смех. Для Акаши всё это было просто забавой, но нельзя забывать, что наши действия не могли не разозлить её. Потому мы и не можем защитить Лестата: она убьёт нас мгновенно, окажись мы у неё на пути. Мы должны бежать, сейчас же, в своё родовое укрытие. И надеяться, что она не станет мелочно преследовать нас.

— Бежать подобно крысам? — Мариус стискивает зубы и, очевидно, нечаянно пробивает клыками губу. Небольшая капля крови стекает на подбородок, и вампир, вытащив из кармана ажурный носовой платок, аккуратно промокает её. — Я был рождён много позже, но я читал хроники, я помню, что в них писалось об Акаше. Египет захлестнул мор, вода в реках стала кровью, голод и чума расползлись по миру. А дальше? Кровавый дождь? Огонь и разрушения? Акаша не знала пощады. И это при том, что тогда она была смертной женщиной! Вы действительно надеетесь, что она успокоится, наказав Лестата за дерзость? Правда считаете, что на планете будет хоть одно место, куда не протянется её рука? Вы либо самонадеянны до глупости, либо в отчаянии.

Разговоры бессмертных вызывают сильную дрожь. Пробуждение Акаши и прежде пугало Джесси, но когда выяснилось, что принесённые её возвращением бедствия могут достичь мирового масштаба, щемящий ужас сковал мертвенным холодом, не давая ни дышать, ни здраво мыслить. Захотелось броситься за Пьером, прикрыть собой, будто это ему поможет, забиться с ним под кровать и не вылезать, пока огонь разрушения не отгорит. Такие глупые человеческие порывы… Но Джесси не делает ничего. Потому что Мариус прав и бежать некуда, или потому что ужас сковал члены? А может потому, что как служительница Таламаски, Джесси просто не может пропустить этот разговор?

— Мы прекрасно знаем про египетские казни, Мариус, спасибо за экскурс, мы с Хайманом были там лично, — с горечью вспоминает Маарет.

Пожалуй, именно интерес к происходящему не даёт Джесси покинуть библиотеку. Слишком долго она избегала разговоров с тётей, пришла пора её выслушать.

— Акаша поплатилась сполна: болезни, охватившие страну, проникли и в её дом, отняв жизнь её сына. Я хорошо помню тот день, когда умер мальчик: как придворную ведунью меня обвинили в бессилии и предали наказанию. Тому самому, что положило начало Великой семье. Акаша была безутешна. Она даже пыталась свести счёты с жизнью…

Маарет умолкает, но лишь на мгновение, а пальцы её сжимают плечо Джесси до боли. Теперь уже не в попытке защитить, а чтобы защититься от неприятных воспоминаний.

— Её умирающее тело занял кровожадный демон, Амел, против воли подаривший ей бессмертие. Акаша стала первой вампиршей, царицей проклятых. Она поделилась своим даром с Энкилем, а после и с Хайманом. С тех пор она более не причиняла разрушений. Она принялась восстанавливать землю, очищать её от своих же ошибок. Так что я не вижу причин для паники. Акаша не повторит прежних ошибок, я знаю.

— Царица, растерзавшая своего царя — хорошенькое начало, — Пандора шумно захлопывает хроники. — Я склонна верить, что разрушения не будут повсеместными, но то, что они в принципе будут — факт. Акаша спала пять тысячелетий, пока мир гнил и развращался. Каждый из нас проходил через это: после пробуждения эмоции ярче. Гнев и растерянность сильнее. И Энкиль — первый, кто столкнулся с этим, но отнюдь не единственный. Будут и другие, непременно. Пока царица не успокоится. Вопрос только в том, как скоро это случится и сколькие успеют пострадать.

— Как минимум пара десятков, точно, — отзывается Маэл, не сводя глаз с экрана планшета. — Возгорание в частном клубе «Руки адмирала». На месте происшествия работает полиция. По предварительным данным, число трупов превышает два десятка.

Два десятка трупов в вампирском притоне. Парижские вампиры, которые совсем недавно хотели её смерти. Джесси резко подаётся вперёд. Париж! Лестат там, Акаша — а поджог наверняка устроила она — подобралась совсем близко!

Дрожащими пальцами Джесси извлекает телефон из кармана, хоть и не знает, как лучше всё подать, чтобы Лестат поверил в опасность и убрался подальше от Парижа и от Акаши.

— Предвосхищая твои, без сомнения, благие порывы… — Мариус подаётся вперёд и кладёт ладонь на экран телефона. — Лестат не там. Он давно уже далеко от этого места.

— Где? — Джесси не знает, отчего ей так важно это знать. Наоборот, лучше бы ей оставаться в неведении, если вдруг её Акаша найдёт первой. Но ощущение бесконтрольности ситуации даёт уязвимость, а Джесси хочется хоть немного чувствовать себя хозяйкой положения.

Акаша не найдёт его, не выследит. Так ведь? Так?

— Я не знаю, где он, — отвечает Мариус, и по его испуганно-растерянному выражению лица понятно: он не лжёт. — Очень надеюсь, что Лестату и впредь хватит благоразумия оставаться в тени.

— Мой сын должен быть здесь, под защитой, а не прятаться по кустам! — радужка глаз Габриэль становится полностью серебряной. Вампирша выглядит так, будто сейчас вскочит с кресла и ринется на поиски сына. Вот только она продолжает сидеть, хоть от неё и продолжают исходить флюиды нервозности.

— Защиты не существует! — повышает голос Хайман. — Его появление здесь подпишет нам всем приговор! Мы все должны просто переждать. А тебе остаётся надеяться, что твой сынок-выскочка заговорит зубы Первородной, как он умеет!

Таким дядю Джесси видит впервые. Всегда мягкий, спокойный, даже весёлый, он производил впечатление неконфликтного человека, но эта бесконечно долгая ночь раздала героям новые маски.

Габриэль поражена, рассержена, напугана. Миндалевидные глаза, опушенные густыми ресницами, расширены от ужаса. Джесси понимает: мадам де Лионкур не образцовая мать, но она мать, и сейчас ей заявили, что её сын обречён. Джесси и сама не согласна с таким поворотом событий, но если раньше была надежда чем-то помочь Лестату, то теперь она тает как лёд на солнце.

Далее следуют лишь бесконечные минуты ожидания. Судя по инстаграму, Лестат не планирует отменять концерт, Дети Тысячелетия зовут ночь концерта часом икс, потому что две волны планируют накатить в тот момент: оскорблённые вампиры со всего мира и недовольная прародительница, которая однажды была добра к Лестату, но которая едва ли станет проявлять доброту вновь.

«В ту ночь Мариус отправился писать картину на берег. Я проводил его, намереваясь прогуляться по саду в одиночестве. На тот момент я был вампиром всего неделю и всё ещё сохранял обиду и злость на своего создателя. Избегал его, когда представлялась возможность. Ближе к утру он приводил юных девушек или молодых людей, потчевал меня только самой свежей и здоровой кровью, а до момента кормёжки я был волен делать что пожелаю. И я делал. Уходил вглубь острова, терялся среди кипарисов, вспоминал Овернь и дорогих мне людей. Позволял тьме ласкать меня, как прежде ласкал солнечный свет. Это не было счастье, отнюдь нет, но в такие моменты отчаяние уходило на второй план.

Та ночь должна была стать одной из многих. Привычная прогулка, привычная меланхолия… Однако все мои планы разбил пленительный голос, бесцеремонно ворвавшийся в голову.

«Лестат», — звал он нежно. — «Лестат, приди ко мне, покажись мне…»

Едва ли я мог объяснить, что является источником столь чарующего зова, но отчего-то безошибочно знал, куда мне идти. Я спустился в недра нашего с отцом жилища, нажал на все скрытые рычаги, что встретились на пути, словно ключ к ним находился глубоко внутри. Будто я возвращался к чему-то важному и знакомому. Позже я понял, что меня тянул инстинкт подобный тому, который каждую осень гонит птиц на юг. Что-то за гранью понимания, бессознательное и естественное. Я направлялся домой, и в душе моей горело пламя всеобъемлющей радости.

Поворот за поворотом: спуски, подъёмы, кромешная тьма. Вампирское зрение помогало ориентироваться, а шестое чувство, если можно его так назвать, диктовало, в какой момент лучше свернуть и куда.

Я лишь позже узнал, что Мариус часто ходил этими тропами, тогда же я ощущал свою исключительность. Мне казалось, что я первый, кто нашёл удивительные лабиринты старой башни. По ощущениям, я шёл уже многие километры, больше, чем позволял остров. Возможно, надо мной разливался океан, который к моменту, как я пишу эти строки, наверняка давно уже источил камни и захватил все коридоры. И главный зал в конце. Я очень хочу, чтобы так и было. Чтобы то место исчезло с лица земли, чтобы осталось только моим, потому что события, произошедшие там, были поистине чудесны.

Зал, в котором я очутился в итоге, походил на грот. По обе стороны от каменного прохода плескалась вода, и даже со своим удивительным зрением я не видел дна. Но не тайные глубины привлекли меня, а два мраморных изваяния на каменных тронах: безмятежные, идеальные, они казались самым прекрасным из всего, что я когда-либо видел.

Мужчина выглядел весьма представительно: широкоплечий, статный, с короткими волнистыми волосами, увенчанными короной, крупным носом и пухлыми губами. Обнажённые рельефные плечи украшали широкие браслеты, грудь прикрывал ускх из множества камней и жемчужин, схенти на бёдрах и сандалии завершали этот незатейливый, но удивительный образ. Мужчина был хорош собой, и я не мог этого не отметить, но женская фигура быстро перетянула на себя внимание. Она была столь совершенной, что я даже не мог назвать её прекрасной — это слово ничтожно мало для описания её красоты. И пусть это была лишь статуя — внутренний свет, что исходил от неё, был живым и тёплым. Я ласкал взглядом длинные пряди её волос, украшенные крупными бусинами, вглядывался в большие глаза, пронзительно глядящие мне в душу, манящие губы, чуть приоткрытые словно для поцелуя, в стройный стан, прикрытый лишь ускхом, который не так скрывал, как подчеркивал. Я беззастенчиво разглядывал её ноги, которые удлинённый схенти подавал в самом выгодном свете.

В какой-то момент я испытал сожаление, что в гроте темно, и в тот же миг по периметру один за другим вспыхнули два десятка факелов.

Я не удивился, потому что какой-то частью себя знал, что царь и царица, первые из бессмертных, не спят и всё ещё при силе. Я чувствовал, как они наблюдают за мной. Энкиль — с настороженностью, Акаша с интересом. Ровно такие же взгляды я дарил им. Настороженный — царю, заинтересованный — его царице. Моей царице.

«Лестат», — услышал я вновь нежный голос в своей голове. — «Подойти ко мне. Дай полюбоваться тобой».

Если бы я и хотел воспротивиться, то не смог бы, ноги сами понесли меня вперёд. Я помнил, что стою перед лицом древних, что должен выказать им почтение, а потому отвесил поклон сперва Энкилю, а затем ещё более глубоким поприветствовал его супругу. Не знаю, приняли ли они эти формальности или нет, но голос в голове мелодично пропел:

«Мариус не ошибся в выборе. Мой бескрылый ангел, спой мне свою молитву».

Сложно было понять, действительно ли царица желает услышать песню, либо же имеет в виду что-то совершенно другое, но я, не найдя ничего лучшего, затянул «Ave Maria»*, так как слова этой молитвы единственными пришли мне в голову. Я не сомневался, что моё пение придётся Акаше по душе. Я был хорош, и признавал это без притворного смущения. Воспользовавшись приглашением, пел долго, вложив в голос все свои чувства, а гортань вампира, не знающая усталости и не грозящая претерпеть никаких поражений, позволяла брать самые высокие ноты и исполнять молитву в полную мощь. Это была первая песнь в вампирской ипостаси, и я удивил сам себя. Мой голос творил поразительные вещи, которые несомненно услаждали слух древней египетской царицы.

Песнь, многократно отражённая от каменных сводов, ещё некоторое время звучала в бесконечных коридорах, даже когда я оборвал её, а царица, глядящая с нежностью в мраморных глазах, едва слышно похвалила меня.

«Мой бескрылый ангел», — повторила она с некоторым сожалением, и каменная ладонь шевельнулась.

Я завороженно наблюдал за тем, как живая статуя медленно подносит запястье к губам, я даже расслышал тот тихий хруст, с которым лопнула кожа в местах соприкосновения с клыками. Рука опустилась вниз, а каменный язык, в тот миг мягкий как глина, обвёл контур чувственных губ, слизывая с них кровь. Живой же источник, густой, багряный, стекал по запястью к пальцам, откуда капля за каплей устремлялся к подножью трона. Древняя кровь, полная силы, неутомимой энергии и жизни.

«Возьми...»

Я медлил. Сложно было поверить, что сама прародительница преподносит мне столь ценный дар, которого я, разумеется, вовсе не был достоин.

Это было похоже на сон, на галлюцинацию, только запах бессмертной крови манил меня очень явственно и реально. Я сделал шаг, затем другой, и больше почувствовал, чем заметил, что Акаша улыбнулась. Приглашение подняло во мне волну сомнений, осев трепетом и страхом на сердце, но эта улыбка стёрла все тревоги, уверила в правильности происходящего.

Я скользнул ближе, опустившись к ногам царицы. Хотелось коснуться белоснежных лодыжек, провести по гладкой коже бедра. Я был опьянён восхищением и желанием, и мне было стыдно за это. Ведь Энкиль и Акаша наверняка слушали мои мысли. Я не боялся гнева ревнивого мужа, хоть, без сомнения, стоило. Я боялся не оправдать ожиданий, показаться низменным и ничтожным.

Новые капли крови упали на мраморные плиты, заставив позабыть все сомнения. Жизнь, что текла по каменным венам, манила меня.

Я коснулся запястья, ощутив внутренний жар камня. Акаша не была холодна как все вампиры, она была живее всех живых, и её тепло согревало меня.

К нектару её вен я припал с трепетом и восторгом, и тотчас мудрость веков ударила в голову, опьяняя. Я видел Египет, ощущал жар раскалённого песка под ногами, слышал шум плещущихся вод бескрайнего Нила, звук плети, взметнувшейся над спинами рабов. Весь древний мир предстал предо мной, и в какой-то момент я увидел царицу. То время, в котором она ещё не спала.

Восторг от созерцания её мраморного тела показался ничем по сравнению с той гаммой чувств, что я испытал, глядя на неё в самом цвете.

Я любовался оливковой кожей, слушал её звонкий смех, и в какой-то миг понял, что её губы касаются моих. Они были выпачканы кровью, моей и её, и наш общий вкус был прекрасным до дрожи.

Я готов был оставаться в этом видении целую вечность, но рука Мариуса, нашедшего меня так не вовремя, выдернула меня из сладости момента.

«Отныне, мой ангел, у тебя будут крылья», — услышал я голос своей королевы, а вслед за этим голова потяжелела, и я провалился в сладкую пустоту».

Встреча Лестата и царицы проклятых подтвердила лишь то, что он бывает везучим. Тогда Акашу привлекло его пение, ей понравилась молитва, а сейчас же он выдаёт тайны бессмертных, закрыть на подобное глаза Первородная просто не сможет. Его должно постичь наказание не меньшее, чем прежде — дар.

Именно потому они и съезжаются: старые друзья, старые враги. Под недовольное ворчание Маарет приезжает сначала чета венских вампиров, с которыми Лестат пересекался в бытность парижским актёром. Они не столько желают спасти его от гнева царицы, сколько надеются создать альянс с Мариусом. Когда первородное зло уничтожает созданных по своему образу и подобию, держаться древнего и сильного — не самая плохая идея.

Хайман, отбывший чтоб подготовить убежище, каждый вечер присылает не слишком радостные вести: везде ощущается след Акаши, всюду тянется шлейф смертей и преследований. Дети, которых царица вовсе не желала, вызывают у неё лишь гнев и раздражение, после встречи с ними она оставляет только пепел. Маэл пытается выследить её, но Акаша не стоит на месте. Она словно бесплотный дух: выживших, способных подтвердить её существование, нет. Есть только Мариус, обнаруживший её побег лично, и Маарет, которая, как ей кажется, ощущает присутствие царицы.

Габриэль притихает. Если в первые часы по пробуждении она была полна амбиций, теперь она лишь прислушивается к шелесту ветра за окном и ловит песни сына по радио.

Один лишь Лестат, кажется, живёт всё той же лёгкой жизнью рок-исполнителя. Инстаграм полнится новыми фотографиями, а сам он привычно флиртует с поклонниками. Бесстрашие это или глупость — понять трудно.

* * *

Новые гости прибывают во вторник после заката. Двое мужчин, один из которых совсем ещё мальчишка, просто входят в двери без предварительного стука, и Габриэль презрительно кривится, глядя, как они проходят в комнату.

Пандора отрывается от вышивки лишь на мгновение, но, не найдя гостей хоть сколь-нибудь интересными, тотчас возвращается к своему занятию. Маэл и вовсе не поднимает взгляда от планшета.

Джесси, листающая новостную ленту на смартфоне, кажется, единственная, кто действительно заинтересовывается пришельцами. Она откладывает телефон в сторону и внимательно разглядывает сперва того, что моложе: медового блондина с тёмными глазами, одетого в серую рубашку и кожаные брюки, затем переводит взгляд на его старшего товарища.

Этот вампир привлекает её внимание больше своего юного друга. Он выглядит печальным и уставшим, и Джесси узнаёт эту усталость, которой пропитана буквально каждая клеточка его тела.

Длинные русые волосы собраны в аккуратный хвост на затылке, строгий классический костюм пестрит шейным платком, таким же белым, как и кожа лица, каменно-гладкая, идеальная. В глазах сквозит боль веков и мудрость, граничащая с апатией, тусклые ореховые глаза выглядят печальными, но Джесси не ощущает сочувствия. Наоборот, ярость. Она почти уверена, что не ошиблась, но всё же решает внести ясность прежде чем вспыхивать окончательно.

— Луи де Пон дю Лак? — спрашивает она, поднимаясь с дивана.

— Здравствуй, Джессика, — шелестит в ответ вампир. Обращается к ней так, будто имеет право на подобное панибратство. Будто они старые друзья, а не впервые столкнувшиеся незнакомцы.

От этого раздражение лишь укрепляется. Луи. Тот самый Луи, который разбил сердце Лестату. Который вместе с мелкой вампиршей-истеричкой попытался его убить. Своего создателя. Своего отца. Того, кому это предательство причинило бесконечную боль.

Не отдавая отчёта своим действиям, Джесси пересекает комнату и с громким хлопком обрушивает на щеку Луи свою ладонь. Руку пронзает болью: щека твёрдая не только на вид.

— Это тебе за Лестата, — шипит Джесси, стараясь отрешиться от боли. — Как смеешь ты быть здесь после того, что сделал с ним?!

Ей плевать, как это выглядит со стороны. Ей плевать, что она маленькая и хрупкая, а вампир перед ней сильный и опасный. В уголках глаз жжёт от рвущихся на волю слёз, и это вызвано вовсе не разрастающейся болью в запястье. Обида за Лестата куда сильнее переживаний за собственное тело и даже за собственную жизнь.

Джесси продолжает кричать, осыпая Луи гневными проклятиями, а он лишь стоит, сцепив зубы, и принимает нападки, не пытаясь защищаться.

— Интересный экземпляр, — подаёт голос его спутник, имея в виду Джесси, самой себе напоминающую сейчас мелкую собачку, оббрехивающую дога. — Это та самая, которую ты спас тогда?

Последний комментарий заставляет Джесси замолчать. Она застывает в замешательстве, а Луи тем временем, глядя ей прямо в глаза, отвечает: «Да».

— В каком смысле «спас»? — Джесси режет слух собственный голос. Высокий, визгливый. Ей кажется, что взгляды всех собравшихся направлены на неё, трясущуюся от нервов и нетерпения. Хотя, вероятнее всего, не кажется.

Она краем глаза замечает тётю, входящую в гостиную через вторые двери. Вид у той такой, будто она хочет расцеловать новоприбывших, но борется с собой, потому что понимает, что сейчас не время.

Время ответов на вопросы, а не встречи старых друзей. Ответов, к которым Джесси не готова и никогда не будет.

— Когда ты меня спас?! — повышает голос почти до крика. Неучтиво. Но была ли учтивой её пощёчина?

Рука всё ещё болит, напоминая о том, что она выбрала весьма оригинальный способ встречи гостей. Слишком уж был велик гнев, что это Луи, подлец и враг, показался на пороге, а не Лестат, чьего присутствия ей так недостаёт. Приходят все, кроме него, даже те, кому не рады. И всё же… Их с Луи связывает общее… Что?

— Он вытащил тебя… — начинает спутник Луи, но тот его обрывает.

— Я сам, Арман. Спасибо.

Луи продолжает смотреть Джесси в глаза, и во взгляде его нет ни жаркого золота, выдающего сильные чувства, ни холодного серебра, которым глаза горят при гневе.

Ничего. Бледно-коричневая радужка, чуть настороженный беззлобный взгляд.

— Я бы предпочёл начать знакомство иным способом, — без тени эмоций проговаривает Луи. — Но раз уж обстоятельства сложились подобным образом, я прошу хотя бы уединенного диалога. Тет-а-тет.

Джесси сковывает страхом. Нет. Нет, она не хочет тет-а-тет. Она знает этого вампира, знает, что он пацифист и старается не причинять вреда смертным. Но она боится не телесного вреда. Ей кажется, что-то, что он собирается ей сказать, очень сильно перевернёт всю её жизнь. От этого не защитят никакие сейфы. В этом не поможет даже то, что откровения этого вампира, записанные на три часовых кассеты, она прослушала от первого до последнего слова как минимум раз семь.

Джесси даёт себя вывести. Пока тётя Маарет идёт рядом, есть ощущение защищённости. Джесси надеется, что и разговор с Луи произойдёт в её присутствии. Вот только тётя пожимает руку сперва вампиру, потом ей, и остаётся в коридоре.

Библиотека, выбранная для объяснений, впервые кажется такой огромной и холодной, и в то же время пространство сужается до них двоих, давит своей ограниченностью. От Луи всё ещё не исходит ощущение опасности, и явно не потому, что там, за дверью, тётя Маарет наверняка прислушивается к происходящему.

— Джессика, — спокойно начинает он.

— Ты пытался убить Лестата, — гневно перебивает она, хотя ей и казалось, что эмоции поутихли. — Что бы ты ни сказал, знай — твоего предательства это не умалит, и я всё ещё буду ненавидеть тебя.

Луи едва заметно улыбается и жестом предлагает Джесси присесть. Она через силу заставляет себя не бросить едкий комментарий, что она бóльшая хозяйка в этом доме, и это она должна давать позволение на что-либо. Промалчивает лишь потому, что уверена: сейчас сейф её мысли не способен сдержать, а значит, Луи и так уже всё слышал.

Он занимает соседнее кресло сразу же после того, как Джесси опускается в своё. Она тянет руки к огню, но продолжает ощущать холод от напряжения.

— Я не жду хорошего отношения, — тихо говорит Луи, повторяя её движение — вскидывая ладонь над пламенем. Слишком близко, начинает пахнуть жареным.

Луи словно не замечает этого, продолжает водить пальцами над огнём, и лишь когда от ладони начинает исходить тёмный дымок, медленно убирает её и без интереса осматривает повреждения.

Сколько позёрства в каждом движении. Это у них семейное, что ли? Лестат, Луи, Габриэль, Маркус, да даже Арман — каждый из них похож на вечного актёра на сцене жизни. Натурального в них — лишь то, что сокрыто глубоко внутри.

Луи ухмыляется. Очевидно, прочитав её мысли.

— В Андрее не так много позёрства, как в Лестате, — тянет он, проводя ногтем правой руки по обгоревшей коже левой ладони. — Или во мне.

Джесси одаривает его вопросительным взглядом, Луи кивает на дверь.

— Арман, — поясняет он. — Он актёр уже очень давно. Он был учителем Лестата некоторое время, сразу после того, как Габриэль избрала бессмертный сон. Арман очень хороший актёр. Лучший. Но Андрей, каким я его знаю — просто русский мальчишка, который выживает как может.

Для Джесси это неожиданно. Личных записей Армана в Таламаске не было, а Лестат и сам знал о нём немного. Очередной вампир, который совсем не тот, кем кажется на первый взгляд? Слишком много тайн сокрыто в бессмертии, не утонуть бы.

Луи устремляет взгляд на огонь, рассеянно счищая с ладони кусочки обгоревшей кожи. Они сыплются ему на брюки, а Джесси знает, ей и видеть не нужно: ладонь снова гладкая и нежная.

— Все мы — лишь мальчишки, пытающиеся выжить.

— Ты хотел объяснить мне, что имел в виду Арман, говоря, что ты спас меня.

Джесси не то что не интересно всё, что Луи говорит, но ей куда более важно то, о чём он молчит.

В свете тёплого камина Луи де Пон дю Лак кажется обычным молодым человеком: весьма интеллигентный с виду, задумчивый. Таким он был и на страницах дневника Лестата, и на кассетах собственной биографии. И всё же перед ней дважды убийца Лестата, и никакие его речи не могут поколебать устоявшееся ощущение неприязни. Потому и хочется поскорее закончить с этим и вернуться в гостиную.

— Андрей не должен был ничего говорить, — качает головой Луи, словно теперь это имеет какое-то значение. — Я хотел преподнести эту информацию мягко, не сразу. Но… Раз уж так вышло…

Он поудобнее устраивается в кресле, вытягивая ноги вперёд. Почти касается её ботинок лакированными туфлями, и Джесси забирается в кресло с ногами. Она не хочет касаться его, не хочет иметь с ним ничего общего. Они и так уже ближе друг к другу, чем ей хочется.

— Однажды ты была ко мне ещё ближе, Джессика Мириам Ривз, — говорит Луи, переводя на неё взгляд. — Одиннадцатое августа тысяча девятьсот девяносто первого. До сих пор помню тот день как сейчас.

Джесси хочет его ненавидеть. Хочет раздражаться. Но слыша точную дату своего рождения, она подаётся вперёд, всем своим видом выражая, что готова и хочет это услышать. То, о чём она почти догадывается.

«Это было просто чудом,» — сказала ей однажды тётя Маарет. — «Твоя мать была первой из всего рода, с кем я была готова встретиться. Она ожидала тебя, была вдовой, и я предложила ей защиту и поддержку. Мириам ехала ко мне, когда случилась та жуткая авария. Её машину перевернуло дважды, она погибла мгновенно. Но ты… Ты родилась из её мёртвого тела. Это было больше, чем чудо — проведение».

— Верно, это не было чудом, — говорит Луи, снова покопавшись в её голове. Джесси напоминает себе, что стоит держать сейф, и почти физически вытесняет нежеланного гостя из своей головы. Её мысли слишком личные, чтобы ими делиться.

— Моя мать погибла в автомобильной аварии, — бурчит она с неохотой. — Была ночь, темно, она влетела в ограждение.

Её голос звучит уверенно, хотя Джесси понимает: она не знает ничего.

— Я был там, — Луи встречается с ней взглядом и словно умоляет перестать его бояться. — Обычно я охочусь на бездомных животных в тех краях. Всё ещё предпочитаю гуманный способ пропитания.

— Современные вампиры давно уже перешли на донорскую кровь, — не может не съязвить Джесси, вспоминая многочисленные мейнстримные сериалы. Луи хмыкает.

— Холодная кровь дико противная. Животная куда лучше. Для тех, кто не любит одурманивать жертв и пользоваться внушением. Я не убийца.

Дважды попытавшийся убить Лестата.

— Но ты убивал, — голос Джесси сочится порицанием.

Короткий кивок со стороны собеседника.

— Я убивал. Много. Но я не убийца.

Вот она, разница между ним и Лестатом. Последний никогда не отрицал своей чёрной сути, каждое убийство он помнил, каждое отразил в своём дневнике. Луи же продолжает строить святошу. Страдальца. Но Джесси знает: он отнюдь не святой.

— У нас разные понятия убийства, и я не думаю, что время обсуждать это, — отрезает она, желая поскорее вернуться к главному вопросу. — Моя мать погибла в аварии. Ты был там. Ты что-то видел? Её убили? Это не было случайностью?

О маме Джесси знает лишь то, что тётя Маарет смогла ей рассказать. Общие факты. Была замужем, овдовела, погибла по дороге к бессмертной родне. Сам факт, что сейчас она может узнать больше, вызывает такое волнение, которое физически невозможно скрывать. Джесси трясёт крупной дрожью, ног она не ощущает вовсе, а сердце, кажется, переместилось куда-то в живот. Узнать больше о той, которая дала ей жизнь. Которая любила бы её так, как не мог любить никто другой. Мария и Мэтью Годвин были хорошей, любящей семьёй, но любовь матери, Джесси не сомневается, была бы в разы сильнее. Возможно, эта любовь смогла бы оградить её от всех совершенных ошибок. Будь мама рядом, Джесси не бросилась бы на поиски бессмертных, не связалась бы с Лестатом, и её сердце не сжималось бы теперь так болезненно от мысли об этом сплошь искусственном мальчике. Она бы, непременно, сохранила ясность ума и интересовалась куда более земными вещами.

Но мечтать и сожалеть смысла нет. Маму ничто не вернёт, а прошлое — не исправит. Можно лишь приоткрыть завесу тайны, найти ещё один потерянный кусочек себя. В её жизни остаётся всё меньше белых пятен, и очень скоро Луи поможет избавиться чуть ли не от последнего из них.

— Твою маму никто не убивал, — качает он головой. — Дорога была пуста. Я не слышал и не чувствовал больше никого. Я выслеживал дикого пса, когда до ушей моих донесся грохот такой силы, словно земля разломилась на части. Я ощутил даже лёгкую вибрацию ступнями.

Джесси тоже ощущает вибрацию. Скорее, землетрясение, баллов эдак десяти. Одно дело просто знать о смерти матери, другое — слышать подробную картину произошедшего. Она не перебивает, и снова забывает о сейфе — ей не до этого.

Луи не может не ощущать её волнения, но он не реагирует на это. Всё так же сидит, подперев обожжённой прежде рукой подбородок, смотрит ей в глаза, но скорее сквозь неё.

«Мыслями он весь там», — понимает Джесси. — «В той ночи, когда мама погибла».

— Я нашёл твою мать уже мёртвой, — говорит Луи через силу, — но я слышал тихий стук сердца. Твоего. Каким-то чудом ты ещё боролась за жизнь. Я не знал, как поступить. В первый момент продумал, что нужно просто вспороть живот и вырвать тебя из мёртвого тела. Я не нашёл чем, да и видел в этом что-то неправильное.

Он прерывается на миг, для того лишь, чтобы облизать пересохшие губы, а Джесси, пользуясь моментом, поднимает колени к груди. От правды не спрячешься, нужно принять её. Встретить, как бы трудно ни было. Не хватает кожанки Лестата, она б придала хоть каплю уверенности.

— То, на что я решился, было рискованно. Такого до меня никто не делал, и я не был уверен, что выйдет. Но я следил за твоим сердцебиением и готов был голыми руками разорвать тело твоей матери, если потребуется. Но пока мог, я планировал действовать тоньше. — Луи привстаёт и чуть ближе продвигает к креслу Джесси своё. Теперь он совсем близко, но это не беспокоит. А его слова — да. — Я всегда ценил человеческую жизнь. Как можно меньше повреждений, уважение к живым и к мёртвым — этого не отняла у меня даже моя новая суть.

Джесси нетерпеливо ёрзает, хотя даже рада тому, что Луи говорит так неспешно. По-прежнему не готова слышать правду, хоть и жаждет её, как попавший в пустыню — воды.

Однако Луи медленно, но верно приближается к самой сути.

— Никто и никогда не давал кровь вампира мёртвым. Это было бессмысленно, к жизни вернуть не могло, так что моё решение показалось даже мне самому несколько сумасшедшим. Я открыл рот твоей матери, вскрыл себе вену и позволил крови течь в мёртвое горло. Чего я ожидал, не знаю, действовал по наитию, будет правильнее сказать. Как бы то ни было, а моя кровь смешалась с кровью твоей матери и снова погнала её по венам. Не жизнь — скорее, остаточное явление. Но его, представь себе, хватило, чтобы тело запустило определённые процессы. — Луи щурится, оценивающе глядя на Джесси, будто прикидывает, сама она догадается или её подтолкнуть. Чуть подумав, решает, видимо, пояснить: — Схватки. — Он всё наблюдает за её реакцией, а Джесси ловит ртом воздух от шока. — Тело твоей матери, будучи уже мёртвым, но разбуженное моей кровью, исторгло тебя, и я был тем, кто доставил тебя в ближайшую больницу. Семимесячную, хрупкую, но с непреодолимой жаждой жизни. Бесспорно, ведьмовские корни тоже поспособствовали твоему выживанию, но именно я был тем, кто поприветствовал тебя в этом мире.

Всё это странно, страшно, и снова вопросов больше, чем ответов.

— Твоя кровь… — Джесси закусывает губу до боли, в обращённых на Луи глазах плещется тревога. — Она ведь смешалась и с моей. Это значит, что яд вампира… Что он сделал… Со мной?

Глупо, конечно, задавать подобный вопрос сейчас, зная, что явно ничего плохого тогда не произошло.

— Мог ли твой яд усилить магию? Не из-за него ли я видела призраков все эти годы?

— В крови вампира не яд, а сила, — Луи смыкает пальцы под подбородком, внимательно всматривается в её испуганное лицо. — Яд на клыках. А сила… Да, теоретически, она могла стать причиной твоих видений. Пробудить древнюю магию Великой семьи. Отдать тебе часть моих знаний. Просто отголоски.

Отголоски. Всё сразу становится на свои места: первая встреча с Лестатом и ощущение, что они знакомы. Наверняка кровь Луи, содержащая память о Лестате, и здесь сделала своё дело. А чувства? Желание встретиться? Не кровь Луи ли вызывала подобные желания? Может быть, сам интерес к Лестату — вовсе не её собственные чувства? Пустышка? Но почему тогда с Клодией и Арманом не произошло того узнавания?

Джесси издаёт тихий стон и обхватывает виски пальцами. Теперь она не уверена ни в чём, даже в желаниях своего сердца.

— Ты не спас меня, — глухо говорит она, ощущая непреодолимое желание расплакаться. — Ты украл мою личность. Подверг мучительным голосам, видению призраков, странным дежавю.

— Мы не можем знать наверняка.

Джесси не хочет слушать Луи. Не хочет даже допускать мысли, что он ни при чём. Это он. Всё он. Не собственное сердце — чувства Луи вывернули её душу, одарив нездоровым интересом к вампиру, чудовищу, убийце. К несчастному юноше, ангелу, мужчине. Заставили ощущать то, чего разум не принимает.

— Мы не знаем точно, — повторяет Луи, подаваясь вперёд. Делает попытку коснуться, но Джесси шарахается от прикосновения.

— Послушай, — продолжает Луи осторожно, — когда-то давно Мариус передал часть своей мудрости Лестату, Акаша передала часть мудрости Лестату, а он потом передал их мне, помноженные на собственный опыт и страсти. Весь этот коктейль, разбавленный веками, я поглотил. До меня дошли крупицы, потому что кровь смертных с их собственными чувствами и тревогами ослабляет и разбавляют бессмертную мудрость, и если в тех каплях, что попали к тебе, и было чуть меня, чуть Лестата, чуть Акаши и Мариуса, то сохранилось оно не более, чем далёкими отголосками. Снами, может быть. Не более. Я убеждён, что твоё сердце сильнее внушения и способно само выбирать привязанности.

В словах Луи есть смысл, но Джесси знает, что переубедить её он не сможет. До конца своих дней она будет оглядываться назад и задаваться вопросом: действительно ли она — она?

— Спасибо, — бурчит через время, просто потому, что нужно что-то сказать. — Что спас. Но…

Хочется добавить много чего. «Но ты сломал мне жизнь», «но ты пытался убить Лестата», «но всё равно ты чудовище». Джесси сдерживается, и лишь ещё раз повторяет: «Спасибо».

Она сосредотачивается на внутреннем сейфе, потому что пускать Луи в голову совершенно не хочется. Ему она не доверяет и никогда не станет, несмотря ни на что.

— Если мы всё выяснили, — Луи поднимается, протягивает Джесси руку, но она встаёт, отвергнув помощь, — я хотел бы поговорить с Маарет. И, если ты хочешь знать больше о своей семье, я дам тебе кое-что.

Луи извлекает из кармана телефон и протягивает его Джесси.

— На главном экране документ. Ты найдёшь для себя кое-что интересное. То, что случилось после интервью.

Он выходит прежде, чем Джесси успевает что-то на это ответить, и она некоторое время колеблется перед тем, как взять смартфон в руки. От тайн Луи только хуже. Может, стоит оставить часть из них тайнами?

Вот только пальцы уже делают своё дело. Файл на главном экране один, его Джесси и открывает, снова забираясь в кресло. Краем сознания вспоминает, что не заперла дверь, но уже не может оторваться от курсивных букв на стилизованном под пергамент фоне. Остаётся надеяться, что никто не вторгнется в её убежище и не оторвет её от древних тайн.

Не отвлекают. И часа через три она всё ещё одна, только служанка оставила поднос с чаем и печеньем на ближайшем к дверям столике около сорока минут назад.

Джесси прикончила всё это механически, куда более важной пищей для неё были слова. История о последних годах, начиная с интервью Дэниелу Моллою. Видимо, Луи не хотел, чтобы из его жизни выпадал пусть даже один момент.

Маарет однажды объяснила Джесси, зачем вампиры ведут дневники.

«Когда проживаешь такую длинную жизнь, детали стираются. Остаётся только общая история, в которой многие месяцы или даже годы становятся белыми пятнами. Мы пишем, чтобы предотвратить забывание. Чтобы даже через сотни лет помнить случайно оброненное слово или мимолётную мысль. Это важно».

То, что Луи исписал беседу с Моллоем в самых мелких деталях, лишь подтверждает: этот вампир из тех, кто ничего не намерен забывать.

Из записей Джесси понимает, что к пропаже таламаскского журналиста Луи де Пон дю Лак не имеет никакого отношения. Сразу после интервью они мирно расстались, гость отбыл, а Луи отправился на ночную охоту за бродячими псами.

Далее следует упоминание, что ночи были однообразны, а печаль велика, и что Луи снова и снова боролся с желанием вернуться к Лестату. Гнев и гордость не позволяли ему этого сделать, и неизвестно, как сложилась бы его жизнь дальше, не случись та авария.

Описание того инцидента Джесси намеренно проматывает, лишь краем глаз взглянув на текст. Он более детальный, чем рассказ Луи, а переживать те события подробно Джесси не хочет. Возвращается она лишь тогда, когда начинаются события, которые вампир не упомянул.

«Я стоял у дороги с окровавленным младенцем на руках, завёрнутым за неимением вариантов в мой пиджак, подавляя тошноту, которую вызывало желание совсем чистой, первозданной крови. Слишком сладко, пришлось даже губу прикусить, чтобы успокоиться. Молодая кровь ласковая, изумительно нежная, ароматная, в ней ещё нет примеси человеческой пищи, никотина, выхлопов, способных нарушить совершенный букет. И уж конечно эта кровь обещала быть куда вкуснее животной. Сдерживаться от соблазна испить подобной крови было очень непросто, но вкус собственной крови на губах чуть успокоил жажду и охладил разум.

Я слышал звук сирен вдали, и я знал, что сейчас на место аварии прибудут парамедики. Они заберут ребёнка в больницу, и на этом моё участие в его жизни закончится. Но я чувствовал, что не могу этого сделать. Не могу отдать малышку, которая пахла так же, как пахла Клодия в первые годы после обращения. Запах невинности, детства. Эта девочка и была моим шансом на лучшее будущее. Надеждой на что-то новое, хорошее, что я так давно искал.

Я решил, что не смогу её отдать, но знал, что не могу её и украсть. Надеясь на свой природный дар убеждения, присущий мне как и любому другому вампиру, я остался возле машины и во всех красках разыграл безутешного мужа и отца. Видел бы меня Лестат в тот миг: я был просто первоклассным актёром.

Девочку направили в больницу, отметив моё имя в графе отцовства, её мать мне позволили похоронить, и я сделал бы всё это, если бы что-то более древнее не помешало мне.

Они пришли той же ночью: Дети Тысячелетия, первые созданные, и заявили свои права на ребёнка. Я не боялся их, я благоговел. Лестат рассказывал мне прежде обо всём, что ему удалось узнать сперва от создателя, затем из крови Царицы, и я понимал, что передо мной высшие создания, достичь величия которых я смогу не ранее, чем через несколько тысяч лет. Их звали Хайман и Маарет, они представились дядей и тётей девочки по материнской линии и предложили отправиться с ними в обитель, где я более никогда не буду один. Это было лучшее предложение из всех, что я когда-то мог получить, и я согласился, не раздумывая, вместе с девочкой, которую нарекли Джессикой, переступив порог обители».

Далее неспешное повествование меняется быстрым пересказом, Джесси не знает, виной тому слишком сильные эмоции, не давшие поделиться мыслями и чувствами даже с телефоном, либо тот период отражён где-то в другом месте и не подходит для случайных глаз. Рассуждать об этом долго она не может, тайны её прошлого манят. Она так долго искала Лестата, считая, что только он может помочь ей найти себя, а выходит, всё это время искать нужно было Луи. Впрочем, именно знакомство с Лестатом и привело её в это место, к этим вампирам и ко всем ответам.

«Я был принят весьма радушно. В месте, где вовсе не нуждались в человеческой крови, никто подобно Лестату не насмехался над моим животным рационом. Я много времени проводил с Хайманом и малышкой, видел её первый шаг, слышал первое слово. Рядом с ней я словно снова был жив, я был частью её жизни, а она — моей. И пусть я больше не видел в ней Клодии, это не мешало радоваться её успехам и горевать из-за неудач.

А потом она подросла, начала задавать вопросы, делать неверные выводы. Она знала, кто мы такие, и в неполные шесть пожелала присоединиться к нам, чем очень напугала всех нас.

Я до сих пор с болью вспоминаю тот день, когда Маарет стерла Джессике все воспоминания о нас и отослала к опекунам. В тот день моё сердце разбилось в который раз. Это было необходимо, я знаю, но от осознания этого боль и тоска не становятся меньше. Я потерял мою девочку, потерял всё то, что делало меня живым. Я снова был мёртв, и я не хотел поддерживать видимость жизни. После отъезда Джесси я покинул обитель. Я снова был один».

Телефон в руках Джесси дрожит, а желудок связывает в такой тугой узел, будто из него выкачали весь воздух, оставив только болезненный вакуум. Гулко стучит в висках потревоженное сердце, оно явно не готово понять и принять.

Она жила в этом месте ребёнком. Ходила по этим коридорам, была окружена семьёй, любящими людьми, и… Забыла это. Если Луи не лжёт, она хотела стать подобной им. Очередной Клодией. Конечно же, близкие пожелали уберечь её от этого. А потому… Стёрли часть её. Ей дали возможность вырасти нормальным ребёнком, прожить обычную жизнь обычного человека. Если Луи не лжёт, тётя и дядя отдали ей куда больше своего сердца, чем она думала. Если Луи не лжёт, то и он ей не чужой. Он не просто спас её, он её воспитал, он был ей почти что отцом. Лестат создал его, дал умирающему возможность выжить, а тот, благодаря этому, спас однажды её. Поступок Луи, поступок Лестата, поступок Мариуса привели её к этому моменту.

Джесси вспоминается Клодия. Разъяренная маленькая девочка, очень агрессивная, злая. Что если дело не только в дневнике? Вдруг проблема ещё и в ревности к Луи? К тому, что Джесси посмела на некоторое время заменить её?

Впрочем, всё это не важно. Не имеет значения мёртвая Клодия, куда важнее живые.

До конца дневника ещё масса страниц, но Джесси не может ждать. Она блокирует экран и бежит прочь из библиотеки. Сталкивается по пути с венской парой, устраивающей ночной променад, они лишь успевают посторониться; выскакивает во внутренний дворик, где обнаруживает только Пандору; не говоря ни слова бежит дальше, к свободным комнатам, куда наверняка заселятся Луи и его друг. Чутьё не подводит, она в самом деле находит одного из гостей, Армана. Не его ей хотелось увидеть сейчас. Тётю Маарет, Луи, хоть кого-то из них, а лучше их обоих.

— Они в саду, — подсказывает Арман, не поднимая головы от телефона. — Вижу, ты уже сожалеешь о пощечине.

Джесси не отвечает, снова бросается по коридорам, но уже в обратную сторону. Спальни, внутренний дворик, где всё так же за вышивкой проводит время Пандора. Мимо неё, из дома, в тихую ночь, в хруст листьев под ногами.

Горло саднит от шумного дыхания, гул собственной крови в голове глушит, но одна мысль сильнее всех ощущений, перекрикивает самые громкие сомнения: её на самом деле любили. Её не бросали на произвол, не сбрасывали в чужие руки, как лишний балласт. Она была нужна, и её оставили лишь из-за острой необходимости.

Силуэты медленно прогуливающихся вампиров Джесси вылавлиет ещё с крыльца, а Маарет и Луи, ощутив её присутствие, останавливаются и поворачивают к ней головы.

Её родные. Её самая настоящая семья.

На место запала приходит усталость. Она искала, она нашла, остаются лишь силы на слёзы.

Маарет бросается навстречу, и, если глаза не подводят, на щеках вампирши также блестят слёзы, алые от крови. Жутко, но куда более трогательно.

— Девочка моя, — Маарет подбегает ближе, и её руки обвиваются вокруг Джесси. Окружают коконом покоя и тепла. Ледяная кожа не кажется таковой. Самые уютные объятия.

— Я люблю тебя, люблю, — повторяет Джесси снова и снова, всхлипывая и пряча слёзы на плече прародительницы. — Тебе было очень сложно, теперь я знаю это. Очень…

Её слова переходят в рыдания, а Маарет, поглаживая её по голове, заверяет, что это не важно, всё не важно, особенно теперь, когда они снова вместе.

В какой-то момент Джесси ощущает руку Луи на своём плече. Не отрываясь от Маарет, она тянет ладонь в его сторону, и он переплетает их пальцы. Почти отец, её спаситель и наставник. Украденных воспоминаний не вернуть, но Джесси не сомневается: то было хорошее время.

— Я расскажу тебе всё то, что больно было оставлять дневнику, — говорит Луи, крепче сжимая её ладонь в своей. — Мы оба расскажем тебе то, что ты забыла.

На улице октябрь, а на Джесси лишь тонкий джемпер, но ей не холодно. Она почти счастлива в этом моменте. Не хватает лишь Хаймана, дорогого дядюшки. И Лестата, для привязанности к которому Джесси ещё не подобрала слов. Теперь, когда прошлое вернулось в её жизнь, когда она глубоко погрузилась в на удивление прекрасную тьму, присутствие всех близких кажется особенно важным. Джесси не чувствует себя способной сидеть, сложа руки, и ждать, что Мариус за оставшиеся два дня соберёт приличную армию. Она не может позволить Лестату погибнуть. В объятиях родных людей она особенно остро ощущает связь с семьей и потребность в присутствии всех близких. Лестат ей близок, он тоже её семья, и если прежде были некоторые сомнения, теперь Джесси знает точно: она его не бросит. Разумно или нет, но она поборется за Лестата, даже с той, кого нельзя убить.

Светает. Джесси встречает первые солнечные лучи на пороге дома. Завернувшись в старую кожанку, она тихо вздыхает, глядя, как над кронами почти голых деревьев мелькают серые спины воробьёв. Пока ещё редкие, но очень скоро они заполонят небосвод в поисках последней в этом году мошкары.

Джесси даже немного завидует им. Да, достать еду, пережить холода — это всё сложно, без спору, но эти проблемы ничто по сравнению с надвигающейся на человечество бедой.

Они получили сообщение от Хаймана: убежище готово, ночью они совершат перелёт. Куда? — не будет известно до последнего. Доверять сложно, особенно теперь, когда даже друг может предать и продать ради самого призрачного шанса на спасение. Маарет и сама пока не знает, что за убежище их ожидает, и никто не берется даже гадать на этот счёт.

Для её семьи это самое лучшее и самое правильное решение. Джесси не хочет даже думать о том, что с кем-то из близких может что-то произойти. Теперь, обретя их, большую семью, она не может снова терять. Никого. Но не хочет она терять и того, кого все давно списали со счетов. И потому сердце неспокойно.

В Инстаграме всё как всегда. Фотографии, шутки, флирт. Лестат на волне, расслаблен и весел, но сердце подсказывает: это всё маска. Дневник знает совсем другого Лестата. Того Лестата, который верно оценивает опасности и способен испытывать страх, пусть никто и никогда не был этому свидетелем. Лишь строки дневника помнят. Лишь она, которой доверена тайна, знает.

«Мне снится сон. Всегда один и тот же. Вот уже более века я вижу его, стоит сомкнуть глаза: ад, полный горящих вампиров. Я чую смрад тлеющей кожи и крики, дикие, нечеловеческие. Не то стон, не то вой, а может, и всё вместе взятое. Я пытаюсь разглядеть это место. Вижу стойку, перевернутые столы. Это бар или что-то похожее. Слишком непривычно, слишком мало одежды прикрывает кожу. Бордель? Я не знаю, но знаю одно: вокруг смерть. Её слишком много, она всюду, коснулась каждого. Кроме меня. И всё же мне жутко. Так жутко, как не было никогда, потому что я понимаю без слов: я тому виной. Из-за меня все умирают, горят, плавятся. Я приношу смерть. Я проклят, а вместе со мной любой, кто посмеет приблизиться.

Я просыпаюсь в холодном поту. Снова. И пусть сколько угодно твердят, что вампиры не вырабатывают жидкостей — один Дьявол знает, что это не так. Он видит это каждый раз, когда его пальцы смыкаются на моем горле».

Сейчас, оглядываясь назад, Джесси явно ощущает, что стала ближе к разгадке. Тот самый клуб в Париже, который Акаша разнесла в поисках Лестата — это ведь он — бар из сна. «Руки адмирала». Она была там совсем недавно, застала клуб в период его расцвета, чуть не погибла там же, а теперь… Всего этого нет. Ни софитов, от которых болели глаза, ни гулкой музыки, ударяющей по ушам. Ни их, посетителей. Полуголых, как во сне Лестата, опасных, хитрых и хищных. Он ведь видел их смерть. Тех, кто хотел их обоих убить. Лестат знал, хоть и не понимал, уже много лет назад, что подобное произойдёт, и он боялся. Не за себя — за других. За тех, кто даже не был его друзьями. А теперь он совсем один, а семья бросила его против древнейшей силы, которая проснулась и которая в гневе. Та семья, которая так охотно приняла Джесси, просто забыла о нём. Пусть не совсем охотно, но и Габриэль, и Маркус, и Луи отступили от любых попыток защитить его. Всю ночь они рядились, взвешивая все «за» и «против», и наконец под утро приняли окончательный вердикт: выжидать в стороне. Слишком вескими были доводы Первого Поколения: против Акаши не выстоит никто. Надежда на союзников превратилась в прах.

Но ведь Лестат спас Джесси однажды. И не однажды, если задуматься. А потому наименьшее, что она может сделать сейчас — попытаться выручить его. Спрятать. Или просто разделить его одиночество. Его страх. Его тьму. Когда Бессмертные бегут, человек готов рискнуть.

Она боится до чертиков, но лгать себе глупо: без Лестата она уже не может, хоть никогда по-настоящему не была с ним. И она никогда не простит себе, если не попытается.

Решение спонтанное, ведь в доме, полном телепатов, нельзя быть уверенной в сохранности никаких тайн. Джесси нарочно откладывала размышления до тех пор, пока Древние не увлекутся сборами достаточно сильно, чтобы не наблюдать за ней. И потому именно сейчас, во дворе, с Пьером, которому не спалось из-за волнений, и мячиком, который они друг другу лениво перебрасывают, она думает. Много думает о том, что должна сделать, и о том, к каким последствиям это может привести.

Мяч пролетает над головой ребёнка и, упав в пожухлую траву, катится с холма. Идеально.

— Я принесу! — вызывается Джесси. — Будь возле дома.

И бежит. Вниз по холму, мимо остановившегося в траве мяча, мимо калитки, дальше, к дороге. У неё только сумка через плечо, а в ней — кредитка и дневник Лестата. Большего не нужно. Лишь бы не хватились, не догнали.

Пьер бежит следом, Джесси понимает это, стоит бросить косой взгляд в сторону дома.

— Нет, — машет она. — Будь с ними. Я найду его!

Чуткий слух вампира всё ещё может уловить, но старенькое такси у дороги, ключи всё ещё в замке, и Джесси прыгает на водительское сидение, думая лишь о том, что не остановит её сейчас даже Дьявол.

— Должна ли я отпустить тебя?

Голос тёти заставляет Джесси испуганно вздрогнуть и вильнуть рулём влево. Маарет сидит на заднем сидении, сложив длинные пальцы в замок.

Если это не конец пути, то очень на него похоже. Джесси издаёт скорбный вздох, прекрасно понимая, что последует за этой встречей.

— Этот мальчик — тебе не ровня, — спокойно говорит Маарет. — Рядом с ним опасно. Может ты и не понимаешь этого, но идти за ним не станет никто из нас.

— Так не идите за ним! — вспыхивает Джесси, сильнее вдавливая педаль газа. — Вы и не должны. Я пойду. Одна. Я должна.

— Мне ничего не стоит просто вернуть тебя в дом сейчас, — цокает языком Маарет, и её глаза вспыхивают золотом, как напоминание о скрывающейся внутри силе. Джесси отмечает это мимоходом и снова возвращается к дороге. Попасть в аварию — не лучшая идея, когда спешить спасти кому-то жизнь.

— Не возвращай меня, — просит она примирительным тоном. Понимает, что с тётей нужно перепробовать все возможные варианты. — Я нужна ему. А он — мне.

Маарет лишь качает головой.

— Глупое влюбленное дитя, мотыльком прилетевшее к огню. Так и спешишь опалить себе крылья. Вампирское притяжение позвало Лестата к Акаше, оно же зовёт и тебя к нему, не более. Не забывай, что ты — будущее нашей семьи. Ты обязана продолжить древний род, мы возлагаем на тебя большие надежды. И рисковать ради минутной слабости и смертного чувства я тебе не позволю.

Тётя — тихая река. Её голос уверенный и умиротворенный, хотя глаза наверняка излучают тревогу. Джесси не видит — она продолжает гнать машину по дороге, надеясь, что не всё потеряно.

— Я не хочу продолжать род. Не хочу выступать в роли надежды. Я хочу…

— Чего? — перебивает тётя. — Этого мальчика? Ты его хочешь?

Джесси делает вдох. Медленно, пытаясь за это время осознать всё то, что копилось в ней месяцами и годами. Интерес, увлечённость, привязанность, симпатия, любовь.

— Да, — выпаливает она, прежде, чем разум заставит её передумать. — Я хочу его. Хочу смертного чувства, хочу лететь мотыльком на пламя. Я хочу жить!

— И ради этой прихоти ты готова поставить под удар всю нашу Семью? Повести нас на смерть?

В голосе тёти печаль и разочарование.

— Не готова! — с горячностью возражает Джесси. — Именно потому я еду одна. Я заберу Лестата, мы спрячемся где-то, потом найдём вас. Пожалуйста, Маарет, не усложняй. Мне и так страшно. Но это мой выбор. Даже если он неправильный. Я не могу иначе. И не смогу жить, зная, что даже не попыталась что-либо исправить. Однажды Луи спас мне жизнь — не для того ли, чтобы в нужный момент я отдала ему долг и спасла его отца?

— Глупая девочка, — вздыхает Маарет отворачиваясь к окну. Судя по голосу, она едва сдерживает слёзы. Тётю жаль, но тётя здесь, жива, в безопасности. Лестата жаль больше. Маарет между тем награждает её эпитетами, один краше другого: — Ты безрассудная, глупая, самоуверенная и настойчивая. Я просто не могу отпустить тебя на верную смерть. Но, кажется, не могу и удержать. Не хочу влезать в твою голову и исправлять мысли. Не хочу повторять это с тобой.

Это звучит, как надежда. Тётя почти согласна. Джесси замирает, боясь спугнуть свой шанс. Может ещё не всё потеряно? Может она сможет помочь и Габриэль, и Мариусу, и Луи? Может ей наконец позволят просто пожить для себя?

Узнать этого она не успевает. Свет бьёт по глазам, а за ним приходит тьма.

* * *

Голова гудит, как после удара о что-то твёрдое. Джесси разлепляет веки и с удивлением обнаруживает себя в спальне. На ней пижама, а часы на столике показывают пять утра. И нет никакой дороги, машины — да и откуда! — Маэл ещё в первый день избавился от такси. И бежать к дороге куда дальше, чем она бежала… Во сне…

Джесси издаёт стон, понимая, что её расправленные крылья, её свобода — это плод воображения, не больше. Конечно, не стала бы тётя отпускать её так просто. Её сохраняли, как зеницу ока — позволить ей рискнуть жизнью? — ни Маарет, ни кто-либо другой из Древних не пойдёт на это.

Джесси чуть не плачет от досады. Ей-то казалось, что у них с тётей произошёл, наконец, тяжёлый разговор. Что всё накопившиеся в душе было выплеснуто. Но… Не судьба…

С постели подниматься совершенно не хочется. Ради чего? Сбежать не выйдет, а наблюдать за тем, как Лестат приближает свою смерть, и того страшнее.

— Мы улетаем через три часа! — раздаётся голос тёти за дверью. Спокойный, уверенный. Сон позволил взглянуть на ситуацию со стороны, не более. А полёт всё так же неизбежен.

Полёт куда?

Рука нашаривает телефон. Лестат сейчас в Долине Смерти — вот куда она хотела бы улететь. Но правда такова, что догонят. Пока будет лететь её самолёт, Древний вампир успеет пересечь океан и устроить ей встречу. И о чём она только думала в своём сне?! На что надеялась?!

Завтракает Джесси, не покидая спальни. Они с Пьером даже пытаются поддерживать видимость беседы, только слова мальчика не оседают в сознании. Пальцы всё время бегают по сенсору. Обновляют. Словно ждут.

Ничего. Новых записей в Инстаграме нет. Лестат вовсю занят подготовкой к концерту, видимо.

Ближе к семи приходит Пандора. Величественная, мраморно-бледная, она молча уводит Пьера, наградив Джесси лишь сочувственным взглядом. Может ей и самой жаль Лестата, но это не меняет того факта, что он так и останется брошенным всеми. Конечно, он и сам выставляет это так, будто ни в ком не нуждается, но это настолько явная ложь, что и без дневника Джесси никогда не поверила бы ему. Тот Лестат, который сожалеет о разрушенных судьбах своих детей, просто делает то, что умеет: оберегает. Что совершенно не отменяет факта, что против Акаши он не выстоит. И если другие готовы принять его героическую смерть, то только не Джесси.

Она собирает сумку, совершенно не заботясь о том, чтобы скрыть свои мысли. Сон или нет — она поговорила с тетей, готова и повторить. Готова снова признать, что пока гналась за фигурой Лестата с интересом ученой, прониклась, опрометчиво влюбилась, как маленькая. В того, кто единственный всегда понимал ее — быть может ее сердце не так и ошибалось?

В сумку летят документы, кое-какая одежда, деньги. Флакончик святой воды оказывается среди прочего. Крест не поможет: выдумки романистов, не более. Но вода как минимум отпугнет на время, если на нее вздумает покуситься кто-то из вампирской братии.

Вопреки ожиданиям, сборы ее не прерывают. Джесси слышит шаги за дверью, но никто не заходит к ней побеседовать. Все так уверены, что смогут удержать ее, что не думают и пытаться делать это раньше времени?

Сумка собрана, замки застегнуты. Обувь, куртка, перчатки. Джесси собирается основательно, после чего не таясь выходит в коридор, ожидая увидеть тетю или Маэла, но вокруг тихо, как в склепе, и лишь сквозняк гоняет пожухлую листву по паркету.

— Уезжаете, мисс? — голос горничной — первый признак жизни в особняке. — Тетя просила передать вам. Доброго пути.

В руках девушки конверт и ключи. Судя по брелку, в распоряжении Джесси Астон Мартин. Всё ещё ничего не понимая, она распечатывает конверт. Тетин почерк узнается сразу.

«Иногда этому миру нужна лишь капля отваги. И зернышко любви. Стоило раньше спросить, чего хочешь лично ты. Я с тобой, что бы ты ни выбрала. И, надеюсь, этот мальчик стоит того».

Джесси издает лишь вздох. Руки дрожат, а голова, кажется, превращается в пустой орех.

— Они… Уехали? — уточняет она, пытаясь собрать кусочки мыслей воедино.

Горничная кивает, а вопросов, кажется, становится только больше. Уехали. Без нее. И, судя по записке, диалог с тетей был всё же куда реальнее, чем она себе предполагала. Не понимая, радоваться ей или плакать, Джесси бежит прочь из дома, крепче сжимая письмо и ключи. Они — ее билет отсюда. Они — билет к Лестату. Она целует мятую бумагу, от которой пахнет травами и осенью. Тетей. А машина мчит ее в аэропорт, и лишь биение сердца сопровождает в этом далеком пути.

* * *

То, что происходящее — не сон, Джесси понимает только ступив на американскую землю. Европа, которая была ее домом так много лет, очень быстро отходит на второй план, как что-то совершенно незначительное. Никогда Джесси не была привязана ни к месту, ни к людям, так что бросить все так же просто, как сменить помаду. На плечах куртка Лестата, в руках ремень сумки. Вот и все, весь мир в горстке вещиц.

Сообщений от тети нет, и это доброе предзнаменование: кажется, Джесси действительно позволено немного пожить. Сделать что-то самой и ради себя.

Гостиницу она выбирает по принципу «где ближе», и едва приняв душ, снова убегает. Она в одном городе с Лестатом: можно ли терять хоть минуту даром?

Таксист знает свое дело: везет молча, явно заметив, что разговоры сейчас будут лишними. Джесси же наводит марафет: глаза, губы — столько косметики она вываливает на бедное лицо впервые. Вычурно, даже вульгарно — ну, она не спец по макияжу. И все же это самый простой путь к Лестату: каждый вечер он приглашает пару поклонниц в свой номер. Зачем? Не все ли равно. К утру девушки живы, да и ладно. Обвинять вампира в вампиризме она уж точно не станет.

Отель Лестата с говорящим названием «Приют Сатаны» находится на отшибе, но несмотря на это народу перед ним тьма. Такси даже не может подобраться к дверям, настолько всё забито чужими авто, да и просто людьми. Таксист молчит, но глядит покровительственно и сочувствующе. Конечно же, Джесси ничем не отличается от сотен других девушек, которые будут сегодня штурмовать святая святых в поисках встречи со своим кумиром. Их всех Джесси должна обойти.

Ступая на тротуар, она понимает: едва ли выйдет. Вокруг сотни красавиц и обольстительниц. Уж она-то, чувствующая себя в дурацком мини, как в каком-то шутовском наряде, на каблуках, больше напоминающих ей колодки, и со своей адской боевой раскраской на лице едва ли может тягаться с ними.

Паника захлестывает сильнее, когда в толпе мелькает лысина агента. Насколько Джесси знает, именно он занимается отбором девочек на вечер, и возле него уже кучкуются очень настойчивые дамы. Он тычет пальцем в одну: низкорослую блондинку с огромным распятием на шее. Она верещит от радости, и сомнений не остается: ее отобрали. Вторая находится почти сразу же после первой. Высокая брюнетка с алыми губами и бледной кожей. Женщина-вамп. Таким всегда достается мужское внимание, так что остальные претендентки вроде как даже не в обиде — понимают превосходство девицы. Теперь, когда девушки отобраны, толпа заметно расслабляется. Плотное кольцо фанаток, через которое Джесси тщетно пыталась пробиться, редеет. Потеряв интерес к главному входу, девушки стайкой устремляются к экранам. Туда, где сейчас Лестат будет говорить с ними. А повезет: покажет даже, как питается. Глупые — никто даже не примет это за чистую монету. Джесси испытывает к девушкам и жалость и раздражение, но времени на эмоции нет. Она пришла к Лестату, сейчас или никогда.

Прокладывая локтями путь вперед, она оказывается у дверей тогда, когда агент уже готов закрыть их.

— Вы должны взять меня! — кричит она отчаянно, не слишком надеясь, что среди общего гомона ее вообще кто-то расслышит. Потому для пущей убедительности бросается вперед, к двери, едва не свернув ноги на неудобных каблуках, и хватается за дверную ручку.

На миг все замирает. Нет, жизнь, конечно, идет своим чередом, но Джесси кажется, что не осталось ничего, даже звуков. Она видит лицо агента и девушки-вамп, окидывающей ее таким пренебрежительным взглядом, что хочется прикрыться. Блондинка молчит, а вот брюнетка откровенно смеется. Джесси знает, что не похожа на идеал красоты. Она в принципе никогда не считала себя красавицей, а уж тем более сейчас она не больше, чем малолетняя дурочка в мамином платье. Агент того же мнения. Он фыркает так надменно, что ноги подкашиваются, а ладонь его очень настойчиво тянет дверь на себя. Сейчас он уйдет, и неизвестно каким образом она сможет увидеть Лестата. Напишет в Инстаграм? Чтобы он опять не ответил?

Пальцы безвольно отпускают резную ручку. Сперва на машине, затем самолетом — она рвалась сюда, к этому моменту тщетности…

Агент застывает. Его рука поднимается к наушнику, из которого, по всей видимости, он получает указания. Указания, которые ему очень и очень не нравятся.

А потом происходит то, чего никто уж точно не ожидал: дверь открывается шире, девушка-вамп оказывается снаружи, а Джесси… Ее втягивают в отель, и гневный визг соперницы становится совсем не важен. Ей удалось, она внутри.

— Это ведь он дал указания? — спрашивает она, оказавшись в роскошном лифте. В ростовом зеркале отчетливо видны ее недостатки — в здравом уме никто не отобрал бы такую, как она. Единственный вариант: Лестат дал добро.

Агент, однако, не отрицает, но и не подтверждает ее предположения. Он явно не особо доволен, только искры из глаз не летят. Мысли его невозможно прочесть, зато эмоции бьют под дых, от них даже не отгородиться. Он зол, оскорблен — Джесси начинает ощущать мигренеподобную боль от одного его соседства, так что когда дверцы лифта открываются, впуская их в пент-хаус, она все еще чувствует дурноту. Не в том состоянии хотелось встретиться с Лестатом. Хотя до встречи еще, кажется, далеко.

Просторная гостиная, погруженная в полумрак, пуста. Шикарные диваны, стеклянные столики, дорогая аппаратура, белый рояль — все здесь такое похожее и непохожее на то, что любит Лестат. Это словно вещи из дневника, из его старого дома, только веет от них холодом и отчуждением. Лестат, хоть и живет здесь, едва ли ощущает привязанность к месту. Хотя для артиста, все время мотающегося из города в города, это неудивительно.

— Как здесь клёво! — восторгается блондинка, поправляя на плечах шубку. Что призван согревать этот предмет одежды — неизвестно. Длинной она достает лишь до пупка, да и накинута так небрежно, что скрывает только плечи. Короткий блестящий топ и массивный крест на виду. Манят и дразнят — типичный женский прием, которого Джесси не достигнет, даже если будет очень стараться. Кажется, начиная с момента рождения, она вся какая-то неправильная.

— Веришь в Бога, милая?

Голос Лестата звучит так неожиданно близко, что Джесси, в принципе ожидавшая этого, вздрагивает. Блондинка оборачивается по сторонам, но еще не видит собеседника.

— Да, — отвечает она, обхватывая ладошкой распятье. — Бог всегда со мной!

Она продолжает вертеться, в то время как Джесси стоит статуей. Ей известно: Лестат не появится прежде, чем сам того не захочет.

За окном сверкают огни города и стучит басами музыка, но в пент-хаусе темно и спокойно. Так, как было в старом склепе, в день их встречи. Столько всего произошло. Целая жизнь открылась за эти годы. И сейчас она находится в своем закате, однако совсем не страшно. Джесси слишком долго шла к этому, чтобы испытать сожаление от безрадостного сценария.

— Что ж, твой Бог и сегодня с тобой…

С вечера была прекрасная погода, только вот сейчас комнату озаряет блеск молнии. Грома нет, но чувство влажности, которая бывает перед дождем, проникает в легкие. Тогда же, в свете молнии вырастает впереди знакомая фигура. Сегодня Лестат в домашнем. Винного оттенка халат с восточными узорами, простые черные пижамные брюки, хлопковая рубашка темно-синего цвета. Джесси забывает дышать, потому что момент их последней встречи окатывает ледяной волной. Она знает, что сердце подводит, как знает и то, что Лестат слышит это. И он совершенно точно дал приказ привести ее, только теперь и не глядит в ее направлении. Он смотрит на блондинку, и губы его расползаются в хищном оскале. Задумай он сейчас утолить свою жажду, она не оказала бы и малейшего сопротивления. Животный магнетизм уже полностью завладел ею.

Джесси ощущает досаду и даже ревность, а в сердце что-то так сильно и так болезненно сжимается, что плакать хочется. Она отдала все, чтобы оказаться здесь сейчас, но с чего она вообще взяла, что ему нужно это? Что из всех смертных именно она подходит для того, чтобы скрасить его одиночество?

Лестат тем временем делает несколько неспешных шагов. Крадется, как хищник, мягко ступая по ковру босыми ногами. Джесси сильнее сжимает ремешок своей сумочки, нервно переминаясь на неустойчивых каблуках.

Блондинка глядит с обожанием. Ее кумир, ее икона приближается и тянет к ней руки. Губы девушки раскрыты, и едва не умоляют сделать с ней все, что Лестату только заблагорассудится. Только он не жаждет ничего: проведя пальцем по контуру ее губ, он кивает агенту.

— Отвези ее домой, пусть помолится Богу. Сегодня мне достаточно одной.

И агент, и девушка такие послушные, что сомнений не остаётся: Лестат завладел ими без остатка. Так может и она, Джесси, исключительно в его власти? И ее порывы — лишь его зов?

— И зачем ты здесь? — не слишком дружелюбный тон Лестата возвращает Джесси с небес на землю. Нет, он совершенно точно не пытался приманить ее. Он вообще не рад ее приходу.

Теперь, оставшись наедине, он более не пытается походить на обольстительного хищника. Движения резкие, нервные — он пересекает комнату и спешно разливает виски по стаканам. На лице его ничего: ни радости, ни неприязни. Сплошная усталость.

Джесси пробует заговорить, но чувствует, что любые слова будут невозможно глупыми в данных обстоятельствах.

— Пришла вернуть тебе дневник, — говорит она первое, что приходит в голову. Пальцы непослушно сражаются с застежкой, но наконец та поддаётся, сумка открывается, и небольшой, ставший таким «своим» дневничок опускается на стеклянный столик.

Лестат наблюдает молча, растягивая жидкость в стакане, затем подходит ближе и поддевает обложку ногтем. Ногтевые пластины отливают стеклом, а на вид тверже мрамора — все как тогда, в первую встречу. Тогда тоже была ночь.

— Насытилась моими тайнами, Джесс? — уточняет он, отрывая от дневника взгляд. По-прежнему темно, но радужки глаз сверкают золотом.

— Не насытилась, — признается Джесси, смутившись своей откровенности. — Но сейчас, когда эта демоница рыщет в поисках тебя, любая мелочь, способная указать на твое местоположение, может представлять опасность.

Лестат изучающе глядит на нее, но, к его чести, Джесси не ощущает попыток проникнуть в ее мысли. Они говорят на равных, как люди.

— Акаша уже знает, где я, — отвечает Лестат спокойно, пропуская локоны Джесси сквозь пальцы. — Я и не прятался. В ней моя кровь, во мне — ее, один из нас всегда знает, где находится другой. И с кем находится другой. Поэтому я снова спрашиваю тебя: зачем ты здесь?

Он дергает прядь волос ощутимо больно и выпускает, с удивлением глядя на пальцы. Будто прикосновение к ней обожгло его идеальную кожу.

— Я здесь… — Джесси задыхается. Сейчас, так близко от того, к кому стремилась, она не чувствует себя способной произнести ни слова. Есть только чувство, приносящие ей боль. — Твой ночной кошмар сбылся, и я... Я не хочу, чтобы ты оставался один на один с врагом. Я пришла, чтобы скрасить твое бессмертное одиночество.

Лестат смотрит так, словно она кол вонзила в его сердце, не иначе. В бессмертных глазах боль веков, на губах ни тени привычной усмешки.

— С чего ты решила, что в моем одиночестве мне нужна именно ты? — зло спрашивают его губы, а руки так противоречиво сжимают ее плечи, словно стараясь удержать, не потерять.

Джесси качает головой. Все верно: она всегда знала, что едва ли представляет для него какой-то интерес. Не больше, чем зритель для его бессмертной постановки.

— Я очень хочу спасти тебя, — скулит она, ощущая, как по щекам начинают стекать первые слезы. — Мы все хотим спасти тебя. Габриэль, Мариус, Луи, Арман — все собрались вместе, чтобы дать отпор Акаше, но им страшно, и…

— А тебе, выходит, нет?

Лестат никак не реагирует на весть о возвращении Луи и пробуждении матери — должно быть, уже знает все и сам. Он смотрит на неё выжидающе, и золото в его глазах многократно сменяется на серебро и обратно. От нервничает.

— Я боюсь больше прочих, — сознается Джесси, решая не отступать. — За тебя. Боюсь того, что она придет, а ты окажешься совершенно один, и…

— И чем мне поможет один, пусть и упрямый человек? — резонно интересуется Лестат. В вопросе нет прежней язвительности. Он действительно хочет понять ее мотивы.

Джесси качает головой. Конечно, он даже слушать ее не захочет. Ее идеи — человеческая глупость, сердечный порыв, не более. Если он осмеет ее, она целиком поддержит его в этом.

— Я надеялась… Я думала… — она поднимает глаза, и его пальцы на ее плечах вздрагивают. Мягко Лестат приподнимает ее над землей, пальцами ноги сдирая с нее неудобные туфли, затем так же легко, словно пушинку, возвращает на место. Теперь она совсем маленькая и хрупкая рядом с ним. Говорить еще труднее.

— Ты думала?.. — подталкивает Лестат. — Надеялась?..

— Что ты сделаешь меня вампиршей! — выпаливает она самую безрассудную из своих идей и спешит продолжить, пока он еще готов слушать: — Если я стану такой, как ты, мы могли бы попытаться сбежать вместе, либо я помогла бы тебе в борьбе с Царицей. Я… Так много всего произошло в моей жизни, и теперь мне кажется, что все вело к этому. К этому моменту. Само мое рождение.

— В тебе говорит кровь Луи, не более. — Рычит Лестат, впиваясь острыми ногтями в ее кожу. По плечу бежит кровь. — Ты думала, я не знаю? Не чувствую? Да ты даже пахнешь, как он. И такая же мечтательница. Живая недовампирша с бьющимся сердцем — сводила меня с ума одним существованием, а теперь решила добить, предлагая себя в качестве спутницы? Дочери? Прекрасно зная, что это никогда не приводит ни к чему хорошему? Зная о моем зароке никогда больше не сотворять себе подобных?!

Он отшвыривает ее с такой ненавистью, что Джесси падает, перецепившись через собственную туфлю, и больно ударяет локоть. Лестат и тогда не останавливается. Он разносит помещение, сбрасывая всё с поверхностей, топчется по стеклу, оставляя за собой кровавый след, срывает крышку с рояля, и запускает ею в панорамное окно. Оно закалено, к счастью, выдерживает, но трещина все же бежит по его гладкой поверхности.

Лишь тогда Лестат затихает. Как пьяный шатается, подходит к Джесси и садиться рядом. От него более не веет гневом, лишь болью, и потому, когда он протягивает ладонь, Джесси принимает ее. Лестат неотрывно глядит в глаза, делая мучительно тяжелые вдохи, и когда Джесси кажется, что он так и не заговорит, его губы выдыхают тихое: пошли.

И она идет.

Под ее ногами город. Бескрайний, бесконечный, раскрашенный множеством цветов и звуков. Так далеко внизу, что голова кружится, и лишь толстое стекло отделяет от той жизни, от того мира. И ладони, ледяные и гладкие, подобно камню, удерживающие плечи. По руке все еще течет тонкая струйка крови от его ногтей, но мягкие прохладные губы подбирают ее бережно и нежно.

Лестат. Его прикосновения такие желанные и абсолютно нереальные. Ее кровь на ее губах — в этом суть вампира. Он опьянен ею помимо своего желания, и даже если ему плевать на нее — он не отпустит так просто. Его клыки давно уже могли вспороть тонкую кожу, но Лестат не спешит. Он пробует аккуратно, едва подрагивая от наслаждения и напряжения. В его касаниях больше страсти, чем в объятиях самого жаркого любовника. Она — его пища, его игрушка — приходится напомнить себе об этом, потому как разум отказывается сохранять ясность.

— Твоя хрупкость, — разрывает тишину Лестат, смещая ладонь ей на живот, а губы возвращая к уху. — Быстротечность твоей жизни. Уязвимость твоего человеческого тела — вот что делает тебя такой особенной, такой желанной, — шепчет он, касаясь губами шеи. Собирается укусить или продолжает дразнить — Джесси не важно, она отдается этим ощущениям в слепом желании быть с ним. Любой ценой, сколько выйдет.

— Если все это я у тебя отниму — что останется? Оболочка? В каком месте закончится та Джесс, каждый вздох которой — песня? Где прекратит свое существование та, чью жизнь я готов зубами вырывать из лап собратьев?

Он тянет ее подбородок вверх и касается скулы губами. Сладкая пытка, от которой Джесси стонет, откидываясь спиной Лестату на грудь. Его недавний гнев так быстро схлынул, что теперь она растеряна, потрясена и сражена. Он может делать все, что угодно — она не окажет сопротивления. Магнетизм ли, желание? — ей так хотелось видеть его рядом, что теперь имеет значение лишь момент. И в этом моменте его губы сотворяют просто удивительно опьяняющие вещи.

— Я не такая хрупкая, как тебе кажется, — возражает она, не в силах держать глаза открытыми. Они закрываются против воли, а голова беспощадно кружится, что мир под ногами перестает существовать. — И моя человеческая жизнь не так ценна, как ты считаешь. Будь я вампиршей, то все еще буду той же Джесси, которая вломилась в склеп твоей матери.

— Мы, кажется, уяснили, что замок сломали подростки? — Лестат едва ощутимо улыбается, и в следующий миг его губы скользят по шее, а ладони — по животу вверх, замирая у нижних рёбер.

Джесси опускает пальцы на его — нечеловеческие холодные, безупречные, и Лестат перелетает их ладони, сжимая крепко и настойчиво.

— Ты всегда будешь казаться мне слишком важной и слишком хрупкой. Даже стань ты вампиршей, я не прекращу беспокоиться о тебе. Но ты не станешь принимать мою помощь: так уж повелось — мои дети меня покидают.

В его голосе столько горечи, что Джесси наконец выскальзывает из оцепенения. Мир возвращается с его красками, запахами и звуками.

— Я пришла к тебе, Лестат… — она разворачивается в его объятиях, и к ее облегчению Лестат не отстраняется. Всё так же прижимает ее к себе, словно боится потерять. Перемены его настроения, вспышки гнева, приступы ласки — это все сбивает, кажется, даже его самого, но он делает попытку превозмочь свои инстинкты, и Джесси старается помочь ему в этом. Кладя ладони ему на грудь, она находит сердце. То, которое бьется не чаще раза в минуту, и касается того места губами сквозь тонкую ткань рубашки. — Пришла, потому что больше не могу лгать ни себе, ни тебе. Если позволишь, я останусь, и никогда, слышишь, никогда я не брошу тебя. Перед лицом врага я не испугаюсь, не сбегу. Я…

— Перед лицом врага я сам не позволю тебе остаться, — резко обрывает ее Лестат. — Ты и так незримо присутствовала в моей жизни все эти годы, и всюду, куда бы я ни направлялся, оказывалась на моем пути. Теперь же, когда сама Царица проявила ко мне интерес, я не могу позволить тебе и дальше находиться рядом. Не могу позволить себе отвлекаться еще и на твою защиту. Нет, Джесс, ты уйдешь сегодня и больше никогда не вернешься. Все равно ведь, будь уверена, мой интерес к тебе тотчас ослабеет, стань ты подобна мне. Ведь больше не останется ничего, за что я смог бы тебя ценить. Как свою дочь, я тебя не брошу, это так, но никогда не смогу дать тебе того, чего ты жаждешь. Никогда не будешь ты более ощущать себя, как сейчас, в этом моменте. Я честен с тобой, Джесс.

Его голос жесткий, крайне противоречит тому, с какой силой пальцы впиваются в лопатки, и в следующий миг снова губы касаются шеи. Лестат рычит, злясь на самого себя, но пальцы уже стягивают бретельки с ее плеч, и Джесси ощущает ледяные прикосновения к ключицам. Она для него нежелательная помеха, если верить его словам, но руки не согласны так просто отпустить. Он изучает обнаженные участки ее кожи, впитывает аромат поцелуями, и Джесси может поклясться: мужчина в нем жаждет ее. Не как пищу, как женщину. Хотя, возможно, это всего лишь дурман играет с ней злую шутку.

— Прогони, если хочешь, — находит в себе силы Джесси. — Но дай мне то, чего я прошу. Я не хочу более быть надеждой рода. Позволь мне стать свободной и открытой для бесконечной жизни, в которой я смогу хотя бы со стороны следить за твоим благополучием. Разве я так много прошу? Я ведь не прошу твоей любви. Никогда не просила.

Она всхлипывает, ускользая из его объятий, и ладони Лестата с досадой ловят лишь воздух. Он выглядит разбитым и таким же несчастным, как и она сама. Джесси жаль обрывать сладость их близости, ведь это то, чего еще недавно она и не надеялась получить, но Лестат должен видеть, что в ней говорит не слепое притяжение. Она отдает себе отчет в каждом слове.

— Если вампиршей я перестану вызывать твой интерес — что ж, ладно. Я желаю разделить бремя твоего одиночества не как подруга, а как дочь. Без этого всего — без твоих рук и губ я согласна жить вечность. Только позволь следовать за тобой. Ты не должен быть один.

Она понимает, насколько жалкой выглядит, и понимает, что ее влюбленность читается между строк, но как же она устала скрываться!

— Я могу показать тебе, — сдается Лестат, подходя ближе. Кажется, он и сам уже не может бороться с эмоциями. Его взгляд прикован к ее губам, и Джесси кажется, что он вот-вот поцелует ее, но нет: Лестат лишь снова предлагает ей свои объятия, а глаза следят внимательно, напряженно. — Ты готова к небольшому показательному выступлению?

Она готова, а потому просто кивает. Он не согласился на ее условия, но пошел ей навстречу, можно ли просить большего?

— Держись крепче и не бойся.

Его губы скользят по ее щеке, но мимоходом — он просто наклоняется ближе, чтобы удержать. Руки касаются ее спины твердо и уверенно, и в какой-то миг Джесси кажется, что ничего не происходит, но вот пальцы ног ощущают лишь пустоту там, где только что был пол, и Джесси охает, осознав, что они отрываются от земли. Устремляются в открытое окно, в прохладу ночи. Облачный дар, полученный от Акаши столетия назад — Джесси и не думала, что однажды испытает его на себе.

Она забывает дышать в который раз за вечер, и тишина между ними становится просто оглушительна. Лестат не сводит с нее взгляда, удерживая в сотнях футов от земли, а она может думать лишь о том, как прекрасно и безмятежно его лицо. Он словно бы и сам на время забывает все тревоги и позволяет себе быть просто юношей, человеком. Джесси нравится его спокойствие, нравится легкая улыбка на его губах.

— Разве не прекрасно? — Голос Лестата раздается в ее голове, губы безмолвствуют.

Прекрасно, ей хочется кричать об этом. Пусть холодно, но великолепие мира под ногами отнимает все тревоги. Прекрасно. Настолько прекрасно, что жажда вечной жизни становится еще сильнее.

Лестат явно доволен произведенным эффектом — его небольшое показательное выступление проходит как нельзя удачно. Огни далеко под ними приковывают взгляды, а обсерватория, горящая в ночи подобно факелу, и вовсе вызывает тихий восторг. Лестат, замечая, куда направлен взгляд Джесси, начинает спускаться. Он все еще держит, хотя кажется, что в этом и нет необходимости. Джесси словно бы удерживает крепкий магнит, так, что даже разожми Лестат руки, она бы не упала. Естественно, это не так, но впечатление именно такое, и Джесси позволяет себе обмануться.

Они плавно опускаются вниз, и теперь она не может смотреть по сторонам — только в наполненные восторгом глаза. Лестату приятно ее общество, он и сам рад быть здесь сейчас — она видит это и верит, что не обманывается. Они все ближе к твердой поверхности, сказке суждено закончиться…

Нет, все обрывается совсем не сказочным образом. Лестат, казалось, опьяненный моментом, ни на миг не забывает, зачем они здесь. Его ноги касаются земли твердо, Джесси же не находит опоры и летит вниз, не в силах сдержать истошный крик. Рука Лестата все еще удерживает ее запястье без видимых усилий, но ноги болтаются в воздухе, и страх настолько силен, что выбивает весь дух. Они на крыше, под ней бездна. Стоит лишь разжать пальцы...

— Ходить по грани, — спокойно говорит Лестат, слегка разжимая хватку. — Это суть бытия вампиром. Сегодня жив, завтра мертв. Солнце ли, огонь, другие вампиры — убийцы совсем рядом. И нет у сказочки хорошего конца, никогда.

Смилостившись над Джесси, Лестат все же вытягивает ее на твердую поверхность, и теперь его руки снова обнимают: фальшиво ласково, как умеет только он.

— У вечной жизни всегда есть цена. Я не убиваю тех, кто здоров телом и душой, я никогда не сделаю себе подобной ту, которой открыта полная человеческая жизнь. Пусть даже эгоист во мне будет желать новую игрушку. Я демон, Джесс, это верно, но твоя душа не принадлежит мне. Не принадлежит тьме. Я готов снова и снова доказывать тебе это. И дело вовсе не в том, что я боюсь гнева твоих родственничков или уважаю твою тетку настолько, чтобы плясать под ее дудку. Нет. Я просто хочу сохранить то чувство, которое живет во мне. То чувство, которого не станет, сделайся ты вампиршей. Свою трепетную любовь к смертной.

Его губы — такие холодные и долгожданные, — наконец накрывают ее, и Джесси ощущает рваный вдох, который вампир и вовсе не должен бы производить. Но это полный горечи вздох Лестата, и она вторит ему, утопив пальцы в темных вихрах.

Лестат только что признался, что испытывает любовь к ее смертной оболочке — пусть так — это большее из всего, что может он ей предложить.

— Та песня… — пытается прояснить она, плавясь под касаниями его губ и языка. — Она обо мне?

Джесси уже прежде задавала этот вопрос и получила вполне конкретный ответ, но сейчас отчего-то кажется, что правда может быть иной. Ей хочется, чтобы ответ изменился.

— Она о той, чьей жертвы я никогда не приму, — отвечает Лестат, не прекращая ласкать ее губы своими. — О той, которая забыла, кто я есть.

Мир снова кружится, и лишь сосредоточившись Джесси понимает, что они опять воспарили. На этот раз Лестат опускает их в темноту парка, где руки и губы наконец прекращают сладкую пытку, оставляя Джесси осиротевшей, потрясенной и растерявшейся.

— Вампир, Джесс! — громогласно провозглашает Лестат. — Вот, кто я есть. Моя суть потонула за радугами и пони, романисты сделали свое дело, и вот — ты желаешь, а не боишься. Совершенно неправильные человеческие инстинкты. Тебя манит моя бессмертная красота, мой запах, голос, память в твоей крови — что угодно. Меня манит ровно то же самое в тебе. Но мы должны вспомнить, внести ясность в вопрос.

Лестат срывает с плеч халат и накрывает Джесси, мягко коснувшись ее волос губами. Будто бы прощаясь. Ей не нравится это. Не нравится то, о чем он говорит.

— Узри же! — он делает взмах в сторону аллеи, где на одной из скамей воркует уединившаяся парочка. Сперва Джесси казалось, это двое влюбленных нашли пристанище под кленами, но только сейчас она понимает: один из влюбленных — вампир, и он питается, воспользовавшись тем, что жертва окончательно загипнотизирована.

— Мы убийцы, Джесс! — почти что кричит Лестат, в мгновение ока оказываясь возле вампира. Он коротко шипит, и собрат, оставив шокированную жертву, скрывается в ночи. Спасенная девушка блаженно улыбается и тянет к Лестату свои руки, но он лишь грубо хватает ее за волосы и откидывает голову. — Я убийца, Джесс, — подводит он итог и вонзает клыки в подставленную шею. Девушка вскрикивает и затихает, руки ее безвольными плетьми падают на скамью.

Лестат не торопится, осушивает ее медленно, прекрасно зная, что Джесси все еще смотрит, не в силах отвести взгляд, а потом как ни в чем не бывало отирает уголки губ носовым платком и, повертев его в пальцах, устремляется прочь, больше даже не взглянув в сторону Джесси.

На ее губах еще горят его поцелуи, только вот он больше не думает о ней. Он — убийца, она и правда успела об этом забыть. Вспоминать больно.

* * *

Телефон отключен. Впервые за долгие месяцы, а может и годы Джесси не пытается искать Лестата. Она прекрасно знает, где он сейчас: готовится к концерту. Его голос слышен даже теперь, когда она, закрывшись в номере гостиницы, просто пьет какао и жует шоколад. Лестат на всех экранах города, в каждом радио: призывает на концерт, предлагает массу впечатлений. Судя по довольному голосу, улыбается. И Джесси не может не злиться в первую очередь на себя саму, потому что прекрасно понимает: Лестат ей не лгал. Более того, он признался, что любит её, а это может говорить исключительно в его пользу. И ведь то, кем он является, чем питается — должна ли она гневаться, что он напомнил ей это?

Нет, Джесси зла исключительно на себя. Она знает Лестата. Знает, что он не убивает ради пропитания. Все жертвы уходят на своих двоих и проживают долгую жизнь. Потому она злится, что из-за нее он пошел на настоящее убийство. Не того она ждала от этого вечера. Слезы досады и обиды душат. Так непросто было убедить Маарет отпустить её. Уж чего могла Джесси ожидать от их с Лестатом встречи? Явно не жадных поцелуев, явно не прощания. Теперь она чувствует себя обманутой. Будто ей только показали, как дышать, и тотчас отняли воздух. Лестат — отличный актер. Что, если вся его любовь — лишь попытка сделать больнее, чтобы оттолкнуть раз и навсегда?

Джесси стонет, сжимая виски руками, и крепче кутается в его халат. В отличии от куртки, на нем еще сохранен запах хозяина.

— Что мне делать?.. — вопрос направлен в никуда, и Джесси знает, что совершенно точно не может ни с кем сейчас посоветоваться.

Она не хочет превращаться в убийцу, не хочет быть хозяйкой человеческой жизни. Лестат прав — это не для нее. Тьма не для нее. Но он, Лестат, все еще весомее всего. И ожидающего ее голода, и бесконечных опасностей вечной жизни. Но не может она и требовать от него обратить ее. Слишком жестоко, учитывая его зарок. Быть может Габриэль или Луи согласятся? А может тетя, если очень попросить, внемлет желаниям?

Джесси качает головой. Не сейчас. Тетя Маарет никогда не даст ей стать вампиршей, когда Акаша рыщет по свету с одной лишь целью: убивать вампиров. А Габриэль и Луи попросту не осмелятся на такое.

Голос Лестата снова зазывает посетить Долину Смерти завтра ночью, и Джесси твердо понимает одно: она будет там. Пусть Лестат прогонит ее еще тысячу раз, она не оставит его, каким бы жестоким он ни пытался казаться.

Наконец не выдержав, она включает телефон, но не находит ни новых записей в соцсети, ни сообщений для себя. Рука замирает над клавиатурой, так ничего и не набрав, и остаток ночи Джесси просто сидит и смотрит в экран, вспоминая вкус губ, нежных и жадных. О том, что мгновение спустя эти губы окрасились кровью, вспоминать совсем не хочется.

* * *

Долина Смерти живет своей собственной жизнью. Еще недавно Джесси окружал лишь песок, но теперь его раскрашивают несколько рейсовых автобусов, несущих зрителей на концерт года: ярких, обклеенных изображениями группы и цитатами из песен. Внутри самого автобуса — того, на который Джесси едва успела купить билет, также масса цветных стикеров, а из колонок так некстати доносится «Бессмертное одиночество». Прочие фанаты подпевают, восторженно ерзая на местах, делают селфи, твиттерят записи, Джесси же думает лишь о том, что свой шанс она утратила. Не выкажи она столько ужаса при виде убийства, возможно находилась бы теперь рядом с Лестатом. Человеком ли, вампиром, но близко, разделяя его хлопоты. Хотя, возможно, за заботами он не нашел бы для нее и пары слов.

Она качает головой, отбрасывая неуместные мысли. Именно сегодня на Лестата собираются устроить покушение все вампиры мира. Кто-то из них, возможно, даже находится здесь сейчас, а она вместо того, чтобы присматриваться и прислушиваться, сожалеет о чем — о неудавшемся романе, которого ни разу за все время Лестат ей не обещал?!

Злость на саму себя такая, что весь остаток пути Джесси сидит, сцепив зубы, и просто дышит куда громче, чем полагается.

У сцены, возведенной на плоских камнях, яблоку негде упасть. Билеты у всех одинаковые, и кто попадет ближе к сцене — вопрос удачи, а не достатка. Джесси маленькая и хрупкая, ее зажимают со всех сторон так, что даже, кажется, ребра хрустят. Продвигаться выходит, но очень медленно. Настолько медленного, что Лестат успевает произнести торжественную речь и спеть две песни, прежде чем она оказывается хотя бы в той точке, где может его просто видеть.

Истинный рокер: кожаные брюки, полупрозрачный джемпер с массой заклепок. Микрофон долго не задерживается в одной руке: Лестат играет им, перебрасывает, то и дело прыгает сам, а пару раз и подлетает, что зрители с восторгом принимают за крутые спецэффекты.

Джесси не знает, учуял ли Лестат ее, да и вряд ли: в такой толпе среди стольких запахов едва ли он может уловить ее присутствие. Но он, без сомнения, знает, что она здесь, что, впрочем, ничем не выдает. А чего она ждала? Что он посвятит ей песню?

Она снова пробует протолкнуться вперед, но отшатывается, коснувшись чьей-то ледяной кожи. Вампир! Ужас наверняка написан на ее лице, но чернокожий бессмертный в пальто с капюшоном удостаивает ее лишь беглого взгляда. Их цель на сцене — никто сегодня не будет тратить времени на пищу, пусть даже та сама падает в руки.

Набравшись смелости, Джесси снова толкает вампира, и он отступает, открывая для нее дорогу. Сцена еще так бесконечно далека! Новая песня звучит из динамиков и очередной кульбит Лестата вызывает всплеск восторга. Какой? Это Джесси проглядела, снова оказавшись запертой в толпе более высоких и крупных людей, чем сама. Она не сдается, пробует снова и снова, получает пару ощутимых тычков под ребра, кучу нелестных эпитетов и, наконец, свободу. Толпа буквально выталкивает ее вперед, устав сдерживать ее напор, и Джесси может поклясться: Лестат видит ее. Если прежде ему не удалось ее почувствовать, сейчас его золотистые глаза смотрят прямо на нее, но голос бесстрастно выводит мелодию, а улыбка всё так же широка и беззаботна.

И тут Джесси видит их: вампиры. Узнать их нетрудно. Все в черном, головы прикрыты капюшонами, бледные лица прямо-таки горят в свете луны. Их слишком много, все они уже в первом ряду, а кто-то и вовсе стоит рядом со ступенями. Они наверняка не планируют ждать окончания концерта — собираются напасть уже сейчас, покончить с изменником их рода. А потом наверняка пожелают устроить пир. Джесси смутно понимает, что ее жизнь в опасности, но в данный момент ей плевать. Жизнь Лестата прежде всех иных на кону, и эту жизнь она не собирается никому отдавать.

Она рвется вперед, преодолевая последние препятствия, и лишь замечает, как Лестат качает головой. Он все еще поет, но теперь взгляд скользит по рядам неприятеля, а улыбка на лице становится только шире. Неужели он уверен, что сможет победить?!

Джесси хочется вмешаться, но она всего-лишь человек, и Лестат прав: ее присутствие только отвлечет его. Она переждет среди прочих людей, не привлечет к себе лишнего внимания, а Лестат — он справится. Ведь справится?

Кожи касается что-то холодное, отчего Джесси нервно подпрыгивает. Неужели ее всё же заметили и решили устранить? Но нет, поворачивая голову она различает Маарет, а позади нее Маэла и Хаймана. Пандора, Мариус и Габриэль возникают справа. Никто ничего не говорит, но Джесси знает: они здесь ради нее. Она выбрала Лестата, они посчитались с ее желанием. Теперь непременно все будет хорошо.

Лестат, мягко говоря, удивлен. Он вопросительно вскидывает брови, и Габриэль посылает ему воздушный поцелуй. Мать, в которой он так нуждался, снова рядом, готовая принять вместе с ним последний бой.

Только бой не спешит завязываться: ощутив присутствие Древних, вампиры теряются и, кажется, меняют тактику. Большинство сгруппировывается у лестницы, заняв оборонительную позицию, и лишь несколько отчаянных смельчаков лезут на сцену. Им этот бой не выиграть, но жажда смерти Лестата так велика, что они не могут позволить себе отступить.

Лестат продолжает петь, а Джесси так отчаянно впивается в ладонь тети пальцами, что те немеют.

— Скажи мне, что все будет хорошо, — просит она, перекрикивая гул. Фанаты всё ещё подпевают ангельскому голосу своего кумира, для них любые изменения сценария — элементы шоу, не более.

Когда первый вампир врывается на сцену, они радостно улюлюкают и подбадривают того криками. Лестат более не поет — отбивается, но делает это так легко, играючи, что у зрителей не остаётся сомнений в каноничности постановки.

Вампиров на сцене уже пятеро. Одному Лестат легко сворачивает шею — не убил, тот скоро оклемается; другому вспарывает живот. У него и самого уже кровь блестит на щеке, но не успевает Джесси встрепенуться, как помощь поспевает: Мариус, Луи, Арман и Габриэль заскакивают на сцену и с грацией хищников принимаются за дело. Даже аристократка до мозга костей, мать Лестата воюет отважно и самоотверженно. Маарет шепчет слова успокоения. Их не больше, но они сильнее, у пришлых вампиров нет шансов.

Группа Лестата продолжает работать без солиста. Наверняка и они теряются в догадках, в какой момент была задумана эта постановка. Зрители сходят с ума от восторга, и лишь кучка бессмертных выжидает. Одни чтобы спасти, другие, чтобы убить. И в миг, когда противостояние уже кажется неизбежным, появляется она.

«Она много раз виделась мне во сне с тех пор. С ночи нашей первой сладкой встречи. Моя повелительница. Моя возлюбленная. Она звала меня, и я снова шел, ослепленный сиянием ее величия и славы. Я жаждал этого: власти, признания. Того, что могла мне дать лишь она. Я знала: однажды сон продлится достаточно долго. Я дойду. Она протянет ко мне свою руку, и я приму ее. Вместе мы станем править этим миром. Она та, которую единственно я должен любить и кем не могу не восхищаться. Она — моя душа и мое сердце. И когда-то она станет моей, а я ее. Это неизбежно»

Сейчас она здесь. Акаша, самая первая и самая древняя. Ее кожа даже прекраснее той, какой описал ее Лестат в дневнике. Ее величественная осанка и гордый взгляд буквально кричат о том, что она Царица всего мира.

Она появляется из ниоткуда. Просто опускается на сцену рядом с Лестатом, и от одного ее взгляда вражеские вампиры обращаются в пепел. Зрители, все еще считая, будто попали на очень замороченное шоу, исступленно аплодируют. А Акаша… Она протягивает к Лестату свои тонкие руки, и он берет их в свои. Его влюбленный взгляд громче тысячи слов. Он не боится ее, он жаждет быть с ней.

У Джесси даже не остается сил на обиду. Она видит и понимает: у нее не было шансов. Все слова Лестата о том, что в ней ценно — лишь мусор. Она не ценна. Совсем. Потому что когда Царица Проклятых подходит ближе и предлагает Лестату стать ее новым царем, он не раздумывая соглашается.

Они улетают вместе, оставив горстку ничего не понимающих вампиров и обезумевших от счастья фанатов. И среди них одна лишь Джесси стоит отрешенно, ловит ртом воздух и вспоминает тот полный страсти и огня поцелуй, который Царица Проклятых подарила своему новому супругу перед уходом.

— Поешь, Джессика.

Голос тети твердит одно и то же уже в пятый раз, и Джесси заставляет себя взглянуть на обилие яств перед собой. Она не ела уже три дня, она должна хотеть есть, но всевозможные кушанья вызывают лишь противное ноющее чувство где-то между сердцем и желудком. Чтобы успокоить Маарет, Джесси берет со стола стакан сока и делает пару глотков. Зря. Кислая жидкость становится поперек горла и к тянущей боли добавляется тошнота.

— Оставь девочку, Маарет, — отрывается Пандора от газеты. — Мы пока не увидели содержимое ее желудка только потому, что это самого содержимого нет, но сердечная боль ведь не лечится едой, тебе ли не знать.

Тетя собирается что-то сказать, но в итоге только всплескивает руками, отходя от Джесси к Пьеру. Тот ест за десятерых, и уговаривать не надо. Бледный от постоянного затворничества, сейчас он выглядит таким же загоревшим, как и в день их первой встречи: здесь, на границе с Мехико к нему быстро возвращается цвет и жизнь. Джесси вспоминает, что Маарет даже договорилась насчет школы, но мысль эта настолько мимолетна, что выветривается из головы, стоит моргнуть.

— «Она пришла и сказала, что все беды от мужчин. Что мы должны истребить две трети мужского населения, если хотим получить развитую страну со стабильной экономикой», — зачитывает Маэл очередную за эти дни статью. — Друзья мои, Царица добралась до стран третьего мира.

Вокруг начинается оживленное обсуждение, одна лишь Джесси молчит. Ей плевать на страны третьего мира и их мужчин. Если Акаша возомнила себя экспертом в делах мирового благосостояния — пускай. Лишь бы Лестат был в безопасности.

О, он в безопасности. Сведения о прекрасных Царице и Царе появляются то тут, то там с завидной регулярностью. Они успевают посетить дюжину стран за день, всюду предложив реформы. Днем.

Хайман объясняет это тем, что Лестат взошел на брачное ложе и вкусил крови своей супруги в достаточной мере, чтобы сравняться с Древними. Добавляет он также и то, что вполне возможно, в своих силах и умениях Лестат превосходит теперь каждого из них.

Этого он жаждал, судя по дневнику. К этому шел с момента первой встречи со своей госпожой. Он никогда не боялся ее, а напускная забота о Джесси — лишь фальшь, призванная одурачить ее глупое сердце.

Джесси не обидно, больше нет. Когда только он исчез, оставив за собой пустую сцену, она расплакалась, да. От обиды и горечи, но теперь, по прошествии трех дней все чувства в ней улеглись, привычно оставив только одно: беспокойство за жизнь Лестата. Пока, впрочем, повода для волнений не возникает.

— Северный ковен сообщил о нападении, — приносит очередную весть Мариус. — Затем связь оборвалась и до сих пор о тех вампирах ни слуху, ни духу.

На этот раз комментариями известие не сопровождается, вопрос оказывается слишком щепетильным. Акаша вырезает вампиров по всему миру, оставляя за собой лишь пожарища. Целые ковены исчезают в считанные минуты, а те, кого Царица намеренно оставляет в живых, несут только одну весть: примкните или умрите. Примкнувших много, вот только, если слухи правдивы, всех вампиров мужского пола Акаша истребляет, несмотря на присягу.

С Царицей только один Царь, ему одному дозволено греться в лучах ее славы.

Новости поступают одна за другой: Царица и ее супруг останавливают войну в Секторе Газа. В Индию приказом Царицы доставляют лекарства. Царица раскрывает местонахождение Атлантиды. Не зная оборотной стороны — агнец божий.

— Грехи замаливает, не иначе, — ворчит Джесси, привычно влезая в Инстаграм. С момента исчезновения Лестат страницу не обновлял, но массы комментариев буквально взрывают соцсети. Все в полнейшем восторге от новой роли своего кумира, желают ему и его супруге долгих — знали бы они, насколько — лет жизни, прикидывают, как скоро ждать пополнения в царской семье и выйдет ли сингл теперь, когда Лестат отошел от дел своей группы, и прочее, прочее, прочее. От нечего делать Джесси читает все: это лучше, чем просто сидеть и пялиться в окно.

Конечно, все вокруг уверены, что последняя песня, о «той самой» — о царственной супруге, а Джесси и сама не знает, где искать правду. Да и, если честно, теперь в правде все равно смысла нет. Что бы ни происходило в мыслях Лестата до этого, как бы ни воспевал он ценность ее хрупкого человеческого тела — все утратило смысл в момент, когда он ушел.

Джесси снова и снова проматывает бесчисленные фото, сделанные фанатами на концерте. Это похоже на наваждение: если прежде ее вела его тайна и желание проникнуть в суть настоящего Лестата, то теперь она думает лишь о том, как бы поскорее забыть.

Перестать листать новости — это самое очевидное решение, и Джесси не просто закрывает страницу, она полностью удаляет программу из телефона, чтобы не соблазняться. До тех пор, пока Акаша не решит нанести визит их семейству, найти которое на пару с Лестатом она сможет безо всякого труда, можно просто забыть об их существовании. Вообще.

Прибегнуть к помощи Маарет — попросить стереть все воспоминания — это первый порыв, который Джесси тотчас отметает. Она не хочет забывать. Не те месяцы и годы постепенного сближения, игры на расстоянии. Пусть они приносят боль, отдать их Джесси не может. Она остается один на один со своей раной, надеясь, что рано или поздно боль станет хотя бы чуточку меньшей.

* * *

Габриэль и Мариус спорят. Снова. Вот уже почти полгода это является единственным занятием, которое они могут себе позволить, и пока Пандора вышивает трехтысячный цветок, Маэл высушивает сотую порцию трав, а Хайман и Маарет занимаются досугом Пьера, эти двое просто изнывают от скуки. Луи и Арман нечастые гости в особняке, они всё странствуют по свету, собирая остатки выживших. Их Акаша не трогает. Она не трогает никого из их семьи, хоть они для нее наверняка, как кость в горле. Но, видимо, Лестата и его желания она ценит больше, а он вполне мог попросить оставить в покое его семью. Что-то подсказывает Джесси, Царица вовсе не против в чем-то ему уступить.

Полгода от Лестата ни весточки. Жив, царствует — это они узнают из новостей. Джесси пытается убедить себя, что ей все равно, только долгими ночами ей продолжают сниться его поцелуи. Их полет, гладкость и холод его кожи. Она просыпается с его именем на губах, и до конца дня ходит сама не своя, отрешенная и растерянная. Она нарочно не слушает его песен, но когда-никогда доносится его голос из динамиков домашнего радио. Тогда особенно грустно.

Дэвид зовет обратно на работу, но Джесси отвергает все предложения, пусть оклад увеличивается из раза в раз. Она не хочет ничего этого. Не хочет вести учет выжившим вампирам, не хочет разыскивать пропавших и уж тем более не хочет снова братья за те дела, где фигурирует знакомое имя: Лестат де Лионкур. Она занимается с Пьером английским, и это большее, на что ее хватает. Пусть кто-то назовет это слабостью, Джесси уверена, что наоборот она как никогда сильна. Ведь снова погрузиться в жизнь Лестата — это ли не настоящая слабость? Она держится.

Мир кажется статичным и устоявшимся. Беды прочих вампиров обходят их семейство стороной, мир людей воспевает щедрой Царице оды — кому какое дело, что творится под покровом ночи и скольким везет куда меньше, чем Детям Тысячелетия?

Древние и правда умудряются жить совершенно нормальной, даже несколько скучной жизнью, вот только через полгода тишины Царица вспоминает и о них.

Когда горничная вносит конверт, семейство как раз садится ужинать. Точнее, ужинают, конечно, только Джесси и Пьер, остальные долго и обстоятельно гоняют горох по тарелке, но вся семья в сборе, и письмо — как гром среди ясного неба. Луи и Арман, само собой, используют для связи смартфоны — нет никого в их окружении, кто был бы столь старомодным. Или?

Джесси не успевает вспомнить всех бессмертных, с которыми ей только доводилось иметь дело, как Хайман распечатывает конверт, и лицо его за один короткий миг словно бы стареет.

— Нас приглашают, — поясняет он, откладывая посыпанное золотой крошкой письмо на поднос. — Наш внук желает дать еще один концерт, последний, для тех, кому его супруга позволила сохранить жизнь. Они зовут это арией примирения, и исполнят нам ее завтра, в Египте, на закате.

Он умолкает, а наступившая тишина такая густая, что дышать становится трудно. Мелкими глотками Джесси пьет воду, стараясь разобраться в том, что происходит и какие опасности могут таиться за этим приглашением.

Она дала себе зарок не искать общения с Лестатом, но этим вечером, оставив бессмертных родственников обсуждать предстоящее действо, она вновь устанавливает программу, пароль к которой и хотела бы, да не забыла. Дата их первой с Лестатом встречи.

Она не знает, появляется ли он в сети, ведь обновлений за полгода от него так и нет, но все равно пишет. Наугад, совершенно не надеясь на ответ.

«Что ты задумал?»

Ответа нет, чего и следовало ожидать. Да и что — она действительно надеялась, что он станет посвящать ее в свои тайны?

Джесси сгрызает костяшки пальцев до крови, но так и не дожидается ответа. Ни вечером, ни утром от Лестата ни весточки. Да за полгода она наверняка стала для него просто одной из многих, даже если до того он «любил ее смертную оболочку». Если любил.

Так как в приглашении значится и ее имя тоже, Джесси ничего не остаётся, как подобрать простой неброский наряд и сложить какое-то подобие прически. Ее зовут для знакомства с повелительницей всего живого и мертвого — хочешь не хочешь, а нужно соответствовать.

Дети Тысячелетия взволнованы. Только простофиля не заметит в происходящем подвох, они же видят еще и возможность.

— Все Древние в одном месте… — задумчиво тянет Маэл, перебирая травы не столь из надобности, сколько по привычке. — Если найдем способ нейтрализовать Лестата, сможем все разом напасть на Акашу. Она сильнее, но нас больше. Конечно, не все выживут, но если моя смерть поможет избавиться от этой напасти, я готов уплатить такую цену.

— Все мы готовы, — вяло отзывается Пандора. — Наш век был слишком долог. Можно и отдохнуть, если это принесет пользу прочим нашим собратьям.

Они настроены воинственно, хоть и несколько пессимистично, так что Маарет спешит вмешаться и заявляет, что если кто и заплатит жизнью, то только она, как родоначальница всего их вида. Хайман же спешит добавить, что при удачном раскладе умирать не придется вовсе никому. На том обсуждения завершаются.

Пользуясь свободной минуткой, Джесси идет навестить Пьера. Его с собой не берут, и он явно очень переживает из-за этого.

— Везет вам, — шмыгает он носом, из последних сил делая вид, что увлечен домашним заданием, но текст открыт на одной странице уже более получаса, и ясно, что учение занимает сейчас последнее место в мыслях мальчика.

— Мы идем на очень опасное мероприятие, — напоминает Джесси, целуя ребенка в макушку. — Ты уверен, что нам везет?

Пьер кивает и лишь сильнее утыкается носом в книгу. Он ведь мужчина, старается сдерживать эмоции до последнего.

— Вы увидите мсье Лестата, — поясняет он и добавляет сдавленно: — Я скучаю по нему.

Джесси хочется сказать, что она тоже очень скучает по Лестату, несмотря на то, что очень старалась о нем забыть, но сил хватает лишь на то, чтобы крепче обнять мальчика.

Лестат заменил ему и мать, и отца. Габриэль рассказала, что женщина действительно была очень больна. Лестат мог выгнать ее, но вместо того до последнего поддерживал ее жизнь, а после смерти не оставил осиротевшего мальца. Лестату никогда не было чуждо добро, этого отрицать нельзя. То, что Пьер скучает по доброму хозяину, бывшему скорее отцом для него, ожидаемо и закономерно.

— Уверена, он тоже скучает, — говорит Джесси, и ловит себя на мысли, что и сама верит в это. Лестат действительно скучает. Не может не скучает по Пьеру, Габриэль, Луи… Они всегда так много значили для него, что поверить, будто он полностью отрешился от всего в пользу власти и признания — Джесси не может и не хочет. Она верит, твердо верит в то, что Лестат тоскует по близким, и может быть этот концерт вовсе не ловушка, а повод увидеть их всех еще хоть раз.

Дальнейшие сборы проходят в большем воодушевлении. Джесси даже позволяет себе — впервые за полгода — напеть одну из песен Лестата. Как ни старалась, она не смогла забыть ни строчки.

Облачным даром владеют не все, а конкретно ее переправу Дети Тысячелетия берут на себя. Джесси крепко держится за Хаймана, пытаясь сравнить этот полет с тем, который полгода назад ей подарил Лестат. Ощущения совершенно другие. Перелет дольше, мир меняется куда стремительнее, но былого восторга нет. Не замирает сердце в приятном томлении, а душа не кричит, как вокруг прекрасно. Без Лестата не прекрасно.

Джесси в который раз напоминает себе, что зато Лестат жив и в безопасности — разве не этого она желала для него? Она ведь просто хотела, чтобы он перестал быть один. Теперь он не один. Может, настало время отпустить? Воспользоваться предоставленным шансом и попрощаться уже навсегда?

Она не хочет загадывать, тем более сейчас, когда дядя так близко и может прочесть ее мысли. За полгода она совсем не продвинулась в тренировках — иногда мысль все еще выскальзывает из-за глухого забора. Потому думать надо о чем-то максимально отстраненном.

Хайман, если и ощущает ее метания, виду не подает. Он держит ее бережно и мягко, словно его кожа не тверда, как мрамор. Только прикосновения дяди кажутся Джесси теплыми, человеческими. Он все понимает, но никогда не лезет с наставлениями — это и поддерживает тепло между ними.

Когда вода под ногами сменяется пустыней, дядя первым высматривает вдалеке старинный храм, и выдыхает лишь тихое: «смотри».

И Джесси смотрит. На белые каменные колонны, блестящие позолотой, на изумрудную воду, подступающую к самому саду, на алые розы, горящие среди зелени яркими пятнами. И на фигуру, застывшую на балконе. Фигуру, которую никогда и ни за что она не спутала бы ни с какой другой.

Лестат — истинный Царь этих мест. Обнаженный торс блестит от масла, на груди золотые украшения — в своих дневниках он звал это «ускхом», — черное схенти на бедрах, украшенное драгоценными камнями, массивные золотые браслеты. Он словно ожившая статуя. Грациозная, величественная. Свет заходящего солнца придает его коже удивительного сияния. Джесси впервые видит Лестата при свете угасающего дня, и просто задыхается от восторга, забывая недавний зарок не думать о нём и по возможности даже не смотреть в его сторону.

Хайман опускается ниже. Мариус, Габриэль, Луи и Арман прибудут позже, когда солнце окончательно опустится за горизонт, так что Джесси лишь в окружении Детей Тысячелетия. Все они прибыли сюда с одной целью: увидеть Царицу. И лишь Джесси хватает Лестата, его одного, но он, разумеется, даже не удостаивает ее взглядом.

— Мне звать тебя «мой повелитель» и расшаркиваться в комплиментах? — дерзко интересуется Хайман, выходя вперед единым гласом всех Древних.

Лестат смотрит на него без интереса, затем просто пожимает плечами и переводит взгляд на воду. Там неспешно садится солнце, и можно даже вообразить, что его раскаленные диск касается вод с тихим шипением. Джесси оборачивается в том направлении, обрадованная тем, что может воспользоваться поводом и не смотреть в пронзительные золотистые глаза.

— Где твоя Царица? — задает очередной вопрос Хайман, и Лестат кивает на храм за свой спиной.

— Она примет вас в свой час, а пока моя госпожа и супруга отдыхает, — ленивым тоном сообщает он, облокачиваясь на перила. — Можете проходить в дом, он полон слуг, готовых исполнить любое ваше желание. Вы гости, — он сощуривает глаза, нежась в тепле уходящего дня. Речь становится вялой, текучей. — Вам не причинят зла.

— Пойдем, — подталкивает Джесси тетя. — Подождем в доме.

Джесси и правда начинает идти. Она почти уверена, что способна на это, но вот Лестат поворачивает в ее сторону голову, и его невысказанное «останься» вынуждает ее замереть на месте. Тетя хочет что-то сказать, но Пандора уводит ее прежде. Балкон пустеет.

Встреча, которой Джесси ждала и которой боялась целых полгода, оказывается вовсе не такой, как она думала. Они не выясняют отношения. Вообще. Просто стоят и смотрят на закат. Джесси помнит, как Лестат мечтал об этом, и вот он здесь, могучий настолько, что древнейших и сильнейший враг вампира склоняется к его ногам. Должно быть, он поглотил очень и очень много крови своей госпожи и супруги, раз солнце перестало ранить его.

Джесси хочет спросить об этом, но понимает, что не сможет выдавить и звука. Слезы душат от ощущения, что впервые Лестат далек как никогда, но она чудом сдерживается. Не хватает еще выглядеть слабачкой в его глазах.

Наконец солнце садится окончательно, и некоторые время они стоят теперь уже в свете луны, пока на западе не показываются прочие бессмертные. Среди них и мать Лестата. Среди них все, кого он когда-либо любил, но встречать их он не собирается. Стоит мелькнуть их теням на горизонте, Лестат входит в храм, и Джесси неотрывно следует за ним, хотя не уверена, что стоит.

Его походка еще более плавная и звериная, чем прежде, а звон драгоценностей мягкий, скорее похожий на шорох. Он — тот Лестат, каким всегда хотел быть, вне всякого сомнения. Быть может, время порадоваться за него?

— Располагайся.

Он бросает это мимоходом, не обернувшись, и скрывается за боковой дверью. Джесси остается в просторном зале, обставленном богатой мебелью и утонченными статуями. Ее родные здесь же, вкушают нектар прямо из вен прислуги. Девушки и юноши прекрасны и покорны. Все они зачарованы, но едва ли для кого-то это имеет значение. За последние полгода Джесси даже привыкла к этому, а потому просто опускается в свободное кресло и рассматривает иероглифы, коими испещрены все стены. За исключением колонок и электрогитары в углу, все в помещении кажется сошедшим со страниц энциклопедии. Кое-что Джесси знакомо: часть иероглифов она уже встречала в библиотеках Таламаски — в них рассказывается о правлении Акаши и Энкиля, о величии их рода и кровавых последствиях, породивших расу бессмертных.

Увлекшись изучением рисунков, Джесси лишь мимоходом отмечает приход прочих вампиров. Они, в отличии от Детей Тысячелетия, просто рассеиваются по помещению, отвергнув угощения. Все ждут, и ожидание тем нестерпимее, что по плану Древних сегодня они попытаются убить Царицу. Пусть какими бы миролюбивыми ни были порывы Лестата, его приглашение — прекрасная возможность, другой такой может не предоставиться еще множество веков.

Джесси старательнее возводит стену вокруг своих мыслей, хотя не уверена, что способна противостоять силе столь древней и чистой, как сила Царицы. Но она не может позволить себе стать причиной общего провала, а потому заставляет себя прекратить думать об общем деле. Легче всего отрешиться от гнетущих мыслей — вспомнить о том, что так яростно пыталась забыть. Джесси позволяет прошлому вернуться яркими образами. Она и Лестат. Ее кровь, его жажда, объятия и поцелуи, расставание и полгода одиночества. Джесси плевать, что ее мысли слишком громкие. Пусть слышат и видят, лишь бы скрыть главное. Она — влюбленная дурочка, пускай, но не соучастница преступления.

Время тянется мучительно медленно. «Завтра на закате» давно прошло, а хозяев дома всё нет. Здесь все самые близкие Лестату вампиры, но он не спешит их приветствовать. Царь выше привязанностей.

Габриэль нервно вышагивает по мраморным плитам, и звук ее каблуков разрезает полнейшую тишину. Сегодня она принарядилась для встречи с сыном: белоснежные волосы уложены венком и в них переливаются сапфировые цветы; такого же оттенка платье, полупрозрачное, воздушное, струится до самых пят, на запястьях поблескивают серебряные браслеты. Джесси приходится напомнить себе, что эта женщина получила вечную жизнь в сорок с лишним лет — нет, Габриэль едва ли выглядит и на тридцать.

Лестат всегда восхищался матерью, боготворил ее. Взглянет ли он хотя бы в ее сторону сегодня?

Совсем скоро она получит ответ на свой вопрос, ведь тихие шаги раздаются где-то за стеной. Босые ступни — Лестат и прежде частенько игнорировал обувь, теперь же все его облачение требует максимальной наготы.

Царь. Джесси сложно принять это, хотя на осознание его новой роли у нее ушло полгода. Он появляется в дверях, но не заходит, и взгляд его пустой, не направленный никуда конкретно. В руках скрипка.

Джесси готова поклясться: это та самая скрипка, скрипка девушки-гречанки, первой смертной, чья жизнь для Лестата показалась хоть сколь-нибудь ценна. Впрочем, он ведь отнял ее в итоге. Вампир — вот, кто он. И всегда был.

Появление Царицы же становится для Джесси полной неожиданностью. Акаша вплывает в зал неслышно, а ноги ее, кажется, даже не касаются земли. Вся в белом, что глазам больно смотреть, она выглядит чистой и невинной, лишь пронзительный взгляд, бесконечно древний и мудрый, обдает холодом и неприязнью. Этот взгляд словно бы говорит, что Акаша убила бы всех в этом зале. Словно напоминает, что только желание Лестата удерживает ее от этого.

Она медленно проходит вперед, изучающе глядя в лицо каждого из своих бессмертных порождений, и Древние замирают все как один, напряженные, осторожные. Ни звука, лишь одно только сердце стучит у Джесси в висках.

Акаша смотрит и на нее. Долго, пристально, сощурив подведенные хной глаза, и губы ее расползаются, обнажая острые клыки.

— Как много занятного в голове у этой девочки, — медленно произносит она, оглядываясь на Лестата. — Ты не говорил, любовь моя, что у тебя есть преданная поклонница.

Она скользит еще ближе, и Джесси отступает на шаг, не выдержав напора. Акаша плотоядно улыбается.

— Довольно интересные картины показывает мне твоя прелестная головка, дитя, — фальшиво воркует она. Голос тихий, но проникает, кажется, в самое сердце. — Ты и правда думала, что мой супруг захочет разделить с тобой вечность?

Джесси дрожит, понимая, что сейчас она — открытая книга. Чувствуя, что ничего хорошего из их разговора не выйдет. Ей кажется, будто смерть тянет к ней свои руки.

Лестат безучастен, конечно же. Стоило ли ждать от него другого?

— Оставь ее, Акаша, — приходит на помощь тетя, но одного взмаха царственной руки достаточно, чтобы Маарет схватилась за горло, и громкие хрипы огласили тишину.

— Дети мои… — Акаша проходит к Хайману и ласково проводит по его щеке ладонью. Маарет все еще держится за горло, но дышать ей, кажется, становится легче. — Вы все предали меня. Вы все замыслили убить меня. Неужели вам кажется, что вы способны на это?

— Они не способны, — ухмыляется Лестат и обменивается с супругой понимающими взглядами. — Прости им глупые порывы, любовь моя. Они просто не понимают, что ты можешь дать им. Что ты предлагаешь всему миру.

Акаша согласно кивает и переходит к Пандоре. Ее рука ласкает мраморную кожу вампирши, но Пандора не думает таять под этими прикосновениями. Взгляд ее жесткий и непримиримый.

— Ты ведь умна, дочь моя, — напевно говорит Акаша, склонив голову на бок. — Тысячи лет я наблюдала за тобой. Ты мудрее, чем все земные женщины. Ответь: я ли хочу дурного? Я очищаю мир от гнили и грязи. Я исправляю ваши ошибки. Разврат, наркотики, насилие, голод — всего этого так много. Нужно всего лишь срезать гнилые плоды, и мир сможет вздохнуть полной грудью. Он начнет заново в чистоте и благоденствии. Грешники падут, их всего-то пара миллиардов — стоит ли жалеть кучку смертных? Стоит жалеть детей тьмы, которых вы наплодили в великом множестве? Ответь мне, Пандора, в чем моя вина перед этим миром?

Пандора молчит, но радужки ее глаз сверкают серебром. Акаша принимает это за ответ и отходит.

— Маэл, — обращается она теперь к друиду. — Ты видел, как цивилизации сменяли одна другую. Ты знаешь: цена будущему в войнах и крови. Но если уплатить ее нужно еще всего лишь раз? — что в этом плохого?

— Ты берешь на себя роль Бога, — отвечает Маэл, упрямо сжав губы. — Твоя кровожадность сохранилась в веках, Акаша. Твоя жестокость не знала границ. Твоя цель — мир во всем мире — лишь красивая оболочка твоей черной души.

Джесси не видит лица Акаши, но слышит ее смех — дьявольский, от которого кровь стынет в жилах. Обвинения Маэла она оставляет без ответа, не удостаивает вниманием и остальных вампиров. Лишь обведя их взглядом, делает взмах рукой в сторону Лестата. Это его вечер, так что Царица возвращает лавры своему супругу.

— Сыграй для них, любовь моя, — позволяет она. — Пускай твои пальцы сотворят чудо. Пусть поймут они все, за что я полюбила тебя.

Лестат довольно ухмыляется, возвращая себе внимание собравшихся. По всей видимости, за полгода ему этого не хватало. Смычок в руке вздрагивает, пробуждая скрипку, и далее существует только звук. Акаша слушает, прикрыв глаза, а Джесси может лишь наблюдать, как трепещут ресницы Лестата, как подрагивают его губы, как любовно касаются струн пальцы.

Он — до конца не понятый ею. Умелый актер или одухотворенный юноша, ненавидящий свое вечное одинокие существование? Джесси знала его разным, и до сих пор не может понять, какой он — фальшивка.

Мелодия трогательная и печальная, и бедное сердце, и без того пребывающее в смятении, сжимается от боли. Джесси крепче сжимает ладони, пытаясь унять поток мыслей, бурлящий и грозящий вот-вот утопить ее в своей бесконечности.

— Посмотрите-ка, — обрывает игру Акаша. Она более не прислушивается к игре своего супруга, она смотрит на Джесси: гневно, ревниво. — Убей ее, Лестат, — капризно тянет она. — Ход мыслей этой девчонки начинает мне надоедать.

Джесси не успевает испугаться, как взгляд Лестата, холодный и равнодушный, дает ей ощутимую пощечину.

— Пусть себе думает, что хочет, — бросает он лениво. — Важно лишь то, что ты знаешь: она для меня ничего не значит.

Акаша улыбается. Триумф на ее лице написан так явственно, что Джесси словно бы слышит ее смех. Акаша напоминает ей то, что Джесси ни на миг и не забывала: она для Лестата ничто. Просто игрушка.

— Тем не менее, убей ее. Этого хочет твоя королева, ты ведь исполнишь ее маленькую просьбу?

Джесси чувствует, как крепкие ледяные ладони хватают ее. Это Габриэль — вырывается вперед, прикрывая Джесси собой. Та Габриэль, которая относилась к ней с ощутимым пренебрежением большую часть времени. Рядом возникают Мариус и Луи. Все они готовы постоять за нее. Отдать свою жизнь, если потребуется.

— Вы хотите, чтобы мой супруг убил и вас? — смеется Акаша. — Любовь моя, вырви сердце каждому, кто посмеет оказывать сопротивление.

Вампиры обступают Джесси плотным кольцом. Они намерены защищать ее до последнего. Может ли она принять эту цену? Акаша знает, что они задумали убить ее, ни у кого не выйдет более застать ее врасплох, так что единственная их надежда уйти из этого места живыми — не лезть на рожон. Если будет добра, Царица отпустит их. Поэтому ни при каких обстоятельствах нельзя допустить кровопролития. Если цена всех жизней — одна смерть, Джесси готова ее уплатить.

— Позвольте ему, — просит она как может твердо и уверенно. — Я сама этого хочу.

Умереть от поцелуя Лестата, расплавиться свечой под его прикосновениями? Как тогда, в его пент-хаусе: отдаться дурману и просто уснуть. Это ли страшно?

Лестат смотрит на неё совсем не так, как в тот вечер. Тогда в его глазах было тепло, сейчас же он — пустой сосуд. Без эмоций, чувств. Без сердца. Он древнейший и сильнейший. И он готов ее убить.

Джесси сама делает первый шаг. Это легко — легче, чем она думала. Скрипка ложится в руки Луи, Лестат освобождается от всего, чтобы свершить начертанное. Джесси чувствует, что все так, как и должно быть. Ее жизнь, состоящая из вечных поисков, наконец находит свой финал. Здесь, в роскошном египетском храме, перед лицом всех Древних. Есть в этом даже какая-то поэзия.

— Я готова, — шепчет она, убирая волосы с шеи. Лестат блуждает по ней взглядом, чуть раскрыв губы. Его клыки уже готовы впиться в ее горло, отнять жизнь. В бессмертных глазах ни тени сомнения.

— Ради тебя, любовь моя, — говорит он, оглядываясь на Акашу, и, прихватив Джесси под спину, склоняет к ее плечу. Боль мгновенная, быстро сменяющаяся эйфорией. Джесси охает от возбуждения и радости. Если так чувствуют себя все, кого вампиры избирают своими жертвами, она понимает их. Понимает их блаженный вид, когда бессмертные высасывают их жизни вместе с душой. Понимает романтизацию вампиризма. Все, о чем она думает сейчас: лишь бы это длилось вечно. На задворках сознания мелькает мысль, что она умирает, но Джесси все равно. Сердце бьется все тише, ей остаются считанные мгновения.

Лестат отстраняется — последние капли выпивать нельзя. Мертвая кровь не убьет его, но ослабит. Да и к чему добивать — еще немного, и Джесси умрет сама.

Зачарованная его магнетизмом, она не испытывает страха, лишь сожаление, что всё уже кончилось.

— Я угодил тебе, любовь моя? — Лестат возвращается к супруге, и Акаша подставляет ему свое предплечье.

— Угодил, супруг мой, — кивает она. — Возьми же, перебей этот кошмарный человеческий вкус.

Трудно держать глаза открытыми, но Джесси смотрит. Как склоняется над рукой своей Царицы Лестат, как вонзаются его клыки в оливковую кожу.

Акаша блаженно жмурится, пока он высасывает ее жизненные силы. В глазах его не золото или серебро — только кровь.

— Довольно, любовь моя, — прерывает Лестата Акаша, но рука его лишь сильнее обхватывает предплечье. — Я сказала: перестань! Ты берешь больше, чем нужно.

Джесси не понимает. Разум слишком далек, сердце почти не бьется. Это ли ей только кажется, либо же Лестат впивается в руку своей супруги яростно и болезненно?

Акаша пробует вырваться, но тщетно: он ослабил ее, тягаться с ним она сейчас не в силах. И перед тем, как Джесси поглощает тьма, она успевает заметить, как Дети Тысячелетия бросаются вперед. Акаша кричит, а множество клыков одновременно пронзают ее прекрасное бессмертное тело.

* * *

«В ту минуту я очень боялся, что опоздал. Полгода я набирался сил, заставив самого себя поверить в бесконечную любовь к супруге. Мы делили ложе, делили кровь, и я поглощал бессмертие и мощь, чтобы сравниться с той, которая жаждала меня одного. Она знала, что я люблю я. Она чувствовала это, потому что жизнь научила меня играть. Научила жить и даже думать так, как нужно. Я сотни лет лгал самому себе, и очередная ложь не составила мне труда.

Царь над всем миром. Не ценящий человеческую жизнь и человеческую душу — я был им, каждый миг своей новой жизни. Я лгал себе и ей, пока не настал тот час, когда я смог сбросить оковы и снова стать тем собой, каким уже забыл, что когда-то был.

Я сжимал челюсти на руке своей Царицы и супруги, и я видел страх в ее глазах. Тогда я больше не врал. Я говорил с ней у нее в голове.

— Твой час настал, — сказал я ей, и она испугалась. Впервые на самом деле испугалась. И когда они набросились на нее со всех сторон — моя семья, мои друзья и союзники, — она уже не могла как следует сопротивляться. Ей хватило сил лишь, чтобы испепелить двоих. Их смерти я не желал, но они уходили с верой в счастливый исход, я даже чувствовал их радость. Маэл и Пандора — так звали тех, кто отдал жизнь за лучшее будущее. Арман едва не стал третьей жертвой, но он выпил уже слишком много ее крови, а она слишком ослабла — жалкая попытка не удалась.

Мы пили ее кровь. Мариус, Габриэль, Луи — все те, кого я так жаждал видеть рядом. Они снова были со мной, в моем последнем бою против той, чью мощь я познал так давно и чьего безумия я столь же долго боялся.

Я намеревался довести дело до конца. Забрать последнюю каплю ее крови и сгинуть вместе с ней. Все остальные отступили. Когда сердце Акаши встрепенулось особенно надрывно, они отпрянули. Они знали, что последует за ее гибелью. Что станет со мной. Я также это знал, но свою цену я готов был принять.

— Постой…

Мягкий голос Маарет проник в мое сознание перед той, последней каплей крови. Акаша не могла больше говорить, но сколько надежды я увидел в ее затухающем взгляде! Она ничего не боялась, зная, что никто не сумеет окончить ее дни. Но она допустила ошибку, сделав меня равным себе. Она дала мне в руки ключ к своей погибели — сколько раскаяния я теперь видел в ее глазах!

— Это не твоя ноша, — продолжила Маарет, подходя ближе. — С меня все началось. Я — их мать. И если уходить, то мне.

Она взяла Акашу за руку, а я не мог и шелохнуться — просто стоял и смотрел, как выпивает она ту, последнюю каплю. Как истлевает прекрасное бессмертное тело Царицы Проклятых, а кожа Маарет сереет и твердеет. Когда я опомнился, от моей царственной супруги остался лишь пепел, а тело Маарет превратилось в самый твердый, самый прочный камень.

— Она умерла? — спросила тогда Габриэль, и я услышал неподдельное беспокойство в ее голосе. Подумать только! — моя мать, которой не было дела ровным счетом ни до кого, сумела все же к кому-то привязаться!

— Она… — Хайман подошел к каменному изваянию, бывшему еще недавно его супругой, и опустил руку на ее грудь. — Сердце бьется. — В его голосе было столько радости и надежды, что я ни на миг не усомнился в его правоте. — Она просто спит.

Она и правда уснула, как уснула некогда и Акаша. Осталась дожидаться часа, когда сможет вернуться в этот мир, к своим близким.

Эта весть, вне всякого сомнения, порадовала всех нас, но мое счастье не было полным. Я оставлял несколько капель — их должно было хватить, чтобы жизнь еще на некоторое время сохранилась в теле. Теперь же я надеялся, что Джесс достаточно сильная. Я очень боялся опоздать.

Я поклялся, что никогда не сотворю более себе подобных, но склоняясь над ней и вспарывая вену на своем запястье, я ни на миг не сомневался. Если она еще жива, если моя кровь поможет — я буду самым счастливейшим на земле. С этой молитвой я напоил ее своим нектаром и остался ждать, поглаживая ее по медным волосам. Мне так хотелось знать, что я не опоздал. Мне было так страшно, что ее сердце больше никогда не забьется…

Дэвид Талбот захлопывает дневник и смотрит на Лестата. Тот стоит в дальнем конце его кабинета — сам пришёл, хотя после гибели Царицы прочие вампиры пропали с радаров. Мысли Дэвида слишком громкие. Он воодушевлен, поражен и возбужден — не каждый день встретишься лицом к лицу с тем, о ком так много слышал и кого так жаждал отыскать.

Рядом с Лестатом мальчонка — его сын, а за окном яркий день. Немыслимо. Дэвид снова слишком громко думает. Он задается вопросом, как такое возможно. Почему этот могущественный вампир перед ним так по-человечески нормален и спокоен. И еще, конечно же, его мучает вопрос, на который сам он ответа найти не может: «почему он решил отдать дневник мне»?

— Потому что я об этом его попросила, — заговаривает Джесси, и Дэвид, заметив ее, притаившуюся за дальним стеллажом, вздрагивает.

Конечно, она вовсе не такая, какой он привык ее видеть. И без того всегда бледная кожа теперь бела, как мел. Зеленые глаза сияют ярче изумрудов, а в рыжих волосах пылает пламя. Она прекрасна, как прекрасны все вампиры, и Дэвид снова думает об этом слишком громко.

Джесси смеется.

— Вот и все, старый друг, — говорит она, подходя к своей семье. Ее ладонь нежно гладит Пьера по голове, другая крепко переплетается с ладонью Лестата. — Поиск ответов привел нас всех в этот момент. Теперь мы больше не увидимся, у каждого из нас своя жизнь.

Дэвид сглатывает, все еще силясь понять.

— Сейчас… День… — только и может произнести он.

— Мой муж позаботился о моем рационе, — усмехается Джесси. Ей нравится дразнить Дэвида. Тогда он начинает казаться лет на десять младше.

— Я… Вы…

Он еще так много хочет спросить, но Джесси не собирается давать ему больше, чем нужно. Подойдя ближе, она коротко целует его в щеку, и у Дэвида хватает выдержки не отпрянуть от ее ледяных прикосновений.

— Прощай, Дэвид.

Они выходят из кабинета. Спускаются по пустынным коридорам библиотеки. Рука в руке, навстречу солнцу. Оно дарит надежду.

Когда-то, пусть даже через тысячу лет, Маарет пробудится, и новая Царица Проклятых подарит этому миру истинную гармонию и покой, а пока… Пока они будут ждать. Вместе.

Пахнет хвоей. Достаточно даже обычного человеческого обоняния, чтобы понять: впереди сосновый лес. Джесси — не человек, и запах вокруг нее яркий, крепкий — так пахнет зима и Новый Год.

В бытность человеком, до вампиров, до Таламаски, Джесси праздновала Новый Год с опекунами. И Рождество. А потом… Как-то не до этого было. Сперва незачем, затем не с кем. Когда дар начал усиливаться и человеческие эмоции буквально раскалывали голову на части, скопления народа стали самой нежелательной вещью на свете, а значит, не осталось никого. Ни коллег, ни знакомых, ни даже лучших друзей.

И теперь он, первый Новый Год, который Джесси может себе позволить.

— Я могу уже открыть глаза? — нетерпеливо спрашивает она, но Лестат лишь усмехается.

— Терпи.

И она терпит, и даже не подсматривает. Позволяет вести себя все дальше и дальше по хрустящему снегу. Вообще-то сегодня только тридцатое декабря, но так как сам Новый Год они собираются провести в кругу большой семьи, весь сегодняшний день решено посвятить исключительно друг другу.

Почти девять месяцев Джесси вампир. Это были долгие месяцы привыкания и самопознания, но только сейчас можно сказать наверняка, что она вжилась в свою новую роль. С утра довелось проверить выдержку: в кафе, где они «завтракали» — по факту просто сидели и строили друг другу рожицы, — девушка-официантка поранилась до крови. И если прежде запах сводил Джесси с ума, сегодня она смогла отрешиться от раздражителя и продолжить дурачиться с Лестатом. Он сказал, она удивила его.

Вспоминая это, Джесси не может сдержать довольной улыбки. Ей понравилось восхищение в глазах Лестата и она намерена вызывать его и впредь — это ей уж точно никогда не надоест.

Поначалу приходилось непросто. Эгоистичный и эгоцентричный Лестат не сразу привык к тому, что иногда нужно и поступиться принципами, а она, новорожденная и крайне импульсивная вампирша, слишком остро реагировала на любой косой взгляд. Ругались они страшно, Хайман даже забрал Пьера в свою часть дома, чтобы мальчик рос в адекватной, спокойной среде. Пьер, конечно, за свою недолгую жизнь и не к такому привык, но от общества последнего из Детей Тысячелетия не отказался.

По правде говоря, сейчас Детьми Тысячелетия считаются все, кому довелось вступить в бой с Акашей. Каждый из них вкусил столько ее крови, что ни огонь, ни солнце более не причиняют вреда. А Хайман значится Первородным. До пробуждения Маарет он останется единственным Первородным, а потом, возможно, его нарекут новым Царем.

Джесси знает и без своего дара, что дядя очень скучает по своей возлюбленной и всё ещё тоскует по погибшим друзьям, так что Пьер нужен ему не меньше, чем он — Пьеру.

И пусть Джесси и Лестат более не ругаются — примерно полгода им потребовалось, чтобы приспособиться и ужиться, — мальчик продолжает проживать в другой части дома, с «дедом».

— Что такого радостного ты вспомнила? — любопытствует Лестат, мимоходом касаясь шеи Джесси губами. Теперь, когда они оба вампиры, его кожа более не кажется ни твердой, ни холодной. Прикосновения сладко обжигают.

— Попытайся догадаться, — увиливает Джесси. Они давно условились не читать мыслей друг друга, и она может позволить себе немного подразнить его.

— Думала обо мне, вероятно? — смеется Лестат. — Я чертовски неотразимый и сексуальный, уверен, твои мысли не могут быть ни о чем другом.

— А еще ты чертовски самоуверенный, — осаждает его Джесси. — Впрочем, все как всегда. Могу я уже открыть глаза?

Снег под ногами продолжает хрустеть. Дорога прямая, чуть под откос.

— Еще нет. — Лестат крепче обнимает её за плечи и шепчет в самое ухо: — И тем не менее, ты думала обо мне.

Он прав, этого и отрицать не стоит. Теперь, когда на смену склокам пришли мир и гармония, разве может она не думать о нём? Кровь Лестата течет по ее венам, ее кровь — по его. Они — одно целое. Каждую ночь они вкушают кровь друг друга, и это делает Джесси сильнее. Настолько сильной, что сейчас она, не пробыв вампиром и год, гуляет под лучами солнца, не испытывая от них никакого дискомфорта. Да и сюда они прибыли с помощью Облачного дара — теперь он ей самой доступен. Хотя Джесси все равно предпочитает летать только с Лестатом. Лишь тогда мир кажется ей прекрасным.

— Габриэль еще не звонила?

Голос Лестата спокойный, но Джесси знает, что в глубине души он скрывает тревоги. Габриэль и Мариус отправились путешествовать, как только стало ясно, что вампирам более ничто не угрожает, и как Лестат ни пытался убедить мать задержаться, она сделала то, что делала всегда: сбежала. Когда ее помощь более не требовалась, она выбрала уйти, дабы «не наскучить друг другу», как она объяснила. Выбор же спутника — того, с кем она общалась, как кошка с собакой, — не показался странным уже самому Лестату.

— Габриэль бежит от комфорта и покоя. Ее жизнь — поле битвы. Пока Мариус будет раздражать ее, надежней спутницы у него не будет, — пояснил он примерно восемь месяцев назад и с тех пор ни разу не заговаривал о своей матери. До этого дня.

— Габриэль писала мне на той неделе, — повторяет Джесси то, что Лестату уже и так известно. — Обещала постараться. Более ничего.

— Хорошо, — только и отвечает он. — А вот Луи с Арманом совершенно точно приедут. Луи сказал, что у него есть для нас особый подарок.

С момента победы над Акашей Луи и Арман мало времени пробыли в компании остальных. Сославшись на неотложные дела, они отправились восстанавливать ковены по всему миру, но исправно созванивались с Лестатом и Джесси все это время, не пропадая больше, чем на неделю. То, что Луи приедет на празднование Нового Года, понятно и без слов.

— Мой особый подарок уже со мной, — мурлычет Джесси, прижимаясь к руке Лестата щекой. — И он просто изводит меня своей таинственностью.

— Так сильно хочется открыть глаза? — В голосе Лестата неприкрытая насмешка. — Что ж, открывай.

Они останавливаются, и Джесси, пользуясь дозволением, широко распахивает глаза.

Яркое солнце, отраженное многократно в мириадах снежинок, бьет по глазам, но картинка быстро восстанавливается. Они на краю утёса. Под ними бесконечный спящий лес, а за ним — темные своды замка, старинного и мрачного.

Джесси уже видела этот замок прежде, в архивах Таламаски.

— Овернь, — выдыхает она, узнавая родовое поместье Лестата, выведенное его же рукой на странице дневника. — Здесь ты родился…

Лестат улыбается мягко, но печально. Его глаза сейчас практически лишены золотого блеска. Мягкие, шоколадные. Грустные.

— На этом самом месте я получил свое прозвище «Убийца волков», — рассказывает он, окидывая утёс широким жестом. — Здесь погибла моя лошадь и некоторые мастифы. Это место прежде приносило мне одну лишь горечь…

Джесси не знает, что сказать. Тоска Лестата передается и ей, и она лишь ныряет в его объятия, давая почувствовать, что он не один. Об этом она говорит и ему. Повторяет вновь и вновь, что он не один. Что она никогда не бросит его.

Лестат всегда этого боялся. Говорил, злой рок отталкивает дорогих его сердцу людей. По сути же, скверный характер кажется Джесси куда более разумной причиной. Но она его характера не боится. Она любит его так сильно, как он хочет, чтобы его любили. И пусть она более не живая и не хрупкая, но знает, что и он любит её. А раз так, опасения его целиком и полностью напрасны.

— Я не один, — повторяет Лестат, сжимая ее в объятиях настолько сильно, что у смертной бы уже ребра хрустнули. — Спасибо, Джесс. Ты вошла в мою жизнь так спонтанно, так просто поставила все мое существование вверх тормашками, но я безумно благодарен тебе за это. За… — он склоняется к ее губам, и Джесси подается вперед, тонет в его ласках и поцелуях. За девять месяцев они не утратили своей остроты и нежности. — За это…

Они парят в нескольких футах над землей, а под ногами расстилается Овернь. И сосны — сколько же здесь сосен! — от запахов кружится голова. А может, от Лестата. От Лестата она всё время кружится.

— С Новым Годом, Джесс. — Лестат крепче обнимает её и начинает спуск к поместью. Он и сам не бывал здесь более сотни лет, так что едва ли знает, что их здесь ожидает. Впрочем, вампира, если он того захочет, пропустят даже на частную территорию. — Взглянем одним глазком, ладно?

Джесси кивает, позволяя направлять себя. Земли они касаются почти у самых ворот, и здесь — о чудо! — их никто даже не думает останавливать. Ворота открыты, прислуги нет.

Они ступают на подъездную аллею, и Лестат с таким упоением рассматривает все вокруг, словно видит впервые. Джесси молчит, давая ему побыть в своем моменте, и он вспоминает о ней ровно тогда, когда нужно. У массивных дубовых дверей он крепче сжимает ее ладонь и, сделав приглашающий жест, предлагает войти в замок.

Они и так уже нарушили сотню правил, заявившись сюда, так что Джесси лишь кивает, и в следующий миг оказывается в просторном холле, украшенном позолотой. Две крутые лестницы уводят вверх, на второй этаж, а между ними стоит самая огромная сосна, какую Джесси только доводилось видеть. Старинные игрушки и настоящие свечи украшают массивные «лапы», а под сосной высится не менее огромная коробка, увенчанная синим бантом.

— Они не подвели, — довольно тянет Лестат, и его губы растягиваться в улыбке. — С Новым Годом, Джесс. Вот теперь уже точно: С Новым Годом!

Не успевает Джесси понять, что к чему, как Лестат подводит ее к сосне и кладет ее ладонь на верхушку коробки. Низкорослой Джесси она достает почти до подбородка.

— Откроешь?

Джесси все еще мало что понимает, кроме того, что их тут ждали, и что подарок предназначен ей. Желание узнать поскорее, что же Лестат для нее придумал, придает смелости. Она снимает бант и разрывает упаковку острыми вампирскими ноготками — быстро и просто, и ножниц искать не нужно.

Коробка, вопреки ожиданиям, полая внутри. Лишь на дне ее стоит хрустальный шар с искусственным снегом.

Джесси нагибается поднять его. Это уменьшенная копия Оверни. Здесь и замок, и деревья, и утёс. И они двое на его краю, только с одеждой Лестат не угадал. Кто ж знал, что она в последний момент купит себе новое пальто?

— Присмотрись, — просит Лестат, слегка всколыхнув снег внутри шара. Снежинки опускаются на Овернь, засыпая и лес, и фигуры. Джесси всматривается в них, а Лестат мягко гладит ее по волосам, несколько мешая концентрации.

— У тебя в руках… — наконец замечает она и сильнее напрягает идеальное зрение. — Это?..

— Это. — Лестат выпрастывает вперед руку, и на раскрытой ладони его переливается светом свечей тоненькое колечко с бриллиантом.

— Джесси Ривз… — Губы Лестата задевают мочку уха, а свободная рука крепко обвивает талию Джесси. — Сможешь ли ты выдерживать мой несносный характер с этого дня и до конца вечности? Сможешь ли оставаться со мной и в жажде, и в сытости, в горе, и в радости, пока этот мир не обратится в прах? Всегда?

Он замирает, будто бы вовсе не уверен в ее ответе. Но Джесси не собирается подводить его ожидания. Множество испытаний спустя она может сказать, что Лестат принадлежит ей, а она — ему. Так возможен ли другой ответ в данных обстоятельствах?

— Мадам де Лионкур — тебе пойдёт это имя, — подталкивает Лестат, нервно усмехнувшись. — Соглашайся.

Джесси не хочется больше мучить его. Ей не хочется терять более ни секунды. Она разворачивается в руках Лестата с тихим «да» на губах, а в маленьком шаре продолжает сыпать снег, под которым двое бессмертных, как и они сейчас, обмениваются клятвами вечной любви.