Ведьма и принц (джен)

1914 год.

Весной маме стало куда хуже, и Меропа с Морфином оказались предоставлены сами себе. И если Морфину было проще — ему уже исполнилось тринадцать и старая палочка прадеда его неплохо слушалась, то Меропе, слабой и физически, и магически, постоянно доставалось от отца.

— У-у, никчемная сквибка! — шипел Марволо Гонт при виде дочери. — Жрёшь за двоих, а толку от тебя никакого!

Возражать отцу Меропа никогда не смела. Хотя она ведь сквибом не была! Она точно знала, что волшебница: мама всегда говорила ей об этом, и потом, Меропа ведь могла разговаривать со змеями! Сквибы так не могут...

— Ничего, дочка, — мама слабой рукой гладила прижавшуюся к ней Меропу по голове, — отец добрый. Покричит и перестанет, а побить не побьёт. Вот я скоро встану, и мы пойдём в лес... первоцветы отыщем... кислицы наберём... — она отвернулась в сторону и зашлась в приступе кашля, а Меропа испуганно смотрела, как на бледных маминых губах появляется кровь. — Это всё ничего...

Но Меропа маме не верила. Не верила в то, что отец добрый — добрые не издеваются и не бьют. Впрочем, бить отец её действительно не бил — так, пинал порой, толкал, или мог подзатыльник дать.

Не то что Морфин.

За что брат её так ненавидит, Меропа не понимала. Она никогда не делала ему ничего дурного, она всегда, когда могла, слушалась его, всегда делала за него всю домашнюю работу — но это почему-то ни капельки не помогало.

— Уродка! — Морфин иначе её и не называл. — Дура косая! Опять рубашки плохо постираны, свинья ленивая!

И швырял ей в лицо и вправду скверно отстиранные вещи — запасы сваренного мамой мыла давно закончились, а новое у Меропы пока не получалось.

Покупать же мыло отец не разрешал.

Они вообще почти что ничего не покупали, кроме соли, обуви отцу и брату и ещё некоторых мелочей. Остальное делать следовало самим — и чем сильней болела мама, тем больше обязанностей переходило от неё к Меропе.

А она не справлялась. Маленькая, худенькая, она просто не успевала и возиться с огородом, и еду готовить, и ухаживать за больной мамой, и стирать, и убирать — и ещё учиться. Потому что отец сам учил её, и за не выученный урок наказывал.

— Тупица, — отец отвешивал ей очередной подзатыльник, — как можно не запомнить, сколько будет семь умножить на девять?

— Сорок девять, — жалко лепетала Меропа.

— Идиотка, — отец брал её за волосы — не больно, но очень-очень страшно — и буквально тыкал носом в старый-престарый учебник. — Что здесь написано?

— С-с-сорок восемь? — испуганно спрашивала Меропа. Видела она слабо, а от страха и вовсе не могла ничего разобрать.

— Это. Что. За. Цифра?! — грязноватый палец отца упёрся в строчку.

— Шесть, — Меропа даже зажмурилась от ужаса.

— Шесть, — повторил отец. — Так что здесь написано? Сколько будет семью девять? Читай!

— С-сорок шесть, — еле слышно ответила Меропа, тщетно пытаясь разобрать выцветшие цифры.

— Ты. Только что. Какую цифру назвала?! — сорвался отец, снова ткнув её носом в книгу. Было так больно, что Меропе показалось, будто её нос сломался.

Она только тихо заскулила от боли и страха, не решаясь ответить.

— Какая эта цифра? — рявкнул отец, так и не дождавшись от неё ответа.

— Дура, — с удовольствием сказал подошедший Морфин, — сквибка тупая. Отец, давай её в жабу превратим?

— А хозяйство будет на тебе? — сорвался отец и на него. — Ты стирать порты мне будешь?

— Это бабская работа! — возмутился Морфин.

— Так если она жабой будет, кто всё делать станет? Идиот, — отец отвесил подзатыльник и Морфину.

Меропа, сжавшись в комочек, мечтала только об одном: чтобы этот кошмар, называемый уроком, наконец-то закончился. Она лучше будет таскать тяжелые ведра с водой, до крови стирать руки во время стирки или часами, не разгибаясь, полоть грядки, чем мучиться с этими... цифрами.

— Иди уже, — раздражённо ткнул её в плечо отец. — Ужинать пора, а едой даже не пахнет. Мать лежит — не чухается, что нам, репу сырой жрать?

— Ре-епу, — разочарованно протянул Морфин, — а мяса не будет?

— А ты его добыл, мясо? — вызверился на него отец, щедро оделяя оплеухой, и Меропа поспешила покинуть комнату.

Огород она почти любила. Здесь было спокойно: отец и брат считали огород заботой женской и сюда обычно не совались. Она нарочито медленно собирала репу, лук, морковку, чтобы потушить их к ужину, стараясь оттянуть момент возвращения в дом, и тихо плакала. Скоро она останется совсем одна — и тогда... Тогда... Она не знала, что будет, когда мамы не станет — даже представлять это Меропе было жутко до слабости в коленях.

Мама была единственным человеком, любившим её и жалевшим, и Меропа, глотая слёзы, молила и Мерлина, и Моргану, про которых ей говорил отец, чтобы они помогли маме поправиться. Вот только Мерлину с Морганой, как и всем остальным, до неё дела не было.

Мама умерла, когда листья на деревьях начали желтеть и зарядили долгие холодные дожди: просто не проснулась как-то поутру. Хоронить отец её не стал — только левитировал куда-то тело, да и всё. На память Меропе осталась лишь мамина одежда и тайком срезанная незадолго до смерти прядь её волос.

И, конечно же, работа. Вся мамина работа теперь перешла к Меропе. Полностью.

Она, отупев от горя, молча стирала, готовила, мыла посуду, убирала созревшие овощи, вываривала из золы щёлок для мытья и стирки — мыло у неё так и не получилось, пыталась разобраться в маминых записях по зельям... и только по ночам неслышно и горько плакала.

1917 год.

"Дурацкая заварушка у тупых магглов", начавшаяся, когда Меропе исполнилось семь лет, неожиданно затянулась.

И, что ещё хуже, начала доставлять Гонтам неудобства.

Первым испортился виски — Меропа плохо знала, что это такое, лишь что отец с братом становились после того, как его выпьют, ещё непредсказуемее и злее, чем обычно, и она боялась их ещё сильнее.

Но если раньше, напившись этого виски, они быстро засыпали, и Меропа чувствовала себя в некоторой безопасности, то теперь заснуть они не могли, и Меропа убегала и пряталась на болоте или в лесу, со слезами упрашивая водившихся там змеек не выдавать её.

Змейки и не выдавали, а она за это позволяла им греться на себе и в холодное время носила их в кармане передника.

До тех пор, пока Морфин однажды их не обнаружил.

А обнаружив, больно избил Меропу, но к боли она уже давно привыкла — а бедных змеек просто убил. И заставил Меропу приготовить их на обед.

После этого она боялась приносить в дом хоть кого-то. А змеек попросила никогда не приползать к ним.

Так что из всего этого кошмара вышло даже кое-что полезное: змейки её послушались и больше на призыв Морфина никогда не отвечали — за что тот стал получать подзатыльники и пинки от отца.

— Разучился — так иди и тренируйся, выродок! — орал отец, за ухо вытаскивая Морфина из дома.

Сам отец всё чаще и чаще срывался на них, раздавая оплеухи уже ни за что, и постоянно орал, ругая всех: магглов с их идиотской войной, магов, извративших заветы предков и якшающихся с грязнокровками — никто из Гонтов поэтому не ездил на учебу в Хогвартс, хотя совы с письмами для детей оттуда прилетали — и к Морфину, и к Меропе. Совы были пойманы и убиты, пойдя в суп, пергамент писем отскоблен и приспособлен для отцовских записок, а Марволо разразился очередной речью о величии рода Гонтов и подлых предателях крови, магглолюбцах и грязнокровках.

— Ноги нашей не будет в этом рассаднике разврата! — заключал Марволо. — Да я вас лучше сам убью, чем отпущу туда! Ишь, чего удумали! Маги всегда делают только то, что хотят! И плевать нам на всех остальных! И на магглов плевать! Захотим — убьём, захотим — заколдуем! На то мы и маги!

Как Меропа плакала, когда отец сделал это с письмом Морфина! И не потому, что пожалела брата — в тот день она поняла, что её детская мечта о волшебной школе в прекрасном замке, о которой ей рассказывала мама, никогда не сбудется.

Она и сейчас иногда вспоминала мамины рассказы — о потолке, похожем на звёздное небо, о сотнях свечей, парящих в Большом зале, о волшебных лестницах и говорящих портретах, о вкусной еде и мягких постелях... и эти рассказы в её голове переплетались с мамиными же сказками, в которых прекрасные принцы на белых конях спасали из беды юных ведьм, влюблялись в них и забирали с собой.

— А если ведьма будет некрасивой? — однажды робко спросила Меропа.

— Если принц её полюбит, то она в его глазах всегда будет красавицей, — убеждённо ответила мама и с любовью посмотрела на Меропу. — Ты для меня прекраснее всех, дочка!

Меропе так хотелось маме верить! Она знала, точно знала, что совсем некрасива — но если любовь правда всё меняет? Магия же может всё — мама так всегда ей говорила. Значит, если кто-нибудь её полюбит, он увидит её так же, как и мама.

Только кто? И откуда он возьмётся тут? Да и если он появится, отец его отвадит... а то и убьёт...

За пределы "земель Гонтов" Меропа выбиралась очень редко. Магглов она боялась, как диких зверей, магов боялась тоже — и отец, и Морфин постоянно говорили ей, что терпят её только из жалости, а любой настоящий маг такое уродливое и слабосильное позорище просто убьёт на месте. Но иногда она подходила к самой опушке чахленького леса и с тоской смотрела на дорогу, проходящую мимо.

Может быть, однажды на ней покажется прекрасный принц на белом коне?

Ведь бывают же в жизни чудеса?

Хотя бы один раз в жизни?

1920 г.

Меропа торопливо домыла посуду и, быстро оглянувшись на привычно ругающихся друг с другом отца и Морфина, подхватила большую корзину и выскользнула из дома. Старая печь нещадно дымила и разгоралась медленно и неохотно, и Меропа пошла в лесок — набрать на растопку еловых шишек и сухих веток.

В лесу было так чудесно! Было то самое короткое весеннее время, когда листья на деревьях только распускаются, и всё вокруг свежо и ярко. В такие дни Меропа даже против воли начинала ждать чего-то — она и сама бы не могла сказать, чего. Возможно, чуда?

Она торопливо собирала шишки и сухие веточки, то и дело пугливо озираясь и вздрагивая, боясь, что отцу вздумается начать её искать. Но, хвала Салазару, всё было тихо, и она, с наслаждением вдохнув свежий воздух, пахнущий молодой травой и... свободой, решила опять подойти к опушке и посмотреть на дорогу. В последнее время на ней то и дело появлялись странные маггловские повозки, которые ездили без лошадей, и Меропа боялась даже приближаться к такому кошмару.

Боялась — но всё равно смотрела. Этот мир пугал её, но всё-таки притягивал — она как будто бы подглядывала за какой-то совершенно другой, чужой и чуждой жизнью.

Сегодня, по крайней мере, повозок не было — зато Меропа расслышала конский топот. Слух у неё был отменный, наверное, взамен неважного зрения. Наверное, кто-то из маггловской деревни возвращался из города. Она подошла чуть ближе и спряталась за молодой ёлочкой. Не хотелось, чтобы её заметили и начали обзывать оборванкой и нищенкой.

Очень скоро из-за поворота появился всадник, и Меропа обмерла. Она никогда в жизни не видела никого прекраснее!

Белый конь мчался легко, словно парил над землей, а на коне сидел... принц. Его тёмные волосы развевались от весеннего ветерка, сильные руки уверенно сжимали поводья, а лицо освещала самая чудесная улыбка.

И солнечные лучи озаряли его сияющим ореолом.

Принц давно скрылся за деревьями, а Меропа так и продолжала неотрывно смотреть на дорогу. А потом, всё-таки решившись, выбралась из зарослей и, дойдя до дороги, присела и коснулась ладонью шершавого камня там, где ступал конь.

— Спасибо тебе, Салазар, — тихо сказала она. — Спасибо, мама...

И, ещё раз благоговейно погладив камень, она побрела домой — маленькая, некрасивая, в старом-престаром, покрытом заплатками платье, забыв про корзину с шишками, про постоянное недовольство отца и брата, про всю свою нескладную и невесёлую жизнь...

Потому что теперь Меропа точно знала: однажды всё это закончится, и её принц придёт за ней.

Ведь он её уже ищет.

И когда она вырастет — принц её обязательно найдёт и полюбит.

Не сможет не полюбить.

Ведь она всё-таки ведьма.