I'll be good (джен)

— Простите, — говорит Гарри, кончиками пальцев трепетно и аккуратно касаясь шершавой поверхности тёмного камня, — простите. Я был такой дурак. Я и сейчас дурак, только тогда был совсем глупый и маленький. Вы не заслужили. Я думаю… Я думаю, на вашем месте должен быть я. Потому что, в отличие от вас, я совсем бесполезный.

* * *

Он помнил всё очень чётко: рассыпавшаяся, прорезанная насквозь толпа, расступившаяся перед ним, словно волны перед Посейдоном, вспыхнувший вокруг мрак, переполненный глубокой малахитовой зеленью и расцвеченный тусклым полуистлевшим огнём в конусовидных факелах по периметру стен.

Он помнил, как вышел, и шаги его гулко расходились невидимыми кругами, похожие на эхо подземной капели: кап — шаг, кап-кап — шаг-шаг, — шаг за шагом, чтобы остановиться, впериться ненавидящим до внутренней боли взглядом (или думающим, что ненавидит, потому что больно). И смотреть, смотреть, отталкивая, загоняя внутрь слёзы жгучей обиды то ли на мироздание, то ли на самого себя.

Не на этого человека. Правда, понял он уже гораздо позже.

Снейп смотрел на него, как обычно. Нечитаемый тёмный взгляд, полная беспросветная мгла, затянутая дымкой настолько чёрного цвета, что казалось, будто тонешь, захлёбываешься в ней, вязнешь, похожий на запутавшуюся в паутине муху. Гарри тогда почти испугался своей храбрости, пока его не затопило злобой и каким-то отчаянным, как последний рывок перед смертью, желанием доказать, что способен, доказать, что в этот последний раз он не подведёт никого, что он не бестолочь, что не похож на своего отца, что не погибнет, как он, дав злу прорваться сквозь оковы, что умрёт, но победит.

Он тогда не знал, понятия не имел, что весь его мир на самом деле перевёрнут с ног на голову, что всё это время он, оказывается, ходил по потолку, как Алиса, провалившаяся в кроличью нору, только она коснулась пола, а он — дна.

Северус смотрел на него тогда, и его (теперь он знал), наверное, скручивало и выжигало такой болью, что ни слова сказать, ни выдохнуть, можно только вдыхать, вдыхать, вдыхать бесконечно, пока изнутри не начнёт рвать по кусочку, резать, корябать когтями, пока не начнешь задыхаться от невозможности вытолкнуть, выплюнуть пропитанный ядом едкий смрад. Он тогда на него смотрел, выслушивал это поспешное, ошибочное: «как ты смеешь», — и у него, наверное, рушился мир. Если изначально от его мира вообще остались хоть какие-то крохи.

Может быть, он думал, что это конец. Что всё, что должно было бы случиться дальше — случится, но иметь значения уже не будет, потому что последний человек, которого он защищал, ради которого тащил эту ношу без возможности и желания скинуть её на чужие плечи… Этот человек выплюнул ему в лицо простой вопрос, не зная ничего, кроме наносного, внешнего, не зная, а что там внутри, а что кроется в бутылочке с надписью «Яд».

Не зная, что за пометкой из двух букв кроется выедающее насквозь понимание, что он не сумел спасти ни мать, ни её сына. Что вся жизнь была олицетворением слова «напрасно».

И позже, когда он смотрел в зеленеющие напротив перепуганные глаза, в которых на самом дне, казалось, глубоко-глубоко внутри, внизу, плескались крохи понимания, самая малость, он, наверное, думал, что умирает тоже напрасно.

Что всё то, что он делал, закончилось в итоге ничем.

* * *

Гарри смотрит на строгое и лаконичное «Северус Тобиас Снейп», высеченное по серому мрамору, торопливо стирает с подбородка слезу и, наклонясь, аккуратно жмётся губами к тонким буквам.

— Я буду лучше, профессор, честно, пусть вы никогда и не верили. Я буду лучше. И я... Это вот, — он кладёт на могилу укрытые бумагой лилии, всего три штуки, поправляет измятые лепестки, — это вам. Спасибо за всё.

И уходит.

Цветы в опускающихся на могилу сумерках ласково белеют ему вслед маленькой опушкой снега, зная, что спустя пару минут чужие руки с тонкими запястьями, укрытые чёрной шерстью рукавов, заберут их к себе.