Мечта о Весне (джен)

Шаг.

Холод немного притупляет боль, но это не особо помогает.

Ещё шаг.

Он знает, что нужно делать: нужно просто потерпеть ещё немного. И ещё немного. И ещё немного. И ещё, сколько понадобится.

Ещё.

При должной сноровке и упорстве дикую смесь боли, слабости и холода можно превратить в сильный транс, чтобы протянуть ещё немного.

Шаг.

Но для этого нужен один секретный ингредиент. Это не что-то высокое. Просто слова.

Шаг.

Делай, что должно, и будь, что будет.

* * *

Глаза женщины, склонившейся надо мной, были голубыми. Это воспринялось как-то особенно остро и чётко — не знаю, почему. Обессилевшая память вяло выдала слово «таковость». Дао-какао, блин. Таковость-хуяковость…

Напрягало то, что на самом деле глаза были тёмно-карими — а вот белки глаз действительно имели нездоровый насыщенно-голубой цвет. Эти странные глаза были художественно подчёркнуты чёрными кругами — вероятно, от недосыпа, — а лицо, хоть и довольно симпатичное, было иссечено ранними морщинами.

Женщина поднесла к губам диктофон:

— Двадцать третье июня, семнадцать двадцать пять. Иван Иванов пришёл в сознание. Слишком рано: похоже я просчиталась с массой тела.

Продолжая говорить, она пропала из поля зрения. Судя по низкому голосу с грудной хрипотцой, ей либо было сильно за сорок, либо она курила, как паровоз. Хотя скорее всего — и то, и другое.

— Ну, в любом случае: хорошо, что я просчиталась в меньшую сторону.

Я открыл рот, пытаясь что-то сказать: по щекам полоснула боль.

— А-та-та-та, ну-ка не дёргайся! — женщина снова появилась надо мной, — Мне тут ещё шить и шить.

Укол.

— Ну-ка баиньки.

* * *

Снова я пришёл в сознание от холода.

Зовут меня точно не Иван — это я чётко помнил. Проблема была в том, что на данный момент помнил я только это.

Стояла ночь. Я лежал на чём-то пружинистом, на границе сна и бодрствования, в темноте, прохладе и, должно быть, относительной безопасности.

В помещении стоял крепкий запах спирта, довоенных медикаментов, диких трав и отсыревшего Беломора. Кроме его дыхания и завывания вьюги снаружи не было слышно ни звука. Глаза я, конечно, мог бы и открыть, но зачем, когда ночь на дворе? Да и были у меня дела поважнее.

А именно: вспомнить.

Для начала — имя. Иван сразу исключается. Иностранные имена — тоже: национальность я, оказывается, тоже помнил. «Хорошо ещё, — подумал, — что пол не забыл. А то ну как меня зовут Саша? Или Женя?». Очень смешно, блин. Ну вот вспомню я имя, ну и что с того? Ну вот вспомнил я, что нахожусь где-то в России, а толку-то? Какой год, неизвестно, кто президент — тоже, кто такой президент и есть ли он вообще — тайна за семью печатями, да и в плане географии Россия — понятие довольно растяжимое. Кто я? С кем я? Себя-то можно и отыскать заново, но вот других…

Но я всегда умел бороться с отчаянием. Откуда-то из тьмы беспамятства всплыл образ лягушки, упавшей в кувшин молока: хрень какая-то мерещится — подумал я, и продолжил свои усилия. Каждый раз, когда я пробовал имя Саша, оно находило смутный отклик. Те нейронные цепи, что мне ещё не отбили, неизменно липли к этому имени, как мокрые волосы к телу. Значит всё-таки Саня.

Вспомнив это, я принялся полувспоминать-полурассуждать дальше. Когда я в последний раз очнулся, загадочная женщина сказала, что на дворе июнь, а за окном были слышны завывания вьюги. Я принял это как должное, хотя откуда-то знал, что вьюга в июне — это неправильно. За это противоречие я и ухватился.

Зима. В июне. Какая может быть зима в июне, если это вроде как летний месяц? Летний же? Или осенний? Ну точно не зимний. Зима задержалась, узурпировав ту часть года, которая ей не положена. Какая-то не такая зима. Неправильная. Да и с этой докторшей явно было что-то не то. Жертва. Ошибка. Отбитый мозг вынужден был работать вполсилы, оперируя простыми понятиями. Мутация. Да, вот нужное слово. Что общего между зимой и мутацией? Задачка для первого класса — найди объединяющее слово.

Я возликовал: умственные усилия реально помогали. Та лягушка не прекращала бить лапками и в конце концов создала из молока кусочек масла и смогла выпрыгнуть.

Далась мне эта лягушка! Найти общее слово. Точно не лягушка. Точно! Радиация, значит здесь ядерная зима, значит здесь падали бомбы. Если здесь падали бомбы, значит, это место было стратегически важным во время Великой Войны. Плюс почти наверняка известно, что мы в России. А если именно это место так обкидали бомбами, значит это, скорее всего, Москва. Ну или Область. Ага.

«Меня зовут Саша, и я из Москвы. Уже хорошо», — подумал я, и если бы мой внутренний монолог был озвучен, сейчас он бы прервался протестующим криком «Минуточку!».

Минуточку! Что ещё за Великая Война?! Раз бомбы, значит ядерная. Раз всё так заброшено, значит уже отгремела. Раз я так привык, значит отгремела давно. Чёрт…

Пришлось признать: я не только лишился всего своего метафизического багажа, но и остался посреди постъядерной пустоши. Оставалось только одно: продолжить отвлекаться.

«Итак, гвоздь программы: кто меня так отделал? И раз уж мы начали: как именно меня отделали?»

Попытался поднять правую руку. Согнул в локте: она повиновалась, но я её не чувствовал. Та-а-ак… левая? Та же фигня. Лицо? Лишь только шевельнул челюстью, лицо снова заболело. Не так как в прошлый раз: слабее и по-другому. Лицо скорее ужасно чесалось, чем болело. Зубы наткнулись на что-то пластиковое.

«Так, меня что, и кормят через трубочку? Ну приехали! Это куда ж я встрял-то?!»

Я ещё раз напряг память, но на это меня уже не хватило: я снова провалился в сон.

* * *

— Ложечку за па-а-апу. Ложечку за ма-а-аму. Ложечку… за ВДВ…

Прошла неделя. Я уже мог сидеть и есть с ложечки. Ложечка с бульоном, происхождение которого я предпочёл оставить для себя тайной, сама подлетала ко рту, в то время как женщина сидела поодаль, листая какую-то довоенную книгу.

На летающую ложку косился с недоверием, но ел исправно.

— ВДВ тут причём? — спросил я, уворачиваясь от очередной ложки с подозрительным варевом.

— Чё, совсем глухо? — ложка опустилась обратно в тарелку.

— Имя помню; остальное — как корова языком, — вздохнул я.

— Ну… — женщина тяжело поднялась с кресла. Она не выглядела такой уж старой, но ходила почему-то сгорбившись и с клюкой. — Ты не налегке пришёл. И… эм-м-м… не один.

Я начал оглядываться: возможно, спутник хоть что-то помнил? Сейчас было бы очень кстати обнаружить кого-то близкого.

— Так что ж ты раньше-то молчала?!

— Так я ж не знала, что у тя амнезия! Вы тут все, блин, такие нежные…

Я продолжал искать второго пациента. По логике вещей, ему тоже должно было достаться.

— Да не ищи, спеклась она.

— Она?

— Ты её на горбу через лес пёр, и вообще… слушай, ты давай-ка сначала поправься до конца, а потом я тебе уже всё объясню, хорошо?

* * *

Звали мою спасительницу Алеся. Жилище её выглядело, с поправкой на реалии нашего мира, как самая настоящая ведьмина избушка: склянки, колбочки, пучки трав, нитки с грибами, полки с потрёпанными книгами — все по медицине — ей только метлы не хватало, да кота.

Сама же ведьма при всех своих познаниях в медицине выглядела просто ужасно. Во-первых она не просто сутулилась: у неё натурально был горб. Небольшой, но вполне заметный. Конечности были узловатыми, пальцы выглядели так, словно их ломали по меньшей мере дважды в день. Короткие каштановые волосы в некоторых местах были седы. Ну и глаза: эти странные нездоровые глаза с вечными чёрными кругами и голубыми белками.

Живёт, блин, в белорусском Полесье…

Одежду носила только чтобы не замёрзнуть — какой-то растянутый свитер непонятного цвета и толстые горнолыжные штаны с подтяжками. В комплекте к этому шли плоский солдатский юмор и почти неизменная беломорина в зубах. Двигалась Алеся всегда очень осторожно, словно боялась что-то разбить, и всегда опиралась на свою клюку, словно была древней старухой. Это-то и делало зрелище таким отталкивающим: то, что старухой она не была.

Ведь её лицо всё же было довольно красивым, а голос до первой сотни папирос наверняка был вполне приятным и может даже мелодичным. Если убрать морщины, то Алесе нельзя было дать больше тридцати.

Вот тебе и «Великая Война».

Начать рассказ Алеся решила с вещей. При мне она нашла: несколько банок тушёнки, нож, автомат Калашникова, ТТ, по две запасные обоймы к каждому, нательный крестик, спальник, тёплую одежду, счётчик Гейгера, походную аптечку, армейский жетон с подписью «Голованов А.», и, как ни странно, голубой берет. Моя загадочная спутница была экипирована примерно также: за исключением того, что на жетоне значилось «Селезнёва А.».

— Вспоминается что-нибудь? — спросила Алеся, показывая мне жетон.

— Ну… — я напряг память. — Что-то там… про космос, и… какой к чёрту космос?! — Такое зло меня взяло: единственная ниточка к прошлому — и та мертва!

— Не, не то.

История нашего появления вполне могла бы стать основой для ужастика категории Б. Алеся нашла нас посреди леса, когда я, не разбирая дороги, пёрся с девушкой на плече примерно по направлению к её домику.

— Тебя я спасти успела, а девушку — нет. Пришлось выбирать между вами. Лица он оставил вам, а вот перчатки — снял. Пришлось тебе пересаживать кожу с её тела, благо холодно, да и группа крови…

У обоих была срезана кожа с лиц и предплечий. Имея даже очень смутное представление о человеческой анатомии, я всё же понимал, что после такого долго не живут. После рассказа Алеси повисло тяжёлое молчание, и я пытался найти причину, по которой она могла бы солгать. Не нашёл. И только потом догадался посмотреть на свои руки.

— Приросло хорошо, я ж не просто так Силой владею-то. Организму потребуется время, чтобы понять, что теперь это — его часть, но структурную целостность я восстановила, а конфликта биохимии быть не должно… Сигарету?

— Я не курю… наверное.

— Ну, хозяин-барин… — Алеся захлопнула книгу и закурила. — В любом случае, мне кажется, я знаю, кто это с вами сделал.

Сказать по чести, сейчас больше всего меня интересовала летающая ложка. И что это за «Сила»? Но я решил не сбивать женщину.

— Та-ак, а вот с этого места поподробнее.

Ведьма не торопилась с ответом. Похоже, они подобрались к болезненной теме. Наконец она выпустила облако дыма и с ненавистью выдавила:

— Менгеле. Есть тут один… с позволения сказать человек. Не знаю, кто он, но я его так называю, потому что это просто пиздец, что он с людьми делает. Где-то три месяца назад он начал убивать людей: невелика новость — в Московской пустоши-то!

«Пустошь… это место уже называют пустошью, причём именно Московской пустошью, значит есть ещё… Твою-то мать…» — рядом с этими открытиями появление серийного убийцы меркло.

— Но: делал он это с особой жестокостью. И ладно бы только это. Он охотится в моём лесу. Пусть говорят, мол: «ведьма-ведьма, у-у-у-у!». Но когда припекает, все идут ко мне: я лечу людей, и я лучшая в своём деле, а этот лес — нейтральная полоса, мирная территория, потому что здесь живу я. И вот представь: там, куда некоторые идут искать свою последнюю надежду, завёлся маньяк.

Пауза.

— На?..

— Баранки гну! Ну пошла я за ним. Из меня боец, как из говна конфета, но это ж уже ни в какие ворота! Где-то неделю я его преследовала, хоронила его жертв, искала следы. И вскоре он понял, что за ним хвост. И ты представляешь? Он перестал убивать!

— Звучит так, будто он начал делать что похуже…

— Да-а-а, блядь, похуже… он стал оставлять их в живых. Он точно маг, потому что развесить девку из ближайшей деревни по ветвям, как новогоднюю гирлянду, да ещё шоб она при этом оставалась жива и в сознании… такого пиздеца нет ни в одном учебнике. Это был вызов лично мне: на, мол, лечи, коли так переживаешь. Я даю тебе шанс их спасти!

Я не знал, что ответить. Тем более что эти самые маги и ведьмы для меня тогда были не меньшей новостью, чем жестокость «Менгеле». Алеся докурила сигарету до фильтра и утрамбовала в пепельницу.

— И самое главное: — продолжала негодовать ведьма, — ваши тут в двух шагах, и хер они чё сделали!

— Наши?

— А-га-а-а… — Алеся резко затормозила свою гневную отповедь. — То есть совсем?

— Совсем.

— Что ж, в таком случае… — она тяжело поднялась из-за стола и тут же исчезла.

В тот же миг она появилась у дальней стены избы. Над её головой висел длинный белый рулон. Потянув за кольцо снизу, она развернула его, и он оказался картой, висящей на стене. Закрепив карту в развёрнутом положении, ведьма отошла в сторону.

— Добро пожаловать в Московскую Пустошь, — издевательски улыбнулась она и попыталась сделать книксен, используя полы древнего свитера, как края платья.

* * *

— Ну давай, давай, скажи это! — Алеся бесстыдно угорала надо мной, а я стоял, раскрыв рот.

Ладно, заслужила:

— Она больше внутри, чем снаружи!

Я был явно не первый, кто говорит это.

— Ййййес!

Выйдя за дверь и обернувшись, вместо просторной двухэтажной избы я увидел синюю дощатую будку, не больше сельского туалета. Краска насыщенного ярко-синего цвета чуть поблёскивала на солнце — видно было, что хозяйка часто её подновляет.

— Год две тысячи сто сорок второй. Россия, Московская область, три километра на запад от посёлка Загорянский.

Параллельно слушая Алесю, я начал осматриваться. Сколько бы я ни грешил на потерю памяти, этот пейзаж сразу показался знакомым: вероятно, из-за тех чувств, которые он оставляет, из-за этого впечатления. Трудно сказать точнее.

Первая, одна из самых главных деталей, хоть и не сразу бросающаяся в глаза: местная древесина, непостижимым образом научившаяся выживать в условиях постоянной отрицательной температуры. Широколиственные леса не были на такое способны — но то до Войны. Начисто лишённые листьев; с корой гладкой и жёсткой, отполированной вьюгами и лишённой складок, чтобы снизить потери тепла; древесина у них сухая и очень плотная, и приходится разбивать поленья на мельчайшие щепки, чтобы развести огонь. Ели, сосны и берёзы здесь перемешались до того, что границы между видами стёрлись, и можно смело сказать, что послевоенный лес состоит только из одного вида деревьев.

Этот лес, высящийся над не сходящим круглый год снежным покровом, скорее напоминал гигантскую белую крышу с поломанными антеннами. Стоял ясный ветреный полдень, и природа напоминала полотно, написанное художником, решившим на спор использовать только белую, чёрную и голубую краски.

Две тысячи сто сорок второй, значится… — я начал усердно думать, чтобы хоть как-то отвлечься от загадки летающей ложки.

— А Война была.? — начал я, чтобы заполнить паузу.

— Две тысячи тридцать второй.

Сто десять лет. Три-четыре поколения. Инвалиды вроде Алеси, видимо, не редкость, значит фон ещё высок, либо — мутации стали устойчивы. Поднятая взрывом пыль обеспечивает максимум десять лет зимы — и это при том, что всё небо забито сажей. Десять лет против ста десяти. Я поднял глаза к ярко-голубому небу. Горбунья выжидающе смотрела на меня.

— Что-то не так с этой зимой…

— О, да ты у нас образованный! — усмехнулась она.

Я сбился: было очевидно, что какая-то часть знаний всё же не затронута. Снова посмотрел на Алесю, ожидая ответов.

— Смиииррр-на!

И я послушно вытянулся по стойке смирно. Рефлексы опередили мысль. Тут же снова расслабился, но всё-таки успел показаться глупым.

— Небольшой эксперимент. Значит, муштру из тебя тоже так просто не выбить. Базовое образование есть — а это большая удача, боевые навыки остались, к строевой годен. Остальная память кристально чиста — будь мы в книге, ты стал бы идеальным протагонистом.

— Кем?

— Не важно. Так, Саня, врачебная рекомендация пока такая: размяться и проверить, как вообще твои дела. Двадцать кругов вокруг будки, бегом марш!

Я уже начал замерзать, так что охотно согласился. Глубокий снег серьёзно мешал — но только первые три небольших круга. Весёлое похрустывание под ногами настраивало на весёлый лад. Главным сейчас было не копаться в себе, чтобы снова не встретиться лицом к лицу с фактом собственного небытия. На середине четвёртого круга слева раздался тихий хлопок — на этом месте, подняв облачко снега, появилась Алеся.

— Значит так. Твоя ситуация видится мне такой…

Я продолжал бежать, а горбунья то и дело появлялась рядом. И творить такие чудеса ей было явно легче, чем ходить.

-…ты — сын полка. Скорее всего, я просто предполагаю. Образование и всё остальное получил в стенах Инквизиции — больше особо негде. Не одиночка, друзья есть. Тут приходил один…

Тормозить не хотелось, хотя сейчас было бы впору.

— Вот вечно ты недоговариваешь! Что ж ты сразу не сказала?

— А я к этому и веду. И вообще — не учи учёного.

— Нет, погоди-ка. Друг — ладно, хрен с ним. Но…

— Но?

Я остановился.

— Если тебе верить, я у нас типа инквизитор. А ты типа ведьма. Я, конечно, не помню подробностей, но разве мы не должны быть, ну… врагами, нет?

— Пф! Какие враги, Саня?! Ты посмотри вокруг! — она обвела рукой заледенелый пейзаж. — Сто лет уже как отвоевали! Вот же ж: память потерял, а эта ваша шиза инквизиторская — тут как тут.

— То есть тут всё сложнее?

— Нет. И не верь тому, кто говорит иначе: мы все тут — союзники. Наш единственный враг — это холод. И идиоты.

— Вроде Менгеле?

— Да.

Алеся пристально посмотрела на меня. Этот контраст выбивал из колеи: её взгляд был строг, но глядела она снизу-вверх, из поклона — она всегда была в поклоне — как слуга.

— Не будь идиотом. Ты удивишься, но чтобы воскресить наш мир, этого вполне достаточно.

* * *

К вечеру нам удалось оживить старенькую рацию, и Алеся связалась со штабом Инквизиции.

— К тебе приходил человек по кличке Лаки, — начала она, переключившись на приём, — С приказом от Его Величества Па-ачтеннейшего Начальника немедленно выдать тебя вашим коновалам. Он и сам не был согласен с приказом, я это видела. Да и сам генерал знал, что я тебя в таком состоянии не выпущу. Это мы с ним так обмениваемся любезностями.

Я уже собирал вещи.

— Клички? У нас?

— Не у вас, а у нас. Все Выживальщики носят клички — фамилии уже давно забылись.

— Стоп, то есть он… какие ещё «выживальщики»?

— А вот тут всё как раз немного сложнее. Он тебе сам объяснит.

* * *

Доводилось ли вам переживать амнезию? То состояние, когда остаются только базовые знания о мире, в котором вы живёте, а всё остальное — стирается? Ваши друзья, враги, привычки — ваша личность. Долгие годы человек, взрослея, выстраивает себя, выстраивает свою личность, словно дом — и вот в одночасье личность пропадает, оставляя только свою основу. Дом разрушен — остались только печка и обугленный бельевой шкаф.

И вот я, не новорождённый, но беспомощный, оказался вброшен в этот дивный новый мир. Алеся была рядом непосредственно до, во время, и после амнезии — в её обществе это крушение не давало о себе знать и не было таким страшным, но вот теперь…

Да ещё и обстановка. Постепенно вечерело, вокруг чернел незнакомый чужой лес, и только хруст снега под ногами и звуки нашего дыхания нарушали тишину. Лаки — высокий молодой человек, чьё лицо было наглухо закрыто капюшоном, шарфом и солнцезащитными очками — шёл спереди. Я — сзади, а между нами, словно ещё один рукотворный сугроб, плыли закрытые носилки. Я только умом понимал, что мы несём их — воображение упорно твердило ему, что мы окружены призраками. Тем более, что среди нас уже был один.

Даже информационный голод не мог заставить меня приподнять белую простынь и посмотреть на погибшую. Даже не стал спрашивать Лаки — он-то её помнил.

Холод. Серость. Молчание. Мертвец.

— А это точно наш мир, а не загробный? — выпалил я, просто чтобы не молчать.

Тишина становилась невыносимой. Лаки сказал, что до штаба ещё где-то полтора километра. Не так уж далеко, но как только ярко-синяя будка скрылась из виду, я начал боятся, что мы застрянем тут навсегда, если не начнут разговаривать.

— Херовый ты шутник, Саня, — отозвался его спутник после небольшой паузы.

Глупо было объяснять обозлённому на мир Лаки, что мне жизненно необходимо опротестовать эту тишину.

— Ну извини. Забыл, — по-хорошему на него не стоило злиться. Бог знает, может он любил эту женщину. Но я всё же злился.

— Помолчал бы, — огрызнулся Лаки, — Человек умер.

Но я не мог. Становилось страшно, тишина постепенно становилась Тишиной — с большой буквы. Тишина становилась врагом номер один, она нагоняла, окружала, она была материальна, она была почти осязаемым чудовищем, чудовищем с душой и разумом — холодным, чёрным и злым.

— Fools said I, you do not know — silence like a cancer grows… — песня лилась сама, я её не помнил. Не помнил даже язык, на котором она написана. Песня была подобна ознобу. Как тело дрожит, спасаясь от холода, так я пел, спасаясь от Тишины — это была защитная реакция организма.

Лаки оглянулся. Как распоследний идиот, и совершенно не к месту, но я всё же продолжал петь. Всё лучше, чем Тишина.

— Hear my words that I might teach you…

— Take my arms that I might reach you… — это уже пел Лаки.

Но мои слова падали, словно тихие капли дождя. И отражались эхом от стен Тишины.