Проверено на грамотность 
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Шаг.
Холод немного притупляет боль, но это не особо помогает.
Ещё шаг.
Он знает, что нужно делать: нужно просто потерпеть ещё немного. И ещё немного. И ещё немного. И ещё, сколько понадобится.
Ещё.
При должной сноровке и упорстве дикую смесь боли, слабости и холода можно превратить в сильный транс, чтобы протянуть ещё немного.
Шаг.
Но для этого нужен один секретный ингредиент. Это не что-то высокое. Просто слова.
Шаг.
Делай, что должно, и будь, что будет.
* * *
Глаза женщины, склонившейся надо мной, были голубыми. Это воспринялось как-то особенно остро и чётко — не знаю, почему. Обессилевшая память вяло выдала слово «таковость». Дао-какао, блин. Таковость-хуяковость…
Напрягало то, что на самом деле глаза были тёмно-карими — а вот белки глаз действительно имели нездоровый насыщенно-голубой цвет. Эти странные глаза были художественно подчёркнуты чёрными кругами — вероятно, от недосыпа, — а лицо, хоть и довольно симпатичное, было иссечено ранними морщинами.
Женщина поднесла к губам диктофон:
— Двадцать третье июня, семнадцать двадцать пять. Иван Иванов пришёл в сознание. Слишком рано: похоже я просчиталась с массой тела.
Продолжая говорить, она пропала из поля зрения. Судя по низкому голосу с грудной хрипотцой, ей либо было сильно за сорок, либо она курила, как паровоз. Хотя скорее всего — и то, и другое.
— Ну, в любом случае: хорошо, что я просчиталась в меньшую сторону.
Я открыл рот, пытаясь что-то сказать: по щекам полоснула боль.
— А-та-та-та, ну-ка не дёргайся! — женщина снова появилась надо мной, — Мне тут ещё шить и шить.
Укол.
— Ну-ка баиньки.
* * *
Снова я пришёл в сознание от холода.
Зовут меня точно не Иван — это я чётко помнил. Проблема была в том, что на данный момент помнил я только это.
Стояла ночь. Я лежал на чём-то пружинистом, на границе сна и бодрствования, в темноте, прохладе и, должно быть, относительной безопасности.
В помещении стоял крепкий запах спирта, довоенных медикаментов, диких трав и отсыревшего Беломора. Кроме его дыхания и завывания вьюги снаружи не было слышно ни звука. Глаза я, конечно, мог бы и открыть, но зачем, когда ночь на дворе? Да и были у меня дела поважнее.
А именно: вспомнить.
Для начала — имя. Иван сразу исключается. Иностранные имена — тоже: национальность я, оказывается, тоже помнил. «Хорошо ещё, — подумал, — что пол не забыл. А то ну как меня зовут Саша? Или Женя?». Очень смешно, блин. Ну вот вспомню я имя, ну и что с того? Ну вот вспомнил я, что нахожусь где-то в России, а толку-то? Какой год, неизвестно, кто президент — тоже, кто такой президент и есть ли он вообще — тайна за семью печатями, да и в плане географии Россия — понятие довольно растяжимое. Кто я? С кем я? Себя-то можно и отыскать заново, но вот других…
Но я всегда умел бороться с отчаянием. Откуда-то из тьмы беспамятства всплыл образ лягушки, упавшей в кувшин молока: хрень какая-то мерещится — подумал я, и продолжил свои усилия. Каждый раз, когда я пробовал имя Саша, оно находило смутный отклик. Те нейронные цепи, что мне ещё не отбили, неизменно липли к этому имени, как мокрые волосы к телу. Значит всё-таки Саня.
Вспомнив это, я принялся полувспоминать-полурассуждать дальше. Когда я в последний раз очнулся, загадочная женщина сказала, что на дворе июнь, а за окном были слышны завывания вьюги. Я принял это как должное, хотя откуда-то знал, что вьюга в июне — это неправильно. За это противоречие я и ухватился.
Зима. В июне. Какая может быть зима в июне, если это вроде как летний месяц? Летний же? Или осенний? Ну точно не зимний. Зима задержалась, узурпировав ту часть года, которая ей не положена. Какая-то не такая зима. Неправильная. Да и с этой докторшей явно было что-то не то. Жертва. Ошибка. Отбитый мозг вынужден был работать вполсилы, оперируя простыми понятиями. Мутация. Да, вот нужное слово. Что общего между зимой и мутацией? Задачка для первого класса — найди объединяющее слово.
Я возликовал: умственные усилия реально помогали. Та лягушка не прекращала бить лапками и в конце концов создала из молока кусочек масла и смогла выпрыгнуть.
Далась мне эта лягушка! Найти общее слово. Точно не лягушка. Точно! Радиация, значит здесь ядерная зима, значит здесь падали бомбы. Если здесь падали бомбы, значит, это место было стратегически важным во время Великой Войны. Плюс почти наверняка известно, что мы в России. А если именно это место так обкидали бомбами, значит это, скорее всего, Москва. Ну или Область. Ага.
«Меня зовут Саша, и я из Москвы. Уже хорошо», — подумал я, и если бы мой внутренний монолог был озвучен, сейчас он бы прервался протестующим криком «Минуточку!».
Минуточку! Что ещё за Великая Война?! Раз бомбы, значит ядерная. Раз всё так заброшено, значит уже отгремела. Раз я так привык, значит отгремела давно. Чёрт…
Пришлось признать: я не только лишился всего своего метафизического багажа, но и остался посреди постъядерной пустоши. Оставалось только одно: продолжить отвлекаться.
«Итак, гвоздь программы: кто меня так отделал? И раз уж мы начали: как именно меня отделали?»
Попытался поднять правую руку. Согнул в локте: она повиновалась, но я её не чувствовал. Та-а-ак… левая? Та же фигня. Лицо? Лишь только шевельнул челюстью, лицо снова заболело. Не так как в прошлый раз: слабее и по-другому. Лицо скорее ужасно чесалось, чем болело. Зубы наткнулись на что-то пластиковое.
«Так, меня что, и кормят через трубочку? Ну приехали! Это куда ж я встрял-то?!»
Я ещё раз напряг память, но на это меня уже не хватило: я снова провалился в сон.
* * *
— Ложечку за па-а-апу. Ложечку за ма-а-аму. Ложечку… за ВДВ…
Прошла неделя. Я уже мог сидеть и есть с ложечки. Ложечка с бульоном, происхождение которого я предпочёл оставить для себя тайной, сама подлетала ко рту, в то время как женщина сидела поодаль, листая какую-то довоенную книгу.
На летающую ложку косился с недоверием, но ел исправно.
— ВДВ тут причём? — спросил я, уворачиваясь от очередной ложки с подозрительным варевом.
— Чё, совсем глухо? — ложка опустилась обратно в тарелку.
— Имя помню; остальное — как корова языком, — вздохнул я.
— Ну… — женщина тяжело поднялась с кресла. Она не выглядела такой уж старой, но ходила почему-то сгорбившись и с клюкой. — Ты не налегке пришёл. И… эм-м-м… не один.
Я начал оглядываться: возможно, спутник хоть что-то помнил? Сейчас было бы очень кстати обнаружить кого-то близкого.
— Так что ж ты раньше-то молчала?!
— Так я ж не знала, что у тя амнезия! Вы тут все, блин, такие нежные…
Я продолжал искать второго пациента. По логике вещей, ему тоже должно было достаться.
— Да не ищи, спеклась она.
— Она?
— Ты её на горбу через лес пёр, и вообще… слушай, ты давай-ка сначала поправься до конца, а потом я тебе уже всё объясню, хорошо?
* * *
Звали мою спасительницу Алеся. Жилище её выглядело, с поправкой на реалии нашего мира, как самая настоящая ведьмина избушка: склянки, колбочки, пучки трав, нитки с грибами, полки с потрёпанными книгами — все по медицине — ей только метлы не хватало, да кота.
Сама же ведьма при всех своих познаниях в медицине выглядела просто ужасно. Во-первых она не просто сутулилась: у неё натурально был горб. Небольшой, но вполне заметный. Конечности были узловатыми, пальцы выглядели так, словно их ломали по меньшей мере дважды в день. Короткие каштановые волосы в некоторых местах были седы. Ну и глаза: эти странные нездоровые глаза с вечными чёрными кругами и голубыми белками.
Живёт, блин, в белорусском Полесье…
Одежду носила только чтобы не замёрзнуть — какой-то растянутый свитер непонятного цвета и толстые горнолыжные штаны с подтяжками. В комплекте к этому шли плоский солдатский юмор и почти неизменная беломорина в зубах. Двигалась Алеся всегда очень осторожно, словно боялась что-то разбить, и всегда опиралась на свою клюку, словно была древней старухой. Это-то и делало зрелище таким отталкивающим: то, что старухой она не была.
Ведь её лицо всё же было довольно красивым, а голос до первой сотни папирос наверняка был вполне приятным и может даже мелодичным. Если убрать морщины, то Алесе нельзя было дать больше тридцати.
Вот тебе и «Великая Война».
Начать рассказ Алеся решила с вещей. При мне она нашла: несколько банок тушёнки, нож, автомат Калашникова, ТТ, по две запасные обоймы к каждому, нательный крестик, спальник, тёплую одежду, счётчик Гейгера, походную аптечку, армейский жетон с подписью «Голованов А.», и, как ни странно, голубой берет. Моя загадочная спутница была экипирована примерно также: за исключением того, что на жетоне значилось «Селезнёва А.».
— Вспоминается что-нибудь? — спросила Алеся, показывая мне жетон.
— Ну… — я напряг память. — Что-то там… про космос, и… какой к чёрту космос?! — Такое зло меня взяло: единственная ниточка к прошлому — и та мертва!
— Не, не то.
История нашего появления вполне могла бы стать основой для ужастика категории Б. Алеся нашла нас посреди леса, когда я, не разбирая дороги, пёрся с девушкой на плече примерно по направлению к её домику.
— Тебя я спасти успела, а девушку — нет. Пришлось выбирать между вами. Лица он оставил вам, а вот перчатки — снял. Пришлось тебе пересаживать кожу с её тела, благо холодно, да и группа крови…
У обоих была срезана кожа с лиц и предплечий. Имея даже очень смутное представление о человеческой анатомии, я всё же понимал, что после такого долго не живут. После рассказа Алеси повисло тяжёлое молчание, и я пытался найти причину, по которой она могла бы солгать. Не нашёл. И только потом догадался посмотреть на свои руки.
— Приросло хорошо, я ж не просто так Силой владею-то. Организму потребуется время, чтобы понять, что теперь это — его часть, но структурную целостность я восстановила, а конфликта биохимии быть не должно… Сигарету?
— Я не курю… наверное.
— Ну, хозяин-барин… — Алеся захлопнула книгу и закурила. — В любом случае, мне кажется, я знаю, кто это с вами сделал.
Сказать по чести, сейчас больше всего меня интересовала летающая ложка. И что это за «Сила»? Но я решил не сбивать женщину.
— Та-ак, а вот с этого места поподробнее.
Ведьма не торопилась с ответом. Похоже, они подобрались к болезненной теме. Наконец она выпустила облако дыма и с ненавистью выдавила:
— Менгеле. Есть тут один… с позволения сказать человек. Не знаю, кто он, но я его так называю, потому что это просто пиздец, что он с людьми делает. Где-то три месяца назад он начал убивать людей: невелика новость — в Московской пустоши-то!
«Пустошь… это место уже называют пустошью, причём именно Московской пустошью, значит есть ещё… Твою-то мать…» — рядом с этими открытиями появление серийного убийцы меркло.
— Но: делал он это с особой жестокостью. И ладно бы только это. Он охотится в моём лесу. Пусть говорят, мол: «ведьма-ведьма, у-у-у-у!». Но когда припекает, все идут ко мне: я лечу людей, и я лучшая в своём деле, а этот лес — нейтральная полоса, мирная территория, потому что здесь живу я. И вот представь: там, куда некоторые идут искать свою последнюю надежду, завёлся маньяк.
Пауза.
— На?..
— Баранки гну! Ну пошла я за ним. Из меня боец, как из говна конфета, но это ж уже ни в какие ворота! Где-то неделю я его преследовала, хоронила его жертв, искала следы. И вскоре он понял, что за ним хвост. И ты представляешь? Он перестал убивать!
— Звучит так, будто он начал делать что похуже…
— Да-а-а, блядь, похуже… он стал оставлять их в живых. Он точно маг, потому что развесить девку из ближайшей деревни по ветвям, как новогоднюю гирлянду, да ещё шоб она при этом оставалась жива и в сознании… такого пиздеца нет ни в одном учебнике. Это был вызов лично мне: на, мол, лечи, коли так переживаешь. Я даю тебе шанс их спасти!
Я не знал, что ответить. Тем более что эти самые маги и ведьмы для меня тогда были не меньшей новостью, чем жестокость «Менгеле». Алеся докурила сигарету до фильтра и утрамбовала в пепельницу.
— И самое главное: — продолжала негодовать ведьма, — ваши тут в двух шагах, и хер они чё сделали!
— Наши?
— А-га-а-а… — Алеся резко затормозила свою гневную отповедь. — То есть совсем?
— Совсем.
— Что ж, в таком случае… — она тяжело поднялась из-за стола и тут же исчезла.
В тот же миг она появилась у дальней стены избы. Над её головой висел длинный белый рулон. Потянув за кольцо снизу, она развернула его, и он оказался картой, висящей на стене. Закрепив карту в развёрнутом положении, ведьма отошла в сторону.
— Добро пожаловать в Московскую Пустошь, — издевательски улыбнулась она и попыталась сделать книксен, используя полы древнего свитера, как края платья.
* * *
— Ну давай, давай, скажи это! — Алеся бесстыдно угорала надо мной, а я стоял, раскрыв рот.
Ладно, заслужила:
— Она больше внутри, чем снаружи!
Я был явно не первый, кто говорит это.
— Ййййес!
Выйдя за дверь и обернувшись, вместо просторной двухэтажной избы я увидел синюю дощатую будку, не больше сельского туалета. Краска насыщенного ярко-синего цвета чуть поблёскивала на солнце — видно было, что хозяйка часто её подновляет.
— Год две тысячи сто сорок второй. Россия, Московская область, три километра на запад от посёлка Загорянский.
Параллельно слушая Алесю, я начал осматриваться. Сколько бы я ни грешил на потерю памяти, этот пейзаж сразу показался знакомым: вероятно, из-за тех чувств, которые он оставляет, из-за этого впечатления. Трудно сказать точнее.
Первая, одна из самых главных деталей, хоть и не сразу бросающаяся в глаза: местная древесина, непостижимым образом научившаяся выживать в условиях постоянной отрицательной температуры. Широколиственные леса не были на такое способны — но то до Войны. Начисто лишённые листьев; с корой гладкой и жёсткой, отполированной вьюгами и лишённой складок, чтобы снизить потери тепла; древесина у них сухая и очень плотная, и приходится разбивать поленья на мельчайшие щепки, чтобы развести огонь. Ели, сосны и берёзы здесь перемешались до того, что границы между видами стёрлись, и можно смело сказать, что послевоенный лес состоит только из одного вида деревьев.
Этот лес, высящийся над не сходящим круглый год снежным покровом, скорее напоминал гигантскую белую крышу с поломанными антеннами. Стоял ясный ветреный полдень, и природа напоминала полотно, написанное художником, решившим на спор использовать только белую, чёрную и голубую краски.
Две тысячи сто сорок второй, значится… — я начал усердно думать, чтобы хоть как-то отвлечься от загадки летающей ложки.
— А Война была.? — начал я, чтобы заполнить паузу.
— Две тысячи тридцать второй.
Сто десять лет. Три-четыре поколения. Инвалиды вроде Алеси, видимо, не редкость, значит фон ещё высок, либо — мутации стали устойчивы. Поднятая взрывом пыль обеспечивает максимум десять лет зимы — и это при том, что всё небо забито сажей. Десять лет против ста десяти. Я поднял глаза к ярко-голубому небу. Горбунья выжидающе смотрела на меня.
— Что-то не так с этой зимой…
— О, да ты у нас образованный! — усмехнулась она.
Я сбился: было очевидно, что какая-то часть знаний всё же не затронута. Снова посмотрел на Алесю, ожидая ответов.
— Смиииррр-на!
И я послушно вытянулся по стойке смирно. Рефлексы опередили мысль. Тут же снова расслабился, но всё-таки успел показаться глупым.
— Небольшой эксперимент. Значит, муштру из тебя тоже так просто не выбить. Базовое образование есть — а это большая удача, боевые навыки остались, к строевой годен. Остальная память кристально чиста — будь мы в книге, ты стал бы идеальным протагонистом.
— Кем?
— Не важно. Так, Саня, врачебная рекомендация пока такая: размяться и проверить, как вообще твои дела. Двадцать кругов вокруг будки, бегом марш!
Я уже начал замерзать, так что охотно согласился. Глубокий снег серьёзно мешал — но только первые три небольших круга. Весёлое похрустывание под ногами настраивало на весёлый лад. Главным сейчас было не копаться в себе, чтобы снова не встретиться лицом к лицу с фактом собственного небытия. На середине четвёртого круга слева раздался тихий хлопок — на этом месте, подняв облачко снега, появилась Алеся.
— Значит так. Твоя ситуация видится мне такой…
Я продолжал бежать, а горбунья то и дело появлялась рядом. И творить такие чудеса ей было явно легче, чем ходить.
-…ты — сын полка. Скорее всего, я просто предполагаю. Образование и всё остальное получил в стенах Инквизиции — больше особо негде. Не одиночка, друзья есть. Тут приходил один…
Тормозить не хотелось, хотя сейчас было бы впору.
— Вот вечно ты недоговариваешь! Что ж ты сразу не сказала?
— А я к этому и веду. И вообще — не учи учёного.
— Нет, погоди-ка. Друг — ладно, хрен с ним. Но…
— Но?
Я остановился.
— Если тебе верить, я у нас типа инквизитор. А ты типа ведьма. Я, конечно, не помню подробностей, но разве мы не должны быть, ну… врагами, нет?
— Пф! Какие враги, Саня?! Ты посмотри вокруг! — она обвела рукой заледенелый пейзаж. — Сто лет уже как отвоевали! Вот же ж: память потерял, а эта ваша шиза инквизиторская — тут как тут.
— То есть тут всё сложнее?
— Нет. И не верь тому, кто говорит иначе: мы все тут — союзники. Наш единственный враг — это холод. И идиоты.
— Вроде Менгеле?
— Да.
Алеся пристально посмотрела на меня. Этот контраст выбивал из колеи: её взгляд был строг, но глядела она снизу-вверх, из поклона — она всегда была в поклоне — как слуга.
— Не будь идиотом. Ты удивишься, но чтобы воскресить наш мир, этого вполне достаточно.
* * *
К вечеру нам удалось оживить старенькую рацию, и Алеся связалась со штабом Инквизиции.
— К тебе приходил человек по кличке Лаки, — начала она, переключившись на приём, — С приказом от Его Величества Па-ачтеннейшего Начальника немедленно выдать тебя вашим коновалам. Он и сам не был согласен с приказом, я это видела. Да и сам генерал знал, что я тебя в таком состоянии не выпущу. Это мы с ним так обмениваемся любезностями.
Я уже собирал вещи.
— Клички? У нас?
— Не у вас, а у нас. Все Выживальщики носят клички — фамилии уже давно забылись.
— Стоп, то есть он… какие ещё «выживальщики»?
— А вот тут всё как раз немного сложнее. Он тебе сам объяснит.
* * *
Доводилось ли вам переживать амнезию? То состояние, когда остаются только базовые знания о мире, в котором вы живёте, а всё остальное — стирается? Ваши друзья, враги, привычки — ваша личность. Долгие годы человек, взрослея, выстраивает себя, выстраивает свою личность, словно дом — и вот в одночасье личность пропадает, оставляя только свою основу. Дом разрушен — остались только печка и обугленный бельевой шкаф.
И вот я, не новорождённый, но беспомощный, оказался вброшен в этот дивный новый мир. Алеся была рядом непосредственно до, во время, и после амнезии — в её обществе это крушение не давало о себе знать и не было таким страшным, но вот теперь…
Да ещё и обстановка. Постепенно вечерело, вокруг чернел незнакомый чужой лес, и только хруст снега под ногами и звуки нашего дыхания нарушали тишину. Лаки — высокий молодой человек, чьё лицо было наглухо закрыто капюшоном, шарфом и солнцезащитными очками — шёл спереди. Я — сзади, а между нами, словно ещё один рукотворный сугроб, плыли закрытые носилки. Я только умом понимал, что мы несём их — воображение упорно твердило ему, что мы окружены призраками. Тем более, что среди нас уже был один.
Даже информационный голод не мог заставить меня приподнять белую простынь и посмотреть на погибшую. Даже не стал спрашивать Лаки — он-то её помнил.
Холод. Серость. Молчание. Мертвец.
— А это точно наш мир, а не загробный? — выпалил я, просто чтобы не молчать.
Тишина становилась невыносимой. Лаки сказал, что до штаба ещё где-то полтора километра. Не так уж далеко, но как только ярко-синяя будка скрылась из виду, я начал боятся, что мы застрянем тут навсегда, если не начнут разговаривать.
— Херовый ты шутник, Саня, — отозвался его спутник после небольшой паузы.
Глупо было объяснять обозлённому на мир Лаки, что мне жизненно необходимо опротестовать эту тишину.
— Ну извини. Забыл, — по-хорошему на него не стоило злиться. Бог знает, может он любил эту женщину. Но я всё же злился.
— Помолчал бы, — огрызнулся Лаки, — Человек умер.
Но я не мог. Становилось страшно, тишина постепенно становилась Тишиной — с большой буквы. Тишина становилась врагом номер один, она нагоняла, окружала, она была материальна, она была почти осязаемым чудовищем, чудовищем с душой и разумом — холодным, чёрным и злым.
— Fools said I, you do not know — silence like a cancer grows… — песня лилась сама, я её не помнил. Не помнил даже язык, на котором она написана. Песня была подобна ознобу. Как тело дрожит, спасаясь от холода, так я пел, спасаясь от Тишины — это была защитная реакция организма.
Лаки оглянулся. Как распоследний идиот, и совершенно не к месту, но я всё же продолжал петь. Всё лучше, чем Тишина.
— Hear my words that I might teach you…
— Take my arms that I might reach you… — это уже пел Лаки.
Но мои слова падали, словно тихие капли дождя. И отражались эхом от стен Тишины.
Несмотря на относительную близость к Чёртовой Площади и нелюбовь обитателей пустоши к обществу Выживальщиков, дела идут хорошо. Бар почти всегда полон людей. У торговцев считается уже традицией остановиться здесь, чтобы поторговать. Как, впрочем, и у всех.
Среди охотников за довоенными сокровищами, наёмников, беглых преступников и других праздно приключающихся товарищей, номинально объединённых термином «сталкеры», бытует такое правило: дошёл до «Нашего Сна» — считай, прошёл крещение Пустошью. Это деяние носит романтичное название «Летняя Заря»: вошедший сюда первым делом видит Луну и Солнце одновременно — как это бывает летним вечером.
Хотя зовут меня, конечно, не Луна, а Луна, и помогает мне не Солнце, а Солнышко — но это уже частности.
Бар был пуст. Я только собиралась открывать. Это уже превратилось в некий ритуал. Первым пунктом ритуала было легонько пнуть валяющиеся за стойкой буквы: Д, Е, Н, Ц, Ь, и целых три штуки Т. Я так и не придумала, какое ещё название можно из них составить, а «Шестнадцать Тонн» мне не нравилось.
Далее — по списку: протереть стойку, выйти подышать, растопить печь, выйти подышать, вымыть пол, выйти подышать, расставить стулья, упасть в обморок, обматерить что-нибудь, выйти подышать, растолкать Солнышко, посмотреться в зеркало и вспомнить, что всё не так уж плохо…
Привычным движением длинных тонких пальцев убрала со лба угольно-чёрную прядь. Среди Выживальщиков — напомнила я себе — это называется красотой. Да, я похожа на призрака — так же худа и бела, — но многим здесь повезло ещё меньше. Словно чтобы подтвердить это за моим плечом отразилась низкая пухлая девчушка с намертво приклеенной к лицу глуповатой улыбкой.
— Посмотри, не пришёл ли Гора. Если нет, сбегай разбуди. Поняла?
— Ага! — весело кивнула Солнышко и устремилась к выходу.
— Шапку надень! — привычно крикнула я ей вслед.
Солнышко спала в светлой комнатушке на втором этаже здания. Едва повысив голос, я снова почувствовала дурноту — к счастью окно было рядом.
Вовсе не факт, что мне повезло больше. Солнышко, например, ни за что не поймёт, насколько всё плохо. Пройдут года, а она так и останется великовозрастным ребёнком — открытым, светлым, радостным и тупым, как пень.
Мало кто помнит, что послужило тому причиной, и откуда взялся этот несчастный народ — Выживальщики. Довоенные эксперименты российского правительства, попытки создать супер-солдат, неконтролируемое колдовство, радиация, близость Чёртовой Площади — эта история уже полустёрлась из людской памяти. Знаю только, что я — одна из тех, с кем судьба (Бог, Дьявол, Коллективное Бессознательное — не всё ли равно?) заключила странную и жестокую сделку: с рождения твоя кровь отравлена, а твои гены — сущая лотерея, в которой ты что-нибудь, да проиграешь; взамен тебе не страшны ни яды, ни заразы, ни даже Невидимый Свет. Только это всё равно не очень помогает.
Названия болезней то ли были табуированы, то ли тоже забылись — их заменили новые.
— Бездыханная лёгкость моя — непомерная тяжесть… — тихонько запела я.
Моя болезнь так и называлась — Бездыханка(1). Кровь слишком плохо впитывает кислород. То, чем болела Солнышко почему-то называется «Один-Икс»(2). Вот ещё интересное название — Слонизм(3). Одно это слово заставляет чувствовать себя чуть ли ни королевой красоты и одновременно — сгорать со стыда. Гора — не только охранник бара, но и героический защитник вообще всех Выживальщиков —был самым уродливым человеческим существом на свете, да и сейчас он, при всём уважении, не красавчик. Быть красивой рядом с ним было просто стыдно. Его запах соответствовал внешности, поэтому живёт Гора на отшибе. Пока Солнышко до него дойдёт…
И тут я увидела, что помощница бежит обратно, а её лицо перекошено от испуга. Глубоко вдохнула, закрыла окно, и стала быстро спускаться. С Солнышком столкнулась на лестнице. Солнышко, конечно, не семи пядей во лбу, но если даже эта бесстрашная дура выглядит испуганной, значит случилось что-то действительно страшное.
— Ну?! — нетерпеливо выдохнула я — после короткой пробежки по лестнице из глаз едва ли не искры летели.
— Ну, он… он там… лежит, я не знаю!
— Умер?
— Я не знаю! Но… нет, не умер. Ты сама говорила, что он неубиваемый! — Солнышко говорила обвиняюще, как-будто только что узнала, что Деда Мороза не существует.
— Неубиваемый, — я протиснулась вперёд, — не значит бессмертный.
Бесформенная гора мышц, качество которых с лихвой компенсировалось количеством, была вдобавок ещё и сильнейшим боевым магом Пустоши, и потому — гарантом безопасности всех Выживальщиков. Тот, кто хотя бы раз видел, как этот великан в асбестовых рукавицах мечет огонь, думал десять раз, прежде чем замышлять против Выживальщиков. Однажды раскидав, разорвав и испепелив шайку разбойников, задумавших ограбить это поселение, Гора впредь защищает нас уже самим фактом своего существования.
Обратная сторона медали заключалась в том, что периодически его тело оборачивалось против него же. Любая кость или мышца могли взбунтоваться и перекрыть кровеносный сосуд, нерв или даже горло.
— Эй, сталкеры! — я окликнула приближающуюся к дверям группу. — Есть кто посмелее?
Даже по общечеловеческим стандартам я красива — той хрупкой болезненной красотой, которая заставляет любого мужчину чувствовать себя героем. Мужчины тут же остановились: они уже бывали в «Нашем Сне», и знали, что может произойти всякое.
— Что случилось?
Такое уже случалось. Мы либо справлялись подручными средствами, либо вызывали Доктора — её волшебная синяя будка появлялась незамедлительно. Быстро отрезав ненужное, она традиционно начинала упираться и настаивать на том, что Гору надо вылечить полностью, иначе всё повторится снова. Но всем было ясно, что такая сложная операция займёт у неё минимум год, а оставаться без защиты на целый год никто не хотел.
— Надеюсь, вы понимаете, что это должно остаться в тайне? — я повела двух смельчаков к полуразрушенной многоэтажке, от которой остался только первый этаж. Солнышко отослала связываться с Доктором — в баре было всё необходимое для экстренной связи.
Гору никто не спрашивал. Да и сам он ничего не говорил. Этот монстр был готов на жертвы.
Задыхаясь и пыхтя, двое сталкеров вытаскивали Гору на снег. По своему обыкновению он не раздевался, щадя глаза окружающих. Я могла лишь издалека наблюдать за происходящим: подойти чуть ближе — и ужасная вонь свалит меня с ног, а сталкерам придётся откачивать ещё одного человека. Мужчины оказались из бывалых: они знали, кто такой Гора, и не отказывались от своей тяжёлой работы — хоть и было видно их отвращение. Особенно когда они кое-как освободили его голову от нескольких слоёв шарфа.
— Он задыхается, — заговорил один из них, подходя ко мне. — пёс его знает, что-то в горле проросло или в груди. Доктора вызвали?
— Да, — хмуро ответила я, по привычке приняв чуть более несчастный вид, чем имею обычно. — Сегодня выпивка за счёт заведения…
— Мой товарищ немного в этом разбирается. Он сделал ему трахо-что-то там…
— Трахеотомию, — машинально поправила я, но сталкер не услышал.
— …но это временная мера. Меня больше бесп… ух ёпт!
Человек резко отпрянул, когда в полуметре от него с громким хлопком возникла синяя будка. Я не шелохнулась — уже привыкла к этому зрелищу. Самое страшное было впереди.
Среди Выживальщиков всего три мага: Гора, Гроза и Доктор. Гора при смерти; Гроза встала на кривую дорожку, и её сцапала Инквизиция; а Доктор…
— Да-да-да, больше внутри, чем снаружи… — бросила она ошарашенному сталкеру, даже не глядя на него. — Ну чё, Белоснежка, кто кого на этот раз выебет: ты — совесть, или она — тебя?
…а Доктор — стерва, каких свет не видел. Она и так-то человек не самый приятный, а мне — так ещё и завидует: нам обеим по двадцать три, только я по нашим стандартам — красавица, а Доктор — уродка.
— Даже не начинай.
— Обожаю моральные дилеммы! Вернуть инвалида в строй или вылечить его, но подвергнуть людей опасности? Что же выберет наша героиня?
— Как обычно, — Я пыталась сохранять холодность, и мой голос прозвучал так, будто я заказывала выпивку.
— Не, ну ты видел, а? — с притворным удивлением обратилась Доктор к невольному свидетелю этой сцены, — И это меня они называют стервой!
— Довольно! — крикнула я, не выдержав; мир предательски закачался, — Просто… просто делай своё дело… — еле выдохнула я, уже падая на руки сталкера.
Чёртова ворона, видимо, насытилась. Я услышала её хриплый голос — «заноси». Дальше не помню.
* * *
Терять Гору именно сегодня была вдвойне опасно: на Пресню неотвратимо опускался вечер шестого июля.
Я изо всех сил пыталась успокоиться — или хотя бы не подавать виду. Не показывать посетителям, что руки дрожат, а взгляд то и дело поднимается к большим часам над входной дверью. В таких ситуациях Солнышко отчасти выручает: любая тревога задевает её лишь ненадолго, и вскоре круглое личико снова расплывается в искренней улыбке.
Поэтому местные заказывали в основном у неё, а меня старались не беспокоить: в помещении было ужасно накурено, и в кислородной маске я смотрелась ещё жальче.
Все пресненские выживальщики — почти полсотни — набились сюда. Немощные, уродливые, полоумные — изорванные тени человеческих существ — они заняли ресторан, зрительный зал, пристройку, второй этаж. Мы привыкли вести себя тихо: при таком количестве люди всё равно создавали мало шума — только тихий гомон, похожий на шум большой воды, которой я никогда не видела.
Иные — из тех, что покрепче, — бряцали оружием, проверяя и перепроверяя всё до последнего винтика. Даже если оно было в превосходном состоянии. Я положила тонкую руку на талию, где в кобуре под свитером притаился такой же тонкий Питон. Особых надежд он не подавал: модель, старая даже по довоенным меркам, да ещё и под патрон.357 Магнум, которого в Московской Пустоши раз два и обчёлся. Не говоря уже о том, как сложно перезаряжать револьвер пальцами, гудящими после страшной отдачи. Но выбирать не приходилось: пистолет достался мне вместе с баром, не только как шедевр американского оружейного гения, но и как часть антуража.
Всегда почему-то казалось, что оружие зачаровано. Возможно я принимаю желаемое за действительное, но даже в натопленном помещении и согретый моей рукой, револьвер оставался успокоительно холодным. Да и не стали бы люди трудиться просто так, давая пистолету имя и филигранно вытравливая на стволе «el Brutto».
Сцену заняла небольшая группа офицеров Инквизиции. Расставив стулья широким полукругом, они расстелили карту района прямо на сцене. Именно они отвечали за защиту поселения, и именно они производили больше половины табачного дыма. Снаружи солдаты уже заканчивали баррикадировать перекрёсток Красной Пресни и Пресненского Вала.
Посмотрела на часы: без пяти девять вечера. Три часа — это только кажется, что много.
Сталкеров почти не осталось — человека два-три от силы. Одного из них я знала: это был уже третий раз, когда он нанимался к нам в эту страшную ночь. Двое других слишком задержались и решили, что Купалу лучше пересидеть здесь.
Дальше всегда происходило следующее: опуская взгляд — от часов к двери — я всегда видела амбала с замотанным лицом. Каждую ночь Гора стоял на страже, и как бы я ни тревожилась, видя его, всегда успокаивалась. Гора привычно кивал, и я готова была поклясться, что бесформенное месиво под шарфом складывается в улыбку.
Я опустила глаза: место у двери пустовало. Глубоко вдохнув, сжала рукоять пистолета покрепче. За что ещё держаться?
Пять минут десятого.
Чтобы занять себя хоть чем-то, решила поставить музыку. Расточительство и демаскировка, но нечисть всё равно учует такое количество людей. А даже если и не учует: каждый год в ночь на Ивана-Купалу порождения Нави вырываются терзать один и тот же город — им и так уже известно, где можно найти свежее мясо и калорийные души.
Тихо и ласково, как домашнего любимца, обматерив старенький ноутбук, который опять отказывался работать, я наконец включила проигрыватель и ткнула песню наугад. С первыми аккордами — заиграло что-то американское народное — толпа вздрогнула.
Вздрогнула и я сама. Одна мысль, непрошеная, всплыла сама собой: до чего же нам страшно. И до чего же это меня разозлило! Но подавать виду было нельзя.
— An old cowboy went riding out one dark and windy day… — запел мелодичный баритон. Одно время я пыталась представить себе, как выглядели исполнители той или иной песни из её репертуара — и у этого, разумеется, были усы, шляпа и револьвер.
Одно успокаивало: нечисть не отличалась изобретательностью. По-отдельности некоторые существа были достаточно хитры, но вместе, выходя из Центра, прежде чем рассеяться по Области, они составляли нестройную толпу, прущую хорошо известными торными дорогами — в числе которых была и Красная Пресня.
— Upon a ridge he rested as he went along his way… — я уже устала давать себе честное слово найти переводы иностранных песен. Всё равно ведь не находила.
— When all at once a mighty herd of red eyed cows he saw а-plowing through the ragged sky and up the cloudy draw…
Офицер посмотрел неодобрительно. Тут какая-то сила словно потянула вверх за верёвочку, привязанную к затылку: я выпрямилась, посмотрела на офицера сверху вниз и приподняла бровь. Человек покачал головой и вернулся к изучению карты.
«Ути моя умничка. Молодец. Это твой бар. Так держать.» — подумала я, как бы невзначай опираясь на стойку.
— Their brands were still on fire and their hooves were made of steel. Their horns were black and shiny and their hot breath he could feel…
Собственно нечисть я видела всего однажды. Не на Купалу — небольшое число этих призраков рыскает по Пустоши ежедневно. Существо было из тех, кого называют Мавками: исчезновение рек и озёр не помешало им. Едва завидев меня, существо приняло вид юноши такой ослепительной красоты, что я сразу насторожилась — это меня и спасло.
— A bolt of fear went through him as they thundered through the sky for he saw the riders coming hard and he heard their mournful cry.
Едва почуяв недоверие, существо решило перейти в наступление. Оно даже не стало сбрасывать свой прекрасный облик до конца: красивый рот разошёлся по швам, открывая ряд длинных острых клыков, изумрудные глаза превратились, а бесцветные рыбьи, а нежная кожа поросла чешуёй. К счастью я пользуюсь револьвером так редко, что могу позволить себе самые дорогие боеприпасы — серебряные. Тогда я успела выстрелить, отправляя хищника обратно в Навь.
«А сегодня могу и не успеть» — подумала я, с тоской понимая, что глаза опять движутся к часам, и что после этого я опять увижу пустующий пост охранника.
Двадцать один ноль семь. Как же медленно тянется время.
Всё началось с ощущения, с какой-то тёмной подсознательной мысли — отойдя от первого испуга, я поняла, что это коснулось всех. Изнутри — ни головы, ни сердца, ни души, а чего-то, находящегося за пределами этих понятий — начала подниматься горячая тяжёлая волна. Словно у каждого здесь образовался (или всегда был, но только сейчас напомнил о себе) какой-то внетелесный мистический орган чувств, который внезапно забил тревогу.
Отчаяние. Вместе с ним из тёмных глубин поднимались страх, тоска, злоба, но именно Отчаяние вело этот косяк на поверхность. Это было похоже на тяжёлое внутреннее кровотечение: всё тело — и вся душа заодно — наливалось горячей тяжестью, и в то же время холодело.
Мир посерел, его начало заваливать мелким цветным снегом. Дыхание спёрло. Тело отказывалось стоять. Я вцепилась ногтями в стойку, другой рукой дёрнула револьвер из кобуры — словно это что-то можно было пристрелить.
— Yippie yi ooh, yippie yi yay. Ghost riders in the sky.
Солнышко взвизгнула и спряталась за стойку. Офицеры повскакивали со стульев с калашами наизготовку. Я едва не грохнулась в обморок, но не прошло и пары секунд, как противное чувство начало ослабевать. Что бы ни случилось, случилось что-то страшное, но теперь отголоски этого переходили из Нави в Явь, обретая материальность и форму звука. Чем слабее становилось Отчаяние, тем явственнее и громче становился звук. С гулких басов, заставляющих посуду дребезжать, он за какие-то секунды дорос до пронзительного воя. Больше всего это походило на какой-то духовой инструмент, создателя которого по-хорошему надо было бы распять вниз головой.
Вой прекратился также внезапно, как и начался.
— He's riding hard to catch that herd, but he ain't caught 'em yet… — и только старый ковбой на записи продолжал петь, как ни в в чём не бывало.
Только тогда я рухнула на пол, прижимая к лицу маску и жадно глотая кислород. Из какого такого упрямства стояла до этого, не знаю. Сколько так пролежала, не знаю, но должно быть недолго, потому что вскоре увидела над собой мужчину лет пятидесяти, одетого в форму Инквизиции. Вежливо, но настойчиво подняв меня на ноги, он начал что-то быстро говорить.
Морщины в уголках губ и глаз — он часто улыбается. Лысина. Благообразные усы и бородка. Судьба благосклонна — именно такого доброго дядечку мне хотелось увидеть после пережитого.
— Вы меня слышите?
— А?
Каких только сюрпризов не подкидывала нам Чёртова Площадь — но такого ещё ни разу не было.
— Успокойтесь сами, — начал он снова, уже медленнее. — Потом возьмите микрофон и успокойте людей.
— А… да… да, хорошо. Слушайте…
— Игорь.
Ни фамилии тебе, ни звания. Никакой милитаристской чепухи. Хороший мужик. А отчество у него, наверное, Михалыч. Не Михайлович, а именно Михалыч.
— Игорь, что это было?
— Мы разберёмся. Господь с нами, Елена, всё будет хорошо.
«Он даже знает моё настоящее имя», — отрешённо подумала я — «Ещё немного, и я влюблюсь».
— Спасибо.
* * *
Приход полночи Пресня встретила гробовым молчанием. Все застыли. Всё застыло.
Я закрыла глаза и решила, что это конец. Ей ещё никогда не приходилось успокаивать посетителей в таких обстоятельствах: толпа смотрела так, словно я всесильна, и одним мановением руки могу исправить вообще всё. Вообще-то говорить с толпой я худо-бедно умею — по крайней мере, когда надо закрываться. Но на этот раз речь мне не удалась.
Этот вой означал что-то новое. Навь должна была выйти во всей силе, чтобы от нас ничего не осталось.
В Бога я не верю — среди Выживальщиков вообще трудно найти верующих.
И все эти люди… всё, что они знали — это только отчаяние и боль; тоскливые годы зимы, вездесущий снег и озлобление, ставшее нормой. И те крохотные песчинки хорошего, что было — это они сегодня потеряют. Я потеряю. Так мне казалось.
— Будь всё проклято… — прошептала я.
Но не было ни шума, ни крика, ни выстрелов. Небо не обрушилось на землю, молнии не полыхнули, гром не грянул — даже не выругался никто.
Пять минут первого.
Игорь тихонько появился у меня за спиной и интеллигентно кашлянул. Пугать женщину с пистолетом он не хотел.
— Это конец, да? — брякнула я, не подумав.
— Вряд ли, — мужчина заложил руки за спину. — Но сегодня точно происходит что-то из ряда вон. Ни наши посты, ни Путейцы, ни другие поселения — никто не сообщает о нападении. У всех всё тихо. Почти.
— Почти? — я не верила в такую удачу, поэтому прицепилась к последнему слову.
— Один за другим замолчали Сокольники, Богородское и Гольяново.
Игорь замолчал. Такая информация обещала много плохого, так что выводы он предпочёл не озвучивать.
Потому что выходило, что все порождения Нави организованно прут на северо-восток, торя дорогу через Лосиный Остров. И конечным пунктом этого движения может быть только Загорянка.
«Всё-таки это действительно конец», — я похолодела. — «Навь перестала охотиться. Теперь она атакует».
1) Речь идёт об анемии
2) Моносомия по X-хромосоме, синдром Шерешевского Тёрнера
3) Алифантизм
Навь — мир парадоксов. То, что должно быть мертво, здесь живёт и здравствует. То, что живо, попав сюда, долго не живёт. Свет становится тенью, а тень — светом; поверхность становится дном, а дно — поверхностью; фундаментальные законы физики теряют силу, и все одиннадцать измерений пространства-времени ведут себя, как им заблагорассудится.
Навь устроена гораздо сложнее, чем Мир Явленный, и в то же время в основе своей она гораздо проще. Невидимая рука Творца тщательно вырисовала каждый штрих Яви, вычертила все схемы этого мира и все его законы, с филигранной точностью высекая Мир из предначальной Тьмы; по сравнению с этим Навь — полный вдохновения, но всё же — набросок.
И сказал Он: «Да будет Свет!»; и сотворил Мир за семь дней, и далее по тексту, и был счастлив и доволен Собой. Но Вселенная имеет обыкновение порождать жизнь; а жизнь имеет обыкновение становится разумной; а разумная жизнь рано или поздно начинает задавать вопросы, и кроме этого — создавать Коллективное Бессознательное, которое, в свою очередь слишком чувствительно не только к тому, что окружает, но и к тому, чем окружено.
И хотя некоторые привыкли называть Его Вечным Геометром, уместнее было бы сказать «Вечный Садовник». Потому что как бы коротко вы не обрезали кусты, стараясь придать им форму, рано или поздно природа посрамит все ваши старания, и вновь выправит всё согласно своему замыслу. Особенно если вы не будете регулярно ухаживать за садом.
Поначалу проникновение некоторых перспективных концепций из Нави в Явь даже радовало Его. Но потом Он догадался, что происходит. В поле — дуб, на дубе — сундук, в сундуке — заяц, в зайце — утка, в утке — яйцо, в яйце — Он сам, и Иван-царевич уже лезет наверх: клокочущий океан хаоса — великая предначальная Тьма, некогда породившая не только Мир, но и Его Самого, — проникла в Коллективное Бессознательное снаружи, намереваясь вернуть своё. У природы нет воли — она просто делает то, что делает. Природа не добра и не зла, она даже не безразлична — для этого нужно обладать разумом. Всё это любой достаточно искусный садовник может обратить себе на пользу. Но Тьма включает в себя всё, в том числе — волю и разум. Воля Предначальной Тьмы непреклонна и неизменна: вернуть своё.
Всё началось с небольших неполадок. Со временем их становилось всё больше и больше, и Он вынужден был сотворить слуг, чтобы следить за всем. Сбоев в работе Великой Модели становилось всё больше, и всё больше становилось слуг, но тем не менее они всё же справлялись. Доверяя им всё сильнее, Он и сам не заметил, как позволил им мыслить самостоятельно. Свобода воли в божественный замысел не входила. Вершину математического искусства — Его идеальные уравнения — стало распирать от миллиардов новых переменных, и несколько раз Он отбирал у слуг разум и уничтожал их, после чего неизменно обнаруживал, что просто не справляется без их помощи.
Он переписывал, перечерчивал, переделывал. Он пытался вымарать злосчастный набросок, но тот не поддавался божественной воле, и откуда бы ни был стёрт — неизменно проступал где-нибудь ещё. Он злился, но то была (и остаётся) весёлая спортивная злоба, азарт.
В конце концов Он пошёл на уступки: в очередной редакции реальности свобода воли всё же обрела своё место. Но Мир всё ещё не был идеален: фотон всё ещё пролетал в обе щели одновременно, коты — одновременно умирали и выживали, а энтропия даже и не думала убывать.
Навь — вольная гавань для человеческих мыслей. Явь позволяет мыслям овеществляться только если к этому прилагают определённые усилия, но здесь…
* * *
Тихий звон эхом заполнил пустынное пространство. Лезвие являет собой саму идею остроты, и его не нужно точить. Но она всё равно точит — чёрным бархатом, разумеется, чем же ещё?
Здесь мысли даже не появляются, а в прямом смысле этого слова рождаются. Родившись, они растут и развиваются, враждуют и объединяются, поглощают и сами бывают поглощены. Слабосильные, но очень сообразительные обитатели Яви называют их мемами, проводя параллель с генами и биологической эволюцией, в природе смутно угадывая образ великой Предначальной Тьмы.
— Я умерла, да?
— ДА.
— И что теперь?
Мысли эволюционируют. А эволюция, как известно, имеет обыкновение порождать разумные формы жизни, способные осознать своё происхождение и очень деятельно заинтересоваться вопросами, связанными с ним.
Утеплённая военная униформа скрыта тяжёлым и горячим плащом чистого золотого света. Она молчит, глядя на новопреставленную и её одеяния, думая то же, что и всегда в таких случаях: «какая безвкусица».
— Кстати, я представляла тебя немного иначе, — девушка неловко переминается с ноги на ногу. — Ну там, череп, коса…
В этой жизни — да и в прошлых — она всегда была храброй и никогда не боялась заглянуть в глаза Смерти. Вот и сейчас:
— Кто ты?
— Я — ЧАСТЬ ТОЙ СИЛЫ, ЧТО ВЕЧНО ХОЧЕТ ДОБРА И ВЕЧНО СОВЕРШАЕТ ЗЛО.
— Не поняла. Там разве не по-другому было?
Как и прежде, появление людей произвело настоящую революцию: с одной стороны наконец-то появился тот, кто смог бы по достоинству оценить свободу воли и чудо Неопределённости, вносимые в непогрешимый чертёж Создателя. С другой стороны Навь — эта мертвенно-чёрная клякса на белоснежных полях божественного чертежа — начала кипеть, двигаться, расползаться — жить. Предначальная Тьма стала усиливать свои позиции.
— И НЕ ПОЙМЁШЬ. ТЫ БЫЛА ХОРОШЕЙ ДЕВОЧКОЙ, И ТЕПЕРЬ ТЕБЯ ЖДЁТ ОЧЕРЕДНАЯ ВЕЧНОСТЬ В ЛИЧНЫХ ПОКОЯХ ЭТОГО ИДИОТА.
Люди выдумывают много чего, а с тех пор как среди них появились историки и археологи, даже мельчайший вклад одного из нескольких миллиардов умов стал гораздо весомее. И если в природе старое уступает место новому, то здесь старое всегда получает второй шанс.
Девушка сбита с толку. Во-первых трудно сохранять спокойствие, когда тебя только что убили, да ещё и не самым приятным способом. Во-вторых: вместо чёрного балахона Смерть носит приталенное белое платье древнеславянского покроя; вместо косы у неё в руках — серп; а вместо двухметрового скелета всем этим добром пользуется худощавая готическая брюнетка.
Ни тебе черепа с холодными синими огоньками в глубине глазниц, ни страшной рожи, ни чего-то неизъяснимо-прекрасного. Обычное человеческое лицо. Ладно, не совсем обычное, по крайней мере — очевидно не русское: слишком большой нос, слишком полные губы, слишком ровная чёлка — то, что по-отдельности портило бы лицо, вместе выглядит очень даже симпатично.
Смерть — это конец, или по крайней мере — граница. Край. Покойница была готова к крайностям: увидеть Смерть нечеловечески ужасной или настолько же прекрасной. Но крайностей здесь не оказалось. Смерть — просто симпатичная.
А ещё она настолько отчаянно голубоглаза, что дух захватывает: эти глаза могли бы принадлежать тому, кто умрёт совсем молодым и тому, кто не умрёт никогда; тому, кто всех спасёт, и тому, кто хладнокровно убьёт любого. Если бы ни эти глаза, покойница подумала бы, что встретила очередную двинутую культистку.
Ошибиться не дают только глаза — и голос, который словно звучит и снаружи, и внутри головы. И такой громкий, что должен бы оглушать — но не оглушает. А может — просто кажется таким громким.
Ну и в-третьих. Смерть всегда казалась ей холодной и безразличной. А тут…
— А разве тебе не должно быть всё равно?
Мара опускает глаза. Когда-то ей действительно было всё равно. Но потом… потом появились люди. Эти глупенькие маленькие кусочки великой Предначальной Тьмы, которые помогли ей понять, что она сама — такой же глупенький маленький кусочек. Только немного умнее и немного больше. И тогда же воля Тьмы стала ей понятна: всё живое жаждет умереть, всё осуществлённое жаждет развеществиться — всё ушедшее жаждет вернуться.
— БЛАЖЕН ТОТ ПАСТЫРЬ, КТО ВО ИМЯ МИЛОСЕРДИЯ И ДОБРОТЫ ВЕДЁТ СЛАБЫХ ЗА СОБОЙ ЧЕРЕЗ ДОЛИНУ ТЬМЫ. ИБО ИМЕННО ОН И ЕСТЬ ТОТ, КТО ВОИСТИНУ ПЕЧЁТСЯ О БЛИЖНЕМ СВОЁМ И ВОЗВРАЩАЕТ ЗАБЛУДШИХ.
— И совершу над ними вели…
— А ВОТ ЭТУ ЧАСТЬ МЫ ПОЖАЛУЙ ОПУСТИМ. НАДЕЮСЬ, В СЛЕДУЮЩЕЙ ЖИЗНИ ТЫ БУДЕШЬ УМНЕЕ.
— Что значит в сле?!.
Терпение — конёк Смерти, но сейчас взмах серпа прерывает разговор раньше времени. Смертным бесполезно что-то втолковывать: если давать им знание, ничего не выйдет — они должны сами находить его.
Старое здесь всегда получает второй шанс и всегда им пользуется. Мара глядит на разгорающийся рассвет: чёрное солнце ещё низко над горизонтом, и облысевшие деревья отбрасывают длинные цветные тени. Нынче тут собрались крайне интересные личности.
Мужчина, чья память была уничтожена: теперь Идиот держит его не так крепко, а это — потенциально ещё одна душа, которую можно спасти, выведя из его дурацкой игры. Рано или поздно они все вернуться, но недавний недоапокалипсис, потрясший этот мир, переполняет Мару сладким предвкушением и заставляет торопить события. Она помнит, каково было быть одним целым с Тьмой, и все красоты её здешнего царства не сравнятся с этим. Мара тоже хочет вернуться, и она вернётся — но не раньше, чем закончит вытаскивать остальных.
Далее идёт женщина, встречавшаяся со Смертью настолько часто, что уже имеет наглость говорить с ней как со старой подружкой. Она уже преступила к операции, привычно потерев руки и сказав «не сегодня». Она знает, что Смерть её слышит. Наглость наглостью, но такие люди — редкая драгоценность. Мало найдётся тех, чьему пониманию не мешает панический страх.
А вот третий…
«А разве тебе не должно быть всё равно?». Да, на некоторые вещи действительно хочется закрыть глаза: действительно стоящие существа среди смертных — редкость, большинство из них — просто идиоты. Стоит отсечь человеку голову, он сразу умнеет, но со всеми такой номер не провернёшь. Мара не особо беспокоится, когда один человек причиняет другому страдания, ибо всем страданиям рано или поздно настаёт конец. Не волнуют Смерть и те, кто очерняет её имя — глупость тоже не бесконечна, а против инстинкта самосохранения даже мудрейший из смертных бессилен.
Но теперь здесь появился человек, который делает обе эти вещи одновременно. Во все века человечества серийные убийцы очень помогали Смерти, но её цель — искоренить страдание, а не приумножить его, и потому она предпочитает быть тихой и естественной, а не насильственной.
А этот идиот играет с жертвами, продлевая их муки часами. И для него это не просто развлечение — это ритуал. Он ставит свечи, рисует символы, произносит заклятья — он зовёт. Он зовёт её. Он поклоняется ей. Лицо Мары перекошено отвращением: она никогда не просила поклонения, тем более — такого. И хотя стены Яви в последнее время истончились, Смерть всё ещё не может выйти сюда во плоти и положить этому конец.
Нужно что-то придумать.
* * *
Светло-серое небо с чёрными капельками звёзд и маленькой круглой дырочкой луны — словно кто-то намного более могущественный, чем она сама, взял копьё и метнул в небо, пробив потолок её тюрьмы. Не замутнённый актом творения, на землю изливается чистейший чёрный свет.
В Нави свет и тень меняются местами, но в остальном — прилежно следуют законам оптики. Поэтому ночью, когда Земля оказывается в собственной тени, можно увидеть то, что находится на противоположной точке шара.
Отсюда, из мира теней, ночь видится совсем другой: вместо темноты на землю царственно опускается серо-голубой саван, с мелкой рябью и редкими искорками тьмы — тень Тихого Океана. Длинными полосами его пересекают тёмно-серые шероховатые тени деревьев. Ветер заметает одинокую цепочку следов в высоком снегу — полосу беспорядочных мелких светлых теней. Тем ярче на серо-голубом фоне видно кровь.
По обе стороны Завесы только кровь выглядит одинаково.
Подданные в один голос советовали ей подкинуть эту работёнку смертному, и были правы: у Смерти и без того много дел. Но во-первых роковая брюнетка, просящая помощи у спивающегося циничного детектива — это уже слишком по-человечески. А во-вторых немногим смертным удавалось действительно задеть Мару, и теперь она просто обязана хотя бы найти убийцу лично. Тем более, что найти его оказалось куда сложнее, чем кого-то ещё.
То, что местные называют магией — всего лишь малая часть того, что можно провернуть в Мире Сотворённом, особенно теперь, когда Завеса истончилась. Некоторые смертные это понимают. И какая-то — малейшая — часть их этим ещё и пользуется.
Телепатия позволяет скрыть своё существование ото всех и даже начисто стереть себя из истории — но от Смерти она не помогает. Сгибание пространства позволяет бегать от Смерти — но не убежать. На громы, молнии и эти их новомодные «фаерболы» Смерти вообще плевать. Эти версии Мара отмела сразу и перешла к более экзотическим вариантам.
Амулеты и зелья укрепляют тело — но не делают его вечным. Заговоры на удачу — просто сокращают вероятность встретить Смерть раньше времени. Наиболее тщательно охраняемые секреты позволяют войти в Навь: пешком через Чёртову Площадь туда никому не добраться — слишком силён радиационный фон. Среди этих тайн также присутствует обряд, позволяющий испросить Мару об аудиенции — но если бы убийца выполнил его, она уже давно узнала бы об этом.
Оставалась только теургия, и тут Маре приходится признаться в полном невежестве. Сама будучи божеством, она никогда не интересовалась тем, как смертные пытаются общаться с такими, как она. Смерть считала это прерогативой так называемых «светлых» богов. Ну и заодно — тех, кого люди почему-то называют «тёмными», хотя они на самом деле тоже не имеют никакого отношения к Тьме. Но только на этой стезе человек мог достичь таких результатов.
Это значит, что кто-то пытается обмануть её и использовать в своих целях. А нужными знаниями и храбростью для такого дела обладает только один тип смертных.
— НЕКРОМАНТ, — устало констатирует Смерть, глядя на кровавый след, протянувшийся по обе стороны Завесы через Лосиный Остров.
С одним из таких она уже сталкивалась. Очень давно, веке эдак в десятом. Тогда работу как раз сделал смертный.
— А НЕЧЕГО БЫЛО ПОХИЩАТЬ ЕГО НЕВЕСТУ, — огрызнулась она тогда, саморучно запирая уже мёртвого Кощея в стальном гробу. От греха подальше она решила оставить его в Нави — одной из самых надёжных тюрем Мира Сотворённого.
И вот наконец она видит его. Человек сидит на коленях спиной к ней, ночной ветер неспособен погасить свечи, которыми он себя окружил. Он обнажён, холод его не заботит. Мускулистая спина иссечена узорами знаков, которые смертные привыкли считать как-то связанными со Смертью.
— Призываю тебя, о Великая Чёрная Мать! — кричит он во тьму. — Отлучи меня от стада людского! Отлучи меня от слабости! Отлучи от рабства!
— ПРИДУРОК, — вздыхает Мара, неспешно обходя его. Она даже начинает корить себя: как такой человек мог водить её за нос?
— Дай мне быть волком среди овец!
— СТАРАЯ ПЕСНЯ…
— Отлучи меня, о Великая, от стада как я отлучаю…
Человек заносит нож как раз тогда, когда она обошла его уже достаточно, чтобы увидеть, кто сегодня будет принесён в жертву.
— …агнца!
— СТОЙ!
Нож вонзается в грудь спящего младенца.
— Мама? Мамочка, что происходит? — размытый шар голубого света взлетает над землёй.
Не будь восприятие младенца ограничено тем немногим, что он успел повидать, он бы увидел перед собой женщину в платье из непроницаемой тьмы, с алыми глазами, белоснежными волосами, и лицом, буквально почерневшим от злобы. Мара делает над собой усилие и улыбается:
— ВСЁ ХОРОШО, МАЛЫШ. ТЫ ПРОСТО ОКАЗАЛСЯ НЕ В ТОМ МЕСТЕ НЕ В ТО ВРЕМЯ, ВОТ И ИСПУГАЛСЯ. СПИ, ДЕТОЧКА, СПИ.
Каждая жизнь — шанс выйти из бесконечного круга смертей и рождений. Каждая душа стремится вернуться к Предначальной Тьме, и Мара способствует этому как может. Каждая жизнь — шанс, и убить ребёнка — значит отобрать его.
Ребёнку можно солгать. Ребёнку можно напакостить. Ребёнка можно даже похитить, а прятки под кроватью, хватание за ноги и выскакивание из шкафа — это вообще святое. Правило в отношении детей всего одно: их нельзя убивать. Ни по какому поводу. Ни под каким предлогом. Никогда. Вообще.
Тот из слуг Мары, кто нарушает этот запрет, карается немедленным рассозданием без права на обжалование. По сути это возвращение домой, устранение провинившегося от дел, бессрочный отпуск. Но после нескольких таких случаев обитатели Нави поняли, что страшнее всего — навредить общему делу: делу возвращения Мира Сотворённого обратно во Тьму.
Голубой шар исчезает.
— Приди, о Великая…
— ДА ЗДЕСЬ Я, ЗДЕСЬ, — но человек её не слышит и продолжает молиться. — ЧТО, СИЛЫ ЗАХОТЕЛ, ДА? — её серп проходит сквозь голову убийцы, не нанося никакого вреда: они по разные стороны Завесы. — ВЛАСТИ? ДА?! — ещё один удар, и снова без результата. — ОБДУРИТЬ МЕНЯ ВЗДУМАЛ, ЧЕРВЬ?! — от грома её голоса в воздух взлетает небольшое облачко снега.
Человек замолкает и открывает глаза. Он покачивается, его лицо безмятежно. Мара наклоняется, чтобы заглянуть ему в глаза.
— НУ ТАК ЗНАЙ: Я ТЕБЯ НАШЛА. ТЕПЕРЬ ТЕБЯ НИЧТО НЕ СПАСЁТ.
Одним из преимуществ истончения Завесы во время ядерной войны стало то, что мифологии смертных как будто перемешались, а вместе с ними — перемешались и формы, которые может принимать тонкая материя Нави. В частности это означало, что ничто не мешает славянскому божеству воспользоваться, как бы это сказали смертные: «опытом ирландских коллег».
Мара порывисто выпрямляется: вместо серпа в её руке — рог. Дикий визг разгневанной женщины ей не к лицу, поэтому она подносит рог к губам и вместе с метафизическим аналогом дыхания вкладывает туда всё, что чувствует, и что хотела бы сказать.
В переводе на человеческий это означает примерно следующее: «Друзья, вы знаете, что я нечасто пользуюсь вашей службой, и почти никогда не приказываю. Но сейчас настал момент, когда смертный возомнил о себе невесть что, и творит злодеяния, пытаясь манипулировать мной, а значит — и всеми вами. Вот он: я знаю, кто он, знаю, как он выглядит, знаю, где он. Я объявляю Дикую Охоту».
Но на языке Нави это звучит, как долгий трубный рёв, пронзающий пространство обеих частей Мира.
Видение исчезло так же внезапно, как и появилось. Я не знал, сколько времени прошло. Видел только, что мы оба стояли, как вкопанные, опустив носилки на снег. И ещё чувствовал на лице слёзы.
— Лаки… — прошептал я минуту спустя, — что за хуйня?
* * *
Страшнее всего было то, что сцена показалась мне знакомой. Началось с того, что наш нестройный дуэт превратился в трио:
— And the people bowed and prayed to the neon God they made… — нечеловечески прекрасное сопрано плавно, но стремительно приблизилось слева. Вместо того, чтобы тут же схватиться за оружие, двое хорошо обученных бойцов просто застыли в трансе и замолчали.
— And a sign flashed out its warning in the words that it was forming… — неведомая певица мастерски брала ноты и переходы, несмотря на то, что её душили слёзы. Всхлипывала она только на вдохе, на выдохе выдавливая из измученной груди смесь пения и плача, которую вряд ли повторили бы даже звёзды довоенной оперы. Именно мысль о нечеловеческой природе пения заставила любопытство победить оцепенение: я медленно повернул голову.
— And the sign said: the words of the prophets are written on a subway walls…
Меньше всего я ожидал увидеть на соседней ветке огромную чёрную птицу с женской головой. Это — один из законов мира: происходит именно то, чего ты ожидаешь меньше всего. Красивое лицо в обрамлении рассыпанных чёрных кудрей действительно плакало. Существо смотрело сквозь нас, и это показалось мне милосердием — до сих пор не знаю, что случится, если встретиться с ним глазами. Приближение самой высокой ноты было похоже на покрытый мёдом кинжал, неумолимо приближающийся к самому сердцу…
Допев, существо не улетело, а просто растворилось в сумерках.
* * *
Не оборачиваясь, Лаки снял очки и вытер глаза. Медленно надел обратно. Помолчал ещё с минуту.
— Сирин, — наконец ответил он севшим голосом. — Ничего, скоро отпустит…
— Яблочный спас, девятнадцатое августа, — машинально ответил я. — Значит пролежал я… стоп.
Я вполне мог допустить, что помню общую школьную программу. Даже наличие каких-то остатков строевой подготовки допускал. Но мифология?!
— Лаки, я увлекался мифологией?
Лаки тряхнул головой и снова взялся за носилки. Я поспешил помочь.
— Да. Но вообще это было в обязательной программе.
Мы двинулись дальше.
— Славянская мифология?!
— И мировая. Но ты ошибся: сегодня шестое июля. Вспоминается?
— День как день. Впрочем, дело уже к ночи… — неуверенно начал я. — Купальская ночь, да?
— Вот именно, — зло ответил Лаки. — Эта пташка — только начало. Сегодня ночью будет завал. Как вся эта нечисть с Чёртовой Площади попрёт…
— То есть Сирин это только цветочки? — вопросов становилось всё больше, но задавать их все одновременно было физически невозможно. Да и совестно — Лаки выглядел не очень хорошо.
— Сирин, Саня, это даже хорошо. Она питается болью, но она же и помогает её снять — честный обмен. Другие существа — не такие.
Я не знал, о чём ещё спросить. Было жутко обидно находиться в таком положении.
— Чёртову Площадь ты, конечно, не помнишь. Вообще-то Красная Площадь, но… смотри: вот есть наш мир…
— Ага…
— Он же — Явь. А есть… Неведомая Ёбаная Хуйня, так же известная как: Коллективное Бессознательное, Эйдос, Загробный мир, Небывальщина, Лукоморье, Тридевятое царство, и прочая, и прочая. В официальной терминологии Инквизиции это место называется Навь. Это целый отдельный мир со своими законами и принципами. Явь и Навь разделены, но на Чёртовой Площади они как бы сложены. То ли это Площадь существует и здесь, и там, то ли это там дырка какая… — Лаки замолчал, пытаясь вспомнить ещё что-то. — Короче, оттуда-то вся эта погань и лезет.
— Не любишь ты, значит, оперу?
— Саня, блядь, это серьёзно! Думаешь, там одни Монсераты с Кабалье сидят?! — Лаки всё больше распалялся. Похоже, это было личное. — Нам охуенно повезло с этим летающим психотерапевтом!
Тяжело дыша, он остановился, я чуть не врезался в него. Снова положили носилки. Лаки повернулся ко мне и наконец снял очки и размотал шарф. Я отшатнулся: лицо человека было белоснежным, на меня глядели напряжённые розовые глаза.
— Это не заразно, — Лаки сделал глубокий вдох. — Понимаешь, Саня… эта Чёртова Площадь — настоящий рассадник всяких опасных нежитей. Среди них встречаются и относительно добрые, но по большей части все порождения Нави — опасные хищники, признающие только человечину — в том или ином смысле слова. Они притворяются людьми, обманывают, заманивают, а потом — убивают. И это ещё полбеды: наша мифология ещё довольно добрая…
— Но Война уничтожила не древнюю Русь, а Российскую Федерацию…
— Именно. И теперь оттуда, — Лаки кивнул в сторону Москвы. — лезут вперемешку мавки, попобавы и слендермены.
— То есть всё, что русские навоображали за всю свою историю…
— Ага.
— И даже…
— Ага.
— А вот…
— Да, Дед Максим тоже есть. Сам не видел, но рассказывали.
Наступило молчание. Давным-давно, целую вечность назад, этот человек был моим другом.
— Лаки… я нихера не помню. И мне очень страшно. Так что пойдём скорее.
— И то верно, — вздохнул он.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Популярное
VKontakte
WhatsApp
Telegram
Отключить рекламу