Когда сложное становится простым (гет)

Алек задыхается. Он чувствует себя загнанным в угол, лишенным возможности хода. Алеку хочется курить, материться, драться… Делать какие-то невообразимые глупости.

— Тебе нельзя спать с прокурором, — говорит он, застыв в дверном проеме кухни участка.

Элли замирает, будто ей выстрелили в спину. Алеку кажется, что он сквозь воздух ощущает напряжение каждой мышцы Миллер.

— Что, прости? — рявкает она и оборачивается так внезапно, что тело Алека подводит его и невольно подается назад. Он душит желание уйти. Вместо этого прячет руки в карманы брюк — какой глупый жест! — и повторяет. Четко. Хлестко.

— Тебе нельзя спать с прокурором. Он обвинитель по делу, а ты допрашивала подозреваемого. Если это всплывет…

— Улики неопровержимы, у нас есть свидетели… — она обрывает себя, не закончив фразу, осознав, что не должна перед ним оправдываться

— Миллер! — от беспомощности он переходит на крик.

— Нет-нет-нет-нет-нет! — она поднимает вверх ладонь, подходит так близко, что он чувствует ее злые выдохи. — Пошел к черту, не смей лезть в мою жизнь.

Она выходит, чудом только не задев его плечом — хотя видит бог, ей жутко этого хочется — и Алек замечает на столе оставленную для него чашку чая.

Все не так. Все чертовски, смертельно не так.

Он рвется на улицу, на свежий воздух, подчиняясь глупой привычке курильщика уходить от эмоций, сбегать из заточения.

Ледяной ветер треплет волосы и галстук. Алек зло пинает попавший под ноги камешек, едва не рычит, садится на ступеньки и очень-очень жалеет, что давно не хранит в заначке ни одной чертовой сигареты.

Элли нельзя спать с прокурором. Ни с этим конкретным, ни с каким другим. Элли вообще не должна ни с кем спать. Никому улыбаться. Ни с кем любезничать.

Алек лжет себе, что это вопросы безопасности, что это здравый смысл. Но опытный детектив чует фальшь. Это… То жгучее, ядовитое, черное, что всколыхивается в груди всякий раз, когда Алек думает об Элли в кольце чьих-то рук, это ревность.

Чудовищная ошибка чувств, опасный дефект сознания.

Алек давно не ощущал ее так остро, так… непоправимо. Наверное, с тех самых пор, как узнал, что его жена кувыркалась с недоумком-детективом. Наверное, даже дольше…

Он сидит на ступеньках, пока не начинает ныть спина, пока пальцы не становятся непослушными от холода. Потом встает и, словно на голгофу, идет в свой кабинет-аквариум, в котором нельзя спрятаться.

Сидя за своим столом, он видит Элли, что-то жующую над очередными документами. Элли, перебрасывающуюся пустыми шуточками с коллегами. Элли, улыбающуюся, когда ей приходит смс.

Алек всей душой желает сейчас уметь воспламенять предметы взглядом, чтобы чертов гаджет в руках Миллер оплавился и сдох, не дав ей написать ответ.

И так — каждый гребаный раз, когда Элли улыбается. Улыбается не ему.

Алек не помнит, когда в последний раз видел рассвет или закат. Он постоянно приезжает в участок еще до того, как солнце обращается лицом к проклятому городу, и уезжает домой, когда лучи уже исчезают за горизонтом.

Работа все больше выматывает его. С каждым делом становится все сложнее ясно мыслить. Заметки в блокноте становятся все более подробными — Алек все больше забывает подробностей. Ночные кошмары становятся все красочнее — Алек все больше помнит того, что не хочет хранить в памяти.

Дейзи взрослеет, отдаляется. Ее любовь теперь принадлежит тому патлатому придурку в косухе, которого Алек готов спустить с холма за каждый его сальный взгляд. Дейзи становится чужой. Все менее знакомой.

Алек никак не может к этому привыкнуть, хотя разумом принимает.

Он возвращается однажды непривычно рано, уставший и злой больше обычного. И застывает в коридоре каменным изваянием. Потому что он, конечно, предполагал, что этот молодой засранец спит с его дочерью. Предполагал, как отец. Знал, как детектив. Но не готов был стать свидетелем.

Из комнаты Дейзи доносятся звуки, которые ни с чем нельзя перепутать. Короткие отрывистые стоны и скрип старенькой кровати. Возня двух сплетенных тел, шлепки кожи о кожу.

Первым делом Алеку хочется ворваться в комнату, пугая дочь с ее придурком-дружком до икоты. Хочется наорать, выволочь их обоих из кровати, отчитать и обматерить.

Но Алек знает, что не имеет права. Дейзи взрослая, влюблённая девушка. Она хочет и может заниматься сексом. Алеку тошно от этих мыслей, но он ничего не может с ними поделать.

Он выдыхает, обнаружив, что долго стоял не дыша, и тихонько, крадучись, уходит на веранду. Ему кажется, что на зубах у него скрипит песок, как бывает, когда гонишься за тем, кто намного быстрее тебя.

Алек провожает день. Смотрит, как гаснет небо, становясь иссиня-черным. Смотрит, как его жизнь ускользает из рук. Алек стареет и это ужасно его пугает.

Дейзи обнаруживает его только поздно вечером. Садится рядом, на пол, произносит полувиноватое-полуобвиняющее:

— Я не слышала, как ты пришел. Сделать тебе чай?

— Вы предохраняетесь? — вопрос получается слишком резким, гавкающим, и Дейзи ощетинивается совсем как Миллер недавно.

— Это что, допрос? — она встает, складывает руки на груди в невольном защитном жесте. Алеку стыдно и за это тоже.

— Я просто хочу знать, предохраняетесь ли вы.

— Господи, папа… Из всех вопросов, которые ты мог задать, ты выбрал именно этот? Серьёзно?

— Дейзи, ответь! — он давится словами.

— Ты мог, нет, — она закрывает глаза, но он успевает увидеть в них капельки слез, — ты должен был спросить о стольких действительно важных вещах. Люблю ли я его, хочу ли я провести с ним жизнь, рассказала ли я о нем маме, чувствую ли я себя с ним в безопасности… Но тебя волнует только такая ерунда, как контрацептивы.

— Это не ерунда, Дейзи, — он тоже встает, становится с ней лицом к лицу, как с равной. Как с серьезным собеседником.

— Да, мы предохраняемся, можешь ни о чем не волноваться!

Она убегает в дом, лишь благодаря воспитанию не хлопая дверью веранды.

Алек чувствует себя таким идиотом, что ему едва хватает сил самого себя выносить.

Дейзи долго не ложится. Алек видит полоску света под дверью ее комнаты.

— Не заперто, — говорит Дейзи в ответ на стук. И Алек приоткрывает дверь, заранее готовясь к приступу тошноты от вида кровати, на которой…

— Прости меня, — говорит он, глядя дочери в глаза, — я был очень-очень неправ. Мне жаль.

Она кивает. Откладывает телефон.

— Мне нужно было рассказать тебе, чтобы ты не узнавал это вот так, случайно.

— Нет, что ты. Это твоя жизнь и ты не должна… Знаешь, ты не должна чувствовать себя неловко, — он все-таки входит в комнату, садится рядом и не может сдержать вздоха облегчения, когда Дейзи сама его обнимает. — Так ты… Ты любишь его?

— Очень, — она улыбается. Тепло и искренне, отчего у Алека одновременно светло и тяжело на душе.

Они сидят молча. Слушают ветер, запутавшийся в ветках дерева под окном.

— Можно я кое-что спрошу? — шепчет Дейзи и честно дожидается его кивка. — Ты любил маму?

— Больше всего на свете. Ты и мама… Вы всегда будете самым важным в моей жизни.

— А сейчас ты любишь кого-нибудь?

Его сердце пропустило бы удар, если бы за него не работал электронный стимулятор.

— Наверное, — отвечает он после паузы. — Я стараюсь не думать об этом.

— Почему?

От простоты этого вопроса ему страшно. Почему… Он столько раз пытал себя этим словом.

Потому что они работают вместе. Потому что он не тот, кто ей нужен. Потому что она заслуживает гораздо лучшего. Потому что всякая любовь — это скольжение вниз, и чем выше скорость, тем больнее будет удар.

— Это сложно, Дейз, — говорит он вместо своих глупых оправданий. Она пожимает плечами. И ему хочется усмехнуться.

В мире Дейзи пока еще не существует таких сложностей. Ей кажется, что жизнь проста и понятна, и если ты влюблен, то непременно должен об этом сказать. Сделать шаг вперед. Она еще не знает о том, что одной только любви чаще всего оказывается недостаточно.

В пятницу Элли отпрашивается с работы раньше, и Алек знает, что она идет на свидание. Потому что она подвела глаза, чего обычно не делает. Потому что сплетница Лин отпускает какую-то пошлую шутку. Потому что Элли вся как будто светится. Алеку кажется, что ее кожа излучает тепло, и ему очень хочется коснуться, чтобы проверить.

Также сильно он хотел протянуть к ней руку, когда проснулся глубокой ночью в отеле, когда она лежала рядом, спящая, умиротворенная и безумно притягательная.

Тогда он тоже сдерживался. Сковывал себя самоконтролем, повторял про себя причины, доводы, аргументы. Не разрешал себе даже думать о том, чтобы сделать глупый ход.

Вечером, когда Элли уходит, в участке оказывается совершенно нечего делать, Дейзи уехала на выходные к матери, так что перспектива встретиться лицом к лицу с непривычно пустым домом, не радует. И Алек решает поехать в паб. Подальше от Бродчерча. Куда-нибудь, где его не узнают, не начнут ни о чем расспрашивать. Где Бет Латимер не будет танцевать с очередным бойфрендом, а Мэгги — обнимать Джослин.

Он оставляет машину и едет на такси в соседний городок. Заканчивает пинту, когда к нему подсаживается Бекка. На ней — легкое платье, совершенно не соответствующее погоде, и крупные золотые серьги, которые он предпочел бы снять.

Бекка заговаривает с ним, и он внезапно не хочет рычать и отталкивать ее. Они болтают о какой-то чепухе, шутят и смеются, так что Алек почти забывает о гнетущих мыслях. И думает почему бы, черт возьми, и нет? Он ведь живой человек, ему хочется женской ласки и немножко любви. Пусть даже и фальшивой

— У тебя не найдется сигареты? — спрашивает он и проводит рукой по ее спине — легко, почти неощутимо.

— В машине, — говорит она, бесстыдно заглядывая ему в глаза.

— Ты ведь пила, тебе нельзя за руль.

— Один бокал вина, да и тот давно выветрился, — лжет она и берет его за руку, переплетая их пальцы.

Алек никогда не занимался сексом в машине, даже в молодости как-то не довелось. Это всегда казалось глупым и неуместным.

А теперь оказывается еще и неудобным.

Бекка размеренно движется вверх и вниз, жарко и тесно прижимаясь к груди Алека. Стонет ему куда-то в ключицу и, кажется, искренне довольна происходящим.

У Алека затекают ноги и устает от неудобного положения спина, ему хочется раскинуться на кровати, вытянуться и сполна почувствовать кайф. Но до Бродчерча слишком далеко, по пути желание обладать Беккой точно развеется, так что Алек даже не думает предлагать ей уехать.

Она цепляется пальцами за его плечи, скользит губами по его скуле, трется грудью о его одежду и прогибается в спине. Он думает о том, как бы не задохнуться в этой чертовой машине и чуть не смеется из-за этого.

— Ты когда-нибудь его снимаешь? — она проводит рукой по его галстуку, не прекращая двигаться. Ее влага пачкает его бедра и полы рубашки.

— Да. По особым случаям.

Бог весть, что такого было в его фразе, а, может, слова вовсе были не при чем. Но именно в этот момент Бекка кончает, плотнее обхватывая Алека, прикусывая его шею и выдыхая вперемешку со стонами что-то неприличное.

Он делает еще несколько размашистых — насколько это возможно на чертовом заднем сиденье — движений и постыдно врет ей. Нарочно крупно содрогается, выдавливает из себя стон и, очень стараясь, чтобы не получилось грубо, отталкивает Бекку.

Если достаточно быстро стянуть презерватив и изобразить тяжелое дыхание, то вполне похоже, будто только что кончил.

Ждать реального оргазма Алеку не хочется, все слишком неправильно. Не так.

— Подвезти тебя? — спрашивает Бекка, застегивая бюстгальтер.

— Не хочу быть соучастником правонарушения. Возьму такси. И тебе советую.

— Нет, я вернусь в бар, — улыбается она. — Напьюсь, а потом уже с чистой совестью уеду, бросив машину тут.

Она распахивает дверцу, впуская в салон холодный воздух.

— Слушай… — говорит он, чувствуя ужасную потребность что-то произнести. — Было здорово.

— Да брось, — она смеется. — Женщина всегда чувствует, если мужчина, трахая ее, думает о другой.

Он давится воздухом. Смаргивает, хочет что-то сказать, но весь его словарный запас схлопывается до нелепого:

— Ну да.

Он старается не думать о Миллер, не представлять ее свидание, не воображать, чем она в эту минуту занимается. Но не выходит.

— Не парься, — улыбается Бекка, — для подобного секса это было очень даже хорошо.

Он все-таки усмехается. Все становится слишком уж нелепым, чтобы держать маску.

Его вызывают на рассвете, и он злится на себя за то, что не успел выспаться и протрезветь. Даже холодный душ мало помогает.

Миллер уже стоит рядом с желтой полицейской лентой. Интересно, как только умудрилась добраться раньше? Алек ловит себя на том, что очень хочет положить ладонь на ее шею, беззащитно выглядывающую из-под воротника яркой куртки.

— Доброе утро, — угрюмо произносит Элли и протягивает ему бумажный стакан с чаем.

Он берет его, стесняясь коснуться ее пальцев. Ему кажется, что, несмотря на душ, он все еще пахнет Беккой.

— О, — тянет Миллер невесело. — Хороший вечер?

— Обычный, — огрызается он.

— Ну обычно у тебя нет следов от укусов на шее. Кто она?

Ему так хочется убить Бекку чертову Фишер, что аж сжимается кулак.

— А как твоё свидание? — язвит он в ответ. — Ты даже успела переодеться. Что, он не слишком вынослив?

— Пошел ты, — она взвивается, потом отворачивается и на грани слышимости признается: — ничего не было.

— Ты все же решила, что не стоит спать с прокурором?

— Вовсе не поэтому, идиот! — она подныривает под ограничительную ленту и так стучит каблуками, удаляясь, что Алеку становится не по себе.

Будь он настоящим идиотом, он бы, конечно, ничего не понял. Но он идиот гораздо больший. Потому что влюбленный. И ее едкая реплика попадает в самое сердце, грозя расплавить и его, и дурацкий стимулятор заодно.

Алек держится за стакан с чаем так крепко, будто это его единственная опора. Будто в картоне — центр тяжести, отпусти — тут же брякнешься набок.

Пока они работают над делом, Алек очень старается не думать ни о чем другом. Ни о чем личном. Но Миллер слишком много. Она будто нарочно проверяет его на прочность.

Она приносит ему чай и какую-то выпечку из булочной. Она трещит без умолку, интересуется делами Дейзи, пересказывает новости. Она пахнет полевыми цветами и много язвит. Она рядом днем и ночью.

И Алек, как бы ни шутил о том, что почти стал роботом, все же чувствует слишком много.

Он хочет касаться ее и целовать. Хочет повытаскивать из ее волос чертовы заколки, укрыть ее шею шарфом, помочь ей с тяжелыми сумками из магазина и нудными отчетами. Он хочет сводить ее на ужин, показать ей уединенный пляж в нескольких милях от города. Хочет обладать ею и проснуться с ней рядом, съесть с ней завтрак, отвезти детей в школу, провести вечер в тишине. И просто встретить свою неминуемую старость в ее успокаивающих объятиях.

Он хочет позволить себе быть рядом с ней живым.

Пусть все это — глупые иллюзорные картинки, пусть это — чепуха и всякий романтический бред, но разве можно не думать о таком, когда Элли рядом, когда она сонно склоняется к его плечу в машине, пусть даже и останавливает движение на середине. Когда она смешно злится в ответ на его колкую шутку. Когда она… Это просто она.

Она звонит ему в три часа ночи, заставая его, сидящим над очередным отчетом криминалистов.

— Не спишь? — спрашивает, прекрасно зная ответ.

— Думаю, — отвечает он, благоразумно умалчивая, о чем именно он думал, почувствовав запах ее духов на бумагах.

— У меня есть теория. Она тебе не понравится.

— Учитывая отсутствие альтернатив, мне понравится почти любая. Я сейчас приеду.

— Это… может подождать до утра.

Он вешает трубку. Не может. Черт возьми, это не может подождать ни до утра, ни вообще минутой больше, потому что если Алек не сделает этого сейчас, он вообще никогда на это не решится. Потому что за две минуты до ее звонка он твердо решил — если только безумный мир даст ему хоть призрак возможности, он сделает свой ход.

А потом уедет из города, растворится в воздухе или утопится в море. По ситуации.

Она встречает его на кухне. Не накрашенная, очень уставшая, в пижаме, и он захлебывается нежностью, задыхается от желания каждую секунду оставшейся жизни провести рядом с этой раздражающей, невыносимой, прекрасной женщиной.

— Не говори о деле, — просит он. — Обсудим утром. Я приехал не за этим… Ты можешь выгнать меня.

— И не подумаю, — заявляет она с вызовом. И делает шаг к нему.

— Это все неправильно, — говорит он бессильно.

— Да, точно, — она делает еще шаг.

— Мы вместе работаем и не должны вступать в личные отношения.

— Ты совершенно прав, — ее руки скользят по его груди, замирают на плечах.

— У нас дело об убийстве.

— Ага, — она мягко притягивает его к себе, сокращая расстояние, делая ситуацию непоправимой.

— Миллер, я…

— Если ты разбудишь детей, я тебя застрелю, — обрывает она и целует его. Требовательно, страстно, жарко. Отдаваясь, подчиняя, начисто снося его крышу. И одному богу известно, как Алек вообще умудряется устоять на ногах. Честное слово, если бы не кардиостимулятор, у него точно остановилось бы сердце.

И все доводы «против» рассыпаются под натиском одного-единственного довода «за». Алек запоминает вкус губ Элли и знает, что все его глупые мысли вполне могут стать реальностью. Скольжение вниз обещает быть захватывающим и совершенно точно ни на что не похожим.