Как поймать рыбу (гет)

Хлопает дверь, и от этого грохота сотрясается вся квартира. Вибрирует стекло, а в серебристом комоде что-то звякает.

— Запомни на будущее, Грейнджер, — из-за двери раздается голос, — когда какой-нибудь бедняга признается тебе в любви, желательно не выставлять его из квартиры и не захлопывать перед носом дверь, — следует тишина. — Просто совет.

Она открывает рот, но слов нет. На мгновение кажется, что она онемела, но даже страх остаться немой уносится на самое дно: его подавляет сверхъестественная волна еще большей паники. Той паники, что преследует в кошмарах, что лучше бы не существовала, что заставляет просить маму проверить шкафы и заглянуть под кровать в поисках чудовищ.

Повзрослев, она конечно узнала, что шкафов и клоунов бояться не стоит. Нет, бояться стоит блондинов, которые обзывали тебя в школе.

— Ты правда не собираешься меня впустить? Да бога ради... здесь сквозняк. А сосед напротив врубил Шер.

— Нет, — все-таки выдает она. — Лучше уходи.

— Чудно. Мне отказали из-за закрытой двери. Туше, Грейнджер. Из-за таких, как ты, пишут песни про разбитое сердце со словом «стерва» в названии.

— Ты же понимаешь, что переругиваешься с дверью.

— Феноменально. В самом деле, Грейнджер, — не останавливается он. — Когда я признаюсь женщинам в любви, у них подгибаются колени, а потом на меня набрасываются от страсти. Так вот, теория: ты либо такая равнодушная, что питаешь любовь только к шкодливым рыжим шарам из меха, либо вообще не умеешь в романтику.

Сквозь щель под дверью просачивается горечь.

— Пожалуйста, — липкие вспотевшие руки упираются в дерево, — уходи. Я не шучу, Малфой. Поговорим утром. Мне надо подумать.

— Грейнджер, — сухо замечает он. — Поверь уже, что я тебя знаю. Твое «утром» превратится в «через месяц» или около того.

— Ты не можешь просто обидеться как все нормальные люди? Подцепи бутылку водки или вашу местную девку.

— Имеешь в виду, вашу местную девку? Если ты забыла, я все еще здесь, в коридоре твоего дома, твоего квартала, твоего района.

Она закрывает глаза и загадывает желание пролетающей где-нибудь звезде, чтобы он куда-нибудь делся. Ее одолевает неловкость, растерянность — паника. Эти ощущения не приносят удовольствия, как и затянувшееся нелепое препирательство.

— Ты права, — доносится бормотание. — Я зря тут торчу. Но знаешь, Грейнджер. Я не заберусь на крышу и не вырву себе легкое, лишь бы ты мне поверила. Не найму дирижабль или пафосный самолет, не пришлю букет на работу. Даже открытку не подпишу. Поэтому я пришел сам и поэтому предложил смотреть примитивный телек, пить безалкогольное пиво и терпеть твоего глупого кота. И ты — дура, если этого не понимаешь. Но я тебя не упрекаю: потому что я, похоже, еще глупее.

— Отлично, теперь я еще и дура, — огрызается Гермиона. Горло сдавливает, будто во рту оказались сухие лимонные конфетки, которыми каждый раз угощала ее бабушка. Их постоянно приходилось выплевывать, потому что они совершенно не проглатывались.

— Я с дверью разговариваю, помнишь?

На секунду возникает мысль открыть. Дверь. Открыть дверь и поговорить лицом к лицу. Но лицо все еще горит, будто отопление в квартире вывернули на максимум, и чудится, что открой она дверь и посмотри на него, растечется как желе. Дверь сейчас — ее спасительница. Открыть ее — все равно что добровольно подписаться на трагическую гибель посреди океана.

А она даже плавать не умеет.

— Грейнджер, открой дверь, — голос становится серьезным. Низким.

Она переводит дыхание.

— Пожалуй, нет.

— Если паришься о внешности, найди там бумажный пакет, — он замолкает, будто спохватившись. Это странно: обычно колкости летят друг за другом, без стыда и совести. — Хотя ты нормально выглядишь, ты же в курсе.

— Не могу я тебя пустить.

— Почему? Я только что был внутри.

— Теперь все изменилось.

— После признаний в любви так обычно и бывает. Просто открой дверь, Грейнджер. Я ничего не сделаю. Без разрешения даже не зайду, если ты этого так боишься.

— Почему? — сердце, как часто выражаются, трепещет, отчего становится еще беспокойнее. Глупый вопрос, но она все равно его задает. Просто чтобы потянуть время.

— Ты тянешь время.

— Какая разница?

— Тебе — никакой. Там в квартирке тепло и уютно, и тебя распаляет ощущение власти в этой ситуации.

— Забавно, — отмечает она, — что этой, как ты говоришь, власти не хватает тебя прогнать.

— Считай, я посмеялся. А теперь открывай.

Она размышляет, сильно сомневается, но пальцы сами собой смыкаются на металлической ручке. Дверь открывается медленно, неуверенно — и вот он. Ничуть не изменился, но у нее под ногами будто зыбучие пески, и если за что-нибудь не схватиться — провалишься.

— Спасибо, — в ледяном тоне ни капли благодарности. — Так в чем дело?

Его спокойствию после признания, вслед за которым его выставили из квартиры, остается только удивляться.

— Помимо того, что ты только что сказал? Больше ни в чем, Малфой. Обычный рабочий день: кофе подгорел, кто-то забил на наклейку и съел мой обед. Машина не заводилась, я двадцать минут мерзла на парковке — не говоря уже о том, что застряла в пробке.

— И все из-за меня? Я виноват, что твоя машина — полная хрень? Ты, конечно, любительница всех обвинять, но твои выводы иррациональны.

— Ты выслушаешь меня или нет? — рявкает она. — Ненавижу эту привычку. Ненавижу, что ты постоянно меня перебиваешь ради шуток и бестактных замечаний. А знаешь, что еще ненавижу? Ненавижу, что ты приходишь, когда тебе удобно, ненавижу, что знаешь, где что лежит в квартире, что находишь запасной ключ, хотя я каждый раз его перепрятываю. И ненавижу, что ты знаешь, какой чай я люблю, и что запираешь Живоглота в коридоре.

— Он гуляет, — возражает Малфой. — Кому-то надо учить его манерам. Дурной кот постоянно царапается, а ты и не против?

— Ты смеешься, что я выковыриваю ягоды из ягодного маффина, и язвишь над моим стилем. Ты раздолбай, но перфекционист. Ты какой-то парадокс и целиком и полностью противоречивый. А еще ты без спроса таскаешь у меня диски.

Теперь он хмурится. Будто она только что вытащила на свет его грязное белье, и за долгое время это — что-то знакомое. На его лице отголоски высокомерия и раздражения, губы чуть кривятся — это тоже знакомо, и по неясной причине оно одновременно страшит и захватывает. Никогда еще она не чувствовала перемены настолько остро; случиться — поменяться — может все и без твоего ведома. Однажды ты просто проснешься, и мир будет другим, хотя изменился он давным-давно. Ее не покидает чувство, что сама она проснулась в совершенно другой постели, совершенно другой комнате — хотя никуда не выходила.

— То есть ты меня ненавидишь, — подытоживает он.

Она ждет, что внутренний голос согласится, но вместо этого ее терзают неожиданные чувства. Гермиона стоит перед ним, не зная, что сказать: только лишь, что она на сто процентов не согласна. И понятия не имеет почему.

Вздохнув, опускает взгляд.

— Нет, — произносит нерешительно, — я не ненавижу.

— Просто ненавидишь во мне почти все.

— Да.

Малфой сосредоточенно ее разглядывает, между бровями пролегает складка.

— Разъясни-ка мне, Грейнджер: это все еще не объясняет, почему ты выставила меня из квартиры.

— Не знаю, — признает она, чувствуя себя глупо: просто та мысль первой пришла ей в голову. Выиграть время. Потянуть с ответом. — Что говорят в ответ на признание в любви?

— По обстоятельствам, — отзывается он. — Если взаимно, так и отвечают, разве что не хотят признаваться. Некоторые молчат ради драматизма. А если не любишь... не любят, говорят «Спасибо». Ну знаешь, нечто вроде «Боже, как это мило. Спасибо. Пончик будешь?», — и смотрит на нее выжидательно. — Так что? Предложишь мне пончик?

— У меня нет. Пончиков, — Гермиона заправляет волосы за ухо, необъяснимо стесняясь. Когда она поднимает взгляд, Малфой не выглядит другим, но — он другой. Здесь дует ветер перемен, и она до жути боится попасться ему на пути.

Поэтому Гермиона спрашивает «почему», и вопрос даже не нужно объяснять, потому что он понимает.

— Причин, наверное, множество, но я их не знаю, — в привычной манере тянет Малфой. — Если бы знал, поменялось бы что-нибудь?

— Не знаю. Может быть.

— Расскажи мне: что ответил Уизли, когда ты спросила, почему он тебя любит?

— Я не спрашивала, — к лицу вдруг приливает краска. Стыдно?

Его губы подергиваются. Не улыбка, но резких складок у рта тоже нет, просто... что-то другое.

— Не спрашивала. Он признался, и на этом кончилось. Тебе это подошло. Вероятно, очень вероятно, потом вы занялись сентиментальным сексом.

Гермиона молчит, потому что он прав.

— В общем, я пойду — а ты останешься здесь. Не побежишь за мной. Вот такое развитие событий.

Ни один его жест не выдает обиды. Может быть, она себя обманывает, а может, Малфой так и планировал: в случае чего уйти без особых потерь. Все же невозможно игнорировать тошноту и скручивающиеся в узел внутренности, когда он бросает на нее последний нечитаемый взгляд и направляется к выходу из коридора, куда она выставила его, стоило только пересечь черту.

В этом-то и дело. Он не особо-то и замечал эту черту, даже перешагнув ее, но как только добрался до нее, по-настоящему добрался, завопила сирена. И ей пришлось вытолкнуть его на его же место, по другую сторону. Малфой мог кружить рядом с этой линией, но встать рядом — ни за что. А последнее время он то и дело приближался к границе. Забегал, прикидываясь, что ждет Гарри выпить пива. Починил протекающую раковину. Читал ее книги. Рыскал неподалеку, и если поначалу его присутствие надоедало, то со временем стало само собой разумеющимся. Словно ни с того ни с сего он подходящей деталью встал в мозаику ее жизни. Конфликт между двумя натурами исчез, те притерлись и пристроились друг к другу, будто так и надо.

Гермиона, конечно, не ожидала ничего подобного. Вот так запросто быть не могло, не с Драко Малфоем.

В груди поднимается необъяснимая, непонятная злость, подстегивающая рассерженно следовать за ним.

— Так не честно, — шипит она. — Не смей просто... просто вывалить это и принять за меня решение, будто ты господь бог. И не особо честно говорить мне то, что ты сказал.

Малфой разворачивается и смотрит в ее разъяренное лицо.

— Хочешь поговорить о честном и нечестном? — с языка вот-вот сорвутся едкие слова. — Как насчет того, что ты ясно дала понять: тебе мало того, что я сказал? Тебе это не подходит?

Гермиона пытается сглотнуть появившийся из ниоткуда ком в горле.

— Это ненормально.

— А как это? Что такое нормально? Любиться с Уизли, водить с Поттером интрижки, пить горелый кофе на треклятой работе? Для тебя это нормально? Уж прости, Грейнджер, но нормальность — это обычная иллюзия, которую ты придумала своими извилинами. Кроме тебя на это всем посрать.

— А сам-то что? — кричит Гермиона. Грудь стискивает, а в голове туман. — Что ты ожидал услышать, Малфой? Что я запрыгаю от радости? Что отвечу взаимностью? Ну что ж — пончик будешь, Малфой?

Вот и все. Волшебные слова разворачивают его к выходу. Она не собирается смотреть, как он уходит, и возвращается в квартиру, захлопнув дверь.

Уже несколько раз их разговоры подходили к тому, чтобы кардинально поменять направление. В прошлый раз Гермиона готовила чай, а Малфой читал журнал, который притащил с улицы. Статья была про рыбалку, с инструкциями и цветными картинками на развороте как выпотрошить рыбу.

Вода только закипела, как он заговорил.

— Ты когда-нибудь задумывалась, почему что-то не срастается? Дураки стараются изо всех сил... но ничего не получается.

Гермиона заметила на старой кружке скол. Кружка была одной из маминых.

— Ты ищешь ответ, — рассеянно заметила она, старательно убирая высохшую посуду, — которого не существует.

— Ну не знаю, — Малфой еще раз пролистал страницы и бросил журнал на диван. — Может быть. Сейчас нет. Но кто-нибудь когда-нибудь излечит рак, обратит глобальное потепление и даже восстановит популяцию больших панд. Иногда, Грейнджер, — буднично сказал он, — у людей есть ответы, мы просто офигительно одержимы мыслью, что ответов нет, и не слышим никого и ничего.

Тогда Гермиона перевела на него взгляд.

— Что?

— О чем и речь, — Малфой ухмыльнулся. — У меня только что был ответ, Грейнджер. Не самый лучший, но все же — а ты даже не слушала.

* * *

— Я так понимаю, — заявляет Гарри, на днях занося ей почту, доставленную не туда, — он тебе признался.

Разбирая письма, Гермиона на секунду замирает, но делает вид, что ничего не случилось.

— В чем признался?

— Ой, не прикидывайся. Тебе это не идет. Посмотрите на себя. Страдаете как кошки в душе.

Вот тогда она поднимает голову. Удержать рот на замке последнее время совершенно невозможно.

— Он страдает?

Почесав шею, Гарри замолкает.

— Вроде того. Не бросается в глаза, но друзьям видно, что ему тяжело, то есть...

Гермиона вздыхает, трясет головой. Чувствует себя идиоткой.

— Отстань, Гарри.

— Слушай, я не представляю, какого черта случилось, но давай это обсудим. Так этот поганец сказал, что любит тебя. И что? От него и хуже гадости приходилось терпеть. Помнишь, он увеличил тебе зубы, ты стала похожа на бобра-мутанта?

— Отлично, — рявкает Гермиона, — ты теперь на его стороне.

— Не на его, Гермиона. Я просто голос разума. И реально смотрю на ситуацию, — он вздыхает. — Рискну, и ты, возможно, меня ударишь или выставишь, но знаешь, ты слишком уж равнодушно относишься к этому потрясению.

Письма чуть не улетают из рук. На самом деле... одно как раз бьет Гарри точно в бровь.

— Эй! — он вскрикивает и потирает лоб. — Угол же острый!

— Равнодушно? Сейчас я равнодушная, по-твоему? — кричит она. — Отличный стимул, прямо то что надо!

— Не знаю, как ты, но если б меня назвали равнодушным, я бы вывернулся, но доказал, что они ошибаются.

— И это твой план? Сделать из меня идиотку? Сдаться, будто бы... даже не знаю, будто любовь решает все? Что пока кто-то кого-то любит, все хорошо и охренительно прекрасно? Тебе хоть раз приходило в голову, Гарри Джеймс Поттер, герой долбанного мира, что, может, я его не люблю? Что, может, ненавижу?

Гарри хмурится.

— Ты его не ненавидишь, Гермиона. Уже давно, как и я.

— Тебе откуда знать?

— Оттуда. Иначе мы бы даже не обсуждали эту тему, а ты сразу же бы выпнула меня.

Внутри, в груди вдруг что-то назревает, к горлу подступает нечто странное, Гермиона пытается сдержаться, но это все равно что удерживать в руках воду.

— Выметайся.

Гарри поднимается, приглаживая непослушные волосы.

— Рон передает, что возвращается в понедельник, хочет поужинать. Не уточнял, наедине с тобой или мы втроем, — он поджимает губы и просто смотрит на нее. Выражение лица серьезное, но Гермиона замечает вспышку подавленной боли.

Гарри наклоняется и целует ее в лоб.

— Ты же знаешь, я тебя любил. Нужно набраться смелости, чтобы вот так взять и признаться. Хотя бы объяснись с ним.

— И что мне объяснять?

Вопреки самообладанию подавленное чувство вины снова поднимает голову.

— Не знаю. Ничего. Все, — засунув руки в карманы, Гарри пожимает плечами. — Просто... представь, через что он прошел, когда понял, что любит кого-то вроде тебя.

Сердце жалит боль, а оно и так болело.

— Кого-то вроде меня?

— Ну да. Знаешь, того, кто не хочет, чтобы его любили. Да, странная концепция, все-таки каждый человек на Земле хочет быть любимым. Просто люди всю жизнь пытаются понравиться другим, ищут кого-то, кто полюбит их этой безоговорочной любовью. Но ты... ты другая. Или нет. Но очень хорошо пытаешься показать, что тебе этого не надо.

Гарри разворачивается на выход. У двери тормозит и подбирает что-то с дивана. Обернувшись, показывает журнал.

— Ты ходишь на рыбалку?

* * *

У нее уже было такое, что происходящее казалось странным. Другим. Аномальным. У нее скопилось довольно много старой мебели, которую требовалось дотащить до мусорки, — небывалый подвиг, учитывая, что их разделяли шесть этажей. Малфой, собрав импровизированную мозаику из тел и голов, которые сам же вырвал из ее журналов, предложил помочь.

Пару раз туда-обратно покатавшись на лифте под едкие замечания насчет самого здания («Иисусе, это называется жильем? Какой-то притон»), они взялись за стол. Как только он взлетел над головами, рука Гермионы соскользнула, и угол стола ударил ей прямо в лоб.

Она упала.

Малфой метнулся к ней, оттащил стол, грохнулся на колени, чтобы лучше рассмотреть ушиб.

— Иисусе, Грейнджер, — его рука поднырнула ей под шею. Голос будто поднялся на октаву, но так могло показаться из-за сотрясения. Она попыталась сесть. — Нет, ради бога, лежи смирно. Еще отрубишься.

Прикусив губу, Гермиона застонала. Валяться на грязном тротуаре у мусорки, что может быть лучше. До них доносилась вонь гниющей еды.

— Сильно плохо?

— От одного до десяти? — холодные пальцы отводили с ее лба пряди. Малфой сквозь зубы выдохнул. — На двенадцать. Жуть просто.

Гермиона открыла глаза — в голову ударила слепящая боль — и заметила одну странность. Его лицо нависало в считанных сантиметрах над ее, а взгляд был неподвижен, напряжен, сосредоточен. На ней. Или на кровоточащем порезе на лбу. Желудок почему-то кувыркнулся, сердце дернулось словно от электрического разряда.

Жуткое зрелище.

— Голова-а, — просипела она. Казалось, ее качает на волнах. — Больно.

— Конечно больно, гений. Ты словила лбом целый стол, — он убрал ладонь из-под ее головы и вдруг подхватил Гермиону на руки. — Вот так. Я тебя отнесу. Господи, надеюсь, ты похудела с праздников.

— Нет! — она внезапно занервничала. — Отпусти, убери от меня руки. Я сама дойду. Все нормально.

Малфой рассмеялся.

— Тебя сейчас вырубит. Даже по прямой не пройдешь. Просто поцелуешься с полом, упрямая балда, — он замолк. — А вообще я бы посмотрел.

— Да все нормально, — она без задней мысли коснулась саднящего места и, опустив руку, заметила на пальцах и ладони темные пятна крови. — Черт.

Его голос прозвучал как издалека:

— Надо было предупредить тебя так не делать.

— Вот спасибо.

И Гермиона потеряла сознание.

Когда она очнулась, свет светил слишком ярко. Пару раз сморгнула, голова была тяжелая, будто в нее залили цемент.

— Ты что... поменял мне лампочки? — прокаркала она.

— Еще спроси, не переставил ли книги, — раздалось поблизости. Вертеть шеей было больно, так что Гермиона быстро сдалась. — Я бы посоветовал не двигаться, Грейнджер, а то плохо будет. Ты дезориентирована.

Послышались шаги, и он оказался перед ней. Присел на деревянный столик, всмотрелся. Она не сразу заметила, что у него в руках.

— Ты ешь... мой десерт! — возмутилась Гермиона и схватилась за голову. Повышать голос было не лучшей идеей.

— Мне нужно сладкое. Я тебя нес, вообще-то. Заслужил вкусняшку. А тебе, — он закинул в себя еще ложку, — советую заканчивать со сладким. Пять минут я совсем рук не чувствовал.

Малфой доедал десерт прямо у нее на глазах.

— Ты гад, — как плюнула она.

Он отозвался с набитым ртом:

— А ты толстая.

Гермиона застонала, желая, чтобы боль ушла и она засунула эту баночку ему в горло.

— Боже, пусть он уйдёт!

— Если правда хочешь меня прогнать, старика на небесах придется просить гораздо сильнее. И попоститься не помешает, — он отставил десерт. От прикосновения жестких пальцев ко лбу она вздрогнула. — Ой. Испачкал тебя кремом, — Малфой стер его со лба и вытер руки об штаны. — Повязка вышла симпатичной, Франкен-Грейнджер. Вот так, — он протянул таблетку, — от мигрени.

Гермиона села, старательно не обращая внимания на прижатую к пояснице широкую ладонь. По спине от этого бежали мурашки — или же от головной боли и слабости. Проглотив таблетку и запив водой, она перевела взгляд на полусъеденный десерт, который Малфою пришлось нехотя протянуть.

— Ладно. Я тоже умею делиться.

Она, упорно не думая о том, что ложка была у него во рту, зачерпнула из баночки.

Малфой отпил из ее бокала.

— Чем тебе помешала мебель? Вот куда после смерти попадают диваны?

— Родители отдали. У них ремонт.

— Чем тебе не нравится старая мебель? Она, конечно, не из журналов по домоводству, но и до гниющего дерева ей далеко.

Гермиона глянула на его спокойное лицо, только глаза с любопытством блестели, и отставила десерт.

— Хотелось возможности выбора, наверное.

— Зачем? Плохие воспоминания? Стул треснул, когда ты на него села, а теперь показываешь, кто тут хозяин? Он не виноват, Грейнджер. Ты себя распустила.

— Заткнись уже, а?

Малфой захлопнул рот.

— Прости, — пробормотал он. — Забыл: у тебя есть чувства.

— И что это значит, идиот?

— Это значит, — протянул он, забрал баночку с десертом и отнес в холодильник. — В тебе погас внутренний огонь, вот и все. Еще со школы. Или еще с того скандала «Операция прошла неудачно: наглядный пример». Ты бродишь тут как бездушный призрак. Ты даже не настроила автоответчик на свой голос. Никаких фоток, никаких картин. Ты как будто хочешь, чтоб тебя забыли.

— Я умерла, — Гермиона сжала кулаки, — на шесть минут.

— Вот и я о чем. Невесело было, да? Я месяц был в коме. Говорят, ты ни фига не помнишь, будто оказался в ловушке, но я помню. Было страшно. Как будто похоронили заживо, только ты не знаешь, найдет тебя кто вовремя или нет, — Малфой бросил ложку в раковину и туда же отправил тарелки, с которых ел, но никогда не мыл. — Хочешь, чтобы тебя забыли, не оплакивали после смерти, ладно, я не против. Но, признаться, не отслеживаю логику. Звучит-то глупо. Как проект Крэбба и Гойла по физике. Все равно что желание избавиться от воздуха.

* * *

Ей пришлось сделать пару звонков. Когда кто-то исчезает, довольно часто он не растворяется на месте, а отступает в заготовленное — надо только поискать. Подумать, вспомнить, посмотреть.

Путешествие длинное, со множеством обособленных грязных тропок, но она все-таки находит верную. Выходит сквозь просвет между деревьями к озеру, точно такому же как было изображено на том журнале про рыбалку. Чтобы не перепутать, она держит его трубкой в руке. Впрочем, заглядывать в него не обязательно, пейзаж она запомнила наизусть. Заходящее солнце золотит воду. На фотографии еще плавали лодки, но сейчас их нет. Только лишь пустой пирс.

Гермиона ненавидит эту образность. По дороге сюда она пыталась отделаться от соответствующих мыслей, потерявшись в хрипящих звуках двигателя и шуршании шин по грязному гравию. Даже надеялась отчасти, что машина сломается и помешает. Потому что так она бы уверилась: не судьба.

Гермиона выходит из машины и направляется к пирсу. Парочка рыбаков собирает вещи. Мимо, переговариваясь с сыном, проходит мужчина с целым ведром рыбы. Другие, смотря вдаль, терпеливо ждут клева. Она встает на краю пирса и тоже ждет.

— Удочку забыла, — кричит ей мужчина.

— Я не... — Гермиона останавливается. Рыбачу. Этим должно было окончиться предложение. Но, не договорив, она понимает, что именно этим и занимается. Она забралась сюда, чтобы ждать, потом подождать еще немного, и увидеть, клюнет ли.

В это время Гермиона перебирает в уме причины своего прихода, и с каждой ее парализует все больше. Страх приобрел постоянную основу, но стал не всепоглощающим, а спрятался в тени. Боязнь ничего. Боязнь всего. У нее больше ни в чем нет уверенности, и когда по ночам не спится, она скучает по прежнему положению вещей. Скучает по будущему, представлявшемуся ей бескрайним как небо, и вот оно, будущее. Тоскливое. Совершенно противоположное тому, на что она рассчитывала. И Гермиону пугает, что самой собой она чувствует себя только лишь в его компании. Проклевывается мысль, что ей, возможно, не нужно до бесконечности торчать в этом, чем бы это ни было.

— Если ты на рыбалку, то подготовилась из рук вон плохо.

Гермиона поворачивается, и вот он. Выглядит все так же — и все же по-другому. Или же изменилась она. Или оба.

— Ты тоже.

— Ну, — тянет он, — я и не собирался. Приехал поразмышлять, как запорол репутацию. Прихватил отличную водку, — он показывает бумажный пакет, откуда выглядывает горлышко бутылки. — Лучший друг мужчины.

— Репутацию? — горло у Гермионы внезапно перехватывает. Вдруг... вдруг она ошиблась?

— Ага, ошметки, которые еще остались. Может, соберу их воедино. Может, закопаю, полью, добавлю солнца — и она расцветет как ничего и не было, — Малфой шагает к ней, бросив взгляд на небо. — На этой стадии жизни я рассматриваю все варианты.

— И какие есть? Варианты.

— Не знаю. Пока работаю над этим. Они играют со мной в прятки, но стоит выпить, эти мерзавцы упадут прямо в руки, — Малфой смотрит на нее, и вопреки воле по её телу бегут мурашки. Есть в этом что-то такое, что нельзя объяснить, даже зная все слова в английском языке. Понимая, что вот-вот грядет Тот Самый Момент, Гермиона чувствует себя глупо. С этими моментами у нее никогда не складывалось.

— Видел твою машину. Кусок металлолома. Древность. Ей дорога на свалку. Или даже не на свалку, а в музей доисторических орудий — к колесу и палке, — он вздыхает. — Ладно, хватит затягивать. У тебя было время придумать, что сказать. Зачем ты приехала, Грейнджер?

— Извини.

— За что? За пончик?

— За то, что я наговорила. И за пончик тоже.

Губы складываются в неправдоподобную улыбку.

— Ты про ту неприятную перебранку? Все в прошлом, Грейнджер. Что нас не убивает... Зато твои соседи поглазели на занимательное зрелище.

Гермиона сглатывает. Он слишком хорошо себя ведет, и в кои-то веки ей хочется чего угодно, но не этого.

— Почему, Малфой?

— Я уже отвечал тебе, Грейнджер. Попробуй задать другой вопрос. Может, после него откроется бонус.

— Ты не ответил, — она подходит ближе, а голос ни с того ни с сего звучит сдавленно. — Ты извернулся, Малфой. Пропустил вопрос, отговорился какими-то жалкими оправданиями. Мне нужна правда. Настоящая правда. А не глупая отговорка в обложке от правды.

Малфой насмешливо и грубо смеется.

— Я понял. Особое отношение. Ты мне так и не веришь. Что, Грейнджер, жаждешь самоутвердиться? Покричи на столб. Я не собираюсь тебе отвечать. Я не Уизли, не завалю тебя словами, чтобы ты на жалкую минуту возомнила о себе невесть что. А еще я не Поттер, чтобы говорить тебе, как много ты для меня значишь, — их лица оказываются в считанных сантиметрах друг от друга, Малфой кипит от ярости. — Угадай, кто я? — шипит он.

Гермиона не вздрагивает.

— Ты рыба.

Злость разлетается под напором изумления.

— Что?

— Ты рыба и рыбак, как и я.

Малфой смотрит на нее в полном недоумении. Потом маска серьезности спадает, и он хохочет. Приглаживает блондинистые волосы.

— Боже мой, ты охренительно странная! Чуднее женщины я не встречал.

— Ты хочешь поймать и попасться. Одновременно. Тебе просто нужен кто-то такой же. Кто был бы рядом.

Малфой пихает ей в руки бутылку, накрывает ладонями сверху, убеждаясь, что она крепко держит.

— Пожалуй, тебе это нужнее, — он ухмыляется, словно ее сумасшествие утешает. — Слишком много думаешь, Грейнджер. Все гораздо проще.

Малфой близко, и сердце это чует. Старается оказаться к нему как можно ближе.

— Разве я ошибаюсь?

— Нет, но объяснить можно не так заумно. Простота выигрывает большинство голосов, — на следующих словах его дыхание согревает ей щеку. — Хотел бы сложных слов, запал бы на адвоката. Так зачем ты на самом деле сюда пришла, Грейнджер? Без рыбных аналогий, я серьезно.

Гермиона с дрожью втягивает воздух. А затем протягивает ему скрученный журнал, который все это время стискивала. Малфой, не скрывая любопытства, его забирает.

— Уже Рождество? Кажется, мы договорились не дарить друг другу подарки, чтобы не опускаться до ужасного капиталистического потребления.

Но он разворачивает журнал, пролистывает на середину — и замирает. По его лицу расползается улыбка. Малфой вскидывает голову, берет в руки предмет и поднимает на уровень лица.

— Либо эта блестящая штуковина от твоей квартиры, либо ты умолчала о поясе верности.

Внутри нарастает тепло. Его реакция... просто верная.

— Запасной ключ, тебе больше не придется его искать.

— Если бы ты не хотела, чтобы я его находил, дала бы своему нарколептическому комку шерсти его проглотить, — Малфой с ухмылкой прячет ключ в карман. — Поздно. Теперь не передумаешь. Жаль, с поясом не сложилось. Я бы чувствовал себя особенным.

Неловким движением он переплетает с ней пальцы. Малфоя неловкость не волнует, как не волнует и множество вещей.

— Ну что, я все еще бездушный призрак?

— Прямо сейчас нет. Теплая и осязаемая, как нормальный человек с душой. А еще... извини за шутки про вес. Я просто тебя выводил, ты же понимаешь. Когда ты называешь меня мерзкой скотиной, меня это распаляет. Раз с этим разобрались, пошли побалуемся свежими пончиками.