Пока бьется сердце (джен)

Сердце глухо стучало где-то в горле. Я с трудом разлепил непослушные веки — надо мной нависал старшина Серегин, протягивал руку и что-то говорил. Я попытался встать — ноги не держали, земля уходила из-под ног, ноздреватый подтаявший снег с неохотой выпустил меня из стылых объятий.

— Живой, надо же, — облегченно выдохнул Серегин. — Слышишь меня хоть?

— Угу, — булькнул я — голос не слушался. Попытался оглядеться. В глаза словно налило воды — или насыпало снега! — все вокруг было каким-то нечетким и бледным.

Снег! Откуда снег? Я потряс головой — может, чудится?

— Ты чего это, Андрюха? — прищурился старшина.

Я попытался его рассмотреть, но он был, как и все остальное, — словно со старой выцветшей кинопленки.

— Ничего не понимаю, — покачал я головой. — Что со мной случилось?

— Взрывом шандарахнуло, — Серегин отвел глаза. — Мы все думали, живой ты али как...

— А снег откуда?

Серегин посмотрел на меня, наклонив голову.

— Знатно, видать, тебя шандарахнуло, — выдохнул он. — Март месяц на дворе, брат.

— Какого?.. — я неверяще покачал головой. — А где остальные? Где... Лида где?

На Лидке я обещал жениться, когда кончится война. Обнимал ее, теплую и родную, в землянке, уговаривал остаться в тылу, а мы, чай, сами-то до Берлина и обратно. Но она поджимала губы, хмурила черные брови и хваталась за свою санитарную сумку.

— Дык ушли они. Когда наши отступали. А нашу группу еще тогда, по осени, отрезало. Вот мы тут диверсии ихнему подкреплению и готовим. А по новым данным, — Серегин усмехнулся страшно, хищно, у любого, кто пороху не нюхал, тут же все поджилки бы затряслись от его рожи, — отступают они, супостаты. И гонят наши их напрямки на нас. Вот мы им баньку-то истопим!

Серегин рассмеялся — словно стая ворон закаркала. Я пригляделся, насколько мог, к товарищу: землистое лицо, глаза-провалы да черный рот-разрез. Тьфу, пропасть — помню, так же по-дурацки видел, когда рядом световую гранату взорвали. Точнее, сначала не видел вовсе. А теперь все вокруг еще и дрожало, будто воздух вокруг был не стылый мартовский, а раскаленный, так, что все ажно плыло.

— Слышь, Василий, — я понизил голос. — Ты мне это... Не ври только...

— Да вот те крест, — отмахнулся он.

— Тьфу, пропасть, что мне крест твой, — плюнул я. — Ты мне как советский солдат пообещай.

— Ну... — кивнул Серегин.

— Лидка... Точно живая-то? Не ври только.

При одной мысли о Лидке сердце забилось чаще. Сколько мы мечтали, как потом заживем...

— Живая, — Василий серьезно и как-то печально кивнул. — Вот те крест. И слово советского солдата, — поспешно добавил он. — Ее это... В Москву отправили, вот. Тебе самому лучше знать, чего ее на фронте-то не оставили.

Я расплылся в дурацкой улыбке. Эх, Лидка-Лидка! Рановато, конечно, но ведь к тому моменту, как родится ребенок, и я уже, чай, из Берлина-то вернусь! Тут того пути... Главное — день простоять да ночь продержаться!

— Ты это... Вообще ни черта не помнишь, что ли? — вздохнул Серегин.

— Смотря с какого момента, — осторожно ответил я: мне начинало казаться, что я схожу с ума.

Серегин зябко пожал плечами и потер ладони.

— Ладно. Нашел я тебя — остальное в избе расскажешь. А то наши потеряют, пошли, — он махнул рукой. — Сможешь?

— Угу, — кивнул я.

Ноги повиновались с трудом: примерно так же я ощущал себя тогда, когда мне прострелили ногу в сорок втором. Врач — вот уж гений своего дела! — с трудом собрал мои косточки, лежал я без малого два месяца, хромал до сих пор, но хотя бы на своих двоих. Да и не комиссовали, и в тыловые крысы не записали. Вот сейчас я шел так же — словно ноги эти вовсе даже не мои, а чьи-то еще. На ходу проверил нехитрый скарб — было все, кроме штыковой винтовки.

— Серегин! — запыхавшись, позвал я.

— Да, Андрюх, — он замер, но отчего-то даже не повернулся.

— Винтовка-то моя... Где?..

— Поищем, — отмахнулся он. — Тут все взрывом поразметало. Вон, вишь, воронка какая...

Я скосил глаза на воронку. Такая же блеклая, как весь мир вокруг. Мне даже показалось, что снегом слегка присыпана.

— Плохо, что ты не рожна не помнишь, — посетовал Серегин. — Ты-то ведь у нас это... Командиром был. Офицеров тут, хотя бы и таких, окромя тебя и не осталось.

Я испытал смесь гордости и стыда.

— Покамест я освоюсь, пусть кто-то исполнит мои обязанности, — неуверенно протянул я, тут же обругав себя за внезапный приступ неуверенности: три года на фронте — это вам что пуд соли, а то и не один!

— Да это-то понятно, — Серегин как-то ссутулился, помялся у порога и, наконец, толкнул дверь избы. Та с жалобным скрипом подалась.

Изба видала виды. Заколоченные досками окна, изрешеченные пулеметными дождями стены, осколки и вековая пыль на грязном полу. Скупые лучи блеклого солнца пробивались через прорехи в крыше, а сам воздух в избе был стоялым, вязким, как молоко, да еще и пах тленом и разложением.

Пара солдат, сидящих на лавке, даже не потрудилась встать, только кивнула да что-то пробормотала себе под нос. Я силился рассмотреть, кто же из наших остался тут, но ничего не выходило.

— Холодно, — посетовал я.

— Тут теперь всегда так, — пожал плечами один из солдат в углу, я сразу его и не заметил. Он сидел так, что я видел лишь половину его лица, и то нечетко. Вторая скрывалась в такой же вязкой непроглядной темени.

— Жрать-то есть что? — у меня засосало под ложечкой.

Разоренная деревня. Всех, почитай, повырезали гниды фашистские. Что же осталось тут, кроме мертвяков да нас?

— Немного, — уклончиво ответил Серегин. — Вот вчера шакалов изловили. Тут, если знать, где бои были, без пропитания не останешься.

Меня затошнило. Я представил себе, что живу в этом кошмаре уже полгода, и бессильно опустился на лавку.

— Чего? — прошамкал еще один, с лавки. Я вгляделся — снова не рассмотреть. По жалким очертаниям мне показалось, что у него было начисто изуродовано лицо. — Жить, лейтенант, захочешь — не так раскорячишься, — он засмеялся. — Если голоден — посмотри, на печке в котле должно немного остаться.

Я сцепил руки в замок. Не так я представлял себе поход до Берлина. Где только ни пропадали мы, где только ни ходили — и по лесам, и по болотам, мерзли по стылым окопам да умирали летними днями в степи, — но такой тоски и безысходности я не ощущал еще ни разу.

— Завтра, — дверь распахнулась и на пороге возникла высокая худая фигура — словно скелет. — К завтрему дойдут, изверги. Отступают, погань.

Скелет рассмеялся — у него был такой же каркающий и скрежещущий смех, как у остальных. Серегин подобрался.

— Подтянуть всех, кого сможете, — он кинул на меня какой-то странный взгляд. Будто не хотел продолжать фразу при мне. — Этому — винтовку найди. А лучше — автомат.

— На кой ему винтовка? — скелет смерил меня изучающим взглядом.

Серегин цыкнул и что-то прошептал на ухо скелету.

— А-а, — протянул худой. — Раз раненый... Прийти в себя, — он механически покивал похожей на череп головой.

— Переночевать теперь, — глухо проговорил Серегин. — Как обычно, ребята. Закрыться изнутри, на вой не выходить.

— А если приспичит? — удивился я. — Кто ночной?

Они посмотрели на меня, как на выжившего из ума.

— Он контуженный? — недоумевающе спросил тот, что с изуродованным лицом.

— Он — новенький, — ехидно ответил скелет.

Я уже собрался было обидеться, но решил пока понаблюдать.

— Дверей не открываем, что бы там ни было, — продолжал Серегин.

— А если немцы? — не выдержал я.

— А если немцы — рвать им глотки, едрить ихнюю капусту! — неожиданно рявкнул Серегин.

— Винтовку бы... — протянул я.

Серегин как-то странно на меня посмотрел:

— Коль скоро немцы явятся — ты их и голыми руками рвать начнешь, — пообещал он.

* * *

Сон не шел. Сквозь прохудившуюся крышу в избу щедро лила призрачный свет щербатая луна, и я некстати вспомнил, как светилась в таком свете белая, точно молоко, кожа Лидки. Как выхаживала она меня, раненого. Как плакала от счастья, когда узнала, что меня только ослепило тем взрывом, а не разорвало.

В избе ужасно воняло. Я осмотрел и обнюхал свой промокший линялый мундир — он тоже вонял так, словно его из могилы выкопали. Остальные спали: кто-то храпел, кто-то что-то шептал во сне. Я тихо встал, стараясь, чтобы не скрипнула ни одна из половиц, и подошел к окну. Сквозь щели виднелась поляна, изрытая воронками взрывов. То тут, то там валялись обглоданные кости, кое-где из талого снега торчали руки и ноги — в темноте и не разберешь, в чьей форме и в форме ли вообще. А потом я услышал жалобный вой и злобное рычание. Нашу и соседнюю избу обступили... собаки — не собаки, волки — не волки... Пес их разберет. Я житель городской, шут его знает. А что на фронте не первый год — так я там по душу совсем иного зверья промышлял. Двуногого.

Эти твари ходили кругами, выли, скалились, скреблись в двери. Кто-то жрал лежащие в земле тела, кто-то подходил ближе к избе и по-собачьи ворчал — угрожающе, утробно. Один из них, как мне показалось, поймал мой взгляд и сверлил меня своими желтыми глазищами, будто душу наизнанку собирался вывернуть. Смотрел, не мигая, в мертвенном свете лунного диска. Будто спрашивал, скольких ты, мол, переубивал своими-то руками? Смотришь на руки-ноги, что из земли торчат — определишь ты будто, кто фашист поганый, а кто советский человек? Определишь, когда мясо их сгниет и распадется, обнажая белые кости?

Я потряс головой и, наконец, отшатнулся от притягивавших меня глаз. Поймав себя на предательской мысли, что чуть было не вышел из избы навстречу этому взгляду, я ощутил неистовое желание перекреститься. Так вечно бабка делала — и меня крестила тайком, чтобы батя с матерью не заметили. Тьфу, пропасть — верно говорят, дурман это все. Вот и я сейчас — как в дурмане.

Видел я по-прежнему плохо. Решив, что уж лучше пара часов сна, чем без сна вовсе, да еще и перед боем, я лег.

— Вставай, пора, — Серегин не смотрел мне в глаза и был весь какой-то нервный.

Я попытался рассмотреть окружающую обстановку получше, но понял, что зрение мое со вчерашнего дня ни капли не улучшилось.

— А тут всегда... По ночам... — начал я.

— Привыкнешь, — усмехнулся скелет. — Всегда.

— Чего же они хотят?

Серегин и скелет как-то странно переглянулись.

— Ну, некогда об этих тварях гутарить-то, — постановил Серегин. — Завтрак. И встречать наших гостей. К полудню будут.

Кусок не лез в горло. Странное осклизлое мясо, точно так же воняющее смертью, как и все вокруг — да и мы сами тоже, — оставляло на языке мерзкий привкус.

— А если перетравимся? — я с опасением принюхался.

— Не перетравимся, — махнул рукой солдат с изуродованным лицом — я совершенно не понимал, как он ест, но и присматриваться не хотелось. — Но ты можешь помирать с голодухи. Харчи лишними не бывают.

Давясь и утирая слезы, я заставил себя проглотить порцию. В очередной раз подивился себе самому — и не такое бывало ведь. Отчего же сейчас так тошно?

— Ты, Андрюх, запоминай, — начал Серегин, выведя нас на бывшую деревенскую площадь. — Как придешь в себя, тебе командовать-то.

— Угу, — отозвался я, чувствуя, как колени мои отчего-то превращаются в студень.

— Ты и вот эти ребята, — он указал на кучку явно мерзнущих солдат, — затаитесь вон там вот, — он ткнул в избы. — Когда пойдут на вас, атакуйте. Главное, не дайте себя обнаружить раньше времени.

— Чем атаковать-то? — спросил я. Остальные посмотрели на меня со странными ухмылками.

— Ты же офицер, Андрюха, — как-то устало ответил Серегин. — По ходу разберешься. Главное, ничему не удивляйся.

Мы сидели в засаде. Я нервничал — ни кольев, ни вил, ни винтовки. Остался, конечно, мой нож. Но идти просто врукопашную... Эх, пару гранат бы, когда враг не ожидает...

Гранаты были моим любимым оружием. Быстро, громко, надежно. И подходить близко необязательно.

Немцы и правда пришли. Совсем не такие, какими я помнил их раньше. Помятые, уставшие, с той же печатью безысходности, что пометила и наши лица. А дальше...

Смутно видел я, как наклонился один из них над кем-то — похоже, мертвым — а мертвяк-то как протянет руки! Из сугробов один за одним подымались наши бойцы. И шли на врага с неимоверным упорством. По моей спине покатилась капля пота — неужто они все?.. Я попытался рассмотреть товарищей из засады. Вот тот, половину лица которого вчера освещало скупое солнце. Второй половины лица у него не было вовсе. Я пригляделся — это был Юрка Шнитке, чуть помладше меня. Умер он точно здесь, когда мы тщетно пытались удержать позиции. Вон впереди неверным шагом брел Серегин — а от него драпали двое немцев. Сбоку к Серегину направлялся скелет — полуиссохшийся-полуистлевший Федоров. Умер он тоже неподалеку, в лазарете. Лидка тогда говорила, что от дизентерии.

Я внезапно вспомнил, как здесь же, этой же проклятой осенью, пулеметной очередью мне прошило грудь. Как было тяжело дышать, как слабеющими руками я прижимал к себе такую теплую Лидку и обещал ей, что мы вернемся. Как капали мне на лицо ее горячие слезы. Как жадно она кивала, да не могла и слова вымолвить. Как я смотрел на нее и точно знал, что поедет дальше она уже не одна. А она, кажется, сама еще ничего и не понимала.

Я прижал руки к груди и нащупал на мундире дыры от пуль. Палец провалился в плоть — края ран были холодными, осклизлыми. Но почему в этой простреленной груди все еще билось сердце?

Грянул выстрел. Серегину снесло полголовы. Оставшийся глаз посмотрел мне прямо в омертвевшую душу, черный рот зашевелился в тихом крике.

— Андрюха... Принимай командование... — раздалось у меня в голове.

Я огляделся. Наша земля, истерзанная, мертвая, но непокоренная, отторгала захватчиков. Всей мощью своей, всей волей своей — она боролась. Я не мог ее предать. Захватчики не имели права видеть наш восход. Не имели права жить. После всего, что они натворили, после того, что принесли, что посеяли. И пусть наше войско погибло, но мы не сдадимся. Раз не осталось живых, значит...

— Мертвые! Встать!..