Миры (джен)

В Первом мире за окном мелким крошевом сыпал на землю снег, где-то на кухне монотонно бубнил давно забытый телевизор, в чашке кружились темные чаинки. В этом мире не было волшебства, нельзя было достать с неба звезду или полетать на драконе, но этот мир был отправной точкой, первой ступенькой в разноцветной лестнице снов и видений.

Писатель устало потер глаза и вздохнул. Он знал, что сегодня ему снова не выспаться — как только он закроет глаза, его утащит, уволочет так далеко, что кажется — дороги назад нет. Но эта уверенность каждый раз рассыпается с первым утренним будильником.

В первом мире то, что он видит — всего лишь сны, а быть может и бред уставшего мозга, но там, в мирах, что вышли из-под его руки, все настолько до боли реально, что становится страшно.

Вчера он снова побывал во Втором мире, писатель называл его миром Радужных иллюзий. Как раз там, стоит протянуть руку, можно было достать с неба яркую, сахарную звезду, которая хрустела в кулаке, и на вкус была слаще любого леденца. Там порхали хрустальные бабочки и жили добрые — не такие, как в остальных мирах — драконы. В этом мире писателю было хорошо много лет назад, сейчас же он находил приторную иллюзию до зубовного скрежета скучной и бессмысленной. Но там, по крайней мере, было безопасно — писатель давно изучил этот небольшой, пестрый мирок, и не ждал от него никаких неприятностей.

В других мирах было иное. В мире Третьем его кидало, как ржавую гайку в Ведьмин студень, в разные передряги. То он просыпался, закопанный по самую шею в Мертвое болото, то оставлял рюкзак — хорошо, что не голову — в Комариной плеши, а один раз его занесло в развалины старого завода, где жил Заводной мишка — одно из самых жутких пугал Зоны. Как он ушел оттуда живым, до сих пор было загадкой. Писателю сперва было даже интересно, что будет, умри он в одной из вымышленных миров, но свежие шрамы и выбитый зуб, которые он обнаружил однажды, проснувшись в Первом мире, убедили его не рисковать понапрасну. Ну, и добавили седых волос.

В мире Четвертом писателю было хорошо и плохо одновременно. Ему вряд ли что-то угрожало, но он мог проснуться там кем угодно, узнавать или не узнавать себя в вещах и явлениях, быть то одуванчиком, который сорвали для летнего вина и воспоминаний, мог быть Машиной счастья или новыми теннисными туфлями, еще полными неотбеганных часов по сочной зеленой траве, а иногда он просыпался там просто листом с дерева, который вертела любопытная детская рука и смотрел — не смотрел на мир откуда-то изнутри себя.

В мирах Пятом, Шестом и Седьмом писать порой путался, до того они были схожи — там были бескрайняя чернота космоса, забавные, смешные, а порой страшные или печальные роботы, бесчисленное множество рас, в телах которых он просыпался и порой не мог даже ходить, не понимая, сколько у него ног, и есть ли они вообще. Там он бывал и капитаном, и ракетой, взрывал планеты и строил другие, открывал новые миры и один раз едва не был съеден разумным камнем. Там он побывал в Теплом Сырте и на Саракше; пролетел через всю галактику с немного безумным капитаном, который вел подробные дневники путешествий, терял перочинные ножи и один раз заполнил своими копиями весь корабль; там он бродил по пустующим коридорам станции, на которую с любопытством ребенка смотрел живой багровый океан.

В мирах с Восьмого по Двенадцатый ему доводилось посвящать Атлантов в лорды, пить вино троллей из костяной чаши-черепа, быть драконом, рыцарем, а иногда и принцессой, сжигать замки и держать оборону в Белом городе, кидать кольцо в вулкан и стрелять в зверя Черной стрелой, топить корабли и строить форпосты, а иногда даже колдовать и говорить со змеями. В этих мирах все было ярким, иногда странным, но по большей части хорошим. В этих мирах хотелось жить, но писатель неизменно просыпался в Первом мире со звоном будильника.

Он мечтал — а кто бы не мечтал на его месте? — остаться в одном из миров навсегда, пусть даже это будет рискованно и страшно. Но проходил день, наступал вечер, и на кухне снова бубнил забытый телевизор, и чаинки в стакане снова начинали причудливый хоровод. И снова, как и всегда, писатель, чувствуя себя одновременно демиургом и вором, начинал свой рассказ.