Ласточка и сокол (гет)

Занимался рассвет. Бледно-розовая, неровная лента выступила из-под нависшей над ней чернильно-серой кучи облаков, далёкие цепи Амелл утопали в тумане, гора Дьявола — вершина их, взмывая в небо остриём копья, вспарывала низкие, полные влаги тучи. Густое белесое облако, словно молоко, стояло в низинах; пар, исходивший от мокрой после ночного дождя земли лез под одежду, стекал по спине вместе с тонкими струйками пота. Цири было душно, несмотря на прохладу утра: скачка была бешеной.

Она осадила лошадь у виноградника. Кэльпи фыркнула, зарываясь носом в виноградные листья и щупая языком недозрелые, покрытые масляной плёнкой ягоды, ткнулась ноздрей в панцирь крупной улитки, заинтересованно понюхала её. Цири огляделась, машинально сжимая облачённой в кожаную перчатку ладонью эфес Ласточки. Было тихо. И безлюдно. Но сердце бешено колотило грудь, а пот тёк по лбу и до пятен мочил рубашку. Как бы ни была быстра скачка, убежать от своих мыслей Цири не могла.

Горы сдерживали стихию, укрывая маленькое княжество Туссент от порывистого ветра, холода и засухи, впуская в его земли лишь тёплые дожди, благодатные для местной, богатой почвы. Геральт не успел рассказать о нём, ввёл её в курс дела уже по факту прибытия. Точнее, материализации: они ступили на земли Боклера, почти под самый замок, из портала, выколдованного с помощью Иурраквакса, прямо под носом нескольких рыцарей, благо, среди них оказался добрый знакомец Геральта — Рейнарт. Прибыли в полном составе — нильфгаардец, лучница, беспрестанно сквернословящая девчонка, Геральт, Йеннифэр, бледный, седой мужчина — все, как один, избитые, измождённые раненные в разной степени. Кроме седого мужчины — он был, на удивление, абсолютно цел. О его происхождении Цири узнала днём позже. Больше всех досталось нильфгаардцу — его лицо была разрублено вдоль от виска до нижней губы; колотая сквозная рана в плечо, у ключицы, опасно близко к артерии, не давала ему шансов. Тогда, после ухода Эмгыра, Цири была словно в тумане, том самом, что окутывал сейчас виноградники Кастель Ровелло — в тумане слёз — увиденное наслаивалось друг на друга лоскутами, обрывками, пятнами: чёрные нильфгаардские доспехи с бездыханным телом внутри, кровавое месиво лица и бордовая лужа у подножия статуи древней богини. Кровь частыми каплями шлёпала на каменный пол, пропадала в трещинах, собирала в комья каменную пыль, увлажняла их, темнея на глазах, источала влажный, удушливый запах смерти.

— Вот же… — в сердцах выругалась девчонка, которую, вроде бы, звали Ангулемой, и тут же осеклась, схватилась за раненое бедро. Расплакалась. Наверное, от боли.

Геральт не сказал ни слова, лишь побледнел ещё сильнее, чем бывал обычно.

— Кагыр… Я слышу его сердце. Сейчас...

Седовласый мужчина, тот, которого называли Регис, бросился к нему, попытался остановить кровь. Геральт ринулся следом. Йеннифэр взглянула на Геральта, остро ощутила его молчаливую боль, взглянула на Цири, а потом похромала за ним, взмахнула рукой. От кончиков её пальцев потянулись голубоватые, мерцающие нити.

— У него мало времени.

— Я бы сказала, его вообще нет.

Из замка нужно было выбираться. Да только куда? С таким количеством раненых им не преодолеть перевал. И тогда Цири ощутила, как завибрировало в груди. Как жар прокатился комом лавы от низа живота до кончиков пальцев на ногах, как загорелись пятки.

— Лопни мои глаза! Это единорог! — пропищала девчонка с раненым бедром.

И тогда явился Конёк. Цири протянула к нему ладонь, дотронулась до рога, ощутила, как зашумело у неё в голове, как веки налились тяжестью. Куда? «Куда?» — в висках застучало. Цири не знала.

Йеннифэр взяла её за руку, направила.

Глядя на горную цепь, охраняющую маленькое княжество Туссент со всех границ, Цири мечтала ровно так же защититься от бесконечной тревоги, преследующей её по пятам. Даже сейчас, в тишине и одиночестве, она не могла позволить себе расслабиться ни на минуту — привычка ждать опасности въелась под кожу, срослась с ней в единое целое. Тревога менялась, деформировалась, уменьшалась, разрасталась до невозможности — тогда бездействие становилось физически болезненным, как в это утро, когда она рванулась прочь с усадьбы — но никогда не оставляла её. Смерть больше не гналась за ней по пятам, и тревога приняла иной характер. Её источник находился в усадьбе, за массивными дверьми из тёмного дуба, в самом конце коридора.

— Так тебе он дорог? Этот нильфгаардец, — фыркнула она однажды не то из ревности, не то из зависти, не то из любопытства, заметив, как Геральт в третий уже раз за истёкший час выходит из его комнаты.

— Он не нильфгаардец, он из Виковаро, — глухо ответил ей он, машинально потрепал по плечу, удаляясь по коридору, увенчанному арками из морёного дерева, мимо колоннады, вдоль ряда остроугольных окон до пола, украшенных белоснежной вуалью с золотым шитьём. Заскрипели половицы, тяжёлый шаг Геральта потонул в длинном ворсе ковра, который прямо сейчас начищал слуга где-то там далеко, у лестницы, где оставались следы крови — она помнила. Цири тяжело вздохнула, бросив взгляд на неплотно прикрытую дверь — внутри оставались Регис, Йеннифэр, местный лекарь — и зашагала прочь.

Она вспоминала, как столкнулась с нильфгаардцем в замке Стигга — в третий уже раз в своей жизни — вспоминала, как ужас сковал её: перед глазами возникла пылающая Цинтра, свистящий стрелами Таннед. Позади был Бонарт, впереди он — рыцарь в шлеме с крыльями хищной птицы, демон из её кошмаров. Вспоминала, как, гонимая бешеной яростью и страхом, выбросила вперёд руку с мечом. Он скинул шлем и что-то сказал ей. Она взглянула в его глаза. В глаза человека. Он заслонил её от настоящего демона, дьявола — Лео Бонарта, не пожалев своей жизни. Почему? Зачем?

Геральт отмалчивался, Цири догадывалась, но не верила.

Этой ночью не спали, и Цири, поднявшись за час до рассвета, отправилась в конец коридора. Она взглянула на нильфгаардца издали, не решившись пройти внутрь: у него была перевязана голова — поперёк лба и вдоль лица; помутневший взгляд скользил по висящим на стене гобеленам, терял фокус, выныривал обратно в реальность. Он произнёс «мама» сухими, потрескавшимися губами. Цири, вздрогнув, шагнула назад, в коридор, налетела спиной на Региса, сдавленно охнула от неожиданности.

— Бредит, — пояснил он очевидное. — Наступил кризис. Мы сделали всё, что могли, но, увы, победить смерть не в нашей власти. Остаётся надеяться. Он молодой, сильный, у него чистая кровь и здоровое сердце. Он может справиться. Если сам того захочет. — Регис выдержал паузу, дождался заинтересованного взгляда Цири. — Природа человека гораздо сложнее, чем симбиоз кровеносной системы и костного скелета с внутренними органами. Порой одного этого недостаточно. Многое таится в умах и душах.

Цири выслушала молча, не перебивая, где-то в глубине той самой пресловутой души понимая, о чём говорит вампир.

Он пережил эту ночь. Следующим утром Цири решилась войти.

Сколько лет прошло? Пять или шесть? Цири помнила, как непрерывно падала в обмороки, нахватавшись дыма, пока он вёз её на коне, усадив впереди себя и укрыв плащом, сквозь пожирающую Цинтру стену огня. Сколько ему тогда было? Восемнадцать? Двадцать? Тогда ей, маленькой девочке в голубом изорванном платьице, он казался большим и страшным, она не смела поднять на него глаз, лишь тонко пищала, когда он умывал её в ручье, страшась, что он сделает с ней что-нибудь ужасное, отвратительное, непоправимое. Но он не сделал — потому что вёз её к своему императору или потому что не хотел, хотя любой другой не отказался бы, даже несмотря на то, что ей было всего двенадцать. Цири уже видела такое — нильфгаардцы грабили, насиловали, жгли, не жалея ни женщин, ни детей. Он завернул её в плащ, как младенца, положил ближе к костру, качая на руках, прижимая её маленькую голову к своей колючей щеке. А потом заснул. Цири клянётся, она могла бы вытащить у него меч и проткнуть его. Но она сбежала. Сейчас она тоже может проткнуть его мечом — странная мысль, ведь они больше не враги.

Цири встала у изножья постели, взялась за резной деревянный столбик ладонью, сжала крепко. Смотрела долго. Кагыр на неё не смотрел. Он был слаб. Его чуть дрогнувшие ресницы обозначили то, что он знает о её присутствии.

— Почему? — глухо и коротко спросила она.

Почему предал своего императора? Почему пошёл за Геральтом? Почему жизни своей не пожалел, выступая против Бонарта, зная, что не выстоишь против него? Ничего этого она вслух не сказала, но Кагыр понял её верно. Он ответил тихо, но твёрдо.

— Потому что я люблю тебя.

Цири вскинула подбородок, сжала зубы, разозлилась. Разволновалась.

— Ты меня не знаешь. Ты меня видел три раза в жизни.

— Я видел тебя во снах. Каждую ночь, с того самого дня, как потерял тебя у Яруги. Мне кажется, что я знаю тебя всю жизнь. Если угодно, добей — я сделал тебе много зла и то, что я помогал Геральту, ничего не меняет…

— Не очень-то ты жизнью дорожишь.

— Она в твоей власти.

Цири взглянула на него. Темно-голубые глаза, мягкие, добрые. Красивые. Белая ткань повязок скрывала остроскулое, молодое лицо, с нездешними чертами, резкое, но не лишенное из-за этого некой притягательности. Чёрные брови и ресницы, чёрные волосы, южный загар, сошедший в болезненную бледность, напоминавшую ей белый, словно пепел, песок у берегов Скеллиге. Она не могла принять и понять его чувства, постичь их природу, а уж о том, чтобы ответить на них, не было и речи. Она яростно отбивалась от них и от мыслей, одолевающих её. Он не был ей интересен, нисколечки не был. Всем от неё что-то нужно, любить её просто так — невозможно. Так не бывает. С ней — не бывает. Цири не знала светских ухаживаний, испробовав лишь ребячью влюблённость на Скеллиге — потом случилась Цинтра, Каэр-Морхен, «Крысы» и Мистле, в объятиях которой она спасалась от ночных кошмаров. А потом одни хотели снять ей голову, другие — зачать ей ребёнка. Даже Геральт следовал за предназначением, будь оно неладно, а Йеннифэр следовала за Геральтом. Цири злилась. На весь свет. И проклинала себя за то, что перешагнула порог комнаты в конце коридора.

Цири ушла молча. Ей достало убийств. Она больше не хотела крови. И никакой власти ни над кем она не хотела.

Посветлело. Туча уползла за линию гор, очистив небо, всё ещё тёмно-голубое, как бывает оно после чёрной, беззвёздной ночи. Как его глаза. Цири нагнулась к лошадиной шее, втягивая носом запах влажной шерсти,  потрепала Кельпи за гриву, погладила.

— Ведь всё позади. Ведь всё самое страшное позади, Кельпи. Так где же мой покой, лошадка?

Кельпи фыркнула, тряхнула мордой, отгоняя навязчивого пузатого жука и, потеряв интерес к улитке, нагнулась за пучком травы.