Ласточка и сокол (гет)

Занимался рассвет. Бледно-розовая, неровная лента выступила из-под нависшей над ней чернильно-серой кучи облаков, далёкие цепи Амелл утопали в тумане, гора Дьявола — вершина их, взмывая в небо остриём копья, вспарывала низкие, полные влаги тучи. Густое белесое облако, словно молоко, стояло в низинах; пар, исходивший от мокрой после ночного дождя земли лез под одежду, стекал по спине вместе с тонкими струйками пота. Цири было душно, несмотря на прохладу утра: скачка была бешеной.

Она осадила лошадь у виноградника. Кэльпи фыркнула, зарываясь носом в виноградные листья и щупая языком недозрелые, покрытые масляной плёнкой ягоды, ткнулась ноздрей в панцирь крупной улитки, заинтересованно понюхала её. Цири огляделась, машинально сжимая облачённой в кожаную перчатку ладонью эфес Ласточки. Было тихо. И безлюдно. Но сердце бешено колотило грудь, а пот тёк по лбу и до пятен мочил рубашку. Как бы ни была быстра скачка, убежать от своих мыслей Цири не могла.

Горы сдерживали стихию, укрывая маленькое княжество Туссент от порывистого ветра, холода и засухи, впуская в его земли лишь тёплые дожди, благодатные для местной, богатой почвы. Геральт не успел рассказать о нём, ввёл её в курс дела уже по факту прибытия. Точнее, материализации: они ступили на земли Боклера, почти под самый замок, из портала, выколдованного с помощью Иурраквакса, прямо под носом нескольких рыцарей, благо, среди них оказался добрый знакомец Геральта — Рейнарт. Прибыли в полном составе — нильфгаардец, лучница, беспрестанно сквернословящая девчонка, Геральт, Йеннифэр, бледный, седой мужчина — все, как один, избитые, измождённые раненные в разной степени. Кроме седого мужчины — он был, на удивление, абсолютно цел. О его происхождении Цири узнала днём позже. Больше всех досталось нильфгаардцу — его лицо была разрублено вдоль от виска до нижней губы; колотая сквозная рана в плечо, у ключицы, опасно близко к артерии, не давала ему шансов. Тогда, после ухода Эмгыра, Цири была словно в тумане, том самом, что окутывал сейчас виноградники Кастель Ровелло — в тумане слёз — увиденное наслаивалось друг на друга лоскутами, обрывками, пятнами: чёрные нильфгаардские доспехи с бездыханным телом внутри, кровавое месиво лица и бордовая лужа у подножия статуи древней богини. Кровь частыми каплями шлёпала на каменный пол, пропадала в трещинах, собирала в комья каменную пыль, увлажняла их, темнея на глазах, источала влажный, удушливый запах смерти.

— Вот же… — в сердцах выругалась девчонка, которую, вроде бы, звали Ангулемой, и тут же осеклась, схватилась за раненое бедро. Расплакалась. Наверное, от боли.

Геральт не сказал ни слова, лишь побледнел ещё сильнее, чем бывал обычно.

— Кагыр… Я слышу его сердце. Сейчас...

Седовласый мужчина, тот, которого называли Регис, бросился к нему, попытался остановить кровь. Геральт ринулся следом. Йеннифэр взглянула на Геральта, остро ощутила его молчаливую боль, взглянула на Цири, а потом похромала за ним, взмахнула рукой. От кончиков её пальцев потянулись голубоватые, мерцающие нити.

— У него мало времени.

— Я бы сказала, его вообще нет.

Из замка нужно было выбираться. Да только куда? С таким количеством раненых им не преодолеть перевал. И тогда Цири ощутила, как завибрировало в груди. Как жар прокатился комом лавы от низа живота до кончиков пальцев на ногах, как загорелись пятки.

— Лопни мои глаза! Это единорог! — пропищала девчонка с раненым бедром.

И тогда явился Конёк. Цири протянула к нему ладонь, дотронулась до рога, ощутила, как зашумело у неё в голове, как веки налились тяжестью. Куда? «Куда?» — в висках застучало. Цири не знала.

Йеннифэр взяла её за руку, направила.

Глядя на горную цепь, охраняющую маленькое княжество Туссент со всех границ, Цири мечтала ровно так же защититься от бесконечной тревоги, преследующей её по пятам. Даже сейчас, в тишине и одиночестве, она не могла позволить себе расслабиться ни на минуту — привычка ждать опасности въелась под кожу, срослась с ней в единое целое. Тревога менялась, деформировалась, уменьшалась, разрасталась до невозможности — тогда бездействие становилось физически болезненным, как в это утро, когда она рванулась прочь с усадьбы — но никогда не оставляла её. Смерть больше не гналась за ней по пятам, и тревога приняла иной характер. Её источник находился в усадьбе, за массивными дверьми из тёмного дуба, в самом конце коридора.

— Так тебе он дорог? Этот нильфгаардец, — фыркнула она однажды не то из ревности, не то из зависти, не то из любопытства, заметив, как Геральт в третий уже раз за истёкший час выходит из его комнаты.

— Он не нильфгаардец, он из Виковаро, — глухо ответил ей он, машинально потрепал по плечу, удаляясь по коридору, увенчанному арками из морёного дерева, мимо колоннады, вдоль ряда остроугольных окон до пола, украшенных белоснежной вуалью с золотым шитьём. Заскрипели половицы, тяжёлый шаг Геральта потонул в длинном ворсе ковра, который прямо сейчас начищал слуга где-то там далеко, у лестницы, где оставались следы крови — она помнила. Цири тяжело вздохнула, бросив взгляд на неплотно прикрытую дверь — внутри оставались Регис, Йеннифэр, местный лекарь — и зашагала прочь.

Она вспоминала, как столкнулась с нильфгаардцем в замке Стигга — в третий уже раз в своей жизни — вспоминала, как ужас сковал её: перед глазами возникла пылающая Цинтра, свистящий стрелами Таннед. Позади был Бонарт, впереди он — рыцарь в шлеме с крыльями хищной птицы, демон из её кошмаров. Вспоминала, как, гонимая бешеной яростью и страхом, выбросила вперёд руку с мечом. Он скинул шлем и что-то сказал ей. Она взглянула в его глаза. В глаза человека. Он заслонил её от настоящего демона, дьявола — Лео Бонарта, не пожалев своей жизни. Почему? Зачем?

Геральт отмалчивался, Цири догадывалась, но не верила.

Этой ночью не спали, и Цири, поднявшись за час до рассвета, отправилась в конец коридора. Она взглянула на нильфгаардца издали, не решившись пройти внутрь: у него была перевязана голова — поперёк лба и вдоль лица; помутневший взгляд скользил по висящим на стене гобеленам, терял фокус, выныривал обратно в реальность. Он произнёс «мама» сухими, потрескавшимися губами. Цири, вздрогнув, шагнула назад, в коридор, налетела спиной на Региса, сдавленно охнула от неожиданности.

— Бредит, — пояснил он очевидное. — Наступил кризис. Мы сделали всё, что могли, но, увы, победить смерть не в нашей власти. Остаётся надеяться. Он молодой, сильный, у него чистая кровь и здоровое сердце. Он может справиться. Если сам того захочет. — Регис выдержал паузу, дождался заинтересованного взгляда Цири. — Природа человека гораздо сложнее, чем симбиоз кровеносной системы и костного скелета с внутренними органами. Порой одного этого недостаточно. Многое таится в умах и душах.

Цири выслушала молча, не перебивая, где-то в глубине той самой пресловутой души понимая, о чём говорит вампир.

Он пережил эту ночь. Следующим утром Цири решилась войти.

Сколько лет прошло? Пять или шесть? Цири помнила, как непрерывно падала в обмороки, нахватавшись дыма, пока он вёз её на коне, усадив впереди себя и укрыв плащом, сквозь пожирающую Цинтру стену огня. Сколько ему тогда было? Восемнадцать? Двадцать? Тогда ей, маленькой девочке в голубом изорванном платьице, он казался большим и страшным, она не смела поднять на него глаз, лишь тонко пищала, когда он умывал её в ручье, страшась, что он сделает с ней что-нибудь ужасное, отвратительное, непоправимое. Но он не сделал — потому что вёз её к своему императору или потому что не хотел, хотя любой другой не отказался бы, даже несмотря на то, что ей было всего двенадцать. Цири уже видела такое — нильфгаардцы грабили, насиловали, жгли, не жалея ни женщин, ни детей. Он завернул её в плащ, как младенца, положил ближе к костру, качая на руках, прижимая её маленькую голову к своей колючей щеке. А потом заснул. Цири клянётся, она могла бы вытащить у него меч и проткнуть его. Но она сбежала. Сейчас она тоже может проткнуть его мечом — странная мысль, ведь они больше не враги.

Цири встала у изножья постели, взялась за резной деревянный столбик ладонью, сжала крепко. Смотрела долго. Кагыр на неё не смотрел. Он был слаб. Его чуть дрогнувшие ресницы обозначили то, что он знает о её присутствии.

— Почему? — глухо и коротко спросила она.

Почему предал своего императора? Почему пошёл за Геральтом? Почему жизни своей не пожалел, выступая против Бонарта, зная, что не выстоишь против него? Ничего этого она вслух не сказала, но Кагыр понял её верно. Он ответил тихо, но твёрдо.

— Потому что я люблю тебя.

Цири вскинула подбородок, сжала зубы, разозлилась. Разволновалась.

— Ты меня не знаешь. Ты меня видел три раза в жизни.

— Я видел тебя во снах. Каждую ночь, с того самого дня, как потерял тебя у Яруги. Мне кажется, что я знаю тебя всю жизнь. Если угодно, добей — я сделал тебе много зла и то, что я помогал Геральту, ничего не меняет…

— Не очень-то ты жизнью дорожишь.

— Она в твоей власти.

Цири взглянула на него. Темно-голубые глаза, мягкие, добрые. Красивые. Белая ткань повязок скрывала остроскулое, молодое лицо, с нездешними чертами, резкое, но не лишенное из-за этого некой притягательности. Чёрные брови и ресницы, чёрные волосы, южный загар, сошедший в болезненную бледность, напоминавшую ей белый, словно пепел, песок у берегов Скеллиге. Она не могла принять и понять его чувства, постичь их природу, а уж о том, чтобы ответить на них, не было и речи. Она яростно отбивалась от них и от мыслей, одолевающих её. Он не был ей интересен, нисколечки не был. Всем от неё что-то нужно, любить её просто так — невозможно. Так не бывает. С ней — не бывает. Цири не знала светских ухаживаний, испробовав лишь ребячью влюблённость на Скеллиге — потом случилась Цинтра, Каэр-Морхен, «Крысы» и Мистле, в объятиях которой она спасалась от ночных кошмаров. А потом одни хотели снять ей голову, другие — зачать ей ребёнка. Даже Геральт следовал за предназначением, будь оно неладно, а Йеннифэр следовала за Геральтом. Цири злилась. На весь свет. И проклинала себя за то, что перешагнула порог комнаты в конце коридора.

Цири ушла молча. Ей достало убийств. Она больше не хотела крови. И никакой власти ни над кем она не хотела.

Посветлело. Туча уползла за линию гор, очистив небо, всё ещё тёмно-голубое, как бывает оно после чёрной, беззвёздной ночи. Как его глаза. Цири нагнулась к лошадиной шее, втягивая носом запах влажной шерсти,  потрепала Кельпи за гриву, погладила.

— Ведь всё позади. Ведь всё самое страшное позади, Кельпи. Так где же мой покой, лошадка?

Кельпи фыркнула, тряхнула мордой, отгоняя навязчивого пузатого жука и, потеряв интерес к улитке, нагнулась за пучком травы.

Через два дня Кагыр встал, ещё через два снял повязку с лица, взглянул в зеркало. Шрам алел вдоль всей левой половины лица — Предназначение, издевательски насмехнувшись над ним, сделало его почти таким же, как у Цири, только, пожалуй, длиннее. Над ним работала чародейка, иначе столь быстрое восстановление тканей объяснить было нечем. Кагыр криво ухмыльнулся, проверяя, целы ли мышцы и нервы. Целы, но ухмылки стоило отложить на потом — щека вспыхнула болью. С этим шрамом его лицо — лицо горделивого юнца с орлиным вырезом ноздрей и острыми вершинами скул — приобрело некую матёрость, накинуло ему несколько лет. Моложавостью отличались все мужчины рода аэп Кеаллах — с семнадцати лет Кагыр не особенно менялся. Служба в разведке быстро отстранила его от прямых боевых действий и от соответствующих им «украшений», которых он, будучи ещё совсем мальчишкой, так мечтал заполучить. Сейчас же его лицо перестало выглядеть, как лицо наивного юнца — странно, но особой радости Кагыр от этого не испытывал.

Меч Бонарта рассёк всю левую половину лица от виска до нижней губы, задел уголок века, чудом не повредив глаз. Ныло плечо — новый шрам теперь соседствовал рядом с тем, что оставила ему Цири на память об их встрече на Таннеде. Если бы Бонарт не отвлёкся, то разрубил бы ему шею, и тогда никакое чудо бы его не спасло.

В целом, если подумать, вся его жизнь — сплошное чудо. Без чудесных стечений обстоятельств Кагыр давно уже гнил бы в земле: он позволил себе нелестное высказывание в сторону императора — император дал ему шанс реабилитироваться; он провалил задание в Цинтре — вместо пыток и казни ему досталось двухлетнее заточение; его заколотили в пустой гроб, чтобы доставить прямиком на виселицу за провал на Таннеде — ему повезло выбраться и оттуда. Череда случайных стечений провела его к Цирилле и Цирилла вела его за собой. Она стала его целью и смыслом, порой, навязчивой одержимостью — необъяснимой, как и все эти чудесные стечения обстоятельств. Кагыр воспрял духом, хотя она не дала ему ни единого намёка, ни единого повода — Цири всего лишь пришла справиться о его здоровье. Рассчитывать на нечто большее, кроме, разве что, сдержанно-снисходительного кивка головы в знак благодарности за спасение или прощения за прошлые, причинённые ей страдания, глупо и не рационально. Кагыр плохо помнил, что говорил ей тогда, когда она пришла к нему, но помнил, что был честным. Быть честным лучше, чем тешить себя иллюзиями. Он же, чума его раздери, реалист.

Воистину в Туссенте какой-то особый воздух, пропитанный легкостью, праздностью, феромонами. У Лютика здесь сами собой складывались романтические баллады, Геральт и Йеннифэр редко покидали спальню, Ангулема пользовалась несказанной популярностью у местных рыцарей, Мильва, стараясь держаться подальше от этой чуждой ей, сладкой, как сироп, атмосферы, уходила в лес. Кагыр и сам поддался ей в ту их первую, вынужденную остановку здесь: тем двум молодым баронессам он поочерёдно залез под юбки. Так уж вышло: организм, молодой и горячий, требовал своего — всё лучше, чем видеть сны с такими подробностями, о которых Геральту лучше никогда не узнавать, и после просыпаться в горячем поту с дыханием сбитым, как у гончей собаки. Никого из благородных дам он не обесчестил и не разочаровал, судя по блестящим радостным глазам и намекам проделать нечто подобное уже втроем — благо, на следующий день они снялись с места и двинулись к перевалу, потому что столь фривольное поведение было для него неприемлемым, а соблазн — велик.

Тогда, во время перехода через перевал, сны, приглушённые туссентским воздухом, вернулись к нему. Он видел рисунок крови на льду, надеясь, что кровь не её. Он видел две луны на небе, видел чёрную, усеянную костьми землю, видел стадо эльфьих коней и единорогов, видел хижину отвратительного старца-людоеда, подвешенный на крюк, ополовиненный труп, щедро обваленный в мокрой соли от порчи. Её тошнило — его выворачивало наизнанку сухими спазмами, у неё ныли рёбра от ударов сапога — он поутру не мог вдохнуть. Кагыр видел всё её глазами, чувствовал её боль. Сходил от этой боли с ума. А теперь он видел её наяву, и, кажется, сходил с ума всё сильнее.

— Недурно.

Сиплым, глухим голосом произнесла Цири, когда они столкнулись у лестницы в коридоре по пути в кухню — слишком близко, ближе, чем позволяют приличия. Отступив на шаг она задрала голову — так велика у них разница в росте — прищурилась и встала спиной к свету, оценила его шрам, а после взглянула в глаза. Зрачки её расширились, у Кагыра в груди что-то вспыхнуло, его бросило в жар — ему бы лежать ещё, а не бродить по коридорам, собирая по пути нервные встряски — Цири резко отвела взгляд и двинулась прочь. Что уж она там увидела? Наверное, всё.

В том месте, где она стояла, словно бы дрожал воздух — воспалённое воображение рисовало её фантом с укоризненным взглядом загнанной, затравленной хищницы, и Кагыр едва поборол желание дотронуться до него рукой. Это была другая Цири, не та Цири из его снов — она была живой: живым огнём, раскалённой сталью, жалящим остриём, опасным и притягивающим. В маленькой, тёплой, почти семейной компании, в маленькой, тесной кухне его встретили с радостью: Ангулема лихо хлопнула по больному плечу, а потом ойкнула и извинилась, Мильва назвала везучим дураком и потрепала по волосам, Регис обнял. Лилась оживлённая беседа, звенел смех, сыпались скабрезные шуточки, а Кагыр вспоминал Виковаро, матушку, сестёр, давно погибших братьев, отца. Для них он давно мёртв, пусть так и остаётся, всё лучше, чем бесчестить имя своего рода изменой и дезертирством. Цена высока, но оно того стоило. Ради одного её взгляда…

По иронии вместо её взгляда он встретился со взглядом Геральта. Ведьмак смотрел на него строго и внимательно, а после выдал:

— Я смотрю за тобой. Обидишь её — убью.

Кагыр был согласен и на это. Лишь бы только видеть её хоть издали.

Ленивое спокойствие Туссента претило ей — Цири дёргалась, болтала ногой, шмыгала носом, гоняла по столу тупым концом ножа сливовые косточки под строгими взглядами Йеннифэр, получала носком бархатной туфли по ноге и тут же выпрямлялась. Горделиво расправив плечи и задрав нос, Цири едва ли не пританцовывала с вилкой, в едких попытках казаться изящной. Опять и опять.

— Не перестарайся. Так-то лучше.

Она завтракала вместе с Йеннифэр в её покоях, а сама глядела в окно, на далёкие, покрытые мглою горы Амелл, мечтая исходить старые развалины, пощекотать себе нервы спуском в пещеры Горгоны и  вспомнить ведьмачьи навыки, доскакать бешеным галопом до сторожевых башен у перевала Сервантеса и принять бой с какой-нибудь ватагой разбойников, лишь бы не рассиживаться в безвкусных, слишком богато обставленных комнатах, не вдыхать ежеутренне запах лаванды и свежесрезанных роз, не утопать в пуховых подушках, на которых ей с непривычки совсем не спалось. Или спуститься на кухню, отхватить кусок холодной колбасы и полкружки тёплого, не самого изысканного вина, послушать болтовню Лютика, шуточки Ангулемы или философские отступления Региса, вступить с ним в дискуссию и проиграть. Взглянуть в синие глаза нильфгаардца. И взять себя, в конце концов, в руки, и не растеряться, не проглотить язык, не сбежать, трусливо поджав хвост. Потому что видела в них то, что по отношению к себе не видела никогда и ни у кого. Она от такого отвыкла. В чужих взглядах читались страх, ярость, похоть, ненависть, пренебрежение, зависть — Цири научилась принимать, как должное то, что вызывает у других подобные чувства, ощерилась и обозлилась. А проклятый нильфгаардец сбил её с толку.

— С чем связано твоё беспокойство?

Цири непонимающе мотнула головой, нахмурилась. Йеннифэр продолжила.

— Ты же помнишь про иерархию потребностей. Когда потребность выжить удовлетворена, появляются другие, несколько иного рода, социального, если быть точной. Когда решишь восполнить некоторые из… кхм… подобных потребностей, не забывай, чему я тебя учила.

Цири помнила, как считать дни. И про чистоту и опрятность постели помнила тоже. Но к чему Йеннифэр подняла этот вопрос, не понимала, точнее, понимать отказывалась.

— Ничего подобного, поверьте.

— Не буду скрывать, я этому несказанно рада.

Цири хотелось выскочить и хлопнуть дверью, но не хотелось проявлять неуважения к Йеннифэр — она этого не любила. Цири быстро свернула завтрак и, коротко попрощавшись, ушла. Чтобы оседлать Кельпи и умчаться подальше отсюда.

— Доброе утро, Цири.

— Не соглашусь.

Цири собралась было прикусить себе язык за то, что тот сработал вперёд головы, но потом отпустила себя — в конце концов, она тоже не прочь быть честной, да и мало ли какие у неё причины для недоброго утра. Она встретила Кагыра в конюшне, он гладил морду своего жеребца, а тот нетерпеливо перебирал копытами, тщетно надеясь, что наездник, наконец, даст ему как следует размяться. Однако наезднику рановато было в седло — его рука всё ещё держалась на перевязи. Конюшня проветривалась насквозь, внутрь врывался пряный аромат цветов и трав, смешивался с тяжёлым сладковатым запахом свежего навоза и сена, мокрой шерсти, деревянных спилов и кожаных ремней подпруги. Порывы теплого, свежего ветра трогали её пепельные волосы и угольно-чёрную гриву Кельпи, но ветер не спасал от зноя и духоты. Или Цири вдруг снова разволновалась.

Кагыр откинул щеколду, засов, открыл дверцу, вывел коня под уздцы. Местные конюхи знали своё дело — у животных было чисто, им было достаточно воды и пищи, их регулярно выпускали из стойла, наверное, нильфгаардцу захотелось проветриться, пусть не в седле, а глядя издали, как резвится его конь. Или он следовал за Цири по пятам. Цири предпочла бы первый вариант. Она предпочла бы вообще с ним не пересекаться.

Проходя мимо, жеребец Кагыра потянулся к Кельпи через ограду, та взбрыкнула, фыркнула, оскалила зубы. Цири едва не сказала ей вслух «умница», но вовремя одёрнула себя, спрятав мстительную ухмылку. Всё правильно, не нужно к ней подходить. Ни к лошади, ни к её хозяйке.

— Не надо лезть к ней в денник, она этого не любит.

— Ты слышал?

Кагыр серьёзно и строго взглянул жеребцу в глаза, тот закосил глазом и тряхнул мордой, опустил голову.

— Не расстраивайся, друг. Не стоит раздражать даму своей навязчивостью.

Лукаво улыбнувшись, Кагыр чуть повернул голову, взглянул на Цири искоса, словно бы наблюдая за её реакцией. Невинная шутка, чтобы сбить неловкость. Невинная шутка с подтекстом, от которой неловкость только лишь усилилась, а атмосфера накалилась до предела. У Цири внутри что-то вспыхнуло, дало в голову забродившим вином. Она неосознанно потёрла шею, кашлянула, сжала губы в тонкую, сердитую линию. Обернулась колючками. Водить дружбу с нильфгаардцем она не собиралась, давать ему поблажки лишь потому, что у него к ней чувства — тем более. С неё достаточно нейтралитета. Ведь достаточно?

— Как ты, Цири?

— Лучше не бывает.

Фыркнула, демонстративно отвернулась, потянулась к щётке, всем видом показывая, что беседа окончена. Где-то за левым плечом ощутила движение воздуха — нильфгаардский жеребец мотнул хвостом, проходя мимо стойла Кельпи. Где-то за левым плечом улыбался Кагыр из Виковаро. Только неизвестно чему. Наверное, тому, что смог увидеть её, сумел перекинуться с ней парой слов. Как мало ему нужно, ну надо же! Цири фыркнула ещё раз, задрала вверх подбородок, вывела Кельпи из денника, чуть осадила у выхода, дожидаясь, когда он отойдёт подальше.

Проносясь мимо него галопом, Цири невольно скользнула взглядом по широкой линии его плеч, по сильной спине, закатанным рукавам и выглядывающим из них загорелым предплечьям с хорошо развитыми, отчётливо проступающими мышцами, по широкому хвату ладони, в которой так крепко и ловко ложится тяжёлый, длинный нильфгаардский меч. Пыталась мысленно примерить ему чёрный доспех и плащ, воскресить свою ненависть, отвращение, страх, но не могла. Теперь её распирало любопытство.

Он склонял перед ней голову, как перед императрицей, вставал, когда она входила и выходила, отодвигал ей стул, стоило ей явиться в кухню, пока одним резким жестом головы она не велела ему прекратить это безобразие. Она больше не княжна, её Цинтрой теперь владеет какая-то другая Цирилла, а все эти ухаживания и заботы ей, ведьмачке, как корове седло. А спустя неделю, увидев его во внутреннем дворике усадьбы с мечом в руках и без перевязи, разминающего закостеневшие мышцы, Цири с лязгом вынула Ласточку из ножен. Её распалял азарт — она носила её с собой, но давно не использовала по назначению. Её всё ещё распирало любопытство, дьявол знает почему. И Кагыр понял без слов. Улыбнувшись одним уголком губ, он развернулся к ней, закружил мечом, рассекая со свистом воздух. Услужливый рыцарь испарился, посреди внутреннего дворика с фонтаном в виде двух обнаженных богинь, с тройкой неспешно прогуливающихся павлинов, клумбами роз, с аркой и колоннадой, увитой диким виноградом, явился грозный противник. Мягкий, как атлас, взгляд обратился в хищный прищур — он кружил по площадке ястребом, в такт ей переставляя ноги, а Цири смотрела ему в глаза. Внимательные, цепкие. Чувствуя, как от предвкушения у неё колотится сердце.

— Я буду поддаваться, не бойся, — с серьёзным видом выдала она, внутренне содрогаясь от смеха. Цири провоцировала, Цири кусалась. Вдруг осознала, какую власть имеет над ним, и поняла, что это ей нравится.

— Ты сейчас серьёзно?

— Конечно.

— Мне кажется, ты издеваешься.

— Ты ещё не вполне здоров.

— Кто тебе такое сказал?

Он первым сделал выпад. Цири парировала, уклонилась от следующего, отпорхнула. Ощутила, как внутри закипает металл, течёт по жилам, жарит, распаляет. Кагыр был хорош в бою, но действовал будто бы в полсилы — приценивался, или правда был не вполне готов, или боялся навредить. Поблажек Цири не терпела — бросилась, словно ужалила, провела обманный манёвр, остановила меч в дюйме от его больного плеча — показала, что настроена серьёзно.

— Это всё что ты можешь, нильфгаардец?

— Не называй меня так.

— И что ты мне сделаешь?

Металл лязгнул об металл — Кагыр сбросил с себя Ласточку, развернулся, ударил. Отблеск рыжего закатного солнца скользнул по гладкому лезвию его меча, искрами костра попал Цири в глаза, ослепил. Уклоняясь, она упала на землю, перекатилась, подняла носком сапога сноп пыли и мелких камней — уравновесила шансы. Кагыр тряхнул головой, поднял на неё глаза. На чёрных ресницах лежала серая взвесь, делая их седыми, глаза стали непроглядно-тёмными, глубокими, синими, будто грозовая туча. Опасными. Цири увидела всё, что кипело у него внутри, там, за фасадом рыцарского достоинства и невозмутимости. Она сделала шаг назад, отступила под натиском этой бури. Опустила глаза, выдохнула, взяла себя в руки. И они снова сошлись.

Он был сильнее, гораздо сильнее физически. И Цири, подчиняясь этой силе, почти позволила ему вести. И даже захотела проиграть. Она, пользуясь своим преимуществом в скорости и ловкости, кружила, едва касаясь земли, подлетая то с одной стороны, то с другой, и наверное, стала предсказуема.

Они сошлись близко, так, что между ними едва поместилась бы ладонь, бедро к бедру, колено к колену — Цири грудью ощутила исходящий от Кагыра жар. Его пальцы крепким стальным замком сцепили её запястье. Она увидела, как кончик языка скользнул между его сухих, пыльных губ.

Внутренности связались узлом и камнем упали куда-то к низу живота — Цири балансировала на честном слове, цепляясь взглядом, словно когтями, за гарды перекрещенных мечей и за их соприкасающиеся руки. За шрам, пересекающий его молодое, светлое лицо. Красивое лицо. Его шрам был аккуратнее, против её, расползшегося по щеке узловатыми звёздочками. Может, если бы и ей перепало немного магии, она бы не прятала щёку за волосами. Не выглядела бы так… непривлекательно.

Кагыр выдавил её с позиции, подсёк, Цири ощутила, как заскользил под подошвами гладкий камень дорожки, выложенной вокруг фонтана. Упала. Кагыр указал остриём меча на её вздымающуюся грудь.

Он заслонил собой солнце. Его тёмный силуэт возвышался над ней, казался огромным, как глыба — так уже когда-то было — но Цири не боялась. Она больше его не боялась. Она глядела, как отросшие чёрные волосы метались по ветру, а тонкие завитки липли к мокрому от пота лбу, переводила взгляд на побелевшие от напряжения косточки фаланг, на крепкие руки, ладно сколоченное, сильное тело, угадывающееся под свободным кроем одежды, подсвеченной солнцем. Цири дышала так глубоко, что, казалось, лопнет тесьма на рубашке. Она вдруг резко ощутила своё тело, чувства обострились и навалились на неё разом: от соприкосновения с землёй в голове забил глухой колокольный звон, острый камень иглой впился в поясницу, вдруг затвердевшие горошины сосков неприятно соприкасались с тканью рубашки, и, казалось, вот-вот порвут её, обнажат тело, душу…

Она схватила лезвие рукой. Боль отрезвляла — это было то, что нужно.

— Порежешься. Отпусти. Цири.

Он опустился на колено, освободил свою ладонь, положив лезвие на плечо, взял её руку, сжал запястье. Аккуратно, даже нежно прошёлся по её пальцам, пытаясь разжать их. Его касания были шершавыми, горячими. Чуткими. В его голосе звучало мягкое, обволакивающее желание успокоить. Приручить.

— Не трогай.

Меч плашмя упал на землю. Цири выпустила лезвие, сжала кулак; мокрая красная дорожка потекла по складке кожи, тяжёлая густая капля шлёпнулась вниз. Она встала, сунула руку в фонтан, грубо вытерла ладонь о штаны. Кожу саднило — нудно, гадко — но это было то, что нужно. Цири зашла слишком далеко.

— Если прикажешь никогда не приближаться к тебе, я не посмею ослушаться.

На службе Кагыр научился понимать с первого раза, отличать женское «нет» от «нет, но…» он, вроде бы, научился тоже. Но Цири он не понимал. Тщетно пытался поймать её взгляд, прочесть в нём хоть что-то, но Цири насупилась, словно испугалась, и не поднимала глаз, а дотронуться до неё снова Кагыр не мог себе позволить. Она запретила. 

— Так будет лучше, — она ответила.

Воздух был мутным от поднятой ими пыли, Цири нервным росчерком шагов растворялась в ней, словно тень, фантом, очередной сон, привидевшийся его воспалённому сознанию. Он хотел её как никогда сильно, но не хотел причинять ей боль. Пусть будет так, как она сказала. Да погаснет Великое Солнце, если он ещё раз посмеет её огорчить.

Ночь Беллетэйна встретила Цири отблесками огня и переливчатым эхом далёких, смеющихся голосов. Она пустила Кельпи в галоп, ворвалась на украшенную цветами и лентами поляну, осадила лошадь у кромки света от пылающего, казалось бы до небес, костра. Самозабвенно целующаяся парочка, собравшаяся было любиться прямо под ближайшим кустом, оказалась опасно близко к лошадиному крупу: девушка взвизгнула, потом засмеялась и потащила  парня в рощу, задирая на бегу юбку до самых бёдер.

Цири спешилась, отпустив Кельпи порезвиться, вошла под своды густо развешанных над столами гирлянд. Кто-то сунул ей в руки кружку с вином, судя по запаху, молодым, кто-то нацепил на голову венок из цветов и трав. Донник, тысячелистник, васильки и горечавки: аромат головокружительный, тяжёлый, медовый с кисловатым, душным привкусом свежесрезанных травяных стеблей кружил голову, заставлял глупо улыбаться, начать вдруг замечать жизнь вокруг и обрадоваться этому.

У Беллетейна особый дух — сумасшедших плясок, разнузданного веселья, случайных объятий и безотказной любви. Цири наблюдала этот праздник на Севере, но здесь, в Туссенте, он был немного иным, каким-то более раскрепощённым — парочка, которую Кельпи едва не стукнула копытами, была тому подтверждением. Южане переняли эту традицию у кметов Северных королевств — в Туссенте любили праздники, не обращая особенного внимания на их происхождение, Цири усвоила это чётко за то недолгое время, что провела здесь.

Цири только вчера вернулась с виноградников Туфо — устав от безделья и сопутствующих ему душевных метаний, она взяла у их хозяина заказ на прыскирника. Геральт, конечно же, не отпустил её одну, несмотря на то, что от ведьмачьего ремесла отказался. Они пробыли там три дня и эти три дня Цири была почти счастлива, потому что была занята делом, а не прилипчивыми сердечными метаниями, одолевшими её после последней встречи с Кагыром. Она не собиралась праздновать, но дым костров и запах жареного мяса притянул её, а смех, танцы и песни обволокли, сманили, поймали в свои душные, тёплые объятия. Здесь были друзья Геральта, но самого Геральта, как и Йеннифэр, Цири не увидела — наверняка, эту ночь они проводили в более уединенном месте. Цири порой раздражала эта их одержимость друг другом. Или она немного завидовала. Не замечала она и Кагыра.

Он сдержал слово. Ещё до отъезда в Туфо Цири перестала видеться с ним: он не спускался по утрам в кухню, не захаживал в конюшню и у фонтана со со статуями двух обнажённых богинь не бывал тоже — Цири обходила эти места, словно часовой, день за днём, её манило туда, тянуло ожиданием новой встречи, тревогой и волнением за то, что эта встреча состоится, и разочарованием, что она так и не состоялась. По рассказам Лютика, Кагыр, легко влившись в ряды Странствующих рыцарей, пропадал на трактах и сторожевых башнях. Его называли Рыцарем Серебряной пряди — узнав об этом, Цири захотелось с досады стукнуть себя по лбу. Являясь в усадьбу изредка, он всё так же тепло приветствовал её, но держался теперь на почтительном расстоянии, чтобы «не раздражать даму своей навязчивостью», и Цири это, странно, но злило. Она злилась, что Кагыр её послушался, злилась и кляла себя за непоследовательность.

Каблуки вгрызались в рыхлую почву — Цири поймала себя на том, что неосознанно отбивала ногами незамысловатый ритм бойкой, быстрой мелодии.

Казалось, она не танцевала уже сто лет. В последний раз это было в каком-то захудалом трактире, на щербатом дубовом столе с кривой ножкой — они вместе с Мистле и Искрой отплясывали так, что гудело в голове, а икры и бёдра разрывало от напряжения не хуже, чем после недели в седле. Цири хлебнула из кружки, запила грустное воспоминание молодым туссентским вином. Мимо неё калейдоскопом проносились танцующие — их лица дикие, одержимые радостью и возбуждением, казались ей сумасшедшими; всполохи огня отражались в их блестящих, хмельных глазах, блестели в мокрых от пота лбах, в губах, влажных от вина и поцелуев. Цири хотелось поддаться этому бурному неистовству, забыться, встряхнуться.

Вино ударило в голову, смыло остатки напряжения и стеснения; бросив на землю опустевшую кружку, Цири вскрикнула и  пустилась в пляс, затерялась в вихре чужих взлетающих рук, ног, цветастых юбок и расшитых, праздничных рубах. Её схватили за руку, развернули, взяли за талию, прижали к себе и закружили. Она не сопротивлялась, только взвизгнула, пытаясь удержаться на ногах, и расхохоталась, уткнувшись носом в чужую могучую грудь, пахнущую крепким мужским потом и, почему-то, кислым молоком. Густая, жесткая поросль волос, выглядывающая из вольно распахнутой рубахи, толстая шея, короткая рыжая щетина, огромные, узловатые ладони, не знавшие оружия — её кружил в танце пахарь или кузнец, не воин — мирный молодой крестьянин из ближайшей деревни, живущий размеренной жизнью, получивший от предков своё ремесло, которое передаст по наследству своим детям и внукам. Добрый малый — Цири видела это по его открытому, хмельному взгляду, по большим, как у телёнка, доверчиво распахнутым глазам, голубым. Мягким, как атлас…

Он повёл её уверенно, но нежно, с почтением, оберегая от случайных столкновений — миг, и они с криком прыгнули через костёр, задели пылающую головешку, оставив за собой шлейф из пылающих искр. Цири танцевала до упаду: до мокрой спины и подмышек, до боли в грудине от жадных, слишком больших глотков воздуха, до плавящего жара в паху от слишком тесных объятий. Она плясала, ощущая спиной прикосновения мясистых мозолистых рук, разок позволила поцеловать себя в оголившееся плечо. Вспомнила вдруг красивые, длинные пальцы Кагыра, его крепкий хват, то, как эти пальцы лежали на рукояти меча, а после — на её запястье…

Ещё немного, и Цири вспыхнула бы, но не так, как в тот день, во дворике у фонтана, когда Ласточка вальсировала с длинным нильфгаардским мечом. В тот день, когда смотрела в глаза цвета грозового неба и понимала их обладателя с полувзгляда. Чувствовала его, а он её. Ещё немного, и Цири позволила бы увести себя за круг света, в рощу, к оглушительному стрекоту цикад и сверчков, туда, где мягкая и чуть влажная трава стелится, словно ковёр… Ночь Беллетейна воистину волшебная ночь, ведь в грубых, простоватых чертах туссентского крестьянина Цири мерещилось совсем другое лицо.

Цири увидела это лицо чуть поодаль: он кружил в танце крутобёдрую, черноволосую девицу в пестром платье; та заглядывала ему в глаза и так яростно хватала его за шею, будто от этого зависело спасение её души. Кагыр вёл себя достойно — не лапал, не обжимал, не лез под юбки — но попытки увести его в ближайший лесок пресекал вяло, будто бы нехотя. И улыбался.

Цири сдёрнула венок с головы, вывернулась из чужих, медвежьих объятий, перелетела луг, едва касаясь земли. Нахально оттолкнув девицу, втиснулась между ними, зло взглянула на Кагыра, уперев руки в бока.

— Вот как ты меня любишь?!

Растерянный, раскрасневшийся, виноватый и донельзя изумлённый. Удивительно живой, здоровый, набравший былую силу — после долгих дней отсутствия Цири взглянула на него по-другому. Ревнивое сердце птицей затрепетало в клетке рёбер, а горло разрывал огненный шар. Хотелось кричать, топать ногами, драться, и Цири готова была замахнуться, пока не услышала:

— Я только о тебе и думаю, Цири. Но ты же велела мне…

Ярость превратилась в жгучий стыд, ведь он ничего не сделал — ничего из того, что не сделала она сама. Она сама поставила точку, а теперь пошла на попятный, как глупая, капризная девчонка. Но Цири, поборов смятение, гордо задрала голову, глянула прямо и смело ему в глаза. Они были тёмными, как небо после чёрной, беззвёздной ночи. В них полыхали отблески костра. Цири поняла, что пропала.

— Дурак ты.

Голос осип, ярость взорвалась снопом искр и утихла, Цири хотела было развернуться и уйти прочь той же дорогой, но Кагыр поймал её за руку.

Цири не запомнила, кто потянулся первым — она стукнулась грудью о его грудь, не рассчитав ни скорости, ни расстояния, будто бы бросилась в бой, а на деле потянулась к губам; взяв глубокий вдох, скользнула языком внутрь. Кагыр ответил, и мир перед глазами померк.

Где-то далеко верещала и махала руками покинутая черноволосая девица в цветастом платье, где-то ещё дальше вздыхал и искал взглядом новую партнершу для танцев брошенный рыжебородый крестьянин, но Цири слышала лишь биение сердца и шум в ушах, чувствовала, как толчками течёт кровь по артерии, на шее, там, где была сейчас его ладонь. Она трогала его гладкие, мягкие, как шёлк, волосы, пропускала пряди между пальцев, брала их в кулак и прижималась сильнее, ближе, ощущая, как следом теснее становится кольцо его рук. Сладкая пыльца и хмельная терпкость вина — его губы были вкусными, а поцелуй полным давно и крепко сдерживаемой страсти; Цири чувствовала, что обмякает в его руках, тает, словно роса на солнце.

Она схватила его за ворот, потянула, словно хотела содрать с него одежду, и оттолкнула. Кагыр, потеряв равновесие, беспомощно попятился назад, а Цири бросилась прочь, нырнула под ручеек из сцепленных девичьих рук, коротко свистнула, подзывая лошадь.

— Цири!

Она ускользала от него юркой змейкой, а он шёл за ней следом, тяжёлым осадным орудием на пути к неприступной крепости, расталкивал плечами сгущающуюся за её спиной толпу. Цири взлетела в седло, охнув от томительной тяжести, налившейся в паху, стукнула Кельпи по бокам. Далёкий топот чужих копыт позади летел ей в спину, словно сотни стрел.

Цири раздразнила, раззадорила. Сбежала. И теперь с нетерпением ждала, что её поймают.

Примечание к части

https://vk.com/wall-159267836_3695

Материал к главе =)

Кагыр не видел перед собой ничего, кроме её удаляющейся спины. Всё вокруг превратилось в тошнотворное смешение звуков и красок, смазалось, закружилось: он вспомнил Цинтру, вспомнил, как Цири исчезла, растворилась, утекла сквозь землю прямо из-под его плаща, и как он, не помня себя, метался по округе и выл. Вспомнил Таннед, когда она снова ушла от него, оставив ему на память длинную кровящую полосу поперёк ладони, рассеченные нервы и сухожилия. И сейчас она ускользала от него, но в этот раз он не даст ей так легко уйти. Потому что сейчас всё изменилось.

Его гнедой жеребец гнал на пределе сил, но дьявольская кобыла Цири была неуловима — он видел лишь клубы серо-жёлтой пыли впереди. Кагыр осадил коня и свернул в сторону редкой рощицы, огибавшей пологий холм. Пригнувшись, нырнул под своды причудливо сплетённых сучьев, прикрыл лицо согнутой в локте рукой, чтобы не оставить на ветках глаза — дальше была тропа, он узнал о ней от Рейнарта, то был краткий путь к усадьбе. Кагыр надеялся, что правильно угадал направление её пути. И, если он верно понял её, она с него не свернёт. Потому что они не договорили.

Он хотел объясниться за всё: за своё отсутствие — он рубился на трактах во славу туссентского рыцарства, пускал чужую кровь, соскучившись по ней, словно запертый в клетку, натасканный убивать зверь, а после заливал тоску хмельным весельем в трактирах; за эту черноволосую девицу с пышными бёдрами, в которых утонуть и забыться, но лишь на время; за то, что вёл себя, как кретин, и за всей этой её напускной холодностью не разглядел искру интереса, не настоял, не помог ей разгореться. Цири не уйдёт, в этот раз не уйдёт, и пусть Геральт с его многозначительными взглядами катится к чёрту.

Кагыр отстал, и Цири лихо натянула поводья — Кэльпи, возмущённая, заплясала на задних ногах и, стукнув передними копытами землю, зафыркала, остановилась. Цири осмотрела долину с холма, прикинула, где он мог свернуть и куда скрыться. А, может, он плюнул на её ребячьи выходки и отправился назад — туда, где ему гораздо больше рады. И Цири не дала ему даже крохотного шанса себя догнать, вот же глупая.

— Ну и катись!

Цири злилась на себя, притворяясь, что злится на него. Сплошное разочарование. Хотелось выпить ещё вина и прекратить, наконец, думать. Прекратить умирать от стыда, от смятения, от азарта погони, от желания… Да и откуда ей было знать, как оно должно быть правильно? Она в жизни-то ничего не видела толком, кроме меча, коня и дорог — в этом мире и в десятках других миров — ей выживать надо было, а не в хитросплетениях человеческих чувств разбираться.

Ветер разогнал перья облаков, тупой серп месяца облил долину бледным, холодным светом, заиграл в лошадиной сбруе, мелькнул далёким отблеском озёрной воды. Цири шмыгнула носом, утерев злое, пыльное лицо рукавом, тронула Кельпи каблуками, лёгкой рысью отправилась к усадьбе. В голове было пусто, в груди тяжело, и зудящий комариный писк звенел в ушах пожарным набатом.

Она спешилась у фонтана, набрала полную горсть воды, вылила себе за шиворот; потревоженный поздней гостьей зеркальный карп мотнул хвостом, пуская по гладкой поверхности воды круглую рябь. Цири набрала ещё пригоршню, бросила себе в лицо, сощурилась до треска в ушах — краска для ресниц, которую Йеннифэр на прошлой неделе настойчиво сунула ей в руки, попала в глаза — и за мерным журчанием воды не сразу расслышала топот чужих копыт. Кельпи навострилась, застригла ушами, чувствуя сородича, Цири поднялась на ноги, схватилась за рукоять притороченной к седлу Ласточки.

Обхитрил, догнал, застал врасплох — Цири со звоном затолкала меч обратно в ножны, гордо задрала подбородок, стиснула зубы, ожидая, что он будет делать дальше. Ни шагу навстречу, и пусть в грудине бьётся камнепад, а меж лопаток зудит и пылает, в конце концов, это Нильфгаард завоевал Цинтру, а не наоборот. Кагыр торопился, видно, что чертовски торопился — спрыгнув с коня, он тяжело и долго дышал с открытым ртом, словно добирался сюда пешим. Белая одежда на нём сияла в ярком лунном свете, оттеняя смуглую кожу, липла к крепкому торсу, обнимая каждый мускул. Цири хотелось сдёрнуть её, без неё было бы лучше.

— Не уходи!

Желание остаться боролось в ней с первобытным страхом перед неизвестностью, она сделала робкий шаг назад, сложила руки на груди в замок, словно последний бастион выстроила, заранее зная, что он будет сломлен.

— Цири…

Он не сумел вымолвить больше ни слова, но оно и не нужно было вовсе — Цири вонзилась в него, словно стрела, пролетела насквозь, сама не зная, как это у неё вышло.

«Ты — вся моя жизнь». «Я не сделаю тебе больно, никогда не сделаю». «Поверь». «Доверься». «Люблю». Цири цеплялась за обрывки его мыслей, не мыслей даже — чувств, ощущений, которые и в слова-то толком не складывались, проносясь у него в голове вихрем. Цири захватил этот вихрь, закружил, она задохнулась, будто огня и дыма хлебнула — так горячо, и тревожно, и бешено было внутри у него. И она была его центром.

— Последний мужчина, который попытался… кхм, возлечь со мной, умер прямо на мне, — невпопад ляпнула Цири, словно боялась, что это повторится.

Отблески костра заплясали в его глазах, Цири не увидела — услышала, как он улыбнулся.

— Я попытаюсь выжить.

Он прочитал её, понял. И Цири сделала шаг в бездну.

Кагыр потянулся к ней, взял за плечи, шагнул к ней, ловя взглядом каждое движение её глаз, любое едва заметное изменение в выражении лица, всё ещё готовый отступить при первом же её протесте. Цири уронила руки, чтобы после взять его лицо в ладони, ответить на его короткие, заполошные поцелуи такими же быстрыми, суетными. Он что-то шептал ей в шею, в волосы, в губы, но Цири не разобрала ни слова — в ушах гремело, тело плавилось под одеждой, ремень врезался в талию собачьей упряжью, ворот обратился в удавку, ткань стала грубее конской попоны, скорей бы скинуть её, забросить в дальний угол. Колени дрожали и подкашивались, ладони горели — его кожа под рубахой казалась раскалённой, как угли. 

— Не медли. Иначе я усну.

Подначила Цири, и Кагыр сильно притянул её к себе, выбил из груди воздух. Она инстинктивно выставила вперёд ладони, уперлась в грудь, а потом юрко скользнула по его плечам, шее, обняла за спину. У неё дрожали руки, а напрягшийся живот был твёрже камня, но не волнение было тому виной, а нетерпение — Цири хотелось понять, каково оно: быть с мужчиной.

В доме не было никого, свет горел лишь в коридорах и в комнатах слуг; собственные пальцы показались Цири такими хрупкими, а ладонь узкой, как лист, когда Кагыр взял её крепко за руку и повёл к двери в конце коридора.

Тело быстро откликнулось на ласки, вспомнило — когда Кагыр плотно затворил за ними дверь, Цири словно провалилась в горячечный бред. В горячечном бреду она стаскивала с себя, с него, одежду, бросала её неряшливыми комьями на пол. В горячечном бреду она, голая, запрыгивала на него, обхватывала бёдрами за пояс, чувствуя, как он, поддерживая её под ягодицы, медленно несёт к постели, опрятной, как по неписанному правилу Йеннифэр. Прохладное покрывало жгло разгорячённую спину, словно тысячи снежных игл, и Цири суматошно обнимала Кагыра, прижималась сильнее, чтобы согреться. Ветер прогнал стаю рваных облаков, и яркое лунное пятно опрокинулось на постель, словно пролилось из бокала, бесстыдно лаская обнажённое мужское тело, нависающее над ней на локтях, чтобы не навредить, не сдавить слишком сильно. Но Цири хотела ощутить на себе эту тяжесть так, чтобы нельзя было вздохнуть, чтобы лезвие не протиснулось между их телами, и она тянулась сама.

Цири смотрела, как лунный блеск серебрит его чёрные волосы, как причудливые светотени пляшут на его лице, чётче выделяя острые, высокие скулы, нездешнюю горбинку носа, как затемняет впадины глазниц и линию меж приоткрытых тонких губ, где проскальзывал блестящий от влаги кончик языка. Цири пробежалась пальцами по его лицу, огладила шрам, щёку, подбородок, уже покрывшийся колючими точками вечерней щетины. Красивый. До дрожи в коленях красивый. Раньше она просто отказывалась, не позволяла себе этого замечать. Ей нравилось наблюдать, как меняется его лицо, как самообладание его рассыпается в пыль, как тот вихрь чувств, к которому она случайно прикоснулась и который он так тщательно сдерживал, рвётся наружу. Ей нравилось быть тому виной.

Она чувствовала, как он дышит, как его вздымающаяся грудь вдавливает её в матрас, Цири шире развела бёдра, скрестила ноги у него над поясницей, сжала коленями торс. Нетерпеливо заерзала под ним. Вскрикнула, ощущая прикосновение его прохладных пальцев. Вздрогнула, ощущая, как после внутрь медленно, осторожно проникает нечто гораздо большее, чем сложенная в щепоть ладонь. Глубоко, так, как никогда раньше не было — Цири, ощутив, как растягиваются внутри мышцы и ткани, поморщилась, часто задышала, но потом будто бы начала привыкать.

— Больно?

Кагыр покинул её тело, Цири выдохнула с облегчением, но прислушавшись к себе, поняла, что хочет повторить.

«Скорее, пожалуйста, скорее», — ударилось об его мутное, как бутылочное стекло, сознание и разлетелось мелкими осколками, отголосками эха над сводчатым потолком. Цири подалась вперёд, маняще выгнулась ему навстречу, и Кагыр, теряя последние крупицы самообладания, вонзился в неё. Поймал губами её сладкий, громкий стон — кто мог знать, что она — безразличная, холодная, как лёд, северянка — умеет так стонать? Цири под ним была дикой, норовистой — исцарапанные плечи и синие кругляши синяков на боках от её коленей были тому свидетельством. Цири была смела и податлива ласкам; ткнув его кулаком в грудь, она забралась на него верхом.

— Говорят, я хороша в седле.

Хищный блеск её глаз и губы, влажные от поцелуев, маленькая, острая грудь, бёдра, худые, но крепкие, её незамысловатые, неизменные с начала времён движения вперёд и вверх, интонации её голоса — насмешливые, дразнящие — подначивали сделать с ней всё то, что не пристало делать в постели с приличными дамами. Но это была его Цири, вся его от кончиков серебристых волос до кончиков пальцев, и она была везде, и не было места ни правилам, ни приличиям.

— Я могу тебя сбросить.

Цири усмехнулась, крепче сжала его коленями, наклонилась, заслонив собой весь мир — в её топких, словно болото, зелёных глазах хотелось утопиться — шепнула:

— Даже объездить не дашь? 

Как приходит то самое ощущение, в этот раз Цири прочувствовала иначе — оно надвигалось из самой глубины естества, толчками распространяясь по телу, словно волны землетрясения. Тело перестало слушаться, и Цири инстинктивно попыталась отползти, высвободиться, но Кагыр удержал её, скинул с себя, прижал грудью к постели. Её пронзала мелкая дрожь, она то била его по спине ослабшими кулаками, то царапала, до тех пор, пока, сдавшись, не раскинулась на постели, под ним, захваченная в плен, сдавшаяся; внутри неё стало теснее, жарче, и Кагыр последовал за ней.

Когда всё закончилось, Цири открыла глаза, произнеся его имя так, как никогда и никто не произносил. Кагыр готов был снова отдать свою жизнь за один только этот её шёпот, за взгляд, полный доверия, такого, каким оно бывает между поистине близкими друг другу мужчиной и женщиной, и изумления тому, на что способны их тела.

Он не спешил освобождать её тело, и Цири чувствовала себя бабочкой, пронзенной иглой, но после, оттолкнувшись и перекатившись на край постели, ощутила тянущую пустоту, незаполненность. Острое желание всё повторить заново.

— Ну, получил, что хотел? Теперь поутих твой пыл?

Цири снова ощетинилась, показала зубы, но Кагыра было не обмануть. Он больше на это не поведётся.

— Цири, ты представить не можешь, как много я от тебя хочу. Жизни не хватит.

Удовлетворённо хмыкнув, Цири скинула с себя одеяло. Повела плечами, встала, потянулась. Играя, заманивая.

— Я вот ужасно есть хочу. Пойду кликну кого-нибудь из слуг.

Примечание к части

Глава содержит выдержки из последней главы "Владычицы озера" практически в неизменном виде.

Цири думала, что уйдёт под утро, но не ушла ни вечером, ни на другой день. Страсть тела насыщалась, разрастаясь, поднималась выше, словно бы уплотнялась. Достигала сердца. Бередила его, растапливала, травила душу. Казалось, что и не было у неё никого ближе его — они говорили, молчали, любились и говорили снова: спустя сутки она знала о его братьях и сестрах, о родовом замке, о его службе, о двух годах в башне, о его снах и о себе в его снах.

— Складно говоришь, и голос у тебя бархатный… 

Цири слушала его, прижимая ухо к груди. Его дыхание, вибрация его голоса щекотали чувствительный слух, и Цири смеялась, уткнувшись в его грудь носом. Она прониклась им, его чувствами, позволила чему-то светлому дать корни в собственном сердце. Словно ничего правильнее в её жизни никогда и не было.

— У тебя была невеста?

— Была. — Цири ещё не умела играть, она была искренна до детской непосредственности и по-юному кокетлива, Кагыр увидел, как вспыхнула в её глазах безотчётная ревность к прошлому. Увидел и улыбнулся. — Она обо мне уже забыла.

— Не забыла. — Цири фыркнула. Она бы точно не забыла. — Жалеешь?

— Я ни о чём не жалею.

Для Кагыра не существовало прошлого, существовала только она одна. И эти несколько дней и ночей стоили и жизни, и смерти.

Он любил её после заката в робком свете новолуния, любил под ярким дневным солнцем, когда они сбегали от чужих любопытных взглядов к виноградникам, оседлав лошадей. Любил её при первых лучах рассвета, сонную, нежную, тёплую. Движения становились медленными ленивыми, и походили теперь на нежные объятия, а не стычку, Цири томилась на медленном огне, прочувствовав вкус этой сладкой пытки. Не разрывала объятий, лишь крепче прижимала к себе ногами, руками; уставшая от поцелуев, тихонько стонала, запрокинув голову, балансируя на грани реальности. Едва достигнув пика, проходила по краю, и падала обратно, Кагыр играл на её ощущениях с виртуозностью талантливого музыканта, а она отдавала ему всю себя. Этой ночью ей в последний раз снилась Цинтра. В последний раз снился Чёрный рыцарь.

«Я пришёл, чтобы спасти тебя. Я знаю, что это кажется тебе невероятным». И он стал её спасением, а не гибелью.

Она научилась различать, когда он спит чутко, а когда его сон глубок. Она покинула Боклер вслед за Йеннифэр, перед рассветом, когда Кагыр спал крепким сном, потому что знала, одну он её не отпустит. Геральт отпустит, а он нет.

* * *

— Я еду в Венгерберг, Геральт, — повторила она. — Не хмурься. Ты же знаешь, я должна. Она ждет меня там.

— Знаю.

— Ты едешь в Ривию, на встречу, из которой все время делаешь секрет.

— Сюрприз, — поправил он. — Сюрприз, а не секрет.

— Ладно, пусть будет сюрприз. А я покончу в Венгерберге со всем, что полагается, заберу Йеннифэр, и мы будем в Ривии через шесть дней. И незачем прощаться. Не навек расстаемся. Всего на шесть дней. До свидания! — отъехав на два шага, Цири остановила лошадь, обернулась. Посмотрела Геральту в глаза. Строго и серьёзно. — Возьми его с собой.

Он кивнул.

— До свидания, Цири.

— Неужто… — встрял было Лютик, но Геральт оборвал его.

— Она далеко не та девочка, которую ты знал. Не та.

Он не хотел его слушать. Да и к чему сейчас это всё, когда на душе скребёт скверное предчувствие.

* * *

А потом случилось то, что случилось. И Цири уже ничего не могла сделать для них. В этом мире — ничего.

— Готово, Цири, — глухо сказала Трисс. — Твоя лодка ждет.

Цири откинула волосы со лба, хлюпнула носом.

— Извинись перед дамами из Монтекальво, Трисс, — сказала она. — Но иначе быть не может. Я не могу остаться здесь, если Геральт и Йеннифэр уходят. Попросту не могу. Дамы из Ложи должны это понять.

— Должны.

— Ну, прощай, Трисс Меригольд. Будь здрав, Лютик. Счастья вам всем. — Она посмотрела на Кагыра. На его лицо, в пыли и крови. В его глаза, полные горя от потери случившейся и страха от потери грядущей. — Ты со мной?

Взгляд его посветлел. Кагыр решительно шагнул в лодку.

— Цири, — шепнула Трисс. — Сестренка… Позволь мне уплыть с вами…

— Ты сама не знаешь, о чем просишь, Трисс.

— Быть может, когда-нибудь я тебя еще…

— Наверняка, — решительно прервала Цири.

Опираясь на руку Кагыра, она вошла в лодку, которая покачнулась и тут же стала уплывать. Таять в тумане. Оставшиеся на берегу не слышали ни всплеска, не видели ни волны, ни движения воды. Словно это была не лодка, а призрак.

Совсем-совсем недолго они еще видели маленькую воздушную фигурку Цири, окутанную туманом фигуру нильфгаардца, видели, как длинным шестом она отталкивается от дна, как подгоняет и без того быстро плывущую лодку.

А потом был лишь туман.

«Она солгала мне, — подумала Трисс. — Я больше не увижу ее. Никогда. Не увижу, потому что Vaesse deireadh aep eigean. Что-то кончается…»

— Что-то кончилось, — проговорил изменившимся голосом Лютик.

— Что-то начинается, — подхватил Ярпен Зигрин. Откуда-то со стороны города послышалось громкое пение петуха. Туман начал быстро подниматься.

* * *

— Интересно, где это мы?

Кагыра подташнивало, когда он поднялся на ноги и начал осматривать незнакомую местность. Стоило поменьше вертеть головой — такие путешествия давались ему не просто. Цири же было всё нипочём, она деловито отряхивала от песка ступни и руки. Кагыр не мог налюбоваться ею, ведь ещё минуту назад он был уверен — она оставит его. Как оставила поздней ночью, сбегая в Венгерберг.

— Я знаю, где. Есть тут у меня один знакомец.

Две оседланные лошади гуляли неподалёку. Кагыр узнал среди них Кельпи, потом пригляделся и увидел своего гнедого жеребца. Чудо, не иначе.

— Кагыр.

Окликнула его Цири, когда он чуть вырвался вперёд. Путь их лежал за горы. В Камелот.

— М-м?

— Я люблю тебя.

Она не оставит его. Больше не оставит.

Цири протянула ему руку. Он протянул ей руку. Они соединили руки, едучи бок о бок.