Голос Революции (джен)

Крессида зажмурилась и уткнулась лицом в ладони — глаза жгло нестерпимо. Все-таки местные экраны не сравнить с теми, что были у нее в Капитолии. И не только экраны. Как ее сюда занесло? Что она здесь делает? И зачем? Ничего не выйдет. По крайней мере, у нее — это уже далеко не первый вариант ролика, и он тоже не подходит. Все недостаточно: недостаточно эффектно, недостаточно трагично, недостаточно шокирующе. Недостаточно точно. Все не то. Это даже хуже, чем никуда не годится. Она была готова отдать Бити любой из десятка вариантов, но все еще не считала работу законченной.

Они сняли отличный материал, но он требовал идеальной огранки — чтобы не пропал впустую. А она все никак не могла выбрать ту самую, нужную ноту — и все звучало фальшиво.

Крессида сдавила виски ладонями и замерла. Так прошло несколько минут, тягучих, как патока, наполненных только мерным шумом механизмов и тиканьем часов на стене. Поздно отступать, да и времени почти не осталось. Крессида посидела неподвижно еще немного и вернулась к работе. Эти несколько минут помогли ей встряхнуться. Хватит смотреть на материал глазами жителя Капитолия — искушенного и избалованного зрелищами. Для Дистриктов это в любом случае не будет просто зрелищем. Но как же хотелось добиться идеального звучания — чтобы даже он, наконец, был впечатлен.

Нота, звучание… А она ведь не умела играть ни на одном инструменте. Это все отец с его любовью к древним изречениям, вроде "Архитектура — это застывшая музыка". В детстве она и не думала о работе репортера. Ее мечтой было стать архитектором, как и отец.

Отец… Зачем только вспомнила…

Мать ею никогда не интересовалась — с самого рождения. Ей были интересны прически, платья, стилисты, сплетни, поклонники, окружающие отца женщины — все что угодно, только не единственная дочь. Это было настолько привычно и естественно, что Крессида даже не обижалась. И не скучала — у нее же была Ао, ее няня. Безгласая. Самый родной человек для нее в то время. Крессида скучала только по отцу, но он же так много работал и приходил очень поздно. Она видела его только рано утром, за завтраком, когда Ао приводила ее поздороваться — красивый мужчина в строгой одежде подчеркнуто сдержанных цветов испытующе смотрел на Крессиду, будто оценивал, годится ли она ему в дочери или нет. И она очень старалась быть лучшей дочерью: поправляла платье — отец не терпел брюк на девочках, приглаживала волосы, старалась держать осанку, отвечать быстро, но рассудительно, и говорить достаточно громко, вежливо и правильно.

Обычно лицо отца ничего не выражало, лишь изредка губы кривились в презрительной ухмылке, но несколько раз он искренне улыбнулся. И ради этой улыбки Крессида была готова часами репетировать свой выход и читать скучнейшую книгу по архитектуре, чтобы рассказать об этом отцу. Она даже не подозревала, что родители могут вести себя как-то иначе — пока не пошла в школу. Но и тогда у нее все еще оставались Ао и отец, который даже одобрил ее увлечение архитектурой. В ее мечтах она уже работала вместе с ним над великолепным проектом, и он прислушивался к ее мнению и говорил, что гордится такой одаренной дочерью. Все закончилось внезапно — она несла маме букет от очередного поклонника и вдруг услышала разговор: "...Я сказала, что больше не буду пытаться. Я уже сделала все, что могла. Ну и что, что девочка? Она красивая и, кажется, даже довольно умненькая. Хочет наследника — придется перестать считать ее запасным вариантом". Крессида стояла, привалившись спиной к стене рядом с приоткрытой дверью, и не могла шевельнуться — ей казалось, что высокий голос матери ввинчивается прямо в мозг, пришпиливая ее навсегда к стене в ужасающий черно-белый ромбик. Запасной вариант… Хочет наследника… У мамы всегда был довольно своеобразный вкус, и этот кошмарный ромбик искажал пространство и вызывал приступы дурноты, а от маминого пронзительного голоса кружилась голова.

Крессида кое-как отлепилась от стены и поковыляла прочь. Кажется, она упала и провалилась в спасительный обморок, едва дойдя до лестницы. Она так злилась на маму — за то, что отняла у нее отца — такого, которого Крессида себе придумала: строгого, очень занятого, но помнящего о ней и искренне ею интересующегося, считающего ее своим партнером. А потом отец отнял у нее единственного родного человека — Ао, — застав ее с пачкой бумаг в его кабинете. Крессида до сих пор помнила эту сцену во всех подробностях. Каждый раз, когда она заболевала или уставала, ей снилось одно и то же: открытая настежь дверь, яркий солнечный свет, заливающий кабинет, дверной проем и в нем, как в раме, застывшие фигуры — отец в обычном строгом костюме, тянущийся к карману сюртука, и Ао, которая смотрит не на отца, а на нее и слегка кивает ей, мол, уходи, не стой здесь, и в ее глазах обреченность. И все скрывает ворох листов, с легким шорохом опускающихся на пол.

Вместе с Ао исчезла и та наивная девочка, которая так старалась быть хорошей. На следующее утро Крессида появилась за завтраком в штанах и рубашке ужасающе яркого оттенка. Отец презрительно скривил губы, слегка кивнул и больше в этот день не удостоил ее ни словом, ни взглядом. Она отрезала косы и даже частично выбрила волосы — отец только недовольно хмыкнул. Тогда на оголившейся коже головы она сделала татуировки — отец слегка нахмурился, но тотчас вышел из столовой, так и не позавтракав. Крессида почувствовала мрачное удовлетворение — она и не заметила, как желание быть для отца самой достойной превратилось в прямо противоположное.

"Кто владеет информацией, тот владеет миром" — еще одна любимая отцом древняя фраза. Информация — единственная сила, которой он восхищался. И неудивительно, что, когда пришло время выбирать, Крессида сожгла все свои архитектурные макеты и выбрала журналистику. Отец за завтраком сообщил: "Крессида, я разочарован!" — и она поняла, что сделала верный выбор. А где еще добывать информацию, как не на Голодных играх — там среди зрителей появлялись даже самые важные персоны, разгорались скандалы и плелись интриги. Крессида далеко не единственная, кто рвался в этот бурлящий котел, но у нее было преимущество. Ходили слухи, что она — протеже Цезаря, и что он протащил ее на Голодные игры далеко не просто так — говоря это, дамы стыдливо прикрывали смешок и закатывали глаза в притворном неодобрении методов получения протекции. Крессида только пожимала плечами — если бы они действительно знали Цезаря, то понимали бы, насколько абсурдно их предположение: он вообще не был в состоянии оказать протекцию кому бы то ни было, потому что не мог заметить ни единого человека, кроме себя. В отличие от Сенеки — этот с большим интересом смотрел на нее, хотя и от внимания ее матери не отказывался. Вот чьей протеже она была на самом деле.

Все благодаря матери. Как только Крессида вскользь упомянула о желании стать репортером на Играх, мать воодушевилась как никогда: "Боже! Неужели ты наконец повзрослела и поняла, как важно правильно устроиться. Это непременно нужно отпраздновать. Про место даже не волнуйся — сегодня же за ужином поговорю о тебе с Сенекой, — и добавила доверительным тоном: — И поверь мне, доченька, ребенок может стать главным аргументом в решении заключить брак. Хотя… ты из такой семьи, что у тебя и так будет армия претендентов. Главное — не прогадай!"

Так вот как заурядный дизайнер из никому не известной семьи стала женой самого популярного архитектора, любимца президента Сноу. Ну что ж, теперь все стало понятно: и поведение матери, и отношение отца. Крессида не была удивлена, ей было мерзко: противно понимать, что ты — лишь пропуск в высшее общество для матери и досадная оплошность — для отца.

Ее действительно взяли репортером на Игры, но благодарности к матери она не чувствовала — услуга за услугу. Она просто ушла с головой в работу, стараясь как можно меньше встречаться с родителями. Лишь несколько коллег знали, чья она дочь.

Она и сама не заметила, как Игры стали для нее больше, чем работой, даже больше, чем источником информации. Люди Игр проросли в ее душе, стали якорем и путеводной звездой, смыслом и целью. Она прикипела к ним, как прикипают к семье, и уже не мыслила свою жизнь без них. Стилисты, команды подготовки, победители — не все, но многие, очень многие. Она чувствовала их радость, когда их трибутам удавалось прожить еще один день, и ощущала их боль, когда их подопечных настигала смерть. Она знала их до последнего жеста, взгляда, морщинки. Ее личный архив хранил сотни часов материалов, из которых она могла бы собрать воистину потрясающий фильм об изнанке Игр, вот только никто и никогда не решился бы его показать. Когда-нибудь она обязательно его смонтирует, и это станет последним, что она сделает в этой бессмысленной жизни. Крессида и сама знала, что это несбыточная мечта, которая так и останется только мечтой — пока Плутарх однажды не спросил ее:

— Хочешь стать голосом Революции?

Это было неожиданно. Голос Революции? Но ведь уже есть Сойка. Она ему так и ответила. Он только усмехнулся:

— Сойка — символ борьбы, Лицо Революции, но она никогда не сможет сделать то, что можешь ты и твоя команда. Вы нужны нам. Особенно ты. Хочешь наконец снять то, о чем мечтаешь?

Хотела ли она? Он предлагал ей смысл и цель, которые она уже отчаялась найти. Воплотить свою мечту, а заодно покончить со своей детской местью родителям, освободиться. Она даже не успела испугаться, откуда он знает о ее мечте.

— Почему ты предлагаешь именно мне? Есть ведь и другие отличные команды.

— Мы все — пешки в руках Сноу, а она — единственная, кто сможет перевернуть доску. Но ей нужен тот, кто подскажет, как это сделать. Я думаю, ты — лучший вариант, если сможешь по-настоящему поверить в это. Ведь когда ты делаешь то, во что сама веришь, тебе нет равных. Просто поверь, что дело выгорит, что все это, — он слегка коснулся кончиками пальцев папки с надписью "Цинна. Дистрикт 12", лежавшей перед ним, — имеет смысл. Что наша жизнь имеет хоть какой-то смысл.

Голос Революции… Ты ведь смогла зацепить эту девочку, заставила раскрыться, добилась тех слов, которые казались правильными, подходящими для репортажа. Так доведи дело до конца — ты же отлично умеешь отбросить лишнее и оставить только то, что бьет точно в цель. Просто почувствуй, найди ту самую ноту. Она вдруг вспомнила самые последние Игры, которые смотрела в детстве. Вот о чем она всегда хотела рассказать.

Тогда, в детстве, она восхищалась трибутами — их волей к победе, смелостью, неудержимостью, умением идти к цели, несмотря на препятствия. Они совершали что-то значительное, их жизнь была переполнена смыслом — в отличие от жизни в Капитолии. А потом девочка из отдаленного Дистрикта, за которую она болела, погибла так ужасно и нелепо, что Крессида внезапно осознала, что это все — всерьез, что там, на Арене, не только неудержимость, но и страх, боль и смерть. Мама, как раз вернувшаяся с какого-то обеда, мельком взглянула в экран, проходя мимо, и сказала: "Бедняжка! Ты ведь за нее болела? Как неудачно — теперь тебе придется найти нового фаворита. Ао, принеси мне бокал вина в спальню — я устала, хочу отдохнуть перед ужином". Крессида была так ошарашена, что не сразу поняла, что бедняжкой мама посчитала не эту несчастную девочку, а саму Крессиду. Это был последний раз, когда она смотрела Игры по собственной воле. Пожалуй, тогда все и началось — с того взгляда, которым Ао проводила маму, с попытки понять, что же он означал, с этих нескольких мгновений, пока на экране во всех отвратительных подробностях показывали смерть девочки. Она наконец нашла нужную ноту. У нее еще осталось время — она успеет сделать правильный вариант.

После вечернего показа все похлопывали ее по плечу и жали руку, аплодировали. Она благодарила и слабо улыбалась, а внутри разливалось злорадное торжество: "Ну что, отец, надеюсь, вот теперь ты действительно разочарован!" И она наконец улыбнулась широко и счастливо. Она впервые чувствовала себя настолько свободной.