Удильщик (джен)

— Ох, хорошо-то как пошло!

— И не говори, — раскатистым смехом разразился Джимми и, не задумываясь, подлил себе и другу еще пива.

Вечер проходил отлично. В «Рыбьей торе» народу было немного — располагался этот паб не в порту, а несколько дальше, ближе к домам, чем и отпугнул нетерпеливых матросов; мужики, что недели, а то и месяцы напролет только и делали, что качались на волнах да бросали в воду сети, ступили на сушу лишь с единственным желаньем на уме — напиться так, чтоб дешевым виски забить вкус дрянной корабельной стряпни, а отвратным табаком перебить осточертевший за все это время рыбий смрад, что комом застрял в глотке. И вот когда здравая часть матросов, оставив нескольких несчастных присматривать за разгрузкой трюма, рванула в «Паб на краю», что стоял буквально на причале и с самого момента своего зарождения прослыл «морякским местом», Стэнли и еще парочка ребят направились в «Рыбью тору». Но в отличие от них, Стэнли желал не уединения, а наоборот — компании.

— Ох, старина, долго же тебя не было! — тряхнув пинтой, воскликнул Джимми. — Два с половиной месяца! Пока что это рекорд.

— Кабы в следующий раз не забрали на три, — пробормотал Стэнли и, несмотря на уже протестующие легкие, закурил очередную самокрутку. — Умаялся я, знаешь. Долго.

— Тебе двадцать два, это ты только начал, друг. Настоящие моряки по году ходят, а то и по два!

— А ты в то время наливаешь старикам промочить горло, — хмыкнул Стэнли и указал на подошедшего к барной стойке мужика. — Долг зовет, а?

Отмахнувшись от приятеля, Джимми, вытерев о рубаху залитые пивом ладони, оперся на трость и нехотя похромал к стойке, даже не потрудившись вытащить сигарету изо рта.

В воздухе клубился табачный дым, а пепельница, что стояла в центре деревянного стола, испещренного трещинами прошедших лет и царапинами неуклюжих клиентов, была переполнена окурками, которые уже начали сыпаться через край. В небольшой «Рыбьей торе» все было подобного рода, а завсегдатаи были под стать заведению: дед в зашарпанной куртке (которого сейчас как раз и обслуживал Джимми), почти потерявший зрение, но не утративший желание выпить; двое заросших мужичков, что без бывалой охоты, но с явным напором что-то друг другу доказывали; помятый жизнью старик со спутанной бородой и старыми карманными часами в руках, компанию которому составляла лишь бутылка виски; несколько моряков, что не нашли в себе силы утопиться в море и решили попробовать отыскать конец своего пути на дне стакана, да Джимми, чьи деньки скрашивают лишь редкие визиты старого друга детства.

— Чертов дед никак не может научиться нормально считать монеты, — пробурчал Джимми, плюхнувшись обратно на стул, что жалобно затрещал под старостью лет. — Который год я за него это сам делаю.

— Не обсчитываешь-то хоть? — ухмыльнулся Стэнли.

— Да я кой-когда ему скидываю, наоборот, — протянул Джимми, потирая больную ногу. — Шибко не убудет мне.

— И так клиентов нет, так ты еще и платить за них удумал. Скоро таким делом совсем по миру пойдешь.

Гулко прокашлявшись от последней затяжки, Стэнли прочистил горло и сплюнул на пол.

— Да пожри тебя моря! Совесть имей! — выругался Джимми. — И к тому же ты уже четвертую подряд кончаешь, не курится ж уже совсем.

— Курится, не курится, а душа просит! — осипшим голосом рассмеялся Стэнли, стукнув кулаком о стол. — Выпивка, сигареты и старина Джимми — то, чего так не хватало!

— Прав был отец твой, вечная ему память, не исправит тебя море — как дитем был, так и остался.

— А Катерина тебе другое скажет! Вот посидим, и я к ней пойду!

Смех старого друга был слишком заразительный. Такие вечера были для Джимми отрадой, скрашивая дождливую погоду их портового городка. Островок их был небольшой — лесок, скала да несколько домов. Зато причал что надо, хвалились здешние своим портовым делом — и рыболовство, и китобойный промысел тут процветали. И потому, как только паренек поймет, как вязать на мачту парус да слушаться команды капитана, его без лишних размышлений берут на борт.

Перебрасываясь со Стэнли шутками и вспоминая былые деньки, Джимми на мгновенье позабыл и о своей трости, и о ноющей уже шестой год ноге.

Пойди судьба иной дорогой, быть может, он не встречал бы друга в этой забытой богом дыре, а, напротив, вместе с ним бы возвращался сегодня в порт и, распахивая двери, врывались бы они со всеми остальными моряками в первый попавший бар в поисках острых ощущений и знатного кутежа. Теперь же остается довольствоваться лишь редкими отголосками старой и со временем угасающей, точно этот паб, дружбы.

— Ну рассказывай, — небрежно наполнив опустевшую пинту друга, с предвкушением сказал Джимми. — Чего повидал?

Выпив еще пива, Стэнли вытер рукавом пока еще юношеские усы и глубоко вдохнул.

— Ой, приятель, навидался я всякого! Такого, что тебе и не снилось! Так, слушай, утром дело было. На палубе стою, мы в тот день на другое место шли, так что сети не кидали. Солнце светит ярко так, что вода будто в огне, а на волнах искры пляшут. И тут я слышу — малек наш, Билли, как завопит: «Рифы, рифы! Разобьемся щас!». Я наутек тут же бросился, за борт схватился, что мочи было, и вижу сразу — в воде, всего в паре футах от нас, китовый горб торчит!

— Не может быть! Первый раз ведь! Ох, когда ты же уже на китобое пойдешь!

— Я-то с удовольствием — потягаться с такой громадиной мне только в радость! Но так вот, ты меня с мысли не сбивай, не все это еще. Пацан-то наш затрещину получил и поделом, а кит этот с нами еще потом пару миль проплыл. Да как плыл! Были б ноги — побежал бы! Просто сумасшедшая рыбина! Мужики сами уже волноваться стали, по сторонам позыркивают — вдруг тварь какая еще всплывет, что кита так гонит. И кровь! Сколько же от него крови было, Джимми, — полосой тянулась! Раны-то свежие!

— Вот это повезло так повезло! Такое редко видится! Кто ж его подрал так? Акулы? Я не знал, что они…

— Не перебивал бы — уже б понял! Слушай, когда говорю, на самом интересном месте прервал, зараза! — заплетающимся языком проговорил Стэнли. — Раны на спине у него были и на боку, так что нам видно было хорошо, как его подрало-то. Не, дружище, никакая акула такое сотворить не сумеет.

— Так что там было-то? — придвинувшись поближе, спросил Джимми.

Подняв руку, тем самым веля подождать, Стэнли поднялся из-за стола, резво огляделся по сторонам, словно пытаясь что-то отыскать, а затем, кивнув самому себе, взял табурет, на котором сидел, и с гулким стуком приложил его о стол, расплескав выпивку.

— Вот таких размеров, памятью о матери клянусь, Джимми, вот таких! — бормотал он, указываю на круглое сиденье табурета. — Он весь в шрамах был. Помнишь, в детстве мы осьминога на лодке поймали? С щупальцами его баловались, он все прилипал к нам, и мы его отдирали потом, смеха тогда было, конечно. Вот и там такое же. Посмеяться только негде. Присоски тамошние, похоже, не чмоканье забавное за собой оставляли да отметины бледные — они мясо у него выдирали! Не просто шкурку поверху, а мясо!

— Это ж каких размеров…

— А вот это вопрос хороший, — хмыкнул Стэнли, ставя табурет на место и вновь присаживаясь за стол. Глядя на ошарашенное лицо друга, Стэнли удовлетворенно затянулся сигаретой.

— Ох, мне бы хоть глазком… Вот же у тебя будни, брат!

— Что есть, то есть.

— Страшно было?

— Бывало и пострашнее, поверь, Джимми, и пострашнее…

— Еще страшнее? Что может быть страшнее-то? Уж не говоришь ты об… Об этом?

— О да, Джимми… Именно об этом…

— Я думал, это байки, — округлив глаза, сказал Джимми. — Отец мой нас же вечно этим маяком пугал.

— О, и не зря, прав он был, прав, — прохрипел Стэнли и, облокотившись на стол, протер глаза, словно выгоняя из памяти дурное видение.

— Расскажи.

— Нет, и не проси, — тут же отмахнулся Стэнли, замотав руками. — Этот кошмар мне развидеть надо, а не вспоминать его!

— Стэн, да ты на меня взгляни. Взгляни, говорю! Знаешь, какие историю выслушиваю я от местных? У одного крыша течет, у другого собака померла. Да и мои собственные не лучше будут! А то и хуже — собаки-то у меня нет. Никого у меня нет. Только ты-то и можешь мне стоящее что рассказать, друг.

— Ладно-ладно, так уж и быть… В этот раз нас далеко занесло — до Азорских островов аж дошли. К северу от них остановились на несколько дней, сети бросили, там ловили. И вот на третий день штиль был полный, флаг тряпкой висит. Вечереть уже начало и звезды выползать стали. И холод собачий, а ведь не должно, только ноябрь был. А затем туманом все накрыло, почти не разглядеть ничего — сбились с пути совсем, потерялись мы. Часами шли незнамо куда, штурман то вправо, то влево, а результата ноль — паруса стоят. И затем маяк… Огромный, до облаков, как появ…

— Брехня, — словно ржавым лезвием, вдруг резанул по слуху хриплый голос.

Стэнли тут же смолк. Со стуком поставив недопитое пиво на стол, он взглянул поверх плеча своего приятеля. Старик, что все это время сидел за соседним столиком, уставившись в окно да одиноко потягивая виски, даже не повернулся в его сторону, хоть это и явно был тот, кто прервал рассказ. Не будь лицо Стэнли уже красным от алкоголя, то точно б стало таковым сейчас.

— Проблемы, дед? — буравя его затылок взглядом, спросил он.

— Опостылел ты мне, парень.

На скулах Стэнли заиграли желваки, хрустнули пальцы, сжатые в кулак. На пошатывающихся от выпитого ногах он уже начал подниматься, но Джимми остановил его, взяв за плечо.

— Тебе что-то не нравится? — изо всех сил стараясь держать себя в руках, обратился Джимми к старику. — Так дверь вон там.

— Я еще не допил, — равнодушно отозвался тот, скользнув пальцами в рваной перчатке по горлышку бутылки.

— Тогда давай-ка допивай там в углу своем и помалкивай, — сквозь зубы процедил Стэнли, — а я продолжу. Как тебе такая мысль? Или ты обтолковать все хочешь, а?

— Да что с тобой говорить, — буркнул тот в ответ. — Язык — что помело. Может, и Атлантиду мимо проходили? Или с краю света едва не спали?

Фыркнув себе что-то под нос, старик покачал головой, опрокинул очередную стопку, сунул часы в карман и, наконец, повернулся. Потертый дождевик с заплатками свисал с его сутулых, но крепких плеч; из-под видавшей виды рыбацкой фуражки торчали промокшие седые, как и его всклокоченная борода, волосы. Лоб его покрывали глубокие морщины, а из-под густых бровей смотрели на ребят с небольшим прищуром серые, затуманенные кладезем прошедших лет глаза.

— Не стоит, парень, говорить о том, о чем понятия не имеешь, — сухо произнес он. — Не красит это человека.

Повисла на мгновенье тишина. Пробормотав что-то в ответ, Стэнли вяло махнул рукой и, не сдюжив пристального взгляда старика, опустил голову, и нехотя затушил еще даже наполовину не скуренную самокрутку.

— То-то же, — проговорил старик и вновь повернулся к окну.

Джимми сконфуженно заерзал на стуле, оглядывая стушевавшегося друга. Приподнятые брови быстро сменились хмурым взглядом.

— Небылицами меня, выходит, кормишь? Про кита небось тоже наплел.

— Эй! — вскинул палец Стэнли. — Да чтоб мне сквозь землю провалиться, был кит! И кровь была!

— Ну да, — протянул Джимми, — и маяк тоже был.

— Ну хорошо, поймал, не видел я маяка, доволен? — развел руками Стэнли. — Но ты же хотел байку? Байку и получил! Тем более случай-то был. Не со мной, да, признаю, но был. Один из наших мне как-то по сумеркам сказывал. Все до крупицы расписал, подробно. И про туман, и про маяк этот огромный.

— Да не огромный он.

Вновь сбитые с толку, друзья резко прекратили свою брань. На этот раз они, не сговариваясь, разом повернулись к старику. Его и до этого хриплый голос, казалось, сделался еще более сиплым.

— Самых что ни на есть обыкновенных размеров. А туман… Туман был, да.

Продолжения за этим не последовало. Спустя минуту ожидания друзья многозначительно переглянулись; первым голос подал Джимми.

— Вы хотите сказать, что видели его? — тихо спросил он, а затем, неловко прокашлявшись, добавил: — Сэр.

— Не хочу я ничего сказать.

Старик лениво перевернул бутылку, но в стакан упала лишь пара капель. Удрученно вздохнув, он поставил ее на стол, поднялся на ноги и, будто ни глотка за вечер не сделал, ровной походкой двинулся в сторону выхода. Дверь с легким скрипом отворилась, открывая взору темноту позднего часа, в паре окон напротив мелькали огни ламп и свечей. Холодный ветер затрепал полы его куртки, редкий дождь ворвался в паб. Поправив фуражку и поплотнее укутавшись в дождевик, старик уже ступил наружу, как вдруг Джимми, опершись рукой о стол, стремительно встал с места, забыв про стоящую рядом трость, и воскликнул:

— Стойте!

Даже не удосужившись скрыться от непогоды, старик повернулся прямо посреди набежавшей за вечер лужи и отрешенно взглянул на юнца.

— У меня к вам предложение — я вам выпить еще поставлю (за счет заведения), а вы нам все про маяк расскажите.

Старик с ответом не спешил. Не обращая внимания на бьющий в спину дождь, он какое-то время постоял на пороге, а затем, почесав ногтями бороду, чуть кивнул и вернулся внутрь, захлопнув за собою дверь.

Схватив трость, Джимми поспешил за новой бутылкой виски, а Стэнли, потянувшись к соседнему столику, подцепил краем пальца третий табурет. Когда старик сел на предложенный стул, Стэнли непроизвольно выпрямился и пододвинул свою кружку поближе к себе, освобождая моряку место. Рукавом стряхнув укрывающий добрую часть стола пепел, старик облокотился о край.

Вскоре вернулся Джимми, поставил перед гостем стакан и плеснул в него на два пальца. Старик покрутил в руке выпивку, наблюдая за тем, как виски бьется внутри. Стэнли и Джимми сидели по обе стороны от него, терпеливо ожидая истории.

Дед, которого несколько минут назад обслуживал Джимми (тот, что к старым годам так и не научился перебирать монеты), уже с легким сопением дремал за барной стойкой. Что-то бурно обсуждающие мужички в эту минуту как раз покидали паб, уже на ходу продолжая свой спор; а тоскующие моряки, с которыми Стэнли этим вечером пришвартовался у причала, к этому времени успели испариться из паба — так же тихо, как пришли; лишь грязные следы ног на полу и пустые кружки напоминали об их недавнем присутствии.

В «Рыбьей торе» было тихо, лишь потрескивание сигареты, что снова закурил Стэнли, да шум дождя за тонкими стенами паба, напоминали о реальности происходящего. Наконец старик отхлебнул немного виски, глубоко вздохнул и начал свой рассказ:

— Я в море рано вышел. Отца у меня не было, с матерью жил. Вот она меня и пристроила на корабль своего брата, Самюэля Арчибальда Берча, он на купце до Англии регулярно ходил. Срок недолгий, дело понятное, но не для сопляка моих лет — тринадцать мне тогда только стукнуло. Но дядя был мужиком суровым у меня, решил из меня сделать моряка завзятого, потому и взял пацана, ни разу палубу не драившего, на маршрут такой. Идти я желанием не горел, но деваться было некуда…

Я до тех пор только разве что на лодочку взбирался. Боязно было, но дух захватывало, — хрипло рассмеялся он. — Уверен, спустя пару дней, дядя мой уже жалел, что сестре решил подсобить — качку я поначалу туго переносил.

Тяжко было, но я зубы сцепил и более-менее пошло. На побегушках я был по большей части, подай-принеси, многого от меня, понятное дело, не ждали. На камбузе помогал, палубы драил. Благо, в команде по большому счету народец был души доброй — заметили вскоре, что сачковать не намерен, стали меня то и дело подучивать, как леера протягивать, паруса крепить да север посреди моря находить. Даже парнишка был один на борту, Тим, — всего на год меня старше, но опытней намного, помогал мне, чем мог; не скажу, что мы сдружились, болтал он немного, но все же славный малый был.

До Англии с месяц должны были идти, потом с месяц назад. К концу второй недели я уже обжиться на корабле успел да с командой сойтись. Дядя мой, хоть и не показывал, доволен был. Парни Крючком меня прозвали, ведь я вечно ко всем цеплялся — как делать то, как делать се. Джонни-Крючок — так меня кликали. Быстро я море полюбил, да, быстро…

Джимми, не отрывая взгляда от старика, слушал его рассказ. Голос его, поначалу живой, стал затихать, а серые глаза будто застелила дымка прошедших времен.

Старик не спешил продолжать рассказ, а ребята не осмеливались его поторапливать. Долгое время он просто сидел напротив них, положив локти на стол и всматриваясь в бьющуюся в стакане выпивку. Даже не взглянув на Стэнли, старый моряк вяло махнул рукой, и тот без слов протянул ему свою самокрутку. Дым облаком повис над столом, и старик, не спеша покуривая, наконец прохрипел:

— Туман взялся, словно из ниоткуда… Вот его нет, а затем повернешься, и он тут как тут. Вечерело тогда уже, и свет из этого тумана хорошо было видно — ядовитый такой свет, гнилой. Жуткое было зрелище, да, и веяло от него чем-то неправильным, чуждым. Мужики все наши столпились, глазеть стали, шкиперу их аж разгонять пришлось. Вот только пары минут и не прошло, как в одночасье с носу тут же ветер повалил. Да какой! Паруса нам порвал! Труханул я тогда что надо, думал, потопнем. Да так бы оно и сталось, кабы, как только нас в туман не засело, в мгновение ока штиль не наступил.

Никак в толк взять не могли, что вообще с морем творится, но на тот момент рады были, что ветер стих — уж лучше этот туман, хоть целы будем. Не знали ж мы еще тогда, куда попали, ох… Да и сейчас, по правде говоря, я до сих пор понятия не имею.

Что до произошедшего после в этом чертовом месте — не спрашивайте меня о том, как, да почему — ответа я вам на эти вопросы дать не смогу. Единственное, что я могу сделать, — так это описать все то, что видел собственными глазами.

Сперва мы просто дрейфовали. Ветер не появлялся, двигаться мы не могли. Шкипер проверил, все ли целы да живы, а как убедился, то велел корабль в божеский вид привести настолько, насколько это представлялось возможным после всех этих бедствий.

Поработать мы правда толком не успели, да… И получаса не прошло, как мужики снова заметили тот зеленый отсвет. Команда решила, что это судно, пусть и цвет фонарей у него чудной. Кто-то из наших подал голос, попытался докричаться до него. Вот только, как фигура в тумане начала прорисовываться, то ясно стало сразу, что не корабль это никакой.

Небольшой он был, самых обыкновенных размеров, бледная белая башенка. Вот только при виде его хотелось замереть на месте и дыханье задержать, было в нем что-то отталкивающее. Огонек на верхушке — то и был тот самый ядовитый отблеск, что мы заметили еще в самом начале. Сам маяк стоял то ли на утесе, то ли на крошечном островке. Лишь он один там поместиться мог да небольшой деревянный пирс, тянущийся от порога — всего футов в десять, может, одиннадцать.

Никто из наших и слова не проронил при виде этого маяка, заткнулся даже тот наш крикун. Все прекрасно понимали, что не должно здесь ничего такого быть и в помине — мы ведь чуть больше двух недель по Гольфстриму шли; народ далеко не в первый раз на этом маршруте, и в этом месте никогда не было ни рифов, ни маяков, а до ближайшего берега с неделю пути. Паче того, мы проходили этот участок всего-навсего минут сорок назад и море чистым было. Но даже не это нас больше всего с толку сбило — на том пирсе, что отходил от маяка, на тех прогнивших дощечках, стоял человек. И мы даже не застали момент, когда он бы на этот самый пирс выходил — нет, он уже стоял там, еще до того, как нас принесло течением. И еще тогда, когда его силуэт лишь начинал проглядываться чрез туман, мы уже видели, что он машет в нашу сторону, не спеша, ритмично, словно подзывает нас к себе. Словно он стоял там и махал в пустоту, даже когда его одиночество окружал лишь туман.

Вскоре капитан, восстановив какую-то долю самообладания, попробовал поговорить с этим человеком. Он стал расспрашивать его, где мы, не нужна ли ему помощь, потерпел ли он кораблекрушение или является смотрителем этого маяка, с какой целью здесь этот самый маяк стоит. Но тот будто и не слышал ничего, просто продолжал подзывать нас рукой, а глаза его, пустые глаза, как я уже подметить успел, смотрели будто и вовсе сквозь нас. Мой дядя все продолжал попытки разговорить незнакомца, но я уже и не помню, что за вопросы он задавал — этот странный человек, будто волк, что внезапно возник на пороге, приковал все внимание команды к себе. Этот пустой взгляд, эти его движения, будто кукольные, абсолютно идентичные, зацикленные, он даже ни разу не моргнул… Дышать стало сложно, в первый раз в своей жизни я был напуган до смерти и, бросив взгляд на лица своих товарищей, я понял — они разделяли это чувство. Даже мой дядя насторожился и прекратил безрезультатно пытаться выудить что-нибудь из этого человека, если его можно так назвать.

Мы наконец заметили, что за время нашей стоянки появился слабый ветерок, и нас начало уносить в сторону. Мы быстро направили паруса по ветру и покинули это проклятое место, и когда мы отплывали, тот тип, даже не повернув голову в нашу сторону, так и продолжал стоять, не переставая подзывать к себе рукой невесть кого.

Маяк исчез, но туман никуда не делся. Команда была далеко не в лучшей форме, вечно оглядывалась в поисках зеленых отблесков света. А я не отходил от капитана, своего дяди, ни на шаг.

Ветер был слабый, мы еле шли. И шли мы непонятно куда, ибо компасы, а на корабле у нас их было два, просто-напросто сошли с ума; вдобавок единственные карманные часы на борту, которые были у моего дяди, просто-напросто встали. Мой дядя, как уже сказал мне, такое видал, да и я за свои на сей уже день прожитые годы попадал в такую ситуацию, но только спокойней тогда что мне, что ему не стало.

Время мы определяли навскидку, а потому сказать в аккурат сложно, когда мы во второй раз вышли к маяку — но по крайней мере нам думалось, что всего пара часов миновала. Ветер курса не менял, а держали мы корабль прямо. Никто не мог объяснить, как мы снова очутились тут, но маяк это был тот же самый, ни тени сомнений у нас не возникло. И этот все также стоял там, на пирсе.

Капитан снова удумал счастье попытать да разговорить снулого смотрителя, и в который раз все глухо. Я видел, как страх моего дяди, уже поугасший за прошедшее время, начал уступать нарастающему раздражению. Голос его все повышался, а в словах то и дело стали проскакивать угрозы. В конце концов, он решил отправить одного из наших вплавь до маяка да привести в чувство этого непутевого или развязать ему язык силой, коли придется. Вот только приказ он отдать не успел — один из наших мужиков, Джим, вдруг припал к бортику, вгляделся в смотрителя, просиял от радости и орать стал: «Да это же мой отец! Это ведь мой папка!». Никто и глазом моргнуть не успел, как он прыгнул за борт и рьяно поплыл в сторону маяка. Плыл он неуклюже, торопливо, захлебываясь, но даже тогда не прекращал вопить и звать своего отца. Вцепляясь в доски, он забрался на пирс к смотрителю, который и внимания не обратил, будто ничего и не случилось вовсе; весь промокший, Джим, наконец замолчав, встал рядом и уставился на него немигающим взглядом, не издавая ни звука. А затем он повернулся к нам. С его лица, что еще минуту назад от радости едва ли не сверкало, словно ветром сдуло все то наваждение. Какое-то мгновенье он смотрел на нас, а следом взгляд его окончательно помутнел, он поднял руку и синхронно со смотрителем подозвал нас к себе. А затем еще раз и еще раз, и еще… Джим не останавливался. Словно зеркало, он копировал до мельчайших подробностей движения смотрителя. Капитан тут же отдал приказ отплывать, и никто не смел возразить.

Ядовитые огни, казалось, возникли еще раньше, чем в прошлый раз. Смотритель не сдвинулся ни на дюйм, все осталось прежним. Все, кроме одной детали. Джима было не видать, будто он и вовсе не взбирался на этот проклятый пирс. Может, он ушел внутрь маяка, решили мы, хоть и особой веры на то не было.

Капитан велел не сбавлять ходу, но не успели мы обогнуть чертов маяк, как еще один из наших стал вопить, теперь уже не про отца — про сына. Он тут же прыгнул за борт, мы пытались его вразумить, бросили ему трос, но он и глазом не повел и просто продолжал грести к маяку. Уже отплывая обратно в туман, мы усмотрели, как вслед нам с пирса вновь машут уже двое человек.

Спустя какое-то время мы снова вышли к маяку — потеряли еще двоих, та же история. Пытались одного из умалишенных повязать, но он взбесился, стал брыкаться, скинул в воду двух наших, что его держали. Этих-то мы втащили обратно на борт, но парня не уберегли — погреб он к пирсу. И каждый раз, как вновь наткнемся на маяк, то кроме смотрителя никого на пирсе видно не было. Сам маяк был не большой, и когда число потерявших рассудок перевалило за десятку, стало очевидно, что внутри они явно не отсиживались, там попросту не хватило бы места.

Бывало, мы на несколько минут в туман уйдем от маяка, а иногда на несколько часов, но каждый раз мы неведомой тропой возвращались обратно, туману не было конца. Темень вокруг не разбегалась, хотя уже давно должно было прийти утро — чего уж там, я, как и многие другие, был уверен, что на счет пошли уже дни, а не часы. Вскоре мы заметили одну причуду — ни жажда, ни голод нас не мучали, хотя никто с самого появления тумана в трюм не спускался за едой. И что еще страннее — сон не шел, даже желания прилечь не возникало.

Вскоре я и вовсе начал подмечать, что с поведением товарищей творится что-то неладное. Верно, вы можете подумать, что нечего тут изумляться — при таких-то обстоятельствах. И я бы с вами согласился и стоять на своем не стал бы, да только имеется здесь грань, и все одной болезнью страдать в одночасье не могут. Они ходили по палубе не просто встревоженные, нет, они вечно оглядывались, словно окликает их кто из-за спины, из-под воды; бросали фразы в пустоту, а иногда разражались смехом до слез, когда забавы никакой и не было. Не подметить такое было нельзя, как нельзя было не подметить и то, что я, хоть и был в ужасе все то время, ничем таким не заразился.

Мы многих потеряли, и каждый уходил, как предыдущий; разница была лишь в том, что принимали они смотрителя за разных людей: кто за отца, кто за брата, кто за простого друга. И ни с того, ни с сего это происходило, ведь все кроме бедного Джима видели этого человека уже столько раз, но помешательство это не останавливало.

Как мы выбрались, не помнил ни я, ни кто-либо еще из семи (включая меня) оставшихся членов команды. Просто в один миг мы плывем среди нескончаемой пелены тумана, а в следующий мы уже лежим на палубе потрепанного после шквала корабля.

Стоял легкий свежий ветер, солнце играло на волнах, компасы дружно держали стрелки по северу, а часы моего дяди вновь были живее всех живых. Казалось, будто все произошедшее было мороком, что океан навеял. Вот только на борту нас было всего семеро. Все те, что канули на маяке — их и след простыл; лишь парочка вещичек тех мужиков, у кого они были, все еще лежали в каюте.

Мой дядя, один из немногих, которые сдюжили и уцелели, возглавил, как и прежде, командование кораблем. Людей было мало, но поправить кое-как корабль мы таки сумели и встали по ветру — уже было плевать на курс, мы лишь хотели добраться до ближайшей суши.

Весь этот кошмар наконец закончился — так мы думали до тех пор, пока на следующее утро недосчитались двух человек. Будто те просто прыгнули за борт и черт с ними. На следующее — еще одного…

Когда мы пришвартовались на Ньюфаундленде, от команды остались лишь я да мой дядька. Нас расспрашивали местные, но растолковать мы ничего нормально не могли. Дядя мой вовсе и двух слов связать был не в состоянии, видок у него был тот еще — он был совсем без сна последние дни. Отмахнувшись ото всех зевак, он буквально потащил меня в ближайшую дрянную корчму, взял виски и снял комнату наверху.

Комната была маленькой, две пошарпанные кроватки, окно, забитое досками, да стол посередине. Сходу бросив на него свои карманные часы, дядя закрыл дверь на засов, еле как снял сапоги, упал на кровать, в последний раз отпил из бутылки и погрузился сон…

На этом моменте старик затих. В бутылке не осталось и капли виски, Джимми слушал, затаив дыхание, а Стэнли сжимал между пальцами давно выкуренную самокрутку. Спустя минуту, старик пошарил по карманам, замер на мгновенье и аккуратно за небольшую цепочку вытащил потертые серебристые часы и, раскрыв, положил их на стол. Ребята под монотонное тиканье склонились ближе. Несмотря на скопившиеся среди этих часовых стрелок года, надпись все еще ясно выделялась на корпусе — «С. А. Берч».

— Поутру, когда я проснулся один, дверь все также была заперта на засов изнутри, а доски на окнах были невредимы. Только брошенная на полу бутылка, сапоги, что стояли у кровати, да эти часы напоминали о том, что спать я ложился отнюдь не один.

Вздохнув, старик закрыл часы своего дяди, надел фуражку и не спеша встал из-за стола. Стэнли с опустошенным видом закурил очередную самокрутку, откинувшись на спинку стула, а Джимми, погруженный в раздумья, оглядел скорее по сложившейся привычке опустевшую «Рыбью тору» — из посетителей паба остался только тот старичок за стойкой, что мирно похрапывал и уже видел третий сон.

Наконец застегнув куртку, старик подошел к выходу и распахнул дверь, впуская в паб бушующий дождь.

— Сэр, — негромко произнес Джимми, но этого было достаточно — старик услышал. — Как вы… Почему вы не…

— Потому что он был еще малой, — не поднимая взгляда прохрипел Стэнли.

— Нет, там же был еще один ребенок, он тоже пропал, — возразил Джимми.

— Я долго ломал над этим голову, — вклинился в разговор старик, снова привлекая к себе внимание. — Сложно строить какие-то домыслы, когда понятие не имеешь в чем тут дело и что меня уберегло тогда от той напасти. Долго я пытался найти то, что бы меня выделяло как-то среди всех тех матросов, что пропали после встречи с маяком, но все же кое-что я здесь углядел; не знаю, насколько доводы мои правдивы, но другого объяснения я не нашел. Была у меня, сколько я себя помню, одна причуда — за всю свою жизнь я никогда не видел сны…

Поправив воротник куртки, Джонатан Берч взглянул украдкой на часы своего дяди и, закрыв за собой дверь, вышел в ночь.

* * *

Волны лениво царапали борт корабля, угасающее солнце уплывало за горизонт, отдавая власть над небом в руки холодной ночи. Паруса качались на ветру, а парочка уставших матросов все еще тихонько напевала излюбленные песни.

— Капитан Берч, по-моему, ветер меняет курс, — обратился к старику штурман. — Пойдем правым галсом?

То был Джерри Хоркен, двадцатичетырехлетний парень, новичок в команде, в котором Джонатан Берч несколько месяцев тому назад углядел потенциал, и, несмотря на юный возраст и вдобавок недовольство некоторых других кандидатов, поставил его за штурвал. Но пусть он и талантливый, поначалу за ним все равно нужен глаз да глаз; а так как человек, которому Берч доверяет больше всех — это он сам, то и работу эту он доверил по большей части самому себе.

— Я заметил, Хоркен, — отозвался старик, бегло глянув на ученика, а затем, опершись о бортик верхней палубы, обратился к команде: — Крепить фок и грот! Отдать кливер и бом-кливер! Корабль в полный бакштаг!

Ожившие под командой капитана матросы, хоть и не слишком расторопно, принялись за дело — погода стояла благоприятная и не требовала от народа больших усилий. Нижние прямые не спеша свернули, а на бушприте вскоре раскрылись косые паруса. Не сводя глаз с палубы, старик с укором прохрипел Хоркену:

— Ветер слева дует — значит и галс, соответственно, левый. Так трудно уместить в голове?

— Виноват, капитан, — усмехнувшись в кулак, ответил Хоркен и с наслаждением повернул штурвал по ветру.

Незримый смотритель космоса, словно матросы, вывешивающие на корме фонари, тоже вступил на вахту, зажигая вдалеке звезды, что постепенно застилали полотно сумеречного неба серебряным огнем и складывались в знакомую бывалым морякам карту мира. Дежурные матросы расслаблено вели беседы, время от времени подтягивая шкоты и шкентеля, а уже слабо различаемые на мачтах флаги продолжали свой танец в стремительно подступающей темноте.

Веки Берча становились все тяжелее, а ноги уже ломило от усталости после долгого дня.

— Фишер, командование на тебе, — бросил старик через плечо старпому и двинулся на нижнюю палубу, но не успел он и коснуться двери каюты, как он услышал то, что заставило его в одночасье замереть на месте.

— Северное сияние? Здесь? В это время года?

— Да брось ты, осел! Я сияние видел, не оно это!

Волоски на шее встали дыбом, сердце пропустило удар, а глаза будто заполонил песок.

— Парни, может, фонари?

— Зеленые?! С ума сошел? Говорю, сияние это!

Воздух будто застрял в легких, а в ушах появился едва слышный звон. Мигом сняло еще недавнюю усталость.

— Да фонари это!

— Корабль, значит? И не слышно совсем? Близко же. Чушь ты городишь!

Заставив окаменевшие ноги шевелиться, старик направился к команде, что столпилась у левого борта.

— Странный какой-то туман… К нам движется еще.

Неуклюже растолкав народ, Берч подошел к краю. Губы его подрагивали, а пальцы, охватившие фальшборт, мигом побледнели.

Они не понимали, не знали, что это такое. Будто обманутые жертвы удильщика, зачарованные, смотрели они на грязно-зеленый отблеск рока, что надвигался на них слева по борту. Один лишь Джонатан Берч, единственный человек на сотни миль вокруг, различил чудовище, что пряталось за маской морской небылицы.

Эта картина, что открылась глазам всех тех, кто стоял на палубе, была знакома Берчу с юных лет. Сейчас, вглядываясь в эти плотные клубы тумана, он вновь ощутил себя тем беспомощным мальчишкой; из этой пропасти самого мироздания эхом доносились до него голоса его первой команды, что отыскали в ней свою могилу. Но нельзя более цепляться за них, как крючок, — сейчас они утянут лишь на глубину.

Сцепив зубы, старик наконец взял себя в руки и, бросившись назад, прокричал:

— Тревогу в колокол! Аврал!

— Капитан, шквал с носу! — разлетелся над головой крик дозорного с фок-мачты.

Берча вместе с застигнутой врасплох командой сбило с ног, корабль резко затормозил, словно налетев на рифы, — паруса, что еще секунду назад дугой выгибались по ветру, с гулким хлопком ударило о реи, над палубой раздался треск дерева, и фок-мачту переломило, словно спичку, обрушив верхнюю ее часть вместе с дозорным на стоящие позади паруса.

— Не повернуть, капитан! — сквозь бушующий ветер и звон сигнального колокола вопил мальчишка-штурман.

— Крен на правый борт! — подал голос старпом. — Сейчас перевернет!

Корабль бросало на грянувших волнах, валило набок; канаты, до сих пор крепящиеся к оторванной верхушке передней мачты, путали паруса, а косой бом-кливер, еще минуту назад стоящий на бушприте, оторвало и прижало к корме.

— Резать топенанты с топ-фок-стеньги! — бегло оценив повреждения, скомандовал Берч. — Ослабить кливер!

Матросы, выбегающие из кают, борясь со страхом и бушующей стихией, немедленно принимались за работу.

— Перебрасопить реи на фок-мачте! Хоркен, брось чертов штурвал, нам здесь нужны руки! Резать паруса с грот-мачты!

— Капитан, мы потом не встанем!

— До этого потом еще дожить нужно! Выполнять! Встаем в дрейф!

— Дрейф?! — в ужасе воскликнул старпом. — При таком ветре?! Это безумие! Нас дном вверх поставит! Нужно идти галсом!

Берч прекрасно понимал, чем рискует, намереваясь еще сильнее развернуть корабль бортом к поднявшемуся шквалу, однако если идти галсом, то вскоре будет необходимо брать лево руля, а это заведет их прямиком в плен тумана…

— Лучше потопнуть в море, чем сгинуть в этом кошмаре, — прохрипел старик.

— Ты отправишь нас всех к морскому дьяволу!

— Дрейф на фок и бизань-мачтах! Выполнять!

Уже который год эти матросы ходят под командованием Джонатана Берча, и всем им было известно, что старый моряк в этом деле знает на порядок больше их всех, а потому лишь немногие замешкались с выполнением команды, в то время как бравая часть матросов немедленно повиновалась и вместе с Берчем ухватилась за трос.

Волны разбивались о борт, гнев океана, науськанного ветром, обрушивался на команду. Мачты трещали, палубу заливало водой, стал отчетливо слышан стон корабля. От спешки матросов канат резал руки, веревка окрашивалась кровью. Корабль все сильнее впадал в крен под натиском безжалостного моря, и счет уже шел на минуты, на секунды.

— Не могу больше! — хрипел стоящий позади старика мальчишка штурман.

— Нет, Хоркен, не смей отпускать! — рявкнул Берч, повернувшись к нему, однако от увиденного пальцы его тут же ослабели, канат, выскользнул из рук, и он, сбитый командной, повалился на колени.

Задача уже не имела смысла. Туман, что простирался слева по борту, уже подступал к кораблю, и никакой ветер, что несся ему навстречу, не в силах был его отогнать — они словно и вовсе не замечали друг друга. Из-за спины Берча доносились голоса замешкавшихся матросов.

— Что за дьявол?!

— Он же не может идти против шквала!

Поднявшись на негнущихся ногах, капитан Берч ухватился за фальшборт, наблюдая за тем, как туман, словно чума, отравляет воздух, охватывая корабль в плен отчаяния и смерти. Ветер мгновенно стих. Звезды исчезли за непроглядной пеленой. Кто-то из матросов продолжал слепо выполнять команду капитана, а кто-то с недоумением, застывшем на лице, озирался по сторонам или пытался разглядеть кислотно зеленые огни в клубнях мрака.

— Я вижу силуэт! Маяк?

Эти слова тугой болью отразились в сердце Джонатана Берча. Но не сейчас, нельзя терять надежду сейчас. Этот сумрак уже не был незнакомцем, и Берч не имел права смиренно ждать повторения истории, даже не попытавшись направить ход событий в иное русло. Зарычав, он в гневе и решимости стиснул кулаки и отдал приказ:

— Резать шкот! Футов двадцать! Сейчас же!

Схватив за воротник одного из матросов, растерянно всматривающегося на маяк, Берч отшвырнул его на палубу, требуя выполнения приказа, и тот в страхе повиновался. Держать команду в узде было сложно как никогда, но вскоре трос был готов.

— Все к бизань-мачте, сейчас же! — вновь скомандовал Берч.

— Что ты творишь, дьявол тебя задери?! — требовал ответов старпом.

— Приказ исполнять, или клянусь всеми богами, ты пожалеешь об этом!

— Там человек у маяка, — зачарованно протянул Хоркен.

Не обращая внимания на речи мальчишки, Берч буквально за руки оттащил его от борта.

— Всем встать вокруг мачты! Закрепить трос!

Собрав всех до единого в кольцо вокруг мачты, Берч встал среди них и приказал протянуть трос, выстроив из него своеобразную ограду.

— Если кто решит выйти — сделать все возможное, чтобы не выпустить его из круга, приказ выполнять неукоснительно!

Все больше моряков сыпали вопросами о том, что происходит, и требовали ответов, но никто, даже старпом, не посмел нарушить приказ. Пот градом лился со лба капитана Берча, хриплые вздохи вырывались из его груди, а по обе стороны стояла напуганная команда. Наконец Берч поднял взгляд.

Смотритель маяка не постарел ни на день; он все также одиноко стоял на коротком пирсе, и точно так же, как это запомнил Берч, без остановки, словно это и вовсе не человек, а лишь марионетка, подзывал рукой проплывающих мимо людей, пустым взглядом уставившись в темноту. Берч не ожидал увидеть нечто иное, хотя бы какие-то изменения в знакомой ему картине, но не мог заставить себя отвести взгляд от этого пробирающего до костей, но завораживающего зрелища. Берч был знаком с безумием этого места не понаслышке, и на своей шкуре испытал весь бесконечный кошмар этих вод, и хоть сие зрелище и сковывало сердце бравого капитана кромкой льда, он большую часть своих лет был уверен в том, что повидал в этой жизни все.

Именно поэтому то, что случилось в следующую минуту, заставило сердце Джонатана Берча пропустить свой последний удар, и тот с выражением смятения и паники бездыханно осел на палубу.

Ни один из членов команды не осознал ужаса произошедшего — ведь человек на маяке всего лишь замер на мгновенье, нашел в толпе глаза их капитана, улыбнулся и приветливо помахал рукой.