Heinrich Kramer

Богиня любви покидает внезапно все свои храмы. Все бросает без объяснения. В порыве вся! Внезапная!

Приходит к входу в подземное царство. У шумеров подземное царство называлось тогда Великий город. Там жутко было. Шумеры отличаются от нас своим четким пониманием: во всей грязи Месопотамии, под ударами палок и риском загреметь в рабы, с пятьюстами видами ядовитых змей, клопами, поносом и голодом, на земляном полу, с черепами предков во дворе - они живут лучшие годы. Под землей будет все гораздо хуже! Хотя куда? Но гораздо!

Вход в мир мертвых у шумеров был где-угодно. В колодцах обычно.

Семь ворот в мир мертвых. Богиня нарядная пришла. У неё семь магических ювелирных украшений по всему телу. Повязка под грудь носила название «приди, мужчина, приди», например. Хорошее название.
Богиню не пускают. Тогда она угрожает: всех двери разобью, открывайте немедленно, иначе я такое устрою, выломаю косяки, выпущу мертвых и мертвых станет больше!
Шумеры считали, что мертвых и живых поровну должно быть, иначе равновесие нарушится.
Пускают решительную богиню.

На каждом входе у богини отбирают ее украшения. То есть силу. Даже двойной шнур с талии сняли. У шумеров все носили эти шнурки. Наличие шнурка говорит, что ты одет. Нет шнурка - голый. Есть шнурок - добро пожаловать.

Голая богиня любви пришла к царице подземного ужаса. К родной сестре. Сестра гостеприимно спрашивает: а зачем? зачем пришла?!

У богини красоты ответа на это нет. Пришла и пришла. Сестра-смерть спрашивает у сестры-любви: ты больная что ли? что ты тут исполняешь?
А богиня-любовь на то и любовь, чтобы никто не ждал логики.
Тут царица ада смотрит на сестру «взглядом смерти» и любовь превращается в труп. Труп подвешивают на крюк.

Этот эпос учили в школах наизусть и мальчики, и девочки. У шумеров было совместное обучение.

Боги смотрят вокруг: ничего не радует, где любовь? Выясняется, что на крюке. Бог мудрости из грязи под ногтями делает двух волшебных помощников и те вызволяют Инанну.
Инанна бродит по городам. Ищет.
Ведь надо вместо себя кого-то отправить в подземный мир. А никого подходящего нет. Все хорошие.
Прошла домой. А там муж!
Бог молодости и весны! Пьяный и веселый! Назвал себе арфисток и гуляет!

Хватайте его! - кричит отважная любовь- убивайте и тащите к себе! Вот он! Давите!

Бог через стену убежал, его ловят, а он то зайцем, то рыбой, то шакалом каким бежит и не хочет помирать.
Типичный мужчина, во всём прекрасен!

Любовь на ним! В землю полезай! Во имя любви! Тварь такая!

Чудом выкрутился бог весны Думузи. Сестра его помогла ( богиня дорогого алкоголя). Из винограда. Она к любви не очень хорошо относилась.
Не получалось ни у кого любовь и алкоголь заставить дружить.
Полгода бог весны под землей, полгода - сестрица его. Набирает силу виноградной лозы.
А любовь посмотрела вокруг лучисто. На шумеров, на болота, на каналы, которые роют дети. И улыбнулась. Хороше же всё! Просто к сестре съездила, что такого?! Девочки! Что такого?!

Я просыпаюсь от шлепания босых ног по полу. Пару секунд я спокойна, сон еще не отпустил меня... Во сне были лужайка и день.

Шлепание отдаляется, и я осознаю, что происходит. Вскакиваю, первые шаги — быстрые, практически бег. Неимоверным усилием воли заставляю себя замедлиться. Перевожу дыхание: голос должен звучать спокойно и сонно. Буднично.

— Ты куда это собрался?

Он оборачивается, медленно, текуче, кажется, не совсем по-человечески... Черты лица смазанные, глаза блестят, отражая свет ночника. Или сами по себе?

— Спать иди, — говорю я как можно спокойнее.

Он вздыхает, трет глаза ладонями. Зевает.

— Пить хочу.

Теперь он выглядит совсем обычно, маленький мальчик в пижаме с разноцветными машинками.

— Так давай налью, — натянуто улыбаюсь я, стараясь вести себя как можно естественнее.

Все должно быть как обычно. Нельзя дать ему понять, что происходит что-то неправильное. Нельзя, чтобы он решил, будто то, что ему кажется — на самом деле существует. Нельзя, чтобы шепот темноты стал громче.

— Будешь сок или воду?

В первый раз я это упустила, эту самую простую уловку "хочу пить". Пришлось выйти с ним в темный коридор, держать его руку с длинными и холодными пальцами, слушать его дыхание, все медленнее и глубже... Выключатель был в пяти шагах, а мне показалось, что я обошла полмира. Кухня была в десяти.

Виделся Гришке чудесный сон — будто бы скоро домой. Будто кончилась война не через год, а за один день, и возвращается он в родную станицу, и не сам по себе, а с начищенным до блеска солдатским Георгием на груди. Лето, солнце печёт, кругом слепни, пчёлы, море цветов и трав. Батька стоит на крыльце в праздничной рубахе, и матушка с сёстрами тоже нарядились, как на крестины. А впереди всех дед. У деда густые усы, голубая черкеска, пояс с заклёпками. Висит на поясе длинный кинжал, и газыри на груди сверкают серебряными концами и петлями.

— Подымайсь!

Пропадает станица в тумане.

— Подымайсь! — выкрикивает дневальный.

Гришка домой не поедет. Некуда ехать. И отца, и мать в десятом году забрала азиатская холера. Забрала всех трёх сестёр, забрала деда, оставила только Гришку. Два года он мотался, что называется, без роду и племени, пока не нашлась очень дальняя тётка в Екатеринодаре. С тёткой же они переехали в Калужскую губернию, где летом четырнадцатого года застала Гришку война.

— Подымайсь!

Привычно запрыгивают солдаты в сапоги.

— Подымайсь! Стройся!

Вслед за всеми Гришка выбежал умываться. Стоял собачий холод, даром, что июль, и куда больше, чем портянки, грели мысли о завтраке.

Ух, ледяная! Прямо из ключа, на что повезло именно их роте — в других дневальным сперва побудка, потом сонными, вялыми, едва не похватав чужие сапоги впотьмах, бежать до ручья, черпать воду шайками ровно на утро всему взводу. Потому что про запас набрать ни времени, ни лишнего места никак нет — какой там, передовая! Не сегодня, так завтра подойдёт сам Гинденбург — гнать русскую силу обратно на восток, окружать, хватать, как гуся, за шею и в мешок. И надо будет держаться, пока ноги держат, чтобы увяз немец здесь хоть на одну неделю, чтобы не окружение, а — на-кась, выкуси!

Отступление идёт. Что-то будет?

Лица, шеи умыли, как надо — пора лоск наводить. Солдатский лоск нехитрый: винтовку проверить, постель убрать, фуражку нацепить, ремень затянуть потуже. За год службы Гришка научился выделывать всё это уже без задней мысли, как заводной щелкунчик. И сам не заметил, как справился едва не быстрее всех — вот и свободное время. Солдату на фронте свободное время, как дождевая вода в пустыне. Что ни накапает, всё дар божий.

Пошарил по карманам — пусто. Вся вышла, сволочь грешная. Искурилась вся махра. И как только вылетело из головы? Глянул направо — ещё постель убирают. Налево — Локотков Тимофей плохо замотал портянки с утра, перематывает, ругается, как чёрт.

— Курить будешь?

Гришка оглянулся на голос. Саша, по прозвищу Иподьякон, протягивал осьмушку махорки в жёлтом кульке. Поблагодарив, Гришка щедро сыпанул табаку на заначенный нарочно для этого кусок газеты, свернул самокрутку и жадно задымил. Спохватившись после второй затяжки, что всё ещё сжимает пятернёй чужой куль, протянул его обратно владельцу.

— Оставь, мне не нужно.
— Это почему это — не нужно? — нахмурился Гришка.

Саша-Иподьякон загадочно улыбнулся и извлёк откуда-то немного помятую пачку папирос "Зефир". Гришка ахнул.

— Где взял?
— Где взял, там нету, — засмеялся Саша.
— Дай две?
— Смотри, молчи. Только тебе дал, — предупредил Саша, глядя, как Гришка запихивает папиросы за подбой фуражки.

С Сашей-Иподьяконом они сдружились давно. Саша учился в гимназии и семинарии, много знал и любил рассказывать. Гришка учился только в гимназии и недолго, знал мало, но любил слушать. До войны Саша служил при храме в Петрограде, при каком — не распространялся, но Гришка их и не знал. Настоятелем того же храма был его отец. А прозвище своё Саша получил замечательно — за историю, которую однажды рассказал. "Сан мне не достался по слабому характеру, — говорил Саша. — Потому что, когда не служба и не семинария, так я непременно пьянствовал, как последняя сволочь, пользуясь непотизмом со стороны родного папеньки. А подошёл тем временем срок поставлять меня в иподиаконы. Зная, что всё назначено на послезавтра, когда их преосвященство, — архиерей, значит, — прибудут, я с чистой душой направился в кабак. Что там было, не опишу, потому что и сам помню исключительно обрывочно. Но вернулся я под утро, едва стоя на ногах, а меня хвать под локти и тащат. Говорят, мол, их преосвященство вернулись на день раньше, хиротесия будет. А пьяному что, море по колено, говорю — волоките, черти. А сам думаю — много-то от меня не требуется, простою уж как-нибудь столбом. Заходим в храм, а там уже столпотворение, надышали, накоптили, спёрто, как в бане. И благовония курятся, хоть вешайся. Стою в тумане, под облачением прею, как сволочь, их преосвященство мой орарь благословляет. Потом вижу — несут подпоясывать. Обвязали меня крест-накрест, как ветчину, а мне уж тошно и голова кружит от благовоний. Их преосвященство подходит, благословение читает, а от самого ещё страшнее благовониями разит. Он мне ладонь на голову, призри, говорит, на раба Твоего, рукополагаемого во иподиакона. Тут вся благодать из меня наружу-то и попёрла. И архиерея покрыл, и все полы ровным слоем — всё моё меню можно было по порядку расписать, тут каша с мясом, там ситное. Что тут началось — словами не расскажешь. Всыпали мне по первое число. Папенька, их высокопреподобие, самолично меня из храма выперли, в солдаты, мол, пойдёшь, там пьянствовать нечем. А потом война."

Вошёл, глядя на красивые карманные часы, фельдфебель Блохин. Построили на смотр. Младшие унтеры проверили у каждого обмундирование, руки и лицо, а затем — винтовки совместно со взводными. После пары дежурных замечаний, — у кого штык грязный, у кого рожа, — смотр кончился. Здесь, на фронте, его было не сравнить с самым первым Гришкиным смотром в дивизии. Там фельдфебель лично скрупулёзно выискивал огрехи, искал, к чему придраться. На передовой смотрели быстро, но строго. И гораздо больше внимания уделяли оружию.

За завтраком всё было, как и всегда. Разливали чай из большого самовара, выдали немного сахару и хлеб на день — два с половиной фунта с подгорелой корочкой. Гришка, как обычно, умял полфунта с чаем, а остальное поделил на восемь четвёрок, чтобы можно было быстро подкрепиться при случае. Кто-то из унтеров привычно ругался, что льют мало чаю, самоварный привычно отвечал, что на том свете напьются вдоволь. Необычное началось после завтрака.

— Прибыли! Прибыли! — разносилось по роте шёпотом и в голос. Каждый передавал другим, иногда даже не зная толком, кто прибыл и куда. Гришка знал только в общих чертах, и в глубине души страшно волновался и сгорал от нетерпения. Прибыть могло только подкрепление, которого ждали, как второго пришествия. Одиннадцатый Лифляндский чудовищный полк.

Чудища.

— Барон остзейский, вот такая дура, с каланчу!
— Врёшь!
— Не вру, ей-ей, братцы...
— Страшные, сволочи, как смерть, когти — во!

Гришка всё прикидывал, когда можно подловить момент, отпроситься хоть ненадолго. До самого обеда ни одной свободной минуты ему не полагалось. Однако возможность представилась сама собой. После завтрака вместо обычных работ и занятий роту повели слушать батюшку. Беседы с батюшкой для нижних чинов бывали раз в неделю, и по распорядку — после обеда и занятий. По всем признакам происходило что-то, как сказал бы Саша, экстраординарное.

Батюшку Гришка не слышал. Все мысли были только об одном. Проповедь была, судя по тембру, вдохновляющая и торжественная, но её смысл от Гришки безнадёжно ускользал.

— Иаков же вышел из Вирсавии и пошел в Харран, и пришел на одно место, и остался там ночевать, потому что зашло солнце. И взял один из камней того места, и положил себе изголовьем, и лег на том месте. И увидел во сне: вот, лестница стоит на земле, а верх ее касается неба, и вот, Ангелы Божии восходят и нисходят по ней. И вот, Господь стоит на ней и говорит: Я Господь, Бог Авраама, отца твоего, и Бог Исаака, не бойся...

Не стоится спокойно. Пролетают слова мимо ушей.

— Иаков пробудился от сна своего и сказал: истинно, Господь присутствует на месте сем, а я не знал. И убоялся, и сказал: как страшно сие место, это не иное что, как дом Божий, это врата небесные. Так же и в сердце нашем присутствует Господь, а мы не знаем по неверию и малодушию. И боимся найти в своём сердце врата небесные, лестницу между землёй и небом, и смерти страшимся, и не слышим, что говорит Господь: не бойся, ибо Я не оставлю тебя. Сказано: "На Бога уповаю, не боюсь — что сделает мне плоть?"

В толпе ахнули. Головы разом завертелись в поисках источника звука. Унтеры одергивали и покрикивали, наводя порядок.

— Вон! — крикнул кто-то. Все головы разом повернулись в одном направлении, и Гришка тоже повернулся.

Они спускались с холма, от артиллерийской батареи. Мимо берёз медленно двигалась колышущаяся бесформенная туша, будто вылепленная из грязного теста. Огромная, грозная, не меньше двадцати саженей в высоту, она вышагивала, как слон, на пяти толстых дряблых колоннах, заменявших ноги.

— Барон фон Гальгендорф, — толкнул Гришку Саша-Иподьякон. — Из остзейского дворянства. В чине полковника, командует одиннадцатым Лифляндским чудовищным полком.
— Ты почём знаешь? — прошептал Гришка.
— Я, пока при храме в Петрограде служил, господ навидался — не всякий митрополит столько видит. Столица!
— Что, и этот на службах бывал?
— Врать не буду, не бывал. Он бы и в притвор не влез. Только господа-то между собой всегда знакомые, все на слуху, а такой индивид — уж верно. Смотри!

Что-то чёрное, вроде большущего вороха тряпья, спикировало с небес прямо на спину барона. Чёрная тварь была намного меньше, и походила бы сейчас на ворону на спине лошади, если бы вообще могла хоть на что-то походить.

— Это при бароне. Как начали полки формировать, всех чудищ сразу производили в офицеры, потому что каждый там за роту сам по себе, а то и за несколько. Тут тоже хотели, но вышла оказия: узнали, что это страховидло выводит в бароновом теле каких-то будто птенцов. А бабу в офицеры, вроде как, не положено. Произвели в ефрейторы, приписали к Гальгендорфу денщиком.

Чёрное чудище покачивалось и колыхалось на спине полковника, словно и в самом деле состояло из обрывков чёрной вуали или горелой бумаги. Гришка вдруг перевёл взгляд на батюшку. Батюшка стоял на прежнем месте неподвижно и что-то шептал.

— Не первый ведь раз, а всё не может. Отче наш читает про себя. Только толку от этого немного. Барон Гальгендорф крещён в православную веру.

Гришка обомлел.

— А вон та, на нём — тоже крещёная, что ли?
— А пёс её знает, не факт. Она и говорить-то, вроде бы, не умеет.

За бароном вереницей тянулись семеро. Они казались маленькими на его фоне, но по берёзам Гришка мог судить, что каждый из них в четыре-пять аршинов ростом. Теперь вся процессия подошла достаточно близко, чтобы рассмотреть получше. Сутулые, горбатые, покрытые язвами, страшно истощённые старики двигались необычайно резво для своей полуживой наружности. С голов, бровей и подбородков свисали жидкие и тонкие, как паутина, седые космы, доходя до пояса и даже ниже. Старики шли вереницей, медленно, глядя в пустоту, и Гришка вдруг понял, что они слепые. Их вёл кто-то маленький, совсем незаметный в ногах. Но самым странным в стариках было даже не это, а кривые и острые, как у зверей, когти длиной с два пальца.

— А это старцы из лифляндских болот. Титулов и чинов не знаю, но это и есть весь полк — они, птица и барон. Каждый старец, говорят, легко обдирает дюжину солдат.

Гришка поёжился.

— А они не слепые?
— А как же. Вон, видишь — поводырь.

Гришка сощурился. Впереди старцев шла девчушка лет, самое большее, четырнадцати, в простом крестьянском платье.

— Ты не смотри, что они страшные. В бою ещё страшнее. Когда доходит до дела, поводыриха прячется, а старцы выворачивают землю наизнанку. И там, где они вывернули, почва под ногами горит, как в преисподней. И все слепнут, а они — наоборот.

Чудовища ещё долго шли мимо построенных на проповедь рядов. А Гришка думал об одном. О том, не подведёт ли чудовищные полки и Гинденбург.

Во всём был виноват вчерашний дождь.

Если бы не он, Валька не промок бы до нитки и не простыл – август, конечно, августом, но ветер уже дул холодный, и болтаться по улицам в мокрых кроссовках и куртке было такой себе идеей. Сегодня Валька проснулся с больной головой и странным ощущением в горле. Без большой охоты через силу пошёл погулять, но скоро сдался и вернулся домой пораньше. Прилёг на кровать, всего на минуточку…

Шавка разбудила его, тыкаясь в лицо сухим холодным носом.

– Валя! Валечка!.. – скулила она.

Валька рывком сел. Сердце колотилось, как бешеное, беззвучно крича: что-то не так. Всё не так.

Было темно. В доме стояла мёртвая тишина.

Бабка же должна была вернуться к вечеру?

– Валя!..

– Да тише ты! – шикнул Валька. Их счастье, если Тьмень ещё не проснулась. Для неё такой вот жалкий плач лучше любой музыки, она страх чует, будто акула – кровь. – Не могла пораньше разбудить?!

Это было нечестно: Валька сам знал, что не могла. Шавка, кряхтя, выползала из-под бабкиной софы по ночам; в дневном мире ей, как и многим другим, места не было.

Валька прислушался, не спуская ног с кровати. После заката она была его законным убежищем, но только если, как полагается, почистить зубы, надеть пижаму и забраться под одеяло. Угораздило же его уснуть вот так, одетым, уязвимым!.. Если бы бабка была дома, ещё куда ни шло, а тут…

Ладно. Нужно было решаться на бросок. Валька резко втянул воздух сквозь зубы, встал с кровати – не вскочил, а именно встал, как будто спокойно. Делая вид, что всё в порядке, потянулся, сделал два шага до стены. Щёлкнул выключателем…

Ничего. Люстра на потолке осталась мёртвой.

Дряхлая настольная лампа тоже не отозвалась. Обе перегорели, что ли?

Валька забрался коленями на письменный стол у окна, распахнул створки рамы. Правое окно, бабкина кухня, было тёмным, а вот левое горело, как миленькое, и ещё три за ним – тоже. От сердца слегка отлегло: у соседей всё работает, значит, не какая-нибудь авария. Надо просто выйти из комнаты, и…

– Это что же, Валь? – тревожно прошептала Шавка. – А где свет?..

– Не дрейфь, – оборвал Валька. Хотелось сказать погрубее, но бабкины подзатыльники за каждое «плохое слово», похоже, всё-таки выработали рефлекс, и даже безобидное «не ссы» уже не шло с языка.

По правде сказать, Валька сам дрейфил ого-го, вот только одно из главных правил, которые он усвоил, гласило: показывать страха нельзя. Шавка, конечно, была не из тех, кто нападёт, если почует слабость, но её, трусиху, Валька попросту жалел. Благо, врать ей было несложно, тем более что он давно уже наловчился говорить с ней, глядя куда-то ей в холку. По идее, друзьям полагается смотреть в глаза, но с Шавкой это не работало по причине отсутствия последних.

– Сейчас, – храбрясь, сказал Валька. – Попробуем в коридоре.

Шавка задрожала. Её облезлые бока раздувались, как кузнечный мех. Оставить её в комнате, что ли? Так не высидит же, всё равно прибежит следом.

– Спокойно, – Валька заставлял себя говорить нормально, хоть и хотелось перейти на шёпот. Шепчут жертвы. – Не будем мы в шкаф соваться. Выключатель же даже не рядом.

Он открыл дверь, всего на долю секунды задержался на пороге, окидывая прихожую быстрым взглядом. На вешалке жутковатыми силуэтами висели бабкины куртки и пальто, но Валька знал их очертания и количество наизусть. Новых не прибавилось, никакие подозрительные тени не маскировались под брошенную на пол одежду или пакеты с мусором, приготовленные на выход. Тьмень ещё не вышла на охоту.

Вальке пришлось здорово постараться, чтобы не поворачивать голову в сторону шкафа. Лучше вообще о нём не думать. Забыть, что он существует, чтобы даже случайная мысль не навлекла на тебя беду.

Шавка, трясясь, жалась к его ноге. Валька никак не мог до конца привыкнуть называть её этим презрительным словом. Ладно бы хоть Жучка или там Люси, как в дурацкой слезливой песне – а что, как раз подошло бы маленькой белой болонке. Но бабка всю жизнь звала свою собаку исключительно Шавкой, и та не откликалась ни на одно другое имя.

Если бы не Шавка, Валька не знал, как пережил бы это лето. И фигурально, в том плане, что с ума бы сошёл от тоски, и вполне буквально, если на то пошло.

Коридор упирался одним тёмным концом в дверь кладовки, а другим заворачивал на кухню. Пока Валька шёл к выключателю, ему показалось, что это путешествие длинней, чем путь до края земли.

Свет не зажёгся.

– Да что за… – в сердцах начал Валька и вдруг похолодел.

Что, если бабка не платила за электричество?

Пенсия у неё была вполне себе, только вот львиная доля всё равно уходила на водку, а остатки – на картонные овсяные хлопья и макароны «Нищебродские». Чёрт! И как это Валька сразу не предусмотрел такой поворот?! Расслабился, привык к хорошему. Родители никогда не игнорировали квитанции за свет – батя ни дня не мог прожить без своих танков. Мама как-то забыла вовремя интернет оплатить, так с отцом натуральная истерика случилась. Орал до визга, что пропускает какой-то турнир или ещё что…

Валька скрипнул зубами.

Он скучал по дням, пока жил с отцом. Не по самому отцу – просто у того была квартира в новостройке. В ней ещё мало что успело завестись, и там за запертой дверью можно было жить и спать почти спокойно. А бабкина панелька построена при царе Горохе, в ней что клопов с тараканами, что всех остальных – как грязи…

– Ничего, – вслух сказал Валька, обращаясь к Шавке. – Пойдём чай пить.

Путь на кухню был почти безопасным: в ванной и туалете не водилось ничего, что представляет угрозу, если ты не закрылся в них изнутри. Валька прислушался, не скрипит ли старый линолеум под ногами дяди Эдика. Встречаться с ним не хотелось: он хоть и безобидный мужик, но никак не запомнит, что уже умер. Как-то раз Валька с Шавкой неосторожно зашли на кухню, пока дядя Эдик шарил там по шкафам в поисках давно не существующей заначки, и бедный призрак поднял такой вопль, что у Вальки ещё час потом в ушах звенело. Ещё бы: ходишь по собственной квартире внутри уютной личной временной петли, а тут какой-то толстый пацан и собачья шкура, набитая пауками. Вежливо желает тебе доброго вечера.

Один раз шаман пошел к русским на кит-байдару чай пить. Долго пили! Хорошо пили! Много чаю выпили! Два раза бегать за новым пришлось.

Шаман утром проснулся, смотрит – белый квадратный камень вокруг. И белое каменное кресло. Сразу понял – там проснулся, куда даже великие шаманы в одиночку ходят, сэвэнов за дверью оставляя. Шаман дверь подергал – заперта. Бывает! Или замок сломался, или вчера земля тряслась, вот стены и перекосило. Подумал, вспомнил – точно, тряслась. И кружилась, и вертелась. Хорошо чаю попили, есть что вспомнить.

Шаман на кресло сел – раз стоит, отчего бы не сесть? По сторонам посмотрел. Видит, лежит у кресла книга без обложки и многих листов – сразу понял, хорошая книга, раз в таком тайном месте лежит. Начал читать. Час читал, два читал… А там много тылгуров всяких. И каждый лучше другого!

Русские пришли, дверь открыли, шамана спасли! А он все читает, губами шевелит, руками размахивает. Поняли русские – зачитался. А шаман последнюю страницу дочитал, книгу русским отдал и говорит:

- Понял я, как надо тылгуры писать. Мои, те, что учитель рассказывал - тьфу, скучные! А тут… Ух!

«Ух!», согласились русские. Налили шаману чашку чаю «на посошок», угостили соленым огурцом к чаю. Подарили ему дюжину рулонов бумаги из тайной комнаты – тылгуры записывать.

Шаман домой пришел, угольков наготовил. От первого рулона отмотал на две ладони и начал писать! Ух!

Один тылгур написал, за второй взялся. Потом за третий. А там и четвертый с пятым в голове сидят, друг дружке бубен бьют – спорят, кого на бумагу раньше написать надо. Шаман от них отмахивается, не слушает – а пишет и пишет.

Тут слышит, в то-рыфе есть кто-то. А шаман как раз писал, как злой иркуйем пришел охотников есть, а те его копьями в пузо! Топорами по башке! Кулаками по морде! Понял шаман, что иркуйем из тылгура настоящим стал. И к шаману пришел. В гости.

Шаман за нож схватился, в угол укатился. Нож иркуйему показывает, кричит, трясется.

А это не иркуйем пришел. Это жена вождя пришла. Она к шаману в гости часто ходила. Муж ее на рыбалке по пояс в воде сидел. Теперь только усы вверх торчат. Не муж, а подвеска поясная…

- Ты, - говорит она шаману, - совсем уже? Хватит в Млыво летать, хватит с сэвэнами языками трепать…

- Я тут это… Тылгурами балуюсь!

Тут она первый тылгур взяла, читать начала. Читает, смеется.

Шаман из угла вылез, нож спрятал. И спрашивает:

- Ты чего смеешься, дурная баба?

- Сам ты дурной! - она ему отвечает. – Пишешь ты смешно! «И тут великий шаман достал из штанов свой огненный бырбаанай, махнул им, и не стало унършка – одни уши из песка торчат».

Дальше читает, снова смеется: «Убил великий шаман унършка, а тут надпись появляется – «Ваш огненный бырбаанай становится Бырбаанаем Разрушения и увеличивает свой урон на вес трех топоров».

- Ты, - говорит, - что за ерунду пишешь? Такое те пишут, кто в жизни с женщиной не спал, а свой бырбаанай кулаком гладит. Или вовсе, полумужчина, полубаба. Выбирай, - говорит, - ты кем быть хочешь? Лучше бы писал, как один хороший унак свою жену любит, а второй, плохой, ту бабу своей сделать хочет и первому мешает.

Обиделся шаман, снова в угол сел. Молчит, на нож смотрит, на бабу.

- Отнеси тылгуры свои к яме, что за то-рыфом. Унак туда сходит, всякие места вытрет, тебе благодарен будет!

Ничего не сказал шаман, только взял и отнес. Ничего дурная баба не понимает в современной литературе, но одному спать скучно.

Казалось, сам воздух вокруг замерз, обленился и устал отбирать тепло. Невидимый снег падал на рыжий мех и черный нос пса, рыскающего у помойки в поисках случайной еды или мышки-полевки. В такую голодную зиму все сгодится. Нюх улавливал запах снега, других хищников, соли и прочего несъедобного. Что за жизнь такая? Темно и одиноко, а тут еще и мороз начал забираться под теплый меховой подшерсток. Пес грубо выругался. И замер. Как будто проглотил запорхнувшего в пасть белого мотылька. Он ругался еще и еще, громче и громче. Так бы продолжалось до бесконечности, если бы невесть откуда взявшаяся тощая ушастая скумбрия на полусогнутых лапах не кинулась к припаркованным машинам. Пес мгновенно догнал и легко прижал челюстями за шею.

– Отпусти! Больно!

Пес отпустил.

– Это ты говоришь? А! Это я говорю? – промяукал кот.

– Черное солнце встало. Видишь, как темнит. Не видно ни зги. Мы опять заговорили.

Пес сел в снег и внимательно, подслеповато обнюхал кота.

– Рыбья чешуя и мороженный мертвый голубь. Ну и ну. Все? И за сколько?

– За неделю.

Кот собрался было бежать. Но на него опустилась лапа.

– Стой.

– Ладно, ладно. Не дави. Теперь вообще непонятно, что неудобнее: вот так говорить или потом весь год молчать.

– Ага, вижу тебе еще и мозгов вместе с голосом прибавили.

– Да иди ты, псина!

Кот ловко извернулся и рванул под машину. Пес бросился в погоню, но удача на сей раз ему изменила. Получил лапой по морде и, зарычав, отскочил. С ближайшего куста послышался азартный щебет: стайка воробьев нагло болела за кота, подбадривая того криками:

– Наподдай ему! Да! Так!

– И эти загалдели. А ну, замолкли все! Слышь, облезлый, пойдем со мной! Я теперь знаю, где достать еды. Сегодня же праздник. Вот и пойдем на лесную поляну. Високосный год и темное солнце... Ледяной точно приедет.

– Сказки все это, – прошипело из-под машины – Неужели ты в него веришь? Раньше про него и речи не было. Коты празднуют без Ледяного. Никуда не пойду. Сам иди.

– Сдохнешь здесь! Давно вороны котятины не ели. Вот сегодня полакомятся.

Развернулся и пошел прочь. Кот медленно выполз из-под днища гнилой легковушки, отряхнулся от снега, налипшего на шерстку. Догнал пса.

– Куда идем-то? Я Мурзик, кстати.

– А я, кажется, Шарик. Так последний раз когда-то звали.