Ветер страны Оз (джен)

Ветер страны Оз не уносит дома, он сжигает их дотла.

Элли Дороти Гейл семнадцать, и она смотрит на пожар из окна.

Соседский дом горит горячо, ярко, дымно. Элли чувствует жар сквозь стекло, видит, как на нем цветами разрастаются капли, кровавые в отблесках талой зари и пламенного зарева. Капли кажутся ей слезами, выкраденными, слизанными огнем. У кого?

Элли никак не может вспомнить. С памятью у нее плохо, и лица соседей из разных городов, домов и штатов перемешиваются между собой, превращаются в тлеющие на ветру головешки, похожие одна на одну.

Элли морщится и силой воскрешает, хотя бы в памяти, мальчишку-ровесника в бейсболке и с щербинкой промеж крупных зубов.

— Ты волшебница? Я думал, все волшебницы злые.

— Разве мама не говорила тебе, что волшебниц не бывает?

Глупый мальчик, хорошенький.

Жаль, не знал, что в этом мире одни только ведьмы, и никуда от них не спрячешься. Даже если повезет и сбежишь раньше, чем они тебя заметят, заклеймят своей особой ведьмовской меткой, назовешься другим именем, притворишься другой — найдут.

Элли знает, ведь бежала трижды и еще один раз потом: Глиндой в Оклахому, Бастиндой в Колорадо, Виллиной в Небраску и Гингемой в Миссури. Имена придумала, но от ведьм не спряталась. Себя только потеряла, набрала понемногу от каждой, стала чем-то средним, другим. Чудовищем, кое-как сшитым из полуправды и плохих снов с четверга на пятницу.

Такая и себе-то помочь не сможет, ни то что другому.

И все же Элли просит, неумело и слабо, но с душой:

Пожалуйста, хотя бы этот. Пусть ему повезет.

Шепчет про себя, даже в собственной голове — тихо, чтобы Гудвин не узнал, не принялся ее утешать и в сердцах не присыпал лишнего к дневной норме лекарств.

Она не хочет слышать, что помогать уже некому. Сама знает, но верит почему-то в другое.

Искренне хочет помочь, но все ее молитвы улетают к мертвому обезьяньему богу о четырех крыльях. Он слышит и жрет их не жуя. Сладко ворочается в вечном сне.

Элли всхлипывает, сглатывая плач: в соседском доме умирает ведьма и кто-то еще.

Огонь растет, гудит, хохочет в умирающей рассветной ночи. Элли видит, как ему тесно, тяжело, как хочется выбраться и найти по запаху ту, за которой пришел. Но шанс только один.

Элли слышит, как стены дома дрожат, качаются, трещат на иноземном ветру. Звук этот болезненный и громкий. Так ломаются старые кости.

Элли становится не по себе, и только рука Гудвина на плече помогает выдержать, не заорать.

Он уверенно отстраняет ее от окна и задергивает штору наглухо, погружая комнату во влажную, космическую темноту.

— Переодевайся и позавтракаем, — сдержано, шепотом говорит он, но Элли различает недовольные нотки. — Хочешь сделаю тебе омлет?

Он всегда шепчется, словно боится, что кто-то услышит, подслушает, доложит. Элли это бесит, потому что она сама, наблюдая за ним, делает также.

Она не хочет стать такой же, как он, но смело к этому идет.

Нет.

Элли кивает в темноту. Она не видит его глаз, но чувствует на себе взгляд — цепкий, чудной, внимательный, пробирающий до костей.

Нет, нет, нет, не бойся. Не смей бояться.

Элли на ощупь идет к двери и слепо толкает ее от себя. Ручка кажется ей горячей, словно пожар проник в дом, притаился, рыщет.

Не сегодня?

Она поднимается к себе и, лениво почесав Тото второго за ухом, присаживается на край кровати. Подарок замечает сразу, но дает себе время, чтобы развидеть, передумать, убедить себя, что его нет.

Не помогает.

Даже седые доберманьи глаза кажутся менее реальными, чем проклятые хрустальные туфли, снятые с худой ведьминой ноги.

Злая ведьма востока умерла, и добрый народ Оз требует новую, коронует ее горячим обручем.

В голове горит, взрывается, клокочет. Что-то большое и неприятное, знакомое, жмет к земле. Элли опускается на пол и поет что-то старое, из детства.

Да здравствует новорожденная!

В ее раздраженном разуме просыпается третий. Его лицо пожрал огонь, и оно стало таким темным, таким другим, искаженным и диким, оплывшим по краям, что Элли за глаза зовет его Страшилой. Этот — самый глупый из всех. Сам открыл дверь, когда ведьма постучала, сам показал, где лучше запалить. Чучело огородное, а не мальчик с бейсболкой.

Хорошая компания для Трусливого льва и Железного дровосека, ничего не скажешь.

Трое и все — мимо, за нее.

Лев так боялся, что из комнаты не вышел, даже когда ведьма подвела к двери его родителей и приказала выходить. Так перетрусил, что дышать перестал, умер сам, без помощи и уговоров. Дровосек — и того хуже, плакал как девчонка и предлагал всех вместо себя, расписывал, кого и за что взять, пока сердце в железяку не превратилось и биться не перестало.

— А правда, что ведьма тебя искала? Что все мы из-за тебя?..

— Замолчи.

Элли ненавидит их всех, но терпит. Знает, что податься им некуда, а жить, пусть даже и так, хочется.

Ей немного жаль, что и в этот раз пожар — мимо, к чужому порогу. Не ее вина, что ведьмы слепы и всегда выбирают не тот дом, жгут где-то по соседству, и все же она себя винит. За то, что магия Гудвина работает слишком хорошо, за то, что везет.

Хотя какое уж тут везение.

Элли смотрит на башмаки, водит по ним пальцами, пачкает в чуть подсохшей крови. Думает. Тяжело, с усилием, упорно.

Третий дар, последний, жалостный, у нее. Но что с ним делать? Стоит ли попытаться?

Пора.

Элли не хочется начинать, но в горящей морде ведьмы, бьющей стекла и ломающей стены соседского дома, ей видится знак.

Пора, девочка, домой. Восемнадцать тебе скоро, а там и всякой магии конец.

Элли примеряет башмачки, и те ей самую малость жмут. Она чувствует себя сказочной сводной сестрой на чужом балу, самозванкой, которую не звали.

И все же.

Прихрамывая, она идет к шкафу и, как фокусник из шляпы, достает другие дары: очки с зелеными стеклами и желтый берет в паетках. От них веет смертью и магией, которую не перебороть, но это ничего. В дни, когда мир за окном горит, это даже правильно.

Элли редко надевает очки, хоть никто ей не запрещает. Они видят ложь, а Гудвин все время лжет. Даже про Канзас лжет.

Но сегодня, когда у нее все три дара, ему не улизнуть, не отболтаться.

Элли надевает очки, нахлобучивает берет и спускается вниз.

Гудвин пытается разжечь огонь в забитом золой камине, но выходит у него плохо. Огонь не его стихия, а ее, пора бы ему усвоить.

Элли заводит старый проигрыватель и в сопровождении глубокого, грустного до слез пения, подходит к Гудвину со спины. Тот вздрагивает, пугается и только через мгновение оборачивается к ней с крысиной улыбкой в глазах.

— Что случилось в Канзасе? — спрашивает Элли в лоб, словно бьет наотмашь.

Гудвин мнется, молчит, обкусывает губы в кровь.

— Я не думаю, что стоит об этом вспоминать, — начинает он, как всегда издалека. — Травма еще свежа, и лишние напоминания только навредят. Вспомни, как нам пришлось уезжать из Оклахомы в ночь с одним чемоданом, потому что тебе стал мерещится тот парень с железным топором…

Элли смотрит на Гудвина с яростью и тот смолкает, гасит фразу на половине.

— Ты пила сегодня лекарства? — он смотрит на нее с подозрением и страхом, от которых Элли становится весело. — Обещаю, если будешь пить вовремя, мы обязательно сядем и обо всем говорим.

— Вечно так говоришь.

Сквозь очки она видит всю его ложь. Та горит ярко, сочится ядовито-зеленым облаком над головой.

— Что случилось с дядей и тетей? — вновь спрашивает Элли. — Как случилось, что из всех моих опекунов остался ты один?

С дарами она может заставить его говорить. И все же хочет, чтобы он рассказал все сам, без черного ведьмовства в уши.

— Сама знаешь, — Гудвин хмурится и тянет к ней руки, хочет обнять за плечи, приголубить.

Элли не дается.

— Ты ведь нашла ту мою статью для диссертации? — он делает шаг назад, и в глазах его решимость, от которой Элли тошно, ненормальная, несвойственная ему. — Без контекста наверняка надумала что-то не то… Но суть уловила, правда?

— Суть, в которой я — подопытный кролик?

— Суть, в которой ты что-то большее, — он молчит, смотрит, умоляет взглядом о чем-то своем. — Ты все. И, кто бы что ни говорил, я знаю, почему все вышло как вышло. Не важно, что они там думают, я верю, что ты никогда не…

Элли кричит, закрывает уши руками.

Страшила, Железный дровосек и Трусливый лев в ее голове требуют крови.

Элли стучит башмачками друг о друга и просит перенести ее в Канзас. Место, что она не может забыть даже под действием лекарств. Самое любимое и страшное. То самое, где стоял дом, собранный из хлама и досок, выброшенных на дорогу пересохшей пыльной рекой. Там, где жила девочка Элли. У самого края поля в степи.

Мне нужно знать. Пожалуйста.

Она просит не очень убедительно, и магия работает по-своему: переносит ее не в пространстве, а во времени. Элли видит себя ребенком, чумазым и несчастным, с синяками по тонким рукам и с зажигалкой в руках. Она чиркает ею, и пламя кажется таким красивым, правильным, чистым.

Мертвая ведьма запада целует ее промеж глаз, прямо в третий глаз, которого у нее никогда не было, и благословляет на царство.

Дядя и тетя не кричат: уходят во сне, без привычных криков и алкоголя по углам. Гудвин ни в чем ее не обвиняет. Он был им другом, гостил в доме вечность, рассказывал сказки на ночь, кровавые и страшные, про девочек-убийц и ведьм запада, но когда все заканчивается и остывает сказать ему нечего. У него диссертация о психах и мертвая дочка в мозгах.

Элли видит все, словно она и сама немного ведьма.

Да и кем ей быть, если волшебниц не бывает?

— Откуда взялась та зажигалка? — спрашивает она, приходя в себя и тяжело опираясь о стену.

— Она хорошо шла к сказке о стране Оз, — Гудвин прячет глаза, но улыбку ему не скрыть, не снять, не спрятать. — Моя дочь тоже ее любила.

— Я — нет.

— Ты полюбила потом, — улыбка Гудвина раздвигается, цветет, воняет гнилью. — Хотя это другое.

Элли тяжело улыбается в ответ. Губы ее шепчут, призывая Летучих обезьян. Последний дар горит.

Гудвин орет, но крик его тонет в музыке. Жжет напоследок.

Элли выходит из дома, прихватив только Тото. Ветер обдает ее огнем, согревает промерзшие ведьмовские кости. Поселок горит за ее спиной, но бояться нечего.

Ветер странной страны Оз не уносит души, а всего лишь ведет их дорогой желтого кирпича. Дотла. Уж Элли знает.