Вдох под водой (джен)

Бывает, хочется исчезнуть: из своей жизни, из жизней окружающих людей, из объединяющей реальности. «Исчезнуть» не в значении «умереть». «Умереть» о прекращении жизни тела и сознания. Ощущение исчезновения связано с сознанием — невозможностью воспринимать мир и отвечать ему.

В подобном отношении сознание равно душе.

Хочется исчезнуть душой, раствориться, разлететься на частицы, рассеяться по вселенной, а тело пусть продолжает существовать, но без меня.

Стук в дверь.

Я поднимаю голову, делаю вдох и открываю глаза. Вдох делаю сейчас, а не под водой. Мне казалось, под водой я дышал, но вот тело содрогается от сильных и быстрых ударов сердца, а голову кружит.

Значит, не дышал.

Выдыхаю и ополаскиваю лицо. Ладони вздутые, скукоженные, а вода, чувствую с движением тела, подостыла.

Выдёргиваю пробку и поднимаюсь. Беру полотенце и открываю дверь.

Ваня смотрит на меня. Брови чуть опущены, губы вытянуты и поджаты, из-за скрещенных рук ощущается напряжение.

Смотрю на лицо, приглядываюсь, да, это раздражение.

Ваня сильно вздыхает через рот, складывает ладони перед губами и закрывает глаза — переводит дух.

— Слушай, — глаза открываются, а ладони опускаются передо мной, — давай сначала я буду принимать душ, а ты потом будешь сидеть в ванной, хоть до утра, о’кей?

— Гений, — я улыбаюсь, — мне-то откуда знать, когда ты там в душ собираешься?

Ваня опять «переводит дух».

— Ты всегда можешь спросить.

— И так каждый раз делать? Да у меня язык отвалится, — я смеюсь.

Ване нечего сказать.

— У тебя бессонница? — спрашивает он.

— С чего ты взял? — я удивлён.

— Ты столько времени проводишь в ванной… ну и тот раз, когда заснул…

Один из тех многих раз, когда я засыпал в ванне.

Я не замечаю, как отключаюсь, а когда просыпаюсь, уже под водой, задерживаю дыхание.

— Ну, недосыпа у меня нет, — не знаю, что добавить, — просто так выходит, смирись, — напоследок улыбаюсь и ухожу к себе.

Ваня снова вздыхает.

Возможно, его утешает то, что за воду плачу я. Мне бы такого утешения не хватило.

Вытираюсь и заваливаюсь на кровать. Ваня ждёт, когда вода стечёт, и закрывает дверь.

Становится тихо. Глухо.

Внутри меня примерно так же.

Это состояние не похоже на спокойствие или умиротворение. Для меня спокойствие пусть и нейтральное чувство, но светлого, позитивного оттенка с отпечатком лёгкости и непринуждённости.

То состояние, в котором нахожусь я, больше похоже на чувство негативного спектра: как спокойствие со знаком минус, которое выражается в отсутствии эмоций. Отрешение. Отчуждение. Отупение. Поэтому в одиночестве тихо и глухо. Никто не говорит, никто не отзывается. У тишины нет прилагательных — её нет, и вместе с ней меня.

В ванной шумит душ и распыляет воду струями.

Такое состояние характерно для одиночества. С Ваней, с другими людьми я чувствую себя иначе: я улыбаюсь, шучу, смеюсь, испытываю радость, удовольствие, не слышу никакой тишины: ни в себе, ни в мире.

Я думал, может быть, я притворяюсь? перед остальным? Но нет: я улыбаюсь от души, вкушаю с восторгом жизнь, меня распирает от чувств, они рвутся наружу словами и действиями, они получают отклик от других — его я тоже чувствую, и самое главное — я откликаюсь на чувства, слова и действия других. Как подделать жизненный поток энергии? Как заставить его возникать по желанию притворяться? Как управлять им и не задумываться над контролем?

Если я не притворяюсь перед другими, значит, притворяюсь перед собой? когда один? Неосознанно обрубаю поток энергии, прекращение которого принуждает думать об исчезновении? Это возможно? Это имеет смысл? Я даже принять предположение не смог.

Однако, если два состояния истинны и неподдельны, почему они такие разные? Могут ли одновременно существовать в человеке два столь разнонаправленных состояния?

Я знаю, что в разных условиях люди ведут себя разными образами, положение относится и к чувствам, но могут ли эти образы так различаться? Находиться на противоположных концах измерения? Могут ли чувства и состояние так сильно изменяться благодаря наличию или отсутствию людей?

Вода льётся, утекает. К ней хочется вернуться и в ней хочется раствориться, но единственное, что ждёт тело от долгого пребывания в воде, — разложение.

Я не этого хочу. Я…

Шум воды пропадает, затем слышится движение: Ваня задевает стиральную машинку, ругается — я улыбаюсь, и хлопает полотенцем.

Значит ли то, что я хочу исчезнуть, то же самое, что и умереть?

Исчезновение сознания, души есть смерть человека, личности, но она отличается безболезненностью. Смерть неестественного порядка насильственна и сопровождается страданиями: от болезни, острого предмета в теле, удавки на шее, от столкновения с асфальтом.

Я хочу исчезнуть без следа, без органической отметки.

Ваня выходит. Я не теряю возможность проявить чувства:

— С лёгким паром! — да, это ирония.

— Спасибо! — «спасибо», в котором благодарность не на первом месте.

Я смеюсь, Ваня слышит, но не отвечает. Уходит в свою комнату.

Уходят смех и улыбка.

Дома переходы состояния наиболее заметные. Ваня то появляется, то исчезает, повторяя за ним, скачет моё состояние.

Наверное, я заметил разницу только благодаря его присутствию.

Прижимаюсь к полотенцу и закрываю глаза, следом задерживаю дыхание. Непроизвольно. Заставляю себя дышать.

Возможно, отключение дыхания — один из способов «исчезнуть»: не замечу, как задохнусь. Но я не хочу задыхаться — лучше утопиться.

«Утопиться» ближе к понятию «раствориться». Так же человек, пусть и в другой форме, структуре, та же вода.

Это как вернуться к истокам — вернуться туда, откуда вышли предки.

В Мировой океан.

Однако происходит лишь отмирание клеток, если я правильно помню прочитанное.

Важен каждый вдох. С наполнением лёгких воздухом кровяные тельца получают кислород и разносят его каждому органу, каждой клетке. Если поставка оборвётся, хоть и на время, организм придёт в смятение, некоторые клетки умрут, потому что не получат необходимого микроэлемента. Более чувствителен к кислородному голоданию мозг — с каждой голодовкой отмирают нейроны, целые их поселения — кусочки серого вещества.

Должно быть, результат не слишком заметен на фоне минутного голодания — у организма есть резервы, потери незначительны, компенсируются другими клетками и новыми связями, но если голодание будет более частым и продолжительным, организм не будет успевать себя восстанавливать, и изменения станут ощутимыми.

Поэтому надо дышать. Поэтому важно дышать. Поэтому надо не сидеть в закрытом помещении. Поэтому важна циркуляция воздуха. Если не придерживаться правил, можно сильно пострадать и при этом остаться живым: телом и душой.

Трель звонка.

Ваня идёт открывать, потому что находится ближе.

Я прислушиваюсь, когда понимаю, что тишина, после открытия двери, затянулась.

— Богдан! Это к тебе.

Не вспоминаю никого, кто предупреждал, что зайдёт.

— Сейчас!

Натягиваю трусы и футболку. Выхожу, а на пороге Руслан. Ваня стоит рядом, прижавшись к стене и скрестив руки.

— О боже, — я ощущаю разбитость. — Что тебе? — я недоволен.

— Надо поговорить, — как бы сдержанно не хотел произнести слова Руслан, он произнёс их свирепо.

Ваня обращает на голос внимание и поэтому с осуждением смотрит: не как на меня в ванной, холодно и серьёзно.

— О’кей, — я насмешливо улыбаюсь и предлагаю рукой пройти, — давай поговорим.

— Снаружи, — звучит и подаётся как угроза.

— А здесь что не так? — строго спрашивает Ваня.

Руслан реагирует на тон и чуть ли не звереет: лицо искажается как в разбитом зеркале и застывает, как уродливая морда средневекового чудовища на холсте, тупыми глазами он взирает на Ваню. Я съёживаюсь, Ваня не вздрагивает, не отступает.

— Ты — не так, — высказывает Руслан.

— Вань, забей. Я выйду.

— Богдан! — шипит Ваня.

Я возвращаюсь в комнату, Ваня нагоняет и с силой хватает за плечо.

— Ты с ума сошёл? Выпроводить его и дело с концом. Он же… больной на голову. Чёрт его знает, что сделает.

— Ну, знаешь, — я ощущаю облегчение, наверное, потому что снова не один и могу испытывать чувства, — отправим мы его сегодня, а он завтра придёт, или вообще под дверью останется, прикинь? Он же больной на голову, — переигрываю Ваню и тычу его локтем. — Ну, или на край доживёт до вторника и «поговорит» со мной на парах, ты же знаешь.

Ване не нравятся мои доводы, но больше всего его сбивает моё приподнятое, почти ликующее настроение: на лице отчётливо, без необходимости прояснения, застыло выражение непонимания и растерянности.

На его месте я бы тоже не отпустил, пусть и не друга — знакомого, соседа по квартире, с человеком, который пытался его убить.

Однако беспокоиться не о чём. После того, как я сказал: «Да, убей меня», всякое желание убивать у Руслана пропало.

Не с концами, я уверен, он желает мне смерти и сам бы рад убить, но только если бы я того же не хотел, а раз хочу, он не позволит себе исполнить моё желание.

Он меня ненавидит.

— Если что-то случится, я тебе позвоню, — стараюсь унять волнение Вани, но вызываю протест.

— Когда ты решишь позвонить, будет уже поздно.

— Ну, такая жизнь, не предугадаешь.

Едва ли влияю. Я почти чувствую вину перед ним.

— Скоро вернусь, — улыбаюсь Ване и закрываю дверь. Его тёмное лицо с тяжёлой эмоцией для меня нечитаемо.

С Русланом выходим из подъезда: я останавливаюсь, но он продолжает идти.

— И куда ты намылился? Мы «снаружи».

— Дальше, — краток и озлоблен: ни одна буква не обходится без гневного выделения.

— Я давно не ел и не хочу далеко уходить.

Замечаю, что до выхода голода я не ощущал.

Тоже из-за состояния.

— Будто меня это волнует.

— Ну раз нет, пока. Сам с собой поговоришь, — я улыбаюсь и разворачиваюсь.

— Тридцать минут, — говорит Руслан: свирепость обращается просьбой, что выискивает расположения.

Если бы я хотел всё рассказать Ване, я бы добавил, что Руслан не причинит мне вреда, потому что сам того не хочет.

Мы уходим недалеко. Скрываемся в тени соседнего здания и занимаем лавку.

— Что скажешь? — я спрашиваю и чувствую усталость.

Сцена повторяется как неудачный дубль. С каждой встречей у Руслана меньше новых мыслей и слов, поэтому мне становится скучно его выслушивать.

Сейчас он не знает, с чего начать.

Кажется, он даже не знает, зачем пришёл.

Если спросить его о прошлых посещениях, ответа тоже не будет, или ответ составит одно: «Поговорить».

Ему не нужно со мной говорить, но он уверен в обратном.

— Ты… как ты сейчас? — он придерживает лоб парой пальцев и с сомнением переводит глаза на меня. — Нормально? — я чувствую: он близок к осознанию тщетности своих приходов и пустых разговоров, именно осознание не позволяет ему вести себя привычно и говорить уверенно и заносчиво.

— Ага, нормально, — я говорю громко и довольно. Мой тон вызывает у него порицание.

Он считает, что я не могу так говорить, не имею права.

— Смешно, да? — недовольство снова нарастает. Секунду назад передо мной был, похоже, настоящий Руслан — беззащитный ребёнок, который не может складно выражаться, но после моего вызывающего ответа он опять скрылся за слоем из злости и гнева, за которыми его бессилие не разглядеть.

Однако я всё видел. Я уже знаю, всё понимаю раньше обладателя чувств. Поэтому я улыбаюсь, а Руслан в ответ покрывается очередным слоем негодования как луковица, которая обрастает шкурой.

— Прекрати себя так вести! — не выдерживает он и хватает меня.

— Умник, и как мне себя вести? — интересно, что скажет Руслан, но он теряется: не может сказать, не может так резко откинуть слой пепельных чувств и обнажить страх. Только не передо мной. — Давай я скажу: ты хочешь, чтобы я вёл себя как раньше, когда был твоим… твоей… кем я там был? Знаешь, кроме «игрушки», ничего на ум не приходит. Ну ты понял. Я уже не буду таким, и ты не будешь играться со мной, как захочешь, ты знаешь, — Руслан звереет и с силой прижимает меня к скамейке. Ещё слово, и он перекусит мне артерию на шее.

Дышать становится труднее.

— Ты ничего не знаешь.

Поэтому скучно.

За четыре месяца Руслан не продвинулся в своём осознании. Он близок к этому, остаётся буквально миллиметр, но стоит ему подобраться к нему, наступить на него, как бьёт тревога, и он возвращаются в начало.

— Ты — не он.

Он не может двигаться дальше. Он застрял: увяз в сетях и поэтому его единственные действия — жалкие трепыхания и бесконечное повторение этих трепыханий.

Я вырвался, но он хочет вернуть меня — туда, где я был с ним, и он не был один.

Он боится. Осознания страха тоже боится. Для него он равносилен смерти — невозможному, тому, что находится за горизонтом его понимания.

— Ты его убил.

Так считает Руслан.

Я смотрю в его глаза, не ощущая былой хватки. Зрачки сужены, белки красные, а вокруг них искорёженное лицо как смятая, промокшая и высушенная бумага.

— Ага. Убей меня и отомсти.

Слова простые, пустые, но для Руслана имеют колоссальное значение.

Он хочет и не хочет, может и не может убить меня — возможно, так его отношение ко мне выглядит в его голове.

Для меня цепочка короче: не хочет убивать. И не захочет.

Его руки слабеют и отпускают.

Пять месяцев назад мы встречались, и, кажется, я был вполне счастлив. Вполне счастлив для того меня, который не видел страха, разубеждал себя в его существовании по отношению к Руслану и подменял его оправданием — детским непониманием, отсутствием опыта в отношениях и малым пониманием, знанием устройства людей.

Это всё работало. Я был тем, кто подстраивался под Руслана, и считал себя в хорошем положении.

Однако пять месяцев назад я увидел — понял, сколько в нём жестокости: в речи, в обращении ко мне и другим, в отношениях с людьми и со мной, особенно в сексе. Это всё было видно, но не для тогдашнего меня, не для окружения, которое считало, что такое поведение естественно.

Сложно видеть в сорняках цветы, если изначально считаешь, что все цветы — сорняки.

Руслан считал, что я не мог изменить своего мнения, не мог измениться сам, отказаться от него, он считал, что я не могу жить без него, как и он без меня, поэтому он не нашёл для себя лучшего объяснения: в тот день, когда я пытался утопиться, я убил его Богдана. Поэтому «Богдан» изменился. Поэтому нынешний я — незнакомец, который присвоил чужое тело.

Для меня самое курьёзное то, что я не помню день, когда утопился: ни утра, ни дня, ни погоды, ни того, с кем общался, что делал или куда ходил.

Я очнулся в больнице с проводами на груди, капельницей в руке и трубкой во рту. Голова кружилась, кровать казалась необычайно мягкой и воздушной, я думал, если двинусь, провалюсь насквозь.

Когда доктор спросил, помню ли я, что произошло, я без сомнения вспомнил, как давление воды обхватило тело, как оглохли уши, как я намеренно открыл рот и сделал вдох, как вода обожгла нос и как я тонул. Я помнил действия, отвлечённые картинки, но я не помнил, как делал это. Будто тот день прожил кто-то другой.

Однако это — измышления Руслана. Действительность говорит о том, что мой мозг пережил глобальное кислородное голодание, и добрая часть его клеток отмерла, забирая в никуда часть памяти.

Если подумать хорошо, то становится понятно, что на время умер не только мозг, но и я — моё сознание, душа.

Наверное поэтому я засыпаю в ванне, перестаю дышать, поэтому хочу раствориться — потому что пять месяцев назад не закончил начатое.

Пока я был в больнице, я начал понимать, что со мной происходит, что творится в моей жизни: умерев, я смог её увидеть, затем предпринял попытку разобраться, и то, что мне открылось, мне не понравилось.

«Я не хочу этого. Этого боюсь. В другой раз я могу умереть по-настоящему».

После стабилизации состояния, выписки я встретился с Русланом и сказал необходимое. Он мне не поверил: не мог я захотеть разорвать с ним отношения, я ошибаюсь и хочу не этого.

Я своего мнения не поменял, Руслан тоже. Он навязывал встречи, переубеждал меня, давил на жалость, а его слова меня не трогали.

С прежним мной это бы сработало.

Так Руслан нашёл свою причину: создал другого человека и попытался от него избавиться.

Не помню, что точно он говорил тогда, я запомнил сухие и горячие ладони на своей шее: когда они сдавили, и мне стало тяжело дышать. Руслан бурчал что-то в духе: «Убью тебя, верну его», а я ощутил почему-то вместо страха радость, кривое наслаждение. Будто понял, что по-настоящему он меня не убьёт, будто именно тогда я смог отчётливее всего увидеть страх перед одиночеством, который всегда рос в нём, будто ощутил его жизнь в своих руках, тогда как моя лишь иллюзорным искажением находилась в его, будто в момент я понял о нём всё, что так тщательно скрывалось и от него самого.

Всколыхнулось во мне что-то безумно нечеловеческое, и я сказал:

— Да, убей меня.

До сих пор не могу однозначно сказать, был ли я серьёзен или лишь провоцировал Руслана, но его испуг меня удовлетворил. Этого я хотел.

Оставшееся время мы просидели в тишине. Когда по моим ощущениям прошло двадцать минут, я встал:

— Время вышло, — для убедительности я хотел достать телефон, но обнаружил, что его нет. Забыл положить.

Сам себе удивляюсь и улыбаюсь.

Руслан поднимает голову и смотрит жалостливо. Выглядит как попавшая под дождь собака.

— Не приходи больше. Найди себе уже другого «Богдана». Я уверен, такой найдётся и, как я, будет счастлив с тобой, и ты будешь счастлив. Как бы много ты не думал, сколько я значу для тебя или ты для меня, — это всё в прошлом, понимаешь? Там, где ты, меня больше нет. И туда я не вернусь.

Я закончил и ушёл. Руслан остался на месте.

В такие моменты он словно понимает, что происходит на самом деле, но всем собой это понимание отрицает, выстраивая прозрачные стены.

Я возвращаюсь. На пороге встречает Ваня со скрещенными руками, а на лице, приглядываюсь, да, опять раздражение.

Я думал, он волнуется обо мне.

— Тебе звонили.

Меня раскрыли.

— Я забыл его взять, — мне смешно: сам сказал, сам не последовал. — Но есть хорошие новости: со мной ничего не произошло.

— Поздравляю, — Ваня угрюмо отвечает.

— Хочешь проверить?

— Нет.

Его недовольство — следствие беспокойства, приободряюсь.

— Скорее всего, он больше не придёт.

— Он так сказал?

— Нет, я так решил.

Ваня опускает руки и переводит дух:

— А жизнь непредсказуема, да?

— Да. Пока не придёт, мы не узнаем, что он там в своей голове решил.

Ваня ничего не говорит, поэтому я решаю пойти к себе, но перед тем, как я скрываюсь, он роняет:

— Тебе, — Ваня останавливается вместе со мной, — не в обиду, но… тебе ведь нет дела, что о тебе беспокоятся? — а на лице кислое уныние с надеждой и слабостью.

Я удивляюсь.

— С чего ты взял? Ну даёшь… Я, наоборот, рад, что ты беспокоишься обо мне, — я рад, — но есть такие вещи, которым не поможешь игнорированием, их надо решать делом.

— Да. Пожалуй, ты прав, — но его лицо лучше не становится. Эмоция закрепляется.

На ней мы расходимся по комнатам.

Вспоминаю про звонок и беру телефон: пропущенный от мамы. Уведомление скидываю и захожу в журнал звонков. В нём ступеньками тянутся красные номера, которые остались без ответа.

Слышу, как Ваня скрипит дверью, закрывая комнату, и ощущаю, как подступает тишина.

Да, мне нет дела.

С мыслями возвращаются отрешение и желание исчезнуть.

Я убираю телефон и иду в ванную. Затыкаю пробку и включаю воду.

С запозданием понимаю, что уже мылся, и вспоминаю слова Вани:

— Пойдёшь в душ? — кричу в пустой коридор.

— Нет! Спасибо, что спросил.

Ответ веселит и больше не отзывается. Он отрезан, как прошедший кусок времени.

Раздеваюсь и залезаю в ванну. Напор воды увеличиваю и делаю похолоднее. Колени прижимаю к телу и закрываю глаза

Я опять не дышу.