Кроха (гет)

- Я серьезно… — сказал он, исчезая во мраке. — Может, мы больше не существуем. Может, с Песто именно это и случилось. Он просто свалился с нашей страницы.

Рут Озеки, “Моя рыба будет жить”.

Город засыпает.

Просыпается снег.

Крупные хлопья и без того стремительно падают вниз под своей тяжестью, но ветер заставляет их падать быстрее. Улицы заносит буквально за несколько минут, и, глядя в окно, можно представлять, что город совсем пустой, что в нем нет шумных, уставших и злых людей.

В такие моменты город начинает светиться безо всяких фонарей, половина из которых даже не горит по ночам.

Пожалуй, в мыслях все же стоит оставить старые трамваи. Они не раздражают, даже когда скрипят или сигналят, а к Рождеству их всегда украшают гирляндами. Трамваи трудятся за всех, создавая праздничное настроение, и благодаря им город выглядит хоть немного уютным.

Едкий дым фабрик коптит небо целыми днями и висит над городом по ночам. До утра ветер не успевает разогнать его полностью.

Из-за смога не видно звезд, даже ту звезду, которая, как говорят, находится ближе всех.

Солнце.

Завтра заснеженные дороги будут выглядеть грязными, но дышаться все равно будет немного легче. Снег и холод как будто делают воздух чище.

Элис кладет обе ладони на замерзшее стекло. Ее руки тонкие и бледные, в уличном свете — здесь нет фонарей, но заснеженный город как будто сияет, и поэтому в маленькой комнате светло, даже несмотря на то, что стекло мутновато от грязи, — выглядят призрачными. Силы в этих руках уже не осталось, и коляска, слишком громоздкая для маленькой девочки, остается неподвижной.

Элис даже не пытается сдвинуться с места.

Она уже несколько часов не чувствует раздирающего голода, и, кажется, холод вот-вот доберется до сердца. Элис знает: осталось недолго. Она всегда понимала, когда другим оставалось недолго, и ничего не могла поделать с тем, что люди вокруг нее умирали, а огоньки внутри них — гасли.

Элис не нравится слово “умирать”. Она предпочитает говорить “уходить к звездам” — когда, конечно, ей есть с кем говорить.

Это несложно — представлять, что в заснеженном городе нет людей, потому что вокруг Элис их действительно нет. В доме никого не ощущается — он разваливается по мере того, как уходят к звездам его обитатели. Некому замазывать трещины или делать заплатки на прохудившейся крыше.

Его скоро снесут.

Если он не обрушится сам.

Элис убирает руки со стекла и зарывается пальцами в старое пыльное одеяло, которым укрыты ее мертвые, неподвижные ноги. Она вжимается спиной в спинку кресла, хотя ткань уже протерлась от времени и, кажется, вот вот-порвется, но это уже не имеет никакого значения.

Город спит.

Снег продолжает идти — теперь уже мелко, и наверняка на подсвеченной центральной улице снежинки похожи на маленькие звездочки. Элис представляет их, представляет уснувшие в депо трамваи с погасшими гирляндами, и закрывает глаза, поудобнее прислонив голову к спинке кресла.

Элис чувствует — как всегда чувствовала, когда кто-то из тех, кто был рядом, уходил к звездам — теплые прикосновения к своим щекам и слышит нежный, едва различимый шепот. И, как обычно, не может понять ни слова. Элис представляет, что сегодня к ней спустилось солнце, которого в этом городе никогда не бывает видно, и солнце сейчас гладит ее лицо своими прозрачными лучиками-руками. Пытается задобрить, чтобы забрать с собой.

Элис не чувствует голода. И холода теперь, кажется, тоже.

Но запоздало думает, что если там, за куполом смога, за хмурыми облаками, на кристально чистом небе действительно упала звезда, даже если эта звезда упала, чтобы забрать ее…

Все равно — стоит загадать желание.

Потому что такие удивительные вещи не должны пропадать зря.

* * *

— …такая кроха, мистер Дженкинс.

Элис чувствует руку на своем лбу. Чужая ладонь широкая, но очень теплая, почти горячая.

Здесь пахнет травами, но Элис не может понять, почему именно. Воздух, кажется, пронизан ими целиком, даже хочется попросить, чтобы кто-нибудь открыл окно, но собственный язык не слушается.

— Похоже, что у нее никого нет, миссис Чармейн. Никто не ищет такую, как вы говорите, кроху — ни у нас, ни в мире магглов.

Элис хочется сказать, что у нее и правда никого нет. Но в горле сухо — она не пила и не ела много дней, а не говорила с кем-то и того больше. Ей хочется знать, как она попала сюда из запертого по невнимательности дома с бесконечным количеством лестниц, и кто нашел ее в опустевших трущобах. Элис любит задавать вопросы, и у нее их сейчас пара сотен точно.

Она осторожно шевелит рукой, и голоса смолкают. Ладонь с ее лба исчезает, и в воздухе, помимо запаха трав, разливается чувство ожидания. Людей поблизости двое. Они ощущаются для Элис как яркие огоньки, даже, можно сказать, более яркие, чем она привыкла.

Но, стоит только прислушаться к себе, огоньки начинают ощущаться повсюду.

И некоторые из них постепенно гаснут.

Это место, в котором люди иногда уходят к звездам. Больница?

Элис открывает глаза и встречается взглядом с женщиной, миссис Чармейн. Она далеко немолода, но выглядит очень мощной, высокой, и на ее фоне еще более немолодой мистер Дженкинс в необычном ярко-желтом, как лимоны, плаще кажется совсем низеньким и тщедушным. Его длинная ухоженная борода такая же белая, как прядки в темно-русых волосах миссис Чармейн, собранных в строгий узел на затылке.

Плащ на миссис Чармейн темно-коричневый, такой же широкий и бесформенный, как и на мистере Дженкинсе.

Элис хочет спросить, почему они носят такие причудливые плащи, ведь в палате совсем не холодно. На улице зима, но если они только-только вошли, их лица должны быть раскрасневшимися от мороза.

— Здравствуй, Кроха, — говорит миссис Чармейн ласково. У нее широкое скуластое лицо, тяжелый подбородок и очень строгие серые глаза, но когда она улыбается, все это отходит на второй план. Эта улыбка настолько добрая, что задевает какие-то струнки в душе. Элис окружали добрые люди, хоть и несчастные, но никто из них не улыбался так. — Ты помнишь, как тебя зовут?

— Элис.

И миссис Чармейн, и мистер Дженкинс молчат, по-видимому, ожидая еще чего-то, но Элис не знает, чего именно. Наконец, мистер Дженкинс спрашивает:

— Просто Элис?

Голос у него звучит не так мягко, как у миссис Чармейн, но сам мистер Дженкинс выглядит добродушным. Хотя под его глазами за прямоугольными стеклами очков залегли темные тени. Элис хочется спросить, от чего он так устал, но она стесняется.

Вместо этого она кивает. Да, просто Элис.

На самом деле, Элис Томпсон — но фамилию “Томпсон” носили все, кто жил в старом доме. Потому что это был район под названием Томпсон — от имени владельца фабрики по производству трамваев, которая закрылась много лет назад. Элис не нравится быть Томпсон, это как будто привязывает ее огонек к одному месту, где она привязанной быть не хочет.

Элис шевелит второй рукой и, подтянув под голову подушку, оглядывается. В палате несколько пустых коек, и все они отделены друг от друга белыми ширмами. На светло-коричневой тумбе по правую руку от нее стоят причудливые склянки разных форм и размеров, но ни в одной из них нет воды.

— Ох, прости нас, Кроха, — правильно расценив ее взгляд, говорит миссис Чармейн. Элис ждет, что она попросит кого-нибудь принести воды, но то, что происходит, заставляет замереть и сжаться в кровати, затаив дыхание.

Миссис Чармейн достает палочку, небольшую, из темного дерева, и машет ею, не произнеся ни слова. Дверца тумбочки открывается, и мимо Элис по воздуху проплывает обычный прозрачный стакан. Миссис Чармейн машет палочкой еще раз, и стакан наполняется водой. Ее жесты скупые, но уверенные, и выглядит это все равно очень эффектно. Элис никогда не видела выступления фокусников, только читала о них, но она почему-то твердо знает: фокусы у миссис Чармейн получаются намного лучше.

Стакан опускается на тумбочку, а миссис Чармейн наклоняется к ней, чтобы помочь сесть. Элис упирается пяткой в матрас, давая себе опору, но замирает, пораженная, и резко откидывает одеяло.

Этого не может быть.

Вместо по-цыплячьи тонких, посиневших и вечно согнутых ног у нее… Это. Элис заворожено смотрит на здоровые, пусть и бледные круглые коленки, на маленькие пальцы, которыми, затаив дыхание, пробует пошевелить. Получается. Это ее ноги, собственные, подвижные. Она не умела ходить с рождения, а теперь — может.

— Что такое, Кроха? — обеспокоенно спрашивает миссис Чармейн, мягко забирая у Элис одеяло и плотно укутывая ее ноги. — Где-то болит?

— Это волшебство? — севшим голосом спрашивает Элис, глядя на нее. — Вы сделали это волшебством?

— Я здесь такой же пациент, как и ты, — ласково отвечает миссис Чармейн, осторожно присев на край ее кровати. — Настоящий волшебник — мистер Дженкинс.

Мистер Дженкинс спрашивает о чем-то, но Элис не может расслышать. Мир для нее превращается в одну плотную воздушную подушку, давящую со всех сторон. Она почти уверена: это просто галлюцинации. Такие бывают — от голода или в агонии, Элис читала. Она умирает, то есть, уходит к звездам, это в порядке вещей.

Волшебников не бывает.

С этой мыслью Элис закрывает глаза и проваливается в темноту.

Темнота по-прежнему пахнет травами.

* * *

Элис не знает, бывают ли такие долгие галлюцинации, но думает, что в агонии время может идти по-другому. Она смотрит в идеально ровный белый потолок, потому что устала рассматривать сначала свои ноги, а потом разноцветные склянки на тумбе. В палате снова никого нет, но огоньки людей ощущаются повсюду. Они снуют туда-сюда, то медленно, то стремительно быстро, а иногда возникают или исчезают, как по хлопку. Через час, а может, через два, а может, через сто на ее кровати появляется столик с едой. Овсянка, кружка с черным чаем, два тоста и маленькая плитка шоколада. Элис гипнотизирует тарелку пару минут, прежде чем понимает, что каша остынет и станет совсем невкусной, после чего нехотя берет ложку.

…она не замечает, как съедает все. Запивает чаем последний кусочек шоколада и понимает, что у еды был вкус. Шоколадное послевкусие и терпкость чая ощущаются на языке, а столик с пустыми тарелками пропадает сразу же, как только Элис возвращает на него такую же пустую кружку.

Вопросов становится все больше.

Она несмело откидывает одеяло, все же решившись встать на ноги.

Каменный пол под ступнями шероховатый, но неожиданно теплый. Стоять на двух ногах — неловко, непривычно, но удивительно.

Больничная сорочка тонкая и едва достает до колен, но Элис совсем не холодно. Она уверена, что мертва, но чувствует себя так хорошо, как никогда в жизни.

Может быть, звезды просто унесли ее дальше? В какой-то удивительный волшебный мир?

Элис делает первые шаги, качается, едва не падает от осознания собственной неловкости, и расставляет руки в стороны, чтобы удержать равновесие. Мистер Дженкинс, снова одетый в странный плащ, заходит в палату как раз в этот момент и удивленно застывает на пороге, но уже через пару секунд его лицо снова становится добродушным, хотя глаза за стеклами очков остаются серьезными.

— Рад, что тебе лучше, Элис, — произносит он, чуть помедлив, и достает из рукава своего причудливого плаща палочку. Она выглядит по-другому, не так, как у миссис Чармейн, она светлее, и у нее узорчатая рукоять, очень красивая. — Буду благодарен тебе, если ты присядешь и позволишь мне сотворить немного магии.

— Мистер Дженкинс, — серьезно спрашивает Элис, забравшись на кровать с ногами. Она могла бы просто присесть, но ей нравится, что ноги сгибаются и разгибаются, стоит только пожелать этого. — Я умерла?

— Могу тебя заверить, что нет, — так же серьезно отвечает ей мистер Дженкинс. — Мы здесь, видишь ли, трудимся для того, чтобы волшебники, особенно такие юные, уходили от нас целиком и полностью живыми.

Элис кивает и замолкает, позволяя ему, как он выразился, “сотворить немного магии”. В этот раз фокусов не происходит — мистер Дженкинс водит палочкой и внимательно смотрит куда-то в пространство над ее головой, словно читает или считает, а потом, кивнув самому себе, возвращает палочку на место и переводит взгляд на Элис.

— Не буду скрывать от тебя, — начинает он, немного приблизившись и слегка наклонившись, чтобы было удобнее говорить. — Ты попала к нам в очень плохом состоянии. Но сейчас абсолютно здорова. Что до твоих ног…

Он замолкает и смотрит на Элис еще внимательнее прежнего. Похоже, ему нечасто приходится общаться с детьми. Элис хочется сказать, что она много читала, и взрослым с ней всегда было легко, но пока что она просто ждет, потому что ей хочется знать.

— Могу с точностью сказать, что они такие же, какими ты к нам пришла, — качает головой мистер Дженкинс. — Должен заметить, я впервые видел миссис Марпл, нашу привет-ведьму, такой взволнованной — а ей довольно многое пришлось повидать. Ты помнишь, что с тобой случилось, Элис? И где твои родители?

Элис смотрит на него в ответ. Она до сих пор не верит в то, что происходящее здесь — правда. Но на всякий случай качает головой, потому что так будет намного проще. Мистер Дженкинс вздыхает, не стараясь скрыть свое разочарование, и Элис понимает его: она здорова, а это значит, что ей скоро нужно будет уйти. А идти ей некуда.

И у нее нет денег, чтобы заплатить за лечение.

Словно прочитав ее мысли, мистер Дженкинс неожиданно улыбается. Улыбка у него все еще не такая теплая, как у миссис Чармейн, и большая ее часть теряется в густой бороде, но он определенно делает успехи.

— Не беспокойся об этом, Элис, — поясняет он, выпрямляясь. — Единственное, что ты должна нашей больнице — беречь себя.

Элис не совсем понимает смысл его слов, но на всякий случай кивает с серьезным видом. Обычно это помогает, чтобы взрослые говорили дальше, но мистер Дженкинс, улыбнувшись ей еще раз, поворачивается к двери. Похоже, “настоящие волшебники” в этом мире действительно заняты, и он не может провести с ней весь день.

— А… — начинает Элис, и мистер Дженкинс сразу же останавливается, несмотря на то, что ее голос все еще очень слабый, а звук получился едва слышным. Элис смущается, но все же решается договорить до конца: — Миссис Чармейн еще придет?

— Миссис Чармейн покинула больницу вчера вечером, — качает головой мистер Дженкинс, но уже совсем скоро его лицо светлеет. — Но, думаю, будет невежливо не передать ей, что ты ее ждешь.

Он выходит из палаты, и его огонек ощущается еще несколько секунд, а потом теряется среди других.

…а миссис Чармейн действительно приходит. Очень быстро, по ощущениям меньше, чем через полчаса.

И начинает улыбаться еще до того, как открывает дверь.

* * *

У миссис Чармейн очаровательный маленький дом из красного кирпича, а на темно-зеленой двери висит рождественский венок, украшенный позолоченными шишками и красными лентами. Через три дня — Рождество, и Элис исполнится одиннадцать. Миссис Чармейн точно готовит какой-то сюрприз, но загадочно молчит в ответ на все расспросы по пути из больницы.

Она ощутимо волнуется и не знает, куда девать руки, до тех пор, пока Элис не берется за одну из широких ладоней.

Миссис Чармейн называет Элис своим рождественским чудом. Своей маленькой звездочкой. А потом ведет за собой, в дом, где пахнет кофе, бадьяном и имбирным печеньем.

Уже на пороге, вглядываясь в уютный полумрак прихожей, Элис окончательно перестает быть Элис Томпсон.

И теперь она — Элис Чармейн.