Кроха (гет)

- Я серьезно… — сказал он, исчезая во мраке. — Может, мы больше не существуем. Может, с Песто именно это и случилось. Он просто свалился с нашей страницы.

Рут Озеки, “Моя рыба будет жить”.

Город засыпает.

Просыпается снег.

Крупные хлопья и без того стремительно падают вниз под своей тяжестью, но ветер заставляет их падать быстрее. Улицы заносит буквально за несколько минут, и, глядя в окно, можно представлять, что город совсем пустой, что в нем нет шумных, уставших и злых людей.

В такие моменты город начинает светиться безо всяких фонарей, половина из которых даже не горит по ночам.

Пожалуй, в мыслях все же стоит оставить старые трамваи. Они не раздражают, даже когда скрипят или сигналят, а к Рождеству их всегда украшают гирляндами. Трамваи трудятся за всех, создавая праздничное настроение, и благодаря им город выглядит хоть немного уютным.

Едкий дым фабрик коптит небо целыми днями и висит над городом по ночам. До утра ветер не успевает разогнать его полностью.

Из-за смога не видно звезд, даже ту звезду, которая, как говорят, находится ближе всех.

Солнце.

Завтра заснеженные дороги будут выглядеть грязными, но дышаться все равно будет немного легче. Снег и холод как будто делают воздух чище.

Элис кладет обе ладони на замерзшее стекло. Ее руки тонкие и бледные, в уличном свете — здесь нет фонарей, но заснеженный город как будто сияет, и поэтому в маленькой комнате светло, даже несмотря на то, что стекло мутновато от грязи, — выглядят призрачными. Силы в этих руках уже не осталось, и коляска, слишком громоздкая для маленькой девочки, остается неподвижной.

Элис даже не пытается сдвинуться с места.

Она уже несколько часов не чувствует раздирающего голода, и, кажется, холод вот-вот доберется до сердца. Элис знает: осталось недолго. Она всегда понимала, когда другим оставалось недолго, и ничего не могла поделать с тем, что люди вокруг нее умирали, а огоньки внутри них — гасли.

Элис не нравится слово “умирать”. Она предпочитает говорить “уходить к звездам” — когда, конечно, ей есть с кем говорить.

Это несложно — представлять, что в заснеженном городе нет людей, потому что вокруг Элис их действительно нет. В доме никого не ощущается — он разваливается по мере того, как уходят к звездам его обитатели. Некому замазывать трещины или делать заплатки на прохудившейся крыше.

Его скоро снесут.

Если он не обрушится сам.

Элис убирает руки со стекла и зарывается пальцами в старое пыльное одеяло, которым укрыты ее мертвые, неподвижные ноги. Она вжимается спиной в спинку кресла, хотя ткань уже протерлась от времени и, кажется, вот вот-порвется, но это уже не имеет никакого значения.

Город спит.

Снег продолжает идти — теперь уже мелко, и наверняка на подсвеченной центральной улице снежинки похожи на маленькие звездочки. Элис представляет их, представляет уснувшие в депо трамваи с погасшими гирляндами, и закрывает глаза, поудобнее прислонив голову к спинке кресла.

Элис чувствует — как всегда чувствовала, когда кто-то из тех, кто был рядом, уходил к звездам — теплые прикосновения к своим щекам и слышит нежный, едва различимый шепот. И, как обычно, не может понять ни слова. Элис представляет, что сегодня к ней спустилось солнце, которого в этом городе никогда не бывает видно, и солнце сейчас гладит ее лицо своими прозрачными лучиками-руками. Пытается задобрить, чтобы забрать с собой.

Элис не чувствует голода. И холода теперь, кажется, тоже.

Но запоздало думает, что если там, за куполом смога, за хмурыми облаками, на кристально чистом небе действительно упала звезда, даже если эта звезда упала, чтобы забрать ее…

Все равно — стоит загадать желание.

Потому что такие удивительные вещи не должны пропадать зря.

* * *

— …такая кроха, мистер Дженкинс.

Элис чувствует руку на своем лбу. Чужая ладонь широкая, но очень теплая, почти горячая.

Здесь пахнет травами, но Элис не может понять, почему именно. Воздух, кажется, пронизан ими целиком, даже хочется попросить, чтобы кто-нибудь открыл окно, но собственный язык не слушается.

— Похоже, что у нее никого нет, миссис Чармейн. Никто не ищет такую, как вы говорите, кроху — ни у нас, ни в мире магглов.

Элис хочется сказать, что у нее и правда никого нет. Но в горле сухо — она не пила и не ела много дней, а не говорила с кем-то и того больше. Ей хочется знать, как она попала сюда из запертого по невнимательности дома с бесконечным количеством лестниц, и кто нашел ее в опустевших трущобах. Элис любит задавать вопросы, и у нее их сейчас пара сотен точно.

Она осторожно шевелит рукой, и голоса смолкают. Ладонь с ее лба исчезает, и в воздухе, помимо запаха трав, разливается чувство ожидания. Людей поблизости двое. Они ощущаются для Элис как яркие огоньки, даже, можно сказать, более яркие, чем она привыкла.

Но, стоит только прислушаться к себе, огоньки начинают ощущаться повсюду.

И некоторые из них постепенно гаснут.

Это место, в котором люди иногда уходят к звездам. Больница?

Элис открывает глаза и встречается взглядом с женщиной, миссис Чармейн. Она далеко немолода, но выглядит очень мощной, высокой, и на ее фоне еще более немолодой мистер Дженкинс в необычном ярко-желтом, как лимоны, плаще кажется совсем низеньким и тщедушным. Его длинная ухоженная борода такая же белая, как прядки в темно-русых волосах миссис Чармейн, собранных в строгий узел на затылке.

Плащ на миссис Чармейн темно-коричневый, такой же широкий и бесформенный, как и на мистере Дженкинсе.

Элис хочет спросить, почему они носят такие причудливые плащи, ведь в палате совсем не холодно. На улице зима, но если они только-только вошли, их лица должны быть раскрасневшимися от мороза.

— Здравствуй, Кроха, — говорит миссис Чармейн ласково. У нее широкое скуластое лицо, тяжелый подбородок и очень строгие серые глаза, но когда она улыбается, все это отходит на второй план. Эта улыбка настолько добрая, что задевает какие-то струнки в душе. Элис окружали добрые люди, хоть и несчастные, но никто из них не улыбался так. — Ты помнишь, как тебя зовут?

— Элис.

И миссис Чармейн, и мистер Дженкинс молчат, по-видимому, ожидая еще чего-то, но Элис не знает, чего именно. Наконец, мистер Дженкинс спрашивает:

— Просто Элис?

Голос у него звучит не так мягко, как у миссис Чармейн, но сам мистер Дженкинс выглядит добродушным. Хотя под его глазами за прямоугольными стеклами очков залегли темные тени. Элис хочется спросить, от чего он так устал, но она стесняется.

Вместо этого она кивает. Да, просто Элис.

На самом деле, Элис Томпсон — но фамилию “Томпсон” носили все, кто жил в старом доме. Потому что это был район под названием Томпсон — от имени владельца фабрики по производству трамваев, которая закрылась много лет назад. Элис не нравится быть Томпсон, это как будто привязывает ее огонек к одному месту, где она привязанной быть не хочет.

Элис шевелит второй рукой и, подтянув под голову подушку, оглядывается. В палате несколько пустых коек, и все они отделены друг от друга белыми ширмами. На светло-коричневой тумбе по правую руку от нее стоят причудливые склянки разных форм и размеров, но ни в одной из них нет воды.

— Ох, прости нас, Кроха, — правильно расценив ее взгляд, говорит миссис Чармейн. Элис ждет, что она попросит кого-нибудь принести воды, но то, что происходит, заставляет замереть и сжаться в кровати, затаив дыхание.

Миссис Чармейн достает палочку, небольшую, из темного дерева, и машет ею, не произнеся ни слова. Дверца тумбочки открывается, и мимо Элис по воздуху проплывает обычный прозрачный стакан. Миссис Чармейн машет палочкой еще раз, и стакан наполняется водой. Ее жесты скупые, но уверенные, и выглядит это все равно очень эффектно. Элис никогда не видела выступления фокусников, только читала о них, но она почему-то твердо знает: фокусы у миссис Чармейн получаются намного лучше.

Стакан опускается на тумбочку, а миссис Чармейн наклоняется к ней, чтобы помочь сесть. Элис упирается пяткой в матрас, давая себе опору, но замирает, пораженная, и резко откидывает одеяло.

Этого не может быть.

Вместо по-цыплячьи тонких, посиневших и вечно согнутых ног у нее… Это. Элис заворожено смотрит на здоровые, пусть и бледные круглые коленки, на маленькие пальцы, которыми, затаив дыхание, пробует пошевелить. Получается. Это ее ноги, собственные, подвижные. Она не умела ходить с рождения, а теперь — может.

— Что такое, Кроха? — обеспокоенно спрашивает миссис Чармейн, мягко забирая у Элис одеяло и плотно укутывая ее ноги. — Где-то болит?

— Это волшебство? — севшим голосом спрашивает Элис, глядя на нее. — Вы сделали это волшебством?

— Я здесь такой же пациент, как и ты, — ласково отвечает миссис Чармейн, осторожно присев на край ее кровати. — Настоящий волшебник — мистер Дженкинс.

Мистер Дженкинс спрашивает о чем-то, но Элис не может расслышать. Мир для нее превращается в одну плотную воздушную подушку, давящую со всех сторон. Она почти уверена: это просто галлюцинации. Такие бывают — от голода или в агонии, Элис читала. Она умирает, то есть, уходит к звездам, это в порядке вещей.

Волшебников не бывает.

С этой мыслью Элис закрывает глаза и проваливается в темноту.

Темнота по-прежнему пахнет травами.

* * *

Элис не знает, бывают ли такие долгие галлюцинации, но думает, что в агонии время может идти по-другому. Она смотрит в идеально ровный белый потолок, потому что устала рассматривать сначала свои ноги, а потом разноцветные склянки на тумбе. В палате снова никого нет, но огоньки людей ощущаются повсюду. Они снуют туда-сюда, то медленно, то стремительно быстро, а иногда возникают или исчезают, как по хлопку. Через час, а может, через два, а может, через сто на ее кровати появляется столик с едой. Овсянка, кружка с черным чаем, два тоста и маленькая плитка шоколада. Элис гипнотизирует тарелку пару минут, прежде чем понимает, что каша остынет и станет совсем невкусной, после чего нехотя берет ложку.

…она не замечает, как съедает все. Запивает чаем последний кусочек шоколада и понимает, что у еды был вкус. Шоколадное послевкусие и терпкость чая ощущаются на языке, а столик с пустыми тарелками пропадает сразу же, как только Элис возвращает на него такую же пустую кружку.

Вопросов становится все больше.

Она несмело откидывает одеяло, все же решившись встать на ноги.

Каменный пол под ступнями шероховатый, но неожиданно теплый. Стоять на двух ногах — неловко, непривычно, но удивительно.

Больничная сорочка тонкая и едва достает до колен, но Элис совсем не холодно. Она уверена, что мертва, но чувствует себя так хорошо, как никогда в жизни.

Может быть, звезды просто унесли ее дальше? В какой-то удивительный волшебный мир?

Элис делает первые шаги, качается, едва не падает от осознания собственной неловкости, и расставляет руки в стороны, чтобы удержать равновесие. Мистер Дженкинс, снова одетый в странный плащ, заходит в палату как раз в этот момент и удивленно застывает на пороге, но уже через пару секунд его лицо снова становится добродушным, хотя глаза за стеклами очков остаются серьезными.

— Рад, что тебе лучше, Элис, — произносит он, чуть помедлив, и достает из рукава своего причудливого плаща палочку. Она выглядит по-другому, не так, как у миссис Чармейн, она светлее, и у нее узорчатая рукоять, очень красивая. — Буду благодарен тебе, если ты присядешь и позволишь мне сотворить немного магии.

— Мистер Дженкинс, — серьезно спрашивает Элис, забравшись на кровать с ногами. Она могла бы просто присесть, но ей нравится, что ноги сгибаются и разгибаются, стоит только пожелать этого. — Я умерла?

— Могу тебя заверить, что нет, — так же серьезно отвечает ей мистер Дженкинс. — Мы здесь, видишь ли, трудимся для того, чтобы волшебники, особенно такие юные, уходили от нас целиком и полностью живыми.

Элис кивает и замолкает, позволяя ему, как он выразился, “сотворить немного магии”. В этот раз фокусов не происходит — мистер Дженкинс водит палочкой и внимательно смотрит куда-то в пространство над ее головой, словно читает или считает, а потом, кивнув самому себе, возвращает палочку на место и переводит взгляд на Элис.

— Не буду скрывать от тебя, — начинает он, немного приблизившись и слегка наклонившись, чтобы было удобнее говорить. — Ты попала к нам в очень плохом состоянии. Но сейчас абсолютно здорова. Что до твоих ног…

Он замолкает и смотрит на Элис еще внимательнее прежнего. Похоже, ему нечасто приходится общаться с детьми. Элис хочется сказать, что она много читала, и взрослым с ней всегда было легко, но пока что она просто ждет, потому что ей хочется знать.

— Могу с точностью сказать, что они такие же, какими ты к нам пришла, — качает головой мистер Дженкинс. — Должен заметить, я впервые видел миссис Марпл, нашу привет-ведьму, такой взволнованной — а ей довольно многое пришлось повидать. Ты помнишь, что с тобой случилось, Элис? И где твои родители?

Элис смотрит на него в ответ. Она до сих пор не верит в то, что происходящее здесь — правда. Но на всякий случай качает головой, потому что так будет намного проще. Мистер Дженкинс вздыхает, не стараясь скрыть свое разочарование, и Элис понимает его: она здорова, а это значит, что ей скоро нужно будет уйти. А идти ей некуда.

И у нее нет денег, чтобы заплатить за лечение.

Словно прочитав ее мысли, мистер Дженкинс неожиданно улыбается. Улыбка у него все еще не такая теплая, как у миссис Чармейн, и большая ее часть теряется в густой бороде, но он определенно делает успехи.

— Не беспокойся об этом, Элис, — поясняет он, выпрямляясь. — Единственное, что ты должна нашей больнице — беречь себя.

Элис не совсем понимает смысл его слов, но на всякий случай кивает с серьезным видом. Обычно это помогает, чтобы взрослые говорили дальше, но мистер Дженкинс, улыбнувшись ей еще раз, поворачивается к двери. Похоже, “настоящие волшебники” в этом мире действительно заняты, и он не может провести с ней весь день.

— А… — начинает Элис, и мистер Дженкинс сразу же останавливается, несмотря на то, что ее голос все еще очень слабый, а звук получился едва слышным. Элис смущается, но все же решается договорить до конца: — Миссис Чармейн еще придет?

— Миссис Чармейн покинула больницу вчера вечером, — качает головой мистер Дженкинс, но уже совсем скоро его лицо светлеет. — Но, думаю, будет невежливо не передать ей, что ты ее ждешь.

Он выходит из палаты, и его огонек ощущается еще несколько секунд, а потом теряется среди других.

…а миссис Чармейн действительно приходит. Очень быстро, по ощущениям меньше, чем через полчаса.

И начинает улыбаться еще до того, как открывает дверь.

* * *

У миссис Чармейн очаровательный маленький дом из красного кирпича, а на темно-зеленой двери висит рождественский венок, украшенный позолоченными шишками и красными лентами. Через три дня — Рождество, и Элис исполнится одиннадцать. Миссис Чармейн точно готовит какой-то сюрприз, но загадочно молчит в ответ на все расспросы по пути из больницы.

Она ощутимо волнуется и не знает, куда девать руки, до тех пор, пока Элис не берется за одну из широких ладоней.

Миссис Чармейн называет Элис своим рождественским чудом. Своей маленькой звездочкой. А потом ведет за собой, в дом, где пахнет кофе, бадьяном и имбирным печеньем.

Уже на пороге, вглядываясь в уютный полумрак прихожей, Элис окончательно перестает быть Элис Томпсон.

И теперь она — Элис Чармейн.

До обидного мало дюймов роста спустя.

Элис всматривается в ровные строчки, написанные убористым почерком профессора Спраут, а потом переводит взгляд на куст поющих роз. И снова всматривается в письмо. Она может оправдать себя тем, что поющие розы — это уровень ЖАБА, и в целом им было бы комфортнее в хогвартских теплицах. Но оправдываться совсем не хочется.

Розы чувствуют себя отлично. Им определенно нравится в маленьком цветочном уголке, который Элис разбила аккурат там, куда выходит окно хильдиной спальни. Но кремовые бутоны молчат, хотя послушно тянутся к свету по утрам и закрываются на ночь — благодаря этому они цветут почти полгода, от первого тепла до первых заморозков.

Поющие розы не опасны, но капризны, и за ними очень сложно ухаживать. С точки зрения практичных волшебников, они бесполезны, потому что требуют немалых затрат на свое содержание, хотя не являются при этом ингредиентом даже для косметических зелий, но Элис не жаль карманных денег на то, что заставляет Хильду, суровую миссис Чармейн, улыбаться.

Тем более, что перед каждым годом в Хогвартсе Хильда дает ей пятьдесят галеонов. Это гораздо больше, чем Элис может потратить на себя. Поэтому с третьего курса она тратит деньги на цветы, заказывает их вместе с профессором Спраут из каталогов, но к концу года их все равно остается чуть меньше половины.

— Как дела, Кроха? — спрашивает Хильда, выглянув из окна. Она опирается локтями на подоконник, делая вид, что так удобнее, но на самом деле это из-за того, что она не может долго стоять прямо.

— Не поют, — удрученно говорит Элис, придирчиво оглядывая мутное желтоватое зелье, которого в пульверизаторе осталось где-то две трети. Она точно ни разу не переборщила — если подпитки много, то это заметно, и розы часто становятся ленивыми и сонными, из-за чего могут замолкнуть на недели. — Прости, Хильда.

— Все в порядке, Кроха, — улыбается Хильда. — Они очень красивые.

Розы действительно красивые. Их тонкие лепестки немного светятся изнутри и блестят на солнце. Они изумительно гармонируют с клумбой трепетных фиалок, высаженных по кругу, и оживляют этот угол сада, делают его по-настоящему волшебным. Фиалкам, несмотря на их привычку дрожать от любого стресса, такое соседство тоже по вкусу. Может быть, им тоже нравится все красивое.

Элис возится с розами с того момента, как приехала домой на каникулы, но до конца августа они так и не запели. Она наизусть знает длинную инструкцию, написанную профессором Спраут, пусть и сверяется с ней каждый день для подстраховки, и теперь невесело думает о том, что после школы сможет стать специалистом по уходу за любыми вредными цветами.

Но ей хочется, чтобы все было в порядке именно с этими. Именно в этом году. Не для того, чтобы заработать похвалу у профессора Спраут — та и так хвалит ее больше всех.

Если честно, она не делает лучше. Прозвище “садовый гном”, которое однокурсники дали Элис почти пять лет назад, укрепляется и врастает в нее с каждой такой похвалой.

Даже профессор Спраут — низенькая, пусть и крепкая, выше Элис на полголовы. На первом курсе смотреть на нее, как и на всех остальных, снизу вверх было в порядке вещей. На пятом, когда выяснилось, что декана переросли даже самые субтильные девочки, стало уже немного обидно.

Четыре фута и девять дюймов. Зарубка на дверном косяке спальни Элис уже два года не поднимается выше этой отметки. Лицо и тело взрослеют вместе с ней, но рост…

Элис вздыхает каждый раз, когда думает о том, что со спины ее часто принимают за второкурсницу.

— Идем в дом, Кроха, — зовет ее Хильда и тяжело, с усилием выпрямляется. — Мистер Дженкинс прибудет с минуты на минуту.

Элис знает ее почти шесть лет. Белые пряди в ее волосах прибавлялись с каждым годом, до тех пор, пока волосы не стали белыми целиком, и где-то с этого момента мистер Дженкинс стал приходить в гости раз в неделю.

“Выпить чаю”.

И оставить новую батарею зелий на пузатом комоде в прихожей.

Элис почти семнадцать. Она уже давно знает, что причудливые плащи называются мантиями, что звезды перенесли ее чуть меньше, чем на полвека вперед, в то время, где трамваи выглядят совсем по-другому, а города, оказывается, заполнены “магглами”, и небо коптят не столько фабрики, сколько выхлопы многочисленных и жутко разнообразных автомобилей; у нее три “Превосходно” и шесть “Выше ожидаемого” за СОВ, но самое ценное знание, которое она получила в этой жизни — это то, что иногда стоит позволять взрослым делать вид, что все идет так, как запланировано, и иначе просто не может быть.

Им так легче переживать трудности.

Огонек Хильды горит уже не так ярко, как в их первую встречу. В том времени, откуда Элис пришла, она уже была взрослой — успела выйти замуж, овдоветь и пережить несколько неприятных проклятий, полученных во время войны. Вот только Элис сейчас ненамного больше, чем одиннадцать, а Хильде уже семьдесят восемь.

И она не может прожить так долго, как обычно живут волшебники.

Элис кажется, что она готова: ведь люди вокруг нее уходили к звездам уже много раз.

Правда, в последний раз это было давно — несколько десятков лет назад, если подумать, пусть и пролетевших для нее меньше, чем за день, — и она успела забыть, как это бывает грустно.

* * *

Мистер Дженкинс в том возрасте, когда годы его уже не меняют. Как и положено “настоящему волшебнику”, он держится очень бодро и собирается спасать жизни еще много лет.

Элис вежливо прощается с ним, а потом, не удержавшись, машет рукой и улыбается до тех пор, пока он не исчезает в камине, а мистер Дженкинс улыбается ей в ответ до последней секунды.

За прошедшие годы он научился делать это так, что теперь ему доверяют все дети без исключения.

Элис отправляет в рот последнее миниатюрное пирожное с лавандовым кремом — мистер Дженкинс покупает их на Косой Аллее, в небольшой неприметной кондитерской рядом с “Дырявым котлом”, которую можно найти исключительно по сладкому запаху, — и, убедившись, что Хильда спокойно читает в своем кресле у окна и ей ничего не нужно, поднимается наверх по скрипучей лестнице.

Комната Элис — самая большая в доме, и обычно здесь аккуратно прибрано, правда, это не касается последних дней перед школой. Куча одежды, сваленная на кровать, грозит достать до скошенного потолка и вывалиться в приоткрытое окно, занимающее пол-крыши. “Одежда от миссис Чармейн”, ателье Хильды, закрылось больше года назад, когда она поняла, что уже не в состоянии работать как раньше. Но тканей — как волшебных, жутко дорогих, но долговечных, так и качественных маггловских, которые Хильда скупала годами, — все еще много, ими под завязку забиты несколько расширенных сундуков в чулане под лестницей. Хильда продолжает шить, когда ей скучно, она шутит, что тысячу пошивочных заклинаний будет не способна забыть даже на смертном одре, и одежды у Элис за последние месяцы стало в два, а то и в три раза больше.

Вещи из “Одежды от миссис Чармейн” не снашиваются, из них легче вырасти, правда, не в случае Элис, чем действительно заносить. Это какая-то особенная хильдина магия, Элис думает, что Хильда чувствует ткани точно так же, как она сама чувствует огоньки.

Элис подозревает, что будет носить все это до глубокой старости, особенно многочисленные платья, которые, кажется, Хильда сейчас шьет для нее на любой возраст. Платья похожи на послания — для той Элис, которая будет через пять, десять, двадцать или пятьдесят лет.

Элис складывает эти вещи особенно бережно, обещая себе, что найдет и выучит все нужные заклинания и на каникулах обязательно заколдует для верности один из старых сундуков, чтобы все “послания” могли пережить в нем и долгие годы, и, при случае, еще пару войн, хоть маггловских, хоть магических.

Элис открывает школьный сундук. В него влезет содержимое всей ее комнаты, это правда, но ей не нужно столько одежды: в Хогвартсе — есть форма, которую студенты носят вместе с мантией с понедельника по пятницу, а на выходных при желании можно надевать что угодно, хоть пижаму, и ходить так по гостиной весь день, в Хаффлпаффе за это не осуждают, — и все же не хочется, чтобы старания Хильды пропадали зря.

Книжный шкаф, занимающий всю стену, ломится от книг, и многие из них Элис тоже хочет взять с собой — не то чтобы ей не хватает школьной библиотеки, но зимние вечера ей больше нравится проводить в обнимку с маггловской художественной литературой, как раньше, давным-давно, а не с учебниками.

Элис укладывает вещи, прибирается в комнате, читает Хильде вслух, пока та не засыпает, проверяет, на всякий случай, запас зелий для цветов и свои инструкции к ним, переставляет батарею из флаконов для зелий на тумбочку в спальне Хильды — по дням, как расписал мистер Дженкинс, — целует ее в покрытый морщинками лоб и только после этого снова поднимается к себе.

Элис переодевается нарочито медленно, оттягивая тот момент, когда нужно будет забраться под одеяло и попытаться уснуть, потому что мысли, точно дьявольские силки, окружат ее со всех сторон.

Из зеркала в шкафу на нее смотрит Кроха, ростом в четыре фута и девять дюймов. У Крохи длинные густые каштановые волосы, слегка вьющиеся на концах, но в целом довольно послушные. Убирать или заплетать их — одно удовольствие, и даже руками, без магии, это обычно занимает очень мало времени. Кроха смотрит на мир большими карими глазами, в которых часто появляется легкий оттенок осуждения — осуждение скорее относится к миру, в котором почти все рано или поздно становятся выше нее. У Крохи маленький аккуратный нос, правда, слегка вздернутый, из-за чего каждый, более-менее знакомый с ней, считает своим долгом нажать на него хотя бы раз за семестр, и такой же маленький аккуратный рот.

Кроха знает, что ее сложно назвать настоящей красавицей, хотя понимает при этом, что она невероятно мила, но пока только учится этим пользоваться.

Элис вздыхает, и Кроха в отражении вздыхает тоже — расстояние от макушки до зеркальной рамы чуть меньше двух футов. Но, по крайней мере, можно сказать спасибо, что за лето ее лицо окончательно перестало быть по-детски пухлым.

Элис оттягивает ворот желтой пижамы с барсучатами и придирчиво заглядывает внутрь. Это ее ежедневный ритуал перед сном — когда вдруг замечаешь, что чем-то природа все-таки наделила в меру, становится очень сложно в это поверить и через неделю, и через две. Убедившись, что все на месте, она закрывает дверцу шкафа и, наконец, забирается в кровать.

Небо сегодня ясное. За городом звезды всегда яркие, и Элис часто засыпает только под утро, потому что смотрит на них, заложив руки за голову. Иногда звезды падают, но загадывать что-то бессмысленно.

У Элис Чармейн два маленьких, на фоне остального мира, желания:

вырасти еще хотя бы на четыре дюйма, чтобы быть немножечко выше профессора Спраут

и остаться рядом с Хильдой подольше, а еще лучше — на долгие-долгие годы.

Нет смысла беспокоить звезды — ни одно из этих желаний невыполнимо.

Элис держит ладонь Хильды обеими руками до тех пор, пока “Хогвартс-Экспресс” не трогается с места. Хильда улыбается, потому что улыбка — единственное, что дается ей легко. Другой рукой она опирается на трость, хотя всеми силами старается держаться прямо, и мистер Дженкинс стоит за ее спиной с палочкой наготове, чтобы, в случае чего, вовремя помочь.

Элис знает: Хильда ненавидит чувствовать себя беспомощной. И ненавидит, когда кто-то видит ее такой. У Хильды было много причин запретить Элис бросить Хогвартс после сдачи СОВ, чтобы та осталась с ней дома до самого конца, но эта — одна из главных.

Хильда хочет запомниться такой — все еще высокой, мощной и несгибаемой.

— Я люблю тебя, — говорит Элис, наконец, выпуская ее руку. Это не слова прощания — Элис говорит так всегда, каждый раз, когда выдается возможность.

— И я люблю тебя, Кроха, — тепло отвечает Хильда и машет ей рукой до тех пор, пока не скрывается из вида.

Поезд идет размеренно, ровно. Его скорость не такая уж и высокая, но, когда дверь вагона закрывается за спиной Элис, ей кажется, что он стартанул с места так стремительно, что ее сердце осталось на платформе.

В коридоре все еще много студентов — одни, почти опоздавшие, ищут себе место, другие, уже устроившиеся, ищут знакомых. Элис протискивается мимо дружных компаний, едва ли не впервые в жизни радуясь своему росту, потому что у нее получается пройти незаметной даже мимо однокурсников.

Тепло хильдиной руки все еще ощущается в ладонях. Элис хочется сохранить его до самого Хогвартса, но оно исчезает, стоит только дотронуться до холодной ручки, чтобы открыть дверь купе.

Эд, Эдмунд Барретт, сидит у окна с книгой на коленях и делает вид, что читает и что совсем никого не ждет. Они уже здоровались на платформе, и, к тому же, виделись всего неделю назад, и Элис чувствует облегчение от того, что ей не нужно ни о чем говорить. Эд знает. В конце концов, он ее лучший друг.

У Эда черные кудрявые волосы, очень живые темно-карие глаза и тонкие губы. Его отец — точно не скончавшийся два года назад чудаковатый мистер Барретт и, скорее всего, не англичанин вовсе, но миссис Барретт — бесконечно милая, смешливая и круглолицая, — всегда мрачнеет, когда кто-то упоминает это в разговоре, даже вскользь. Эд немного бледный, худой и не слишком высокий, но, по крайней мере, он не теряется на фоне однокурсников так, как Элис.

У него красивые длинные пальцы — пальцы пианиста, и миссис Барретт часто мечтательно улыбается, когда слышит его игру.

Элис знает Эда едва ли не с первого месяца в новом мире, потому что миссис Барретт — давняя клиентка Хильды и самая близкая подруга, несмотря на то, что та в два раза старше.

Эд до сих пор отказывается называть дружбу с Элис дружбой, ссылаясь на то, что она больше похожа на очередную младшую сестру, но в его обществе, несмотря на это, всегда приятно, спокойно и интересно.

Элис уже давно не расстраивается из-за того, что они попали на разные факультеты. Рейвенкло подходит Эду так, как не подошел бы ни один другой факультет.

— Мама просила передать, что ты всегда можешь на нас рассчитывать, — ровно говорит он, глядя куда-то в книгу.

Ему тоже тяжело. Хильда шьет ему одежду с рождения и всегда относится, как к родному, пусть это и не мешает ей быть строгой к нему временами. Она — тот человек, к которому Эд идет за ответами на сложные вопросы, потому что миссис Барретт кажется ему слишком легкомысленной.

— Спасибо, — давит из себя Элис. Она рада, что ей не нужно фальшиво улыбаться, потому что Эд все равно не станет фальшиво улыбаться в ответ.

Дверь купе плотно закрыта, и на нее наложено заглушающее заклинание, потому что Эд, уставший за лето от младших сестер, Сью и Люси, хочет хоть немного побыть в тишине перед школой.

Элис тоже нравится, что сейчас тихо, хотя ей не привыкать к шуму. Она наблюдает за теми, кто ходит по вагону, изредка прячась за справочником по гербологии, который достала из сумки специально для этого. Она очень любит свой факультет, но сейчас ей не хочется ни с кем разговаривать. Эду перед школой нужна тишина. Элис нужно немного молчания. Они всегда ездят вместе, с первого курса, и в следующем году, когда Сью тоже поступит в Хогвартс, они уже не будут вдвоем. Уже не будет так уютно — будет уютно по-другому.

Хильда сшила школьные мантии — для Сью и для Люси, и Элис не сомневается, что они будут по размеру, потому что Хильда всегда угадывает с размерами навырост. Еще она уверена, что Эд еще вытянется, совсем скоро, а значит, это действительно будет так.

По коридору мимо их купе проходит добродушный здоровяк Альберт Дирхед, и Элис радуется, что в этот момент он смотрит в другую сторону. Альберт немного бестактный и бесцеремонный, а еще — совершенно беззастенчивый, но совсем не глупый. Он всегда ходит на занятия рядом с Элис, потому что, как сам говорит, не хочет, чтобы толпа унесла ее в другую сторону.

С его сестрой-двойняшкой Мэри, совершенно на него непохожей, Элис живет в одной комнате, но Мэри, как и Эд, любит тишину, поэтому едет в обществе своих чрезмерно спокойных друзей где-то в начале поезда.

Следом за Альбертом, буквально спустя пару секунд, за дверью купе проходит Седрик Диггори, как всегда облепленный друзьями, и Элис резко разворачивается к окну. Эд замечает это, но только хмыкает и ничего не говорит.

Эд тоже безнадежен: неудивительно, что ему, всю жизнь окруженному трепетными и эмоциональными дамами, нравится грубоватая, даже немного жесткая и прямолинейная Алисия Спиннет, гриффиндорская охотница. У нее очень красивая улыбка и удивительные блестящие светлые волосы, но она из тех девушек, которые способны протащить кого угодно через поле боя, и про себя Элис называет ее валькирией.

Иначе говоря, у Эда нет ни шанса. Спиннет даже не смотрит в его сторону. Он не уверен даже, что она знает, как его зовут, хотя они учатся вместе уже шестой год и сидят на соседних партах на чарах и истории магии.

Это та тема, над которой ни Эд, ни Элис не позволяют себе шутить друг над другом, потому что в кои-то веки у них обоих все одинаково плохо.

Элис прислоняется виском к окну и исподлобья смотрит на голубое небо. Обычно дорога в Хогвартс проходит очень легко, чем ближе начало учебы, тем дальше тревоги, но в этот раз тревог слишком много. Элис мысленно возвращается к Хильде каждые пять минут, и в какой-то момент не выдерживает, достает пергамент и перья и пишет ей письмо.

Эд смотрит на Элис все время, тем взглядом, какой появляется, когда он понимает, что кто-то из его дам — миссис Барретт, Сью или Люси — вот-вот заплачет. Этот взгляд обреченный, жалостливый и почему-то очень одинокий.

У Эда очень выразительные глаза. Думая об этом, Элис каждый раз мысленно желает, чтобы Алисия Спиннет когда-нибудь в них заглянула.

— Хочешь сейчас отправить? — спрашивает Эд, когда чернила высыхают, и Элис сворачивает письмо в трубочку. Его сова, Бетельгейзе, величественная и надменная, спит в своей клетке на багажной полке.

Бетельгейзе любит только Эда, миссис Барретт и, что удивительно, Люси, хотя та постоянно дергает ее за перья. К Элис она относится снисходительно, и сейчас, недовольная тем, что ее разбудили, с великим одолжением протягивает лапу и позволяет привязать письмо.

— Спасибо, — снова давит из себя Элис, когда она вылетает в открытое окно. Не считая “Я люблю тебя”, обращенного к Хильде, это второе слово, которое она произнесла за сегодня. Обычно у Элис нет проблем с тем, чтобы говорить с людьми, но сегодня язык ощущается во рту, словно деревянный. Слова даются нелегко, скапливаются в ком в горле, застревают и уже почти мешают дышать.

Элис не хочется плакать. Она не плакала ни разу с того момента, как встретила Хильду, потому что в этом мире у нее есть все и даже больше. Плакать для нее означает о чем-то сожалеть.

Элис ни о чем не жалеет — ни об одной прожитой минуте.

Потому что каждая из этих минут по-своему счастливая.

* * *

Хогвартс наполнен огоньками, видимыми и невидимыми. Он, словно амортенция, пахнет для каждого по-своему, но в то же время для всех одинаково — домом. Каждый волшебный камень в его стенах тянется к детям, и замок снимает с Элис тревоги, как убирает сырость от мелкого дождя с ее волос и мантии, пока она идет вместе со всеми в большой зал.

А ком в горле рассасывается сам собой — где-то между третьим и четвертым приветствием, на которое она отвечает.

В этом году Хогвартс ощущается как-то по-другому, несмотря на то, что атмосфера в нем совершенно та же, что и обычно. Элис замечает пару лишних стульев за преподавательским столом, но никто с факультета не знает, к чему это.

…а после ужина директор Дамблдор представляет всем нового преподавателя по защите от темных искусств — немного жуткого и на вид довольно-таки опасного профессора Грюма.

И торжественно объявляет, что в этом году в Хогвартсе пройдет Турнир Трех Волшебников.